Non est semper in medico, relevetur ut aeger*
Каждый день я совершал долгие пешие прогулки. Так я мог развеять мысли… и избежать встреч с Анной, которых одновременно желал и опасался. Тогда я пытался убедить себя в том, что чем реже буду ее видеть, тем скорее вытесню из сердца свою любовь к ней. Я уверял себя, что однажды стану вспоминать ее без волнения и тоски, как вспоминают светлый солнечный день.
Когда до отъезда в Рио-де-Жанейро оставалось около недели, после очередной прогулки я вернулся очень усталым. Я подумал, что истратил все силы, потому что прошел намного больше обычного, а кроме того с самого утра ничего не пил и не ел, кроме кружки молока и хлеба с маслом на завтрак. Однако, как ни странно, я не испытывал голода. Я решил, что это из-за жары. В тот день, как мне казалось, солнце было особенно жгучим. Есть я не стал, только выпил сока. Его принесла мне Анна. Заметив, что у меня утомленный вид, она спросила, все ли со мной хорошо. Я ответил, что немного устал, и что мне нездоровится. «Прилягу ненадолго, и силы вернутся ко мне», – подумал я и пошел к себе в комнату.
Через некоторое время после того, как я лег в постель, мне вдруг стало холодно. Очень холодно. Я достал все покрывала, которые только нашел в комнате, но как ни кутался в них, не мог согреться: мурашки бежали у меня по коже, я весь дрожал. Не понимая, что со мной, я испугался. Это точно не усталость и не простуда. Чем я болен? Почему в зной мне так невыносимо холодно?
Через несколько часов Тьяго вернулся с прииска, куда ходил, чтобы проверить, как идет добыча золота. Должно быть, он удивился, не увидев меня на веранде, где я по вечерам ждал брата, обычно возвращавшегося из Вила Рики около восьми. Узнав от Анны о том, что днем я не обедал и пожаловался на недомогание, Тьяго быстрыми шагами пошел ко мне в комнату. Когда он открыл мою дверь, меня уже не знобило. К тому времени я сбросил на пол все покрывала, снял рубаху и накрылся тонкой простыней. У меня был жар. Все мое тело обмякло, сделалось, как ватное, и вместе с тем в каждой его части я чувствовал биение своего сердца, которое с трудом гнало по венам горячую кровь.
Тьяго приложил ладонь к моему лбу и сказал:
– Вы горите! Вам нужен врач! Я немедленно поеду в Вила Рику.
– Может быть, не стоит? – возразил я, с трудом оторвав голову от подушки и посмотрев в окно. – Уже скоро ночь, не лучше ли завтра?..
– Завтра может быть слишком поздно, – хмуро сказал Тьяго.
Подойдя к двери, он столкнулся с Педру, только вернувшимся из города.
Увидев, что я лежу в постели, брат поспешил ко мне: «Что с тобой, Паулу?»
У меня не было сил ответить. Я закрыл глаза, и весь мир точно утонул в тумане.
Ночью у меня начался бред. Я звал Зизи, Педру пытался объяснить мне, что мы в Бразилии, а она осталась в Португалии; и я, иногда приходя в сознание, слышал его голос, но не понимал брата, по-прежнему считая, что мы в Лиссабоне.
Я повторял: «Ничего не говорите Анне!», имея в виду кузину, и просил Андре, думая, что он рядом, позаботиться о ней, если я умру. «Только сейчас Анна не должна знать…» – невнятно говорил я. – «И в Серран…пока не пишите в Серран…»
Когда Тьяго привез врача, я на какое-то время пришел в себя. По крайней мере, помню, как врач, полный молодой человек с круглым лицом и маленькими черными глазками, осмотрел меня, измерил пульс, сделал кровопускание, а затем вышел вместе с Педру.
– Врач сказал, что я умру? – спросил я у брата, когда он снова зашел ко мне.
– Что ты? Конечно, ты поправишься. Непременно, поправишься! – в его голосе
звучала такая надрывная убежденность, а в глазах стоял такой ужас, что я понял: я безнадежен.
Бред вновь охватил мое сознание, мне казалось, будто я соскальзываю в черную бездну и хватаюсь рукой за ветку единственного растущего на ее краю кустика. Эта ветка вся покрыта острыми шипами, они впиваются мне в пальцы, ранят мою ладонь, и по моей руке стекают алые капли крови. Мне очень больно, хочется разжать руку, но я понимаю, что тогда упаду и разобьюсь насмерть, поэтому еще крепче цепляюсь за ветку и говорю самому себе: «Держись! Не сдавайся!»
Откуда-то доносится незнакомый мне африканский мотив, женский грудной голос повторяет одни и те же слова – не заклинания ли это? И снова – тишина. Томительная, удушающая... Слышу молитву брата, которая проникает сквозь мой бред, как луч солнца сквозь завесу черных туч. Чувствую, что у меня еще есть силы. Борюсь. Время будто замедляется, плывет надо мной, как марево. И вдруг боль становится нестерпимой, кажется, болит не только моя израненная онемевшая рука, но и все тело, которое делается тяжелым-тяжелым. Меня охватывает отчаяние, я отпускаю ветку и с громким криком срываюсь в бездну. Потом брат скажет мне, что в тот момент я действительно закричал.
Я не падаю и не разбиваюсь. Мою измученную руку через мгновение после того, как я разжал ладонь, хватает другая рука. Гибкая и тонкая, но в тоже время очень сильная.
Я поднял голову, чтобы взглянуть в лицо своей спасительнице (судя по руке, это была женщина), и очнулся. Первым, что я увидел, были черные глаза Анны, стоявшей около моей постели и державшей меня за руку. Потом я заметил брата. Он сидел в кресле у изголовья моей кровати с молитвенником в руках.
– Господин Паулу очнулся! – отпустив мою руку, воскликнула Анна, и на ее лице мелькнула живая улыбка.
– Брат! – Педру тотчас встал и подошел ко мне.
Я резко приподнялся, чтобы обнять его, но вдруг у меня закружилась голова, и я упал без сил. Простынь была мокрой от пота.
– Господин, прошу вас, выпейте этот отвар, – попросила Анна, поднося мне кружку с мутным травяным напитком.
Я сделал небольшой глоток, поморщился – отвар показался мне очень горьким, но все же я его допил его весь.
– Этот отвар прописал мне врач? – спросил я.
Не давая Анне ответить, Педру сказал:
– Да, он велел тебе выпить его, как только ты очнешься. Теперь тебе станет лучше.
В глазах брата не было прежнего ужаса, а потому я больше не сомневался в его словах. Он рассказал мне, что с болезнью я борюсь уже четыре дня, то впадая в беспамятство, то вновь приходя в себя.
– Четыре дня… Неужели так долго? – не мог поверить я.
– Да, – медленно кивнул головой брат.
Еще трое суток я почти не покидал постели, Педру и Анна не отходили от меня. Мне было легче, озноб прошел, но лихорадка так измотала меня, что у меня не было сил подняться.
К вечеру шестого дня жар вернулся, но я больше не бредил. Помню, как брат положил мне на голову мокрое полотенце, и как потом Анна смачивала его прохладной водой, когда оно нагревалось. Когда она касалась пальцами моего лба, мое сердце билось радостнее. Иногда ее глаза, встречаясь с моими, наполнялись особой нежностью. И тогда Педру смотрел на нее из-за стеклышек очков подозрительным взглядом.
Я вспомнил свое видение и подумал о том, что, когда очнулся, Анна держала меня за руку. Прежде я не верил в знаки, но тогда чувствовал, что это она спасла меня, и что наши судьбы, наши души теперь навсегда связаны. На меня будто нашло озарение – пропасть, которой общество разделило нас, перестала казаться мне непреодолимой. От этой мысли мне становилось лучше, она ободряла мой дух, хотя телом я был очень слаб.
На восьмой день я встал с постели. Педру и Анна вывели меня в сад. Без их помощи ходить мне было тяжело, я едва стоял на ногах. Однако постепенно силы возвращались ко мне. Я был очень благодарен брату и Анне за заботу.
Мне не хотелось, чтобы из-за меня вместо Педру падре Домингос нашел себе другого помощника, поэтому, как только мне стало немного лучше, я уговорил брата снова ехать в Вила Рику. Падре Домингос был рад его возвращению и доволен тем, что Педру не оставил меня в беде.
На следующий день после этого ко мне зашел Тьяго. Во время моей болезни он выполнял все связанные с моим лечением просьбы Педру, а как я узнал позже, и Анны.
Заметив Анну у входа в мою комнату, Тьяго попросил ее пойти на кухню – помочь Розе, а потом принести нам воды. Она поняла, что управляющий хочет поговорить со мной с глазу на глаз, и вышла.
Тьяго рассказал мне, что Педру и Анна все дни, пока я был в беспамятстве, провели у моей постели, и что своим выздоровлением я был обязан скорее им, а не врачу.
Я не согласился, возражая, что без помощи врача меня не удалось бы вылечить.
Но Тьяго стоял на своем:
– Врач не знал, чем именно вы больны. Он предположил, что у вас лихорадка, описание которой он читал в трактате какого-то путешественника, побывавшего в Африке. Но уверен в своем предположении врач не был. Предупредив нас, что африканские лихорадки очень опасны, он дал только общие указания: постельный режим, покой, обильное питье. Не думаю, что этого было бы достаточно, чтобы спасти вас. Я считаю, вас вернула к жизни вера господина Педру, а еще… находчивость Анны.
– Что вы имеете в виду, Тьяго? – спросил я удивленно.
– Я расскажу. Анна вспомнила, что несколько лет назад в Ларанжейрас два раба заболели лихорадкой, очень похожей на вашу. Тогда их вылечила одна знахарка из Вила Рики. Анна вызвалась отыскать ее и привести сюда. Я согласился ей помочь, поскольку, верите или нет, меня самого, когда я болел оспой, – а от нее в наших краях умерло немало людей – спас знахарь. Но не будем об оспе.
Догадываясь, что ваш брат не примет нашего решения, я ничего не сказал ему. Вам становилось все хуже, и мы, я и Анна, не теряя времени, отправились в путь. Отыскать знахарку было непросто, но в конце концов мы нашли ее дом. Я начал рассказывать ей о вас, но она перебила меня и сказала, что «готова помочь молодому португальскому фидалго». Она быстро собрала свои снадобья, и мы поспешили в Ларанжейрас.
Ваш брат не хотел пускать знахарку на порог, называл ее ведьмой. Но я настоял на том, чтобы она вошла – я не имел права лишать вас шанса на выздоровление. Знахарка подошла к вашей постели, склонилась над вами и, проводя руками над вашей грудью, стала петь. Некоторое время господин Педру смотрел на нее, молча, в оцепенении, а затем вышел. Перед тем, как я отвез ее обратно в Вила Рику, она сделала отвар из только ей одной известных лекарственных растений и объяснила Анне, как часто его нужно давать вам и как в целом вас следует лечить. Можете не верить, но, по-моему, без этого вас было не спасти.
Я был поражен услышанным и не знал, что ответить.
В тот момент вошла Анна, которая принесла нам две большие глиняные кружки воды. Тьяго выпил свою, пожелал мне здоровья и вышел.
Анна помогла мне встать и провела меня в сад. Я с трудом опустился на скамью и попросил Анну сесть рядом со мной.
– Анна, скажи, правда ли, что ты предложила привести ко мне знахарку? – спросил я.
– Да, господин. Только не сердитесь… Я просто хотела, чтобы вы скорее поправились…
– Что ты? Как я могу сердиться? Ты же спасла мне жизнь!
Она смутилась: Не говорите так, господин.
– Почему же? Если это правда.
Некоторое время мы молчали, но эта тишина была легкой и радостной, каким становится все рядом с Анной. Мое сердце ликовало: «Анна спасла меня, потому что она меня любит!»
Затем Анна посмотрела мне в лицо и нерешительно спросила:
– Господин, скажите, почему вы просили скрывать от меня свою болезнь?
Сначала я не понял ее вопроса, но потом вспомнил, что Педру рассказывал мне, как в бреду я повторял имя кузины.
Тогда я объяснил Анне, своей возлюбленной, что у меня есть кузина, тоже Анна, что она живет в Лиссабоне, в Португалии, и что у нее слабые нервы, поэтому я не хочу, чтобы она знала о том, как серьезно я был болен.
Анна улыбнулась, услышав о таком совпадении имен, и стала извиняться:
– Простите господин, что я подумала, будто это вы про меня…
– Не извиняйся, – мягко сказал я, – я часто о тебе думаю.
Анна смутилась.
– Скажи, а как тебя звали раньше? – спросил я, зная, что рабам дают европейские христианские имена вместо африканских.
Она вздрогнула, точно мои слова обожгли ее, и вдруг отпрянула. В ее глазах, мелькнул страх:
– Нам нельзя произносить прежние имена.
– Раньше нельзя было… А теперь прошу, назови мне свое имя, – отчего-то не отступал я.
Она замерла в нерешительности, но потом приблизилась ко мне и шепнула на ухо: Айо. На языке моего народа это значит «радость».
– Радость – как красиво, – сказал я.
Она печально улыбнулась.
Я пожалел, что поддался любопытству и, сам того не желая, огорчил ее, заставив вспомнить о безвозвратно потерянном прошлом и о пережитых ею страданиях.
Извиняясь перед ней, я опустил свою ладонь ей на плечо. Она склонила пушистую голову мне на руку. И тогда я решил, что больше не стану спрашивать ее о прошлом.
* К жизни больного вернуть врачу не всегда удается (лат.). Овидий, Письма с Понта. Перевод А. Парина.