* * *
Поначалу Беспечный долго не мог понять на каком он находится свете. Он долго не решался открыть глаза, чтобы выяснить это. В голове у него шумело, а перед глазами стоял вокзал, где с одних путей отправлялись провожаемые духовыми оркестрами нарядные экспрессы, а с других замызганные «столыпины». Из вторых доносился, перекрывая музыку, режущий сердце, жалобный вой… Больно клюнула злая мысль: « А меня куда – в рай или в столыпин?!»
Он испуганно распахнул глаза и сразу зажмурился. Ярко светило солнце. Он был ещё жив!
Он приподнял голову и тут же, вскрикнул, уронил обратно – к затылку будто прилип раскалённый уголь!
…Когда огненные круги перед глазами погасли, он попытался вспомнить, что было вчера. И как в кровавом тумане проплыли перед ним коварные золушки, лавочка под обгорелым дубом, разбойник, выскочивший на него из разбойной тьмы…
«Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след, дуб годится на паркет, так ведь нет!..»* - забормотал, повторяясь, как заевшая пластинка, где-то в сумеречной зоне его мозга ускоренный, будто глумящийся голос. Толстяку стало ещё противней, гнусней, пакостней… До тошноты и мучительных рвотных позывов…
Иголка проигрывателя в мозгу вдруг перескочила на следующую дорожку.
«Ты уймись, уймись, тоска мой в груди, это только присказка, сказка впереди!» - забалагурил всё тот же карикатурный голос, и это ёрническое заклинание придало ему сил. Он стал на четвереньки, поохал, тяжко сел. Хлопнул по карманам, убеждаясь, что они пусты. Под лавкой что-то блеснуло. Он пригляделся и распознал свои ключи. Подполз к ним, ухватил в горсть. Боль колючим зародышем царапалась в голове. При каждом толчке крови она грозила разнести ему череп. Опершись о лавку, он поднялся и поглядел вокруг. Земля и деревья были забрызганы солнцем, в ветвях весело возились птицы… Он с ненавистью смотрел на радостный, пробудившийся мир. Ему хотелось взорвать к чёрту всё это благолепие!
* - из песни Владимира Высоцкого «Антисказка».
Он двинулся прочь отсюда. Брезгливо обогнул засохшую лужицу своей крови и направился к центральной аллее. На повороте чуть не наступил на патлатую собаку, лежавшую за кустом. Собака вскочила и зарычала. Беспечный отмахнулся от неё неумышленно сотворённым крестом.
Тощий, как жердь, старик в цветастых семейных трусах выскочил из какой-то неприметной тропки и едва не сшиб Толстяка с ног. Наткнувшись на окровавленного человека, он перепугался и пустился бежать так, словно встретил свою смерть.
- Шеклет общипанный! – мстительно закричал ему вслед Беспечный. – Сто лет жить собрался?! Хрен тебе! Скоро сдохнешь, как миленький.
И даже запел на мотив «Яблочка»:
«А мы покойнички! Ой, мы шкелетики!
Мы посылаем вам свои приветики!..»
Отдышался, перетерпел прилив головной боли, и пролепетал с ужасом:
- Господи, а я-то?.. Уже, считай, мертвец… Страшно-то как…
Забравшись на заднее сиденье своего припаркованного у входа в парк БМВ, он лёг и принялся тупо обозревать потолок. Что-то кололо ему спину. Он поворочался и вытащил затерявшийся с вечера сотовый телефон. Корпус аппарата треснул и выглядел под стать хозяину. Беспечный подумал и прыгающим пальцем стал давить кнопки.
- Ал-лёу… - ответил с другой планеты сонный женский голос.
- Элеонора… - хрипло выдохнул Толстяк.
- Ты где, хомячок?.. – с кукольной чувствительностью проворковала Элеонора. – Ты почему не приехал, я ждала тебя… Му-ур-р…
- Сука! – заорал Беспечный и саданул аппаратом о дверь. – Дешёвая сука!.. Я умираю, а она…!
Он открыл окно и выбросил телефон.
В окно сразу плеснуло холодом и он опять поднял стекло и вновь свалился, трясясь от озноба.
Колючий зародыш вновь забился у него в голове, как мерзкий птенец. Кровь колючими ужами ползла по венам.
Беспечный застонал от боли и ощущения мерзости.
- Люди!.. – заплакал он. – Найдётся ли хоть один из вас, понимающий как мне плохо?! Как я устал от ожидания смерти!..
Он перегнулся через водительское сиденье, открыл бардачок и схватил пистолет. С усилием передёрнул затвор и, морщась, понёс ко рту…
И заглянул в дуло. И увидел там бездонную пропасть.
Ему стало невыносимо-жутко. Он закачался на краю новой пропасти, хватая воздух...
Тут жирный голубь сел на капот его БМВ. Деловито осмотрелся и принялся расхаживать с дутым профессорским видом. Каждые пять-шесть шагов он останавливался и заглядывал в ветровое стекло, разглядывая Беспечного с таким вожделением, словно тот был жирным червём…
- Да уйди, скотина! – с ненавистью сказал голубю Беспечный.
В ответ голубь присел и сделал жидкую кучку у самого ветрового стекла.
- О, подлое созданье… - простонал Толстяк, из последних сил борясь с подступающей рвотой.
Голубь презрительно гулькнул и спрыгнул на землю.
Толстяк вновь понёс пистолет ко рту, но теперь содрогнулся от кислого запаха оружейной смазки. И едва удержал внутри содержимое желудка…
Тогда он достал тонко надушенный платок и начал обматывать им ствол.
И вдруг ясно увидел с е б я в забрызганном кровью салоне. С в о и мозги на сиденьях. Осколки с в о е г о черепа в обивке… Палец его ненароком коснулся курка и одёрнулся так, словно тот был раскалён…
- Кар-р! Кошмар-р! Стр-реляй!.. – оглушительно каркнул ему в лицо чёрный пистолет, гадким воронёнком выпрыгнул из рук и забился под сиденье…
- Ты уймись, уймись, тоска моя в груди… - прошептал как молитву Толстяк, и безудержные рыданья задушили его. - Господи, почему ты выбрал именно меня?! На свете столько ещё мерзавцев и подлецов! В сто раз подлее меня! Таких человеконенавистных гадов! Я бы сам подсказал Тебе хоть пятьдесят, хоть сто! Весь наш мир кишит ими, как червями! А я всего лишь хотел жить весело!..
Вдруг горло ему скрутили спазмы. Он сделал несколько судорожных глотательных движений, и его обильно вырвало чем-то зелёным и чёрным прямо себе на пиджак и брюки…
Он выскочил из машины.
- Это предательство! – закричал он, вскидывая кулаки к небу. – Обман и насмешка! Ты не милосерден, Бог, ты жесток! Почему я должен умирать в таком виде?!.
И тут он услышал рядом громкое сиплое дыхание. И отшатнулся испуганно…
Прямо за его спиной стоял гигантский, как столетний, кряжистый дуб, бомж. Спутанная борода его, будто ветошь, свисала с изрытого канавами лица. Как перезрелый баклажан, торчал далеко фиолетовый нос. Через плечо у бродяги висела торба, сотворённая из нижней половины мешка. Одет он был в грязный, лопающийся на груди, халат и нечеловечески большие босоножки. Чёрные кривые ногти торчали из них далеко наружу…
- Когти!.. – стрельнула в голове Толстяка совершенно безумная мысль. – Дьявол!.. Неужто он за мной?!.
Однако «дьявол» и не думал пыхать серным огнём и царапать ногтем на асфальте каббалистические закорюки. Он лишь нагло пялился в упор на незадачливого самоубийцу. И плавало в его мутных, как залапанные стаканы, глазищах такое, от чего Беспечного бросило в липкий пот…
Зловонный бомж презирал его!!!
«Что за варварская страна! – возмутился Толстяк. – Голодранец, босяк презирает миллионера! Да он же з в е р ь! Первобытный зверь! А того и гляди харкнет мне в рожу! Мне! Господи, зачем я, зачем сбежал из дома, удрал от охраны?!. А вдруг он сейчас задушит меня и оберёт?!.»
Но было в глазах бродяги и нечто, кроме презрения. Он – в е д а л! Да, точно, ведал (весьма брезгливо причём) абсолютно дурное будущее как самого Беспечного, так и всего его суетного преходящего мира! И потому он взирал на Толстяка так, как вечность взирает на поспешную секунду, морской утёс – на резвящуюся внизу рыбью мелочь, тысячелетнее дерево – на снующих у его корней мурашей!..
У ног бродяги мордою на лапах лежала бурая, вся в репьях, дворняга. Она горестно смаргивала слезливыми непохмелёнными глазами и тоже, казалось, ведала. Она чувствовала в Толстяке покойника.
«Господи, а ведь они – в е ч н ы е! – поразился Толстяк. – Это все мы, богатые, провалимся в тартарары, а эти нищие будут вечно шататься по Руси, собирая бутылки на опохмелку!..»
Бродяга вдруг оглушительно кашлянул, и в голове у Толстяка что-то лопнуло и взорвалось. В глазах полыхнул огонь. От неожиданности и боли он закрыл глаза руками…
А когда отнял их – чуть не умер от страха.
Цивилизованный мир исчез. Непролазная чаща окружала его. Промозглый ветер шевелил густую листву, и зелёные стены качались, как вставшее на дыбы зелёное болото… Слившиеся с деревьями люди в звериных шкурах вдруг выступили из леса и окружили Беспечного. От ужаса у него даже закровила рана на затылке… И стоял среди этих дикарей тот самый, его бродяга, вместо посоха, сжимая теперь в коростной руке зловещую сучковатую дубину…
…Беспечный уже смутно представлял, кто он сам. Из прошлого он помнил лишь то, что должен был умереть. Безумие, как медведь-людоед, затаскивало его в свою тёмную пещеру, и там было темно, много ужасней чем в самой жёстокой реальной жизни…
…Вожак громогласно прочистил заросшую столетними мхами пасть и решительно ткнул в Толстяка похожим на дубовый сук пальцем. И проревел что-то по-звериному – должно быть, насчёт блевотины на штанах…
И дикари разом грохнули! Разверзли свои бездонные горла, заржали, загреготали, загыкали с таким грубым веселием и силой, что закачался их тысячелетний лес, стал валиться стволами, стрелять и лопаться сучьями!.. Взревели в ответ им в чащобе дикие звери, ощерили из чёрной зелени вспененные пасти!..
Беспечный заметался по поляне, как обложенный заяц. Шарахнулся в одну сторону, в другую… И тут наткнулся на БМВ. Машина стояла в лесу, как инопланетный корабль.
Он юркнул в салон.
Защелкнул на замки все двери, рухнул, вжавшись белым лицом в сиденье, - хоронясь от этого… Усталость легла на него сверху – тяжкая, будто могильная плита. От пальцев к груди противно потёк холод. Колючие вопросы вонзились ему в мозг: откуда этот жуткий лес с дикарями?! где его настоящее?!. Он отчаянно попытался вспомнить, как и для чего он жил, чтобы вцепиться в память, как в спасательный круг, но память отказывала ему. Главное витало где-то рядом, дразнилось незримо и неназываемо…
- …Что-то плывёт по реке – мёртвое тело плывё-от… - прогудел рядом простуженный сиплый голос. Послышалось мерное постукивание посоха – вечный аккомпанемент заунывной бродяжьей песни. Беспечный замер, страшась выдать себя хоть шорохом… Бродяга ещё с минуту походил у машины, подобрал, кряхтя, разбитый и брошенный сотовый…
Пение, звяканье бутылок и постукивание посоха стихли вдали…
Беспечный осторожно поднял голову в надежде увидеть людей, но вновь отпрянул в ужасе. В окна к нему пялились всё те же дикари в звериных шкурах! Они никуда не ушли! Они глазели, глумливо оскаливая жёлтые лошадиные зубы!..
- Тетери, валуны замшелые, сброд пещерный!.. – забормотал он вдруг быстро и злобно, расправляя плечи и сдирая со лба приставшую к нему в лесу паутину. – Это я должен ржать и лыбиться над вами!.. Я должен глядеть на вас, как памятник на сортирных мух!.. Кто вы такие?!. В каком времени вы живёте?!. А я сделал себя сам!.. Начал с нуля и стал… Не-ет!.. Не надо-о!.. Мама, не надо!.. Мама-а!..
Безудержный хохот-грохот ударил его как кувалда. Боль была такая, что, казалось, мозг раскалёнными каплями потёк сквозь пальцы…
- Пожалуйста, перестаньте!.. – заплакал Толстяк. – У меня от вашего хохота дико болит голова!.. Мама, скажи им: пусть перестанут!.. Я хочу, чтоб кончилась эта боль!..
Он расцарапал себе рану на затылке, и кровь густо засочилась ему за воротник…
- Почему они так жестоки ко мне, мама?!. Ведь я умираю, а они остаются!.. Чем я заслужил это?!. Мама, пожалуйста, напомни мне: для чего я жил?!. Скорее!..
Сначала нахлынул кошмар: он бежит по Городу, а за ним, рыча и щёлкая, как собаки, зубами, гонятся его народные магазины «Хлеб и вино»!.. Следом вперевалку трясётся жирное, точно откормленная свинья, казино «Фортуна»!.. Из встречных домов визгливо кричат слепые, у которых он отнял их клуб… Вдруг оборвалось и это… Потому что он вспомнил.
Маленькую золотоволосую девочку, как кукла, сидевшую у него на коленях. Самое главное в своей жизни.
Он даже заплакал от счастья.
- Спасибо, Господи… Благодарю, мама… - прошептал он, испытывая прилив необычайной лёгкости и признательности ко всему миру.
В порыве радости он достал из бардачка шоколадный батончик и сжевал прямо в обёртке, упиваясь ароматом и вкусом. При этом он весело поглядывал на улицу, где не стало уже никаких дикарей, а вновь возник залитый солнцем Город.
Затем он нащупал на полу пистолет и запихал себе в рот ствол. «Какое кислое железо…» - поморщился он, но это было его последнее дурное ощущение. Через секунду он нажал курок и перестал что-либо чувствовать навсегда.