Зима приближалась...
Зарядивший на неделю дождь, вконец добил кроны деревьев, натворил колдобин да луж, осточертел дальше некуда. И вдруг, как опомнился, перестал видимо среди ночи, а утро вползло, по тем лужам да колдобинам, морозом да пронизывающим ветром... И верно говорят: "не пройти, не проехать". Но бригадир пробрался, назначил мамае "в коровник, навоз в Фатерланд готовить". Не дотопив печь она сказала:
- Ванюша, картошки поставь чугунок - и за дверь...
- Люська, слазь с печки, намой картошки...
Та потянулась, как кошка, сползла на лежанку, влезла в латанные-перелатанные валенки и вышла в сени. Что-то там гримнуло, потом заорала Люська дурным голосом... Иван схватил рогач и в сени, а там два полицая насиловали сестру. Он одному, рогачом в морду! Получил такого пинка, что отлетел в угол и вырубился.
А эти ироды, прикрыли дверь колом и подожгли хату.
Ванятка проснулся от донимавшего дыма, поняв, что горит хата, он открыл окно, для выброса навоза в холода когда коровку переводили в сени, вьюном прополз в него, отбросил кол... Откуда у десятилетнего подростка взялись силы, чтоб вытащить Люську, за дверь, побежать в хату, сгрести домотканную постель и выскочить за порог и там, снова отключиться. Спасла мальца, соседка Марфа. Придя в себя, он открыл ляду погреба, спустил туда Люсю, закрыл на ключ и стал растаскивать от хаты, что смог. К вечеру остались одни головешки.
Мать явилась, уже к полуночи. Узнав всё, сидела бучей до утра, а что она могла? Жили, перебивались, с картошки на воду, но не пухли с голода, как-то дотянули до щавеля да апуцек*, до рыбки-мелочи. Копали огород полторы недели, на счастье пролил дождь и, что посеяли-посадили, уродило сторицей. Только рассчитались с долгами, да картошку закопали в секретной яме, как нагрянули с побором, для Фатерляда, да содат, полицаев. Забрали целый воз, поросёнка, оставили две варейки картошки, да горчицу, ещё на корню - не подохнете...
Снова надвигалась зима, зима сорок второго. Люська раздобрела в пояснице, ходила застенчиво улыбаясь. Ванька жалел сестру, а мать ворчала, иной раз ругалась, а больше шептались, от Ивана, по углам...
Как-то в декабре, мамашу умыкнули в телятник, Люська увязалась проводить, но минут через семь, открылась ляда и Люска ступила на ступеньку, а с неё лилось... Пока доползла до земли, уже послышался крик младенца. Иван стоял в супоре, не знал, что и как...
- Ваня, ножик подай, да нитки...там . Перевьзывай, чего ты? Теперь воды тёплой, обмыть надо.. Пока возились - Люська орнула и послышался снова крик младенца..
- О, Боже! - взмолилась она.
Выручала маленькая печурка, которую соорудил Иван, ещё весной, из кирпича грубки. Трубу пробил в земле, от старого самовара поставил, который полурасплавился. Он старался Люське лучший кусок подложить, племяши требовали.
Мать явилась к ночи, когда малыши, лежали, каждый в своём валенке, чтоб не простыли... М-да...ночка была бурной и с ором, и с плачем...
- Что ж...бог дал...
Жили...вспоминали старое сало, что хранилось, под половицей в кладовке и которое расплавилось и ушло в песок, вспоминали поросёнка, накормившего какого-то фашиста... Из того, что не дало посыпаться зубам и выжить малышам, была сулея горчичного масла, из той горчицы, что стояла на корню...
Пришёл Февраль сорок третьего года, с неожиданной распутицей, повальными болезнями... И освобождением из плена Красной армией...
28.11.19