Светлой памяти Надежды Васильевны Казаковой
Для простого человека нужен банк и ипотека... А какая не чуждая романтики душа не мечтает жить в центре Петербурга? Чего стоит один только Невский, который, кажется, дышит гулянием круглосуточно и круглогодично.
Впрочем, она больше любила тихие старые улицы. Если поднять глаза вверх, открывается совершенно другой, головокружительный, мир карнизов, капителей, барельефов... Чувствуешь себя ребёнком, которому подарили книгу с увлекательными картинками, и тебе хочется разглядывать их долго и жадно, страницу за страницей, радуясь каждой прорисованной волшебным художником детали. Ещё был нижний мир. Не метрополитен (хотя и там были свои чудеса), а пресловутый, но не утративший оттого своей прелести мир рек и каналов: умиротворяющая гладь воды, с негромким плеском ласкающей серую твердь гранита. А ещё одинокие катерки на чале, которые преданно ждут своих капитанов, мерно покачивая потёртыми бортами.
Занимая в срединном мире место скромного клерка, даже с кредитом, Ирина, конечно, не могла себе позволить какие-нибудь двухэтажные палаты, скажем, на Итальянской. Но приобретённая в собственность комната в весьма приличной для старого фонда коммуналке в десяти минутах ходьбы сразу от двух станций метро — разве не удача для обычного, среднестатистического петербуржца?
Самым потрясающим в этой квартире, был, конечно, отдельный вход, точнее, целое крыльцо, фактически собственная парадная. Удивительно, что ещё не нашлось охотника, который выкупил бы эти квадратные метры под частную гостиницу, — возрождение традиции доходных домов как раз было на пике моды.
Чтобы попасть внутрь квартиры, нужно было преодолеть несколько побитых бетонных ступеней с корявыми железными перилами и миновать короткий тамбур. За железной кустарной дверью «а ля мой гараж» взору представала довольно просторная прихожая: здесь обрели приют пара настенных вешалок для пальто, видавший виды винтажный шкаф с полусломанной дверцей и, наконец, засаленная фанерная тумбочка, хранившая обувные щётки и ваксы наряду с банками гвоздей и тому подобных предметов не слишком замысловатого хозяйства местных обитателей. На стене над тумбочкой висело мутноватое зеркало. Было ли оно когда-то частью шкафа или некоего допотопного вагона, но скромная жестяная табличка «ЗАПАСНОЙ ВЫХОД» вверху и отверстие замочной скважины интриговали, будто приглашая посвящённого в царство Зазеркалья.
Коридор от прихожей отделяли две створки массивных дверей, покрытых толстым слоем белой эмали, которая успела приобрести благородный оттенок слоновой кости. Как ни странно, это пространство не было заставлено всевозможными шкафами с антресолями, как водится в бывших советских коммуналках. Правда, в углу размещался старенький буфет, время от времени использовавшийся в качестве верстака, о чём говорили прикрученные с краю небольшие тисы.
А коридор на этом не кончался: он сворачивал под прямым углом влево, сужался и тянулся длинным рукавом в завидной перспективе, подсвеченный старыми люминесцентными трубками. Слева четыре двери вели в жилые комнаты, а справа, будто в случайном порядке, по стене лепились лючки ревизии дымохода. В самом конце располагались главные места общего пользования: тесная кабинка туалета с поднятым на целую ступень полом, отгороженная крашеной фанерой ванная комната и скромная кухонька с газовой плитой и эмалированной мойкой. За дверью между мойкой и плитой прятался импровизированный шкаф. Когда-то, видимо, это был вход с чёрной лестницы, но потом за ненадобностью его заложили кирпичом, а оставшаяся от проёма ниша обросла полками и стала чем-то вроде кладовой: рядом с пачкой макарон и коробкой спичек Ирина заметила початую бутылку вина.
Жильцов в квартире было немного, — ещё одна удача. В первой комнате жил молодой парень, с которым она виделась мельком и не успела толком познакомиться. Не то врач, не то санитар «скорой помощи», он денно и нощно пропадал на работе. Вторую комнату благополучно приобрела Ирина. Последние две принадлежали колоритному рослому пенсионеру, бывшему балтийскому мореходу. «Карл Иванович Нют», — с лёгким учтивым поклоном представился он ей при первой встрече в коридоре.
Кажется, старик искренне радовался появлению в доме новой молодой соседки. Всегда ласково с ней здоровался, спрашивал, как дела, и вообще был не прочь перекинуться с барышней словечком-другим (так она мимоходом узнала о его морском прошлом). И всякий раз он с любезной настойчивостью приглашал её на чай, от которого Ирина очень вежливо отказывалась, ссылаясь на хлопоты по устройству быта на новом месте. Тогда Карл Иваныч с лёгкой укоризной качал головой и шёл на кухню в одиночестве, мурлыкая свои «матросские» песенки.
В целом, это был милейший человек, если не брать во внимание его привычку курить в коридоре и гасить сигарету в подвернувшийся под руку лючок дымохода. Поначалу Ирина только догадывалась об этой его слабости, отмечая время от времени не успевший развеяться табачный шлейф. Но вскоре она застала его за этим занятием.
Пенсионер расплылся в улыбке и, медленно выпустив изо рта облачко дыма, невинно произнёс: «Ничего, что я курю?». Ирина тогда пожурила его, сказав, что это ужасно, и, если он не будет выходить курить на улицу, она станет дразнить его... Цыплёнком Табака. Пожалуй, рискованно открыто давать такое прозвище пожилому человеку, но она искренне рассчитывала, что чувство юмора и дружеское расположение к ней седого балтийца перевесит возможность обиды. И оказалась права: бывший моряк взглянул на неё сначала удивлённо, как бы оценивая серьёзность угрозы, затем хихикнул: «Цыплёнок! Хорошо, хоть не Папа Карло!» С этими словами аккуратно придавил хабарик, прикрыл лючок и прибавил: «Кстати, дымоход ещё отлично тянет. Жаль, камин разобрали...» Едва ли он бросил с тех пор курить, но с сигаретой на глаза ей больше не попадался.
Как-то Ирина спросила его, отчего он не сдаёт одну из своих комнат, на что старый мореход сделал неопределённый жест рукой и тихонько удалился на кухню. Видимо, тут была какая-то личная тайна, которую она, Ирина, быть может, узнает однажды, если согласится выпить с Карлом Иванычем чаю.
Прежде чем окончательно переехать в центр из дремучего «спальника» Пискарёвки, где она жила с родителями, в первую очередь ей предстояло разобраться с оставленным продавцом комнаты «экспонатами». Инсталляция здесь была довольно занимательной.
Источником света в комнате служила оригинальная советская люстра — три лампы в добротных фарфоровых патронах, прикрытые запылённым стеклянным диском с колючим звездообразным узором, — ни дать ни взять, щит Капитана Америки.
В правом углу комнаты скромно притулился тёмно-коричневый секретер, какие были популярны в отечественных квартирах 70-80-х годов. Этот свидетель «эпохи застоя» был в неплохой форме: корпус не расшатан, всё на месте, лакированная поверхность пострадала, разве что, от никчёмных полустёршихся от времени наклеек.
На полке секретера бодро тикали почти новые кварцевые часы-будильник (Made in China). Тут же стояла коллекция смешных пузатых керамических пивных кружек. Рядом раскинулась горстка магнитиков, какими обычно обрастают, словно ракушками, двери холодильников: старые русские города, реклама пельменей... Две изящные гимнастические булавы («Ц. 3 Р. 60 К. ЗА ПАРУ») и подборка советских пособий по художественной гимнастике свидетельствовали, что один из некогда живших здесь был профессиональным спортсменом. Точнее, спортсменкой.
Правее от секретера на стене висела явно немало повидавшая на своём веку гитара. Без сомнений, она принадлежала отнюдь не гибкой гимнастке: в деку без особых церемоний вставлены звукосниматель и гнездо для кабеля, струны держал грубо обточенный чёрный металлический треугольник. С такой «подругой» впору под аккорды гнусавить в подземном переходе, собирая в коробку мелочь от прохожих.
Но самым интригующим объектом было, конечно, старое пианино. Продавец комнаты что-то обронил о нём, мол, ещё послужит, если хорошо настроить, это же... До боли знакомое название напрочь выпало из памяти Ирины, зато на ум приходила созвучная марка популярного немецкого ликёра.
Пара характерных следов на потёртом чёрном лаке говорила, что когда-то на пианино красовались настоящие канделябры. Потрескавшиеся, местами вовсе отломившиеся пластинки пожелтевших клавиш напоминали костяшки старого скелета. Заглянув под верхнюю крышку, на металлической раме можно было прочитать похожие на год цифры: «1907». И ничего больше — ни таблички, ни клейма мастера, словно тот нарочно хотел оставить своё имя неизвестным.
Ирина пробовала что-нибудь сыграть. Хмельной тапёр в дешёвом синематографе играет на раздолбанном фортепиано, — так ужасно это звучало вопреки правильно воспроизведённым ей нотам. Чертовски удручающе. Однако идея дать инструменту новую жизнь крепко захватила её.
Ирине было лет девять или десять, когда родители всё-таки решили записать своё чадо в музыкальную школу по классу фортепиано. Преподавателем оказалась сухая подтянутая седовласая петербурженка. Кажется, её звали Анна Владимировна, или А. В., как школьники коротко именовали её между собой. А. В. придерживалась строгих принципов обучения и столь же строгой дисциплины. Малейшее опоздание на урок воспринималось Анной Владимировной как личное оскорбление, а всякая попытка жаловаться на сложность упражнения — как признак преступного лентяйства. Похоже, она полагала, что если ученик не занимается на износ, то он вообще напрасно тратит своё и её время.
Музыка была для А. В. настоящей религией. Робкой Ире, если папа или мама приводили её пораньше, доводилось наблюдать, как та репетирует со своими старшими воспитанницами перед очередным показательным концертом. Зрелище было завораживающее и жуткое одновременно. Сидя на стуле поодаль от ученицы за пианино, Анна Владимировна сосредоточенно вслушивалась в игру, слегка раскачиваясь в такт мелодии. Казалось, А. В. пропускала звуки сквозь себя, как ток, от ушных раковин до самых кончиков пальцев на ногах. А если в исполнении что-то отклонялось от идеала, давала поправку быстро и жёстко: «Нет, заново с этого места!», «Быстрее!», «Акцент!», «Форте!»
Говорили, что А. В. воспитала не одного виртуозного пианиста. Очень возможно. Однако в Ирине она не чувствовала достаточной самоотдачи, а девочка не была настолько честолюбива, чтобы доказывать обратное, и оставила музыкалку незадолго до первых экзаменов. Родители не стали неволить дочь, рассудив, что общее образование важнее музыкального, но всё же записали её на курс синтезатора в районном Доме детского творчества. На всякий случай.
По рекомендациям знакомых Ирина нашла настройщика. Правда, сам он заявил о себе как о специалисте широкого профиля. Это оказался довольно молодой представительного вида мужчина по имени Вадим. «Какая история у инструмента?» — озадачил он хозяйку, едва переступив порог комнаты. Если бы она знала!
Не получив вразумительного ответа, Вадим снял пальто, деловито достал из своего портфеля карманный фонарик и приступил к осмотру.
Вскоре он сообщил тоном эксперта, что, очевидно, инструмент очень старый и пережил блокаду, так что удивительно, что вообще сохранился до наших дней. Что в целом характер сборки выдаёт руку немецкого мастера, и что возраст пианино около ста лет, однако это не придаёт ему ценности, поскольку такие инструменты «в принципе столько не живут».
С другой стороны, реанимировать пианино ещё возможно, и тогда в домашних условиях можно будет не только сносно играть, но даже получать удовольствие от звука, поскольку старые немецкие инструменты «довольно неплохо качают». А так, перетянуть струны, заменить пару молоточков и войлок модератора, приклеить на клавиши новые костяные пластинки... Все это он, Вадим, может сделать, материалы у него есть, и вся работа обойдётся тысяч в двадцать. Если желаете более глубокую реставрацию, то цена возрастёт примерно до пятидесяти тысяч рублей.
Ирина слушала и задумчиво кивала специалисту, прикидывая, может ли она себе позволить хотя бы первый вариант. Тем временем Вадим решил напоследок заглянуть поглубже с тыла пианино, пошарил там рукой, что-то задел или потянул, как вдруг это что-то сорвалось с неприятным железным хрустом, вызвав тревожное эхо струн.
Тут Вадим выпрямился, и на лице его мелькнула растерянность. Вздохнув, он сомкнул кисти рук и, уже не так бодро, но стараясь сохранить профессиональное достоинство, объявил, что, вообще-то, есть проблема с чугунной рамой и требуется специальная сварка, а за это нынче едва ли кто возьмётся.
С этими словами эксперт надел пальто и удалился со своим портфелем, передав эстафету замешательства Ирине.
Надежда вернуть старенькое пианино к более-менее достойной жизни рухнула. Серьёзный ремонт инструмента обойдётся не дёшево, а это уже неприемлемо. Просто выбросить пианино на свалку было жалко и обидно. Самым разумным казалось попытаться продать эту старину, пускай даже за символическую плату.
В первую очередь Ирина попробовала поискать скупщиков старых пианино в интернете. Во всем городе нашлась всего пара-тройка мастерских (во всяком случае, имеющих свой сайт), да и те, судя по текстам, были весьма разборчивы в этом вопросе. Наудачу она написала всем на мейл, приложив фотографии «блокадника». Спустя неделю ожидания одна из мастерских всё-таки ответила: «Извините, не интересует».
Ирина не сдавалась, разместила объявление на интернет-площадках, попутно предложив на самовывоз ненужный ей секретер. Последний вскоре охотно забрали в качестве стеллажа для цветочной лавки. Зато «винтажное немецкое пианино» не вызвало интереса ни у кого, — ни за деньги, ни даром, ни как музыкальный инструмент, ни как просто предмет мебели. Ещё бы, на том же «Авито» одних только «Красных Октябрей» был выставлен не один десяток, куда там до столетней немецкой развалюхи.
И вдруг — звонок! Мужчина, просто представившийся Толиком, сообщил, что готов забрать инструмент на запчасти. Ура! Значит, будет кому-то польза!
Толик явился в разгаре субботнего дня с двумя помощниками. Уже с порога коммуналки он деловито окинул взглядом помещение с вопросом: «А есть ещё металл?» Ирина машинально ответила, что нет, хотя не очень поняла, о чём речь. А Толик со товарищи уже прошли в комнату и без лишних церемоний приступили к разборке пианино. Один приподнял, второй ловко выдернул, третий придержал, — и вот инструмент уже оказался разъятым на две части: клавиатуру положили на пол, а резонатор со струнами вынесли во двор. Один из помощников Толика вернулся в комнату, однако не за тем, чтобы забрать остальное. Он лишь спросил, далеко ли здесь мусорный контейнер, — выбросить доски.
Когда до Ирины наконец дошёл смысл происходящего, она в отчаянии рванулась во двор. Коридор казался бесконечным.
Поздно. Несколькими уверенными ударами молотка резонатор был раскроен в несколько секунд. Мучительные обертоны струнного хора раскатились по двору и, отразившись от равнодушных стен, растаяли в воздухе навсегда.
— Клавиатуру оставим, инструментов нет разобрать, — заметив Ирину, серьёзно сообщил Толик, предвосхищая вероятный вопрос хозяйки.
Она ушла с крыльца, не сказав ни слова. В оцепенении вернулась в свою комнату, чувствуя себя подлым предателем. Сердце сжималось, словно над ней нависала невидимая А. В. и с ноткой безнадёжности в голосе, но по-прежнему жёстко и требовательно твердила: «Форте! Форте!» Однако в комнате было пронзительно тихо, и только китайский будильник метрономом отстукивал своё «тик-так».
Ирина села на пол рядом с немой клавиатурой, дотронулась до её пожелтевших костяшек и вдруг сдавлено зарыдала, горьким шёпотом повторяя, как заклятье:
— Ну что, ну что я могла сделать?!
Натянутая тишина звенела барабанной перепонкой, щит Капитана Америки нависал под потолком ядовитой медузой, плавились клавиши на полу, будильник колол мозг иголками тик-таков... И в этих сумерках сознания, как лучик света, прозвучали чьи-то робкие, но добрые, и потому сильные слова:
— Вы не должны себя винить.
Она тихонько повернула голову к двери: там, преодолевая неловкость, как живая иллюстрация к фразе «мяться на пороге», стоял молодой сосед по квартире.
— Знаете, что Чайковский сочинял свои первые партитуры, отрабатывая их на клавишах, склеенных из бумаги? — осторожно спросил он и, поймав блеснувший интерес в мокрых глазах собеседницы, продолжил тоном знатока:
— У него тогда не было денег на настоящий инструмент. А мы знаем его как великого композитора. Правда, потрясающе?
Ирина кивнула, непроизвольно всхлипнув, и совсем развернулась в его сторону, затем нахмурилась и решительно вытерла слёзы.
— Вы меня «клеите»? — спросила она строго, не заметив свой нечаянный каламбур. — Или просто умничаете?
— Всё возможно.
Парень снова посмотрел ей в глаза и вдруг улыбнулся, словно удивился как дерзости, так и неоднозначности собственного ответа.
— Я Александр, а вы Ирина, я знаю, — продолжал он уже веселее, переступая порог.
— Знаете, там Карл Иваныч отчаянно зовёт всех на чай с печеньем. Идёмте на кухню. ...Погоняем чайковского!
И протянул ей навстречу сухую тёплую ладонь.
— Вспомнила! — поднявшись с пола, вдруг хрипло выпалила Ирина и отпустила руку Александра.
— Что вспомнили? — удивился молодой человек, с подозрением взглянув на свою пятерню.
— Герман Майр! Имя... в смысле, пианино так называлось: «Герман Майр».
Она сказала это, и словно гора с плеч свалилась. Стало так светло и спокойно, словно дух фортепианного мастера, услышав своё имя, улыбнулся ей откуда-то с небес.
— А, вы об этом, — обрадовался Александр, заметив спад трагического напряжения, и с готовностью подхватил:
— Был такой персонаж в дореволюционном Петербурге. Организовал столярную мастерскую на Петроградской, а продавал свои рояли на Невском, напротив Гостинки... Там, кажется, чебуречная сейчас... неплохая...
— Вы и это знаете? — нарочито сурово спросила Ирина, едва сдерживая улыбку, и добавила:
— В горле пересохло. Пойдёмте уже чай пить.
— Кстати, есть мнение, что пианино у Майра были так себе, — продолжил Александр уже в коридоре. — Зато цена была доступная. ...Ой, простите за бестактность!
— Глупости, всё глупости, — рассеянно отвечала Ирина, наблюдая, как подобно солнцу из-за горы, навстречу им из кухни выкатывалась сияющая счастьем физиономия Карла Иваныча.