Глава 10
Утро наш Сильвио встречал с больной головой. Во-первых, небольшое похмелье, во-вторых, ерундовая простуда. И откуда бы ей взяться, и знать о ней не знал наш герой, но она таки взялась и принялась исподволь завладевать тем, чем ей иногда приходилось завладевать не то на первых этапах развития злостной ангины, не то – на подступах к самой непримиримой пневмонии. Каковые заразы сильны в конечном знаке своего гнусного воплощения, однако берутся из примитивных вирусов, от которых сначала просто болит голова, а потом и всему остальному телу непременный абзац. А за ним одна дорога и на её развилке или могильные червяки, или Святой Пётр со своими ключами.
Ну, типа, каждому то, во что он верит…
- Вот, чёрт, - пробормотал Сильвио, очнувшись в непременной мгле раннего утра под звуки раньше всех проснувшихся птиц. Он слегка проморгался и ему в голову пришла такая банальная мысль, будто обволакивающая его мгла – это живое воплощение всего, откуда растут ноги, руки и яйца всего сущего на нашей грешной Земле или в пределах природы-матери. Она – мгла – дышала и переменялась в красках по мере приближения солнца к горизонту с той стороны, а птицы, каждая в силу своей чувствительности, начинали подавать свои голоса. И, что самое оригинальное, сегодня Сильвио проснулся не в разгар гомона данных голосов, а именно тогда, когда они только начинали прочищать свои пернатые глотки.
Лето стояло в начале, птицы только-только засели в гнёздах, поэтому они продолжали петь по любому поводу и в те любые моменты, когда их клювы не были заняты чем-нибудь съедобным. Другое дело, когда вылупятся птенцы и – всё! Наступит почти полная тишина в плане птичьего гомона, когда всякая крылатая бестолочь займётся усиленным молчанием, связанным с кормлением самих себя, своих напарников по высидке потомства, этого самого потомства в виде прожорливых желторотых горлопанов и ещё более прожорливых горлопанов из семейства «кукушек».
Короче говоря.
Юный подвижник бродячего циркового жанра был разбужен слабой распевкой какой-то наиболее ранней птахи. Ей тотчас вторил другой «жаворонок». Затем остаточную тишину «прострочила» своей скороговоркой ласточка, ей вторил неунывающий дрозд, затем всполошились воробьи и – понеслось!
- Вот, чёрт! – с большим чувством повторил Сильвио и стал принимать достойное человеку вертикальное положение. Он подошёл к колодцу, достал воды и ополоснулся. И только тогда окончательно понял, что организм снова сыграл с ним дрянную шутку. То есть, снова подвёл. Что раньше с ним случалось довольно редко.
- Ладно, сейчас перекушу и – в путь, - подбодрил себя Сильвио, - по пути чуток пропотею, потом найду место на солнцепёке и, как следует, высплюсь. И, глядишь, от этой очередной хвори не останется и следа. Может быть…
Сказано – сделано.
Сильвио, стараясь не обращать внимания на слабость в членах и лёгкую тошноту, заставил себя съесть какой-никакой завтрак и тронулся в путь. И шёл, превозмогая хворь и делая лишь небольшие остановки, почти до полудня. Местность, надо отдать её должное, на данном отрезке следования нашего героя, утратила сельскохозяйственную «покладистость», но приобрела вид почти недоступной гористости в обрамлении самой дикорастущей растительности. Другими словами, как Сильвио обошёл последнюю итальянскую деревеньку этой ночью, так он и топал до вышеупомянутого полудня и не увидел следующего поселения. Одни только безжизненные – в плане человеческого присутствия – пейзажи. А на них – перенасыщенная и почти ядовитая зелень склонов вокруг белой дороги, убийственно-синее небо над ними и издевательское солнце поверх всего этого «натурфилософского» великолепия. И одиноко бредущий путник. Он шёл, машинально передвигая ноги, замедляя темп на подъёме в гору и, разумеется, механически ускоряясь с горы. Пока, добредя до наиболее удобного места, данный путник без сил не рухнул на листвяной полог под сенью огромной смоковницы на обочине дороги и не забылся горяченным сном.
Бог весть, что там снилось нашему герою в течение продолжительного – аж до самой полуночи – сна, а нам и тем более невдомёк. Одно известно: Сильвио очнулся ото сна почти здоровым и бодрым. Он попил воды из походной фляги, перекусил, снова попил, и, глубоко вдыхая свежий ночной воздух, тронулся в путь. Ночь выдалась на славу. Жара не угнетала, но и холод не ощущался. Ну, так ведь Италия, а не какая-нибудь Смоленская губерния, где в начале лета по ночам, если ты не в утеплённых лаптях и зипуне с подкладкой из заячьего меха, всякому нерусскому путнику пришлось бы несладко. Типа, довольно зябко. В общем, новый отрезок пути под осколком луны для нашего нерусского Сильвио выдался почти на славу. А потому почти, что таки лёгкое недомогание им ощущалось.
- Это всё хозяйка последней харчевни, - бурчал на ходу бродячий фокусник, в очередной раз поминая трактирную фурию из своего недавнего прошлого, - потому что когда бы это меня могло так скрутить почти на ровном месте…
Затем, преодолев ещё некоторое расстояние, мастер своего дела в виде ловкости рук заметил, что свет от вышеупомянутого осколка луны стал меркнуть. Сильвио глянул на небо, увидел характерную палитру сгущающейся непогоды и невольно сказал:
-Эге! Оно, значит, к грозе дело… Ну, теперь понятно, почему моя хворь окончательно не ушла, но забирает непонятной тоской самого климатического свойства…
Однако, как не утешал себя юный путник отговорками от хвори на всякие пустяки, голова его стала болеть так, что самую впору снова лечь и попробовать заснуть.
«Заснёшь, как же, - прикидывал Сильвио, - когда в голове, как внутри цыганского бубна. Да и времени до начала ярмарки в самый обрез. Эдак раз посплю от души, два и – привет самому сочному сбору тогда, когда ещё не все гости торгово-развлекательного мероприятия утратили охоту сорить деньгами на такую ерунду, как фокусы и прочие увеселительные представления… К тому же голова у меня раскалывается не впервые, и лучшее для унятия такой боли средство, это…»
Сильвио присел на подходящий валун, засветил огарок свечи и стал копаться в своей котомке. Спустя минуту он достал небольшой узелок, развернул его и вытряхнул из вороха мелких вещиц с предметами бумажный фунтик. Сильвио бережно развернул фунтик, расправил его на ладони и аккуратно слизнул один из нескольких «кристаллов» опия, который он бережно хранил с той поры, когда водил знакомство с китайскими коллегами. Опий, надо отдать ему должное, произвёл «благоприятное» действие: юный подвижник циркового жанра быстрыми жестами рук, которые моментально утратили сонливую вялость, собрал свои вещички, запаковал котомку, взял ноги в руки и был таков. Вернее, был на ногах, которые не плелись одна за другую, но несли своего хозяина в сторону вожделенной ярмарки.
«Сильная штука этот опий, - весело думал юный бродяга, - и не зря я тогда выложил одному восточному умельцу показывать фокусы целый золотой. Хотя, конечно, злоупотреблять данным зельем не стоит, но в трудную минуту он выручает знатно…»
При этой мысли Сильвио весело рассмеялся, вспомнив один портовый притон в Неаполе, где ему довелось видеть тех бедолаг, которые уже мало походили на людей из-за своего пристрастия к «чудодейственному» порошку. Нет, Сильвио, как всякий начинающий наркоман (или просто человек, который решил использовать опий только в лечебных целях и только в случаях крайней необходимости), с негодованием отвергал дажё намёк на своё возможное приобщение к закоренелым наркоманам, этим презренным париям и отщепенцам любого уважаемого общества.
«Ну, конечно же, я не такой! – горделиво оглядываясь по сторонам, продолжал свои бодрые размышления юный фокусник. – У меня достанет и воли, и характера не пасть так низко, как пали те несчастные, которые не могут жить без пары капель зелья в день. И кто как ни я, молодой, здоровый, выносливый, сметливый и достаточно независимый, достоин называться созданием по образу и подобию божьему? Ведь, как показывает жизнь, я сам вершу свои дела по своему замыслу, а не по указке тупого Рока. И пусть мой замысел не столь велик и не может даже близко сравниться с деяниями Игнатия Лойолы или Чезаре Борджиа, однако ж, он мой целиком от завалящего медного гроша в кошельке, который я выиграл на спор на зимней ярмарке в Кротоне, до золотой мальтийской лиры, попавшей ко мне в руки каким-то чудом и бездарно оставленной не помню в какой уже харчевне…»
Так думал юный Сильвио, победно глядел вперёд, иногда бросал независимые взоры направо и налево и не замечал странные метаморфозы, происходящие с окружающим его ландшафтом и погодными условиями, усугублёнными такой неприятной для бредущего путника особенностью, как ночное время суток. Впрочем, опий не был бы опием, если бы взбодрённый вышеупомянутым «снадобьем» молодой человек заметил изменение окружающей его и без того донельзя экзотической действительности (ну, так всё таки Апеннинский полуостров, а не какой-то занюханный Мангышлак) под воздействием данного «снадобья», имеющего в своём ассортименте «медикаментозных» свойств и такое, как своевольное вмешательство во всякие процессы восприятия всеми органами чувств пациента. И, в первую очередь, речь идёт о зрительных образах. Каковые становились всё красочней и чуднее, хотя ветер усилился, нагнал на небо в несколько слоёв туч и сквозь них уже не просвечивало ночное светило. Затем ветер стих, чёрное небо в нескольких местах разорвало ослепительными вспышками молний, раз пять подряд грянуло громом и на бедного Сильвио полило так, что впору вспомнить Ноя и драпать на заранее построенный ковчег. Но Сильвио, разумеется, не стал искать никакого ковчега. Тем более, что он его не строил, а проездным билетом запастись не додумался. Вот и шёл юный фокусник, не сбавляя шага, сквозь ливень, и ливень казался ему волшебной пеленой, «сотканной» из невесомых цветов самых разнообразных, кроме колючих роз, видов. Тут присутствовали и лилии, и георгины, и гиацинты, и тюльпаны. Они с мелодичным звоном вспархивали по ходу движения юного фокусника и кружили над ним, а через просветы их хороводов на Сильвио ласково смотрели небо и горы. И молнии с громами, в реальности злобно и сухо рвавшие небесную ткань и монотонный шум падающего дождя на неравные лоскуты и музыкальные интервалы, казались молодому человеку чудесной подсветкой сказочной панорамы, сменившей суровый пейзаж гористой местности в ночную пору в самую итальянскую непогоду.
- Господи, какая красота! – воскликнул Сильвио, ощущая в своем ходу дополнительную прыть.
- Истинно, красота неописуемая! – вторил юному путнику незнакомый, но довольно приятный голос.
- А ты кто такой? – весело спросил Сильвио, оборачиваясь к незнакомцу, невесть откуда взявшемуся на одной с ним дороге.
- Царь я, царь, - скромно ответил незнакомец.
- А почему ты похож на огромную лягушку? – давясь смехом, задал новый вопрос Сильвио.
- Ну, наверно, потому, что я – лягушачий царь, - объяснил незнакомец и поправил на своей характерной для всякого бесхвостого земноводного голове всамделишную корону.
- Что ты говоришь?!! – завопил Сильвио. – Очень рад нашему случайному знакомству!!!
- Да нет, приятель, знакомство наше не случайно, - возразил лягушачий царь. – Дело в том, что ты спас моего сына, вот я, как всякий благородный и уважающий себя суверен своего народа, не мог не познакомиться с тобой.
- Какого ещё сына? – расхохотался Сильвио. Он и думать забыл о том лягушонке, которого вытащил из обрушившегося колодца.
- Неважно, - отмахнулся лягушачий царь. По идее, он должен был примитивно квакать, но речь его казалась юному фокуснику приятной и похожей на журчание ручья перед небольшим порогом.
- Что ж, я очень рад этому знакомству, - заключил Сильвио и хотел положить свою свободную руку на плечо неожиданного спутника.
- Я, конечно, пришёл затем, чтобы отблагодарить тебя, но не надо этих фамильярностей, - сказал лягушачий царь, стряхнул руку молодого человека со своего плеча и довольно внушительно пихнул его в бок.
Глава 11
Сильвио полетел с невысокого обрыва, упал в какую-то речку и долго в ней барахтался, пока его несло бурливым потоком во тьму, утратившую видимость сказочной пелены разных привлекательных цветов и оттенков. Наркотическая дурь, очевидно, испарилась и теперь Сильвио видел то, что видел. Впрочем, ему быстро стало не до разглядывания донельзя сырой перспективы, потому что пару раз он довольно чувствительно прошёлся задницей по осклизлым подводным камням, коими было усеяно дно горной речушки.
«Ай-я-яй!» - мысленно воскликнул юноша и правильно сделал, что мысленно, потому что теперь его тащило по течению жопой кверху, мордой вниз. Но Сильвио извернулся, попробовал «лечь» на спину и продолжить вынужденное плавание ногами вниз и, по возможности, приподняв голову над водой. Ему это удалось, и некоторое время Сильвио плыл вполне комфортно, пока не налетел ногами на сучья какого-то топляка.
«Ну, всё, конец!» - обречённо подумал молодой человек, но не тут-то было: ствол, на который налетел Сильвио, лежал комлем на дне заводи дальше по течению и, когда нелегитимный пловец налетел на сучья бывшего дерева ногами, комель повело из заводи к стремнине, а сучья, на которых вскоре оказался участник стихийного заплыва, потащило к берегу. А Сильвио чудесным образом оказался на суше.
- Не верю! – завопил юноша и на четвереньках поскакал подальше от берега с губительным потоком. Дождь продолжал поливать, все вещи бедного странника были утеряны, но и от хвори не осталось и следа.
«Вот, чёрт бы побрал этот опиум, - лихорадочно соображал Сильвио, натыкаясь на камни и ветки, - какой-то лягушачий царь, язви его царскую… или лягушачью печень… вот, отблагодарил, называется… и как теперь мне идти на ярмарку без походного реквизита?»
Думая так, молодой человек не сильно убивался, поскольку понимал, что дело могло окончиться более плачевно, нежели утрата необходимых для его бродячего ремесла инструментов. Как говорится, была бы шкура цела, а шерсть на ней нарастёт.
- Вот именно! – радостно воскликнул Сильвио, ему вторил непременный при расходившейся грозе гром и в тот же момент юный путник рухнул в какую-то яму. Но рухнул удачно, на какую-то мягкую подстилку естественного происхождения: то ли рыхлый грунт начинающегося подземелья, то ли слой истлевшей листвы.
«Что же это такое? – несколько панически подумал юноша, ощупывая бока и принюхиваясь к кромешной тьме. – Вот из огня да в полымя…»
А принюхивался он вполне машинально, поскольку именно носом в первую очередь определил, что яма, в которую он давеча ухнул, продолжается каким-то тоннелем, имеющего наружный выход, но в отдалении от первоначальной ямы. Дело в том, что мокрый насквозь Сильвио тотчас по прибытии на дно ямы почувствовал сквозняк, машинально, как мы уже говорили, повёл носом и учуял выход там, где пахло немного иначе, чем здесь. Здесь же было затхло и начало чувствительно сыреть: очевидно, бедный путник провалил не толстый слой почвы, скрывающий провал туда, где нынче отдыхал Сильвио, и непрекращающийся дождь решил оросить сухое дно временного пристанища нашего героя. Он, кстати, повозил руками по стенкам данного пристанища и с прискорбьем констатировал, что вылезти на поверхность именно тем путём, каким он попал сюда, ему не удастся.
- Высоко и склизко, - пробурчал он и, не мудрствуя лукаво, побрёл в полных потёмках по тоннелю туда, где чем-то пахло, на так называемый авось, который не подведёт. Или это Бог не подведёт, потому что он может всё, а свинья не съест, потому что она тоже может. Типа, сожрать и спасибо не сказать. Но не важно. Нет, не важно не про Бога, которого лучше не гневить, а не важно про свинью и авось. Поскольку…
Тоннель, тем не менее, увеличился в поперечнике – это молодой человек определил на ощупь – идти стало значительно легче и, хотел только Сильвио чуть прибавить шаг, как на него налетело что-то твёрдое и деревянное.
- Эк! – крякнул юноша и, так как что-то твёрдое налетело на него в области коленей, кувыркнулся через это твёрдое дальше по ходу движения. Перелетая через неожиданное препятствие, Сильвио что-то сшиб. Это что-то теперь валялось рядом с ним и с препятствием.
– Вот, морока, - проворчал наш герой, пошарил руками и обнаружил не что иное, как обыкновенный шандал. Ну, да, умелые руки бродячего фокусника не зря могли в тёмную выдавить из колоды любую карту, уж чего проще такими руками на ощупь определить не то шандал, не то подсвечник, не то целый канделябр. С помощью этих же тренированных специализированными упражнениями рук юноша обнаружил и толстый оплывший огарок.
- Ага! – сказал Сильвио и полез в правый карман брюк. Там он нащупал специальную завёртку, в полной темноте развернул её и выковырял из куска воска драгоценную в его случае спичку. Затем молодой человек отскоблил кусок тёрки и, затаив дыхание, чиркнул по тёрке спичкой. Головка спички, брызнув дюжиной искр, загорелась ровным пламенем, Сильвио поднёс спичку к свечному огарку, и невменяемо чёрный тоннель осветило в том месте, где юный фокусник столкнулся с каким-то деревянным предметом.
- Эге! – продолжил беседовать с собой молодой человек и поставил шандал рядом с деревянным предметом, оказавшимся обыкновенным сундуком, сработанном так, как было принято работать подобные вещи в описываемые нами времена. В общем, из кусков всамделишного дерева, обитого кованым железом. Замок, правда, отсутствовал. Такая небрежность бывших хозяев сундука позволила Сильвио без труда приподнять крышку и обомлеть от увиденного внутри своеобразного предмета мебели эпохи последних Бурбонов (15) .
- Это же… это же… - пролепетал поражённый юноша и погрузил свои руки в сокровища, грудой «возлежащих» в поместительном сундуке.
Тут автор, будучи сегодня (типа, в момент написания данных строк) не сильно пьян, а так, всего в четверть своей псевдотворческой жопы, почувствовал некие угрызения совести, каковая просигналила о том, что он, автор, побрёл по сомнительному пути таких сказочников как Дюма-старшой и Теофиль Готье. Каковые сказочники в своё время разрекламировали следующий нетрудовой способ быстрого обогащения: мается, например, какой-нибудь бедолага, не то в тюряге особого режима, не то в шкуре бродячего актёра (16) , недоедает любимой французами спаржи, недопивает ядрёного бургундского вина, недосыпает в мягких постелях в обнимку с дорогостоящими кокотками, кряхтит, проклинает судьбу-поганку и вот так, палец о палец не ударив, без всяких, то есть, предварительных и затратных поисков, натыкается на клад с так называемыми несметными сокровищами.
В общем, автору стало стыдно. Но ненадолго. Потому что фигли ему Дюма-старшой и Теофиль Готье, которые сочиняли с потолка, в то время как он, автор, пишет голую правду. Используя, между прочим, первоисточник неизвестного итальянского летописца, который изложил историю бродячего фокусника Сильвио на хреновом русском. Наверно, предчувствуя, что его рукопись попадёт к такому человеку, который не то, что итальянский, но и родной грузинский (японский или польский (17) ) ни черта не знает. И каковой человек впоследствии возьмётся сделать удобочитаемый ремейк для современной российской читающей публики.
Короче говоря.
Да, не пристало автору, бывшему честному советскому бухгалтеру, хоть каким-то боком поощрять нетрудовые доходы, однако истина дороже. И пусть автору придётся переступить через его законопослушание в части такого основополагающего принципа недоразвитого социализма (18) как «кто не работает – не ест» и через его отношение к порядку хищений социалистической собственности (19) , он продолжит писать голую правду о том, как…
И ещё короче говоря.
- Боже мой, боже мой! – в полном экстазе восклицал Сильвио, перебирая жемчужные чётки, инкрустированные разными камнями диадемы, колье и аграфы. Всё это добро было пересыпано золотым монетами и драгоценными камнями без оправ. Среди звенящего «вороха» нашлась и корона, некогда принадлежащая не то одному из многочисленных европейских королей, не то его царственной супруге. Огарок свечи отбрасывал неверный свет на стены тоннеля и руки бедного странника. По его лицу бродила блаженная улыбка, а в голове роились обрывки разных мыслей. Среди них присутствовала благодарность старому пройдохе Луиджи, однажды сопровождавшего юного фокусника в его походах и научившего Сильвио как сохранять спички в любую погоду и как экономно разводить костёр не то под проливным дождём, не то под порывами ветра. Ведь не окажись у юного путника под руками сухих спичек, кто его знает, как бы он обошёлся с предметом, преградившим ему путь к выходу из подземелья. Но большая часть мыслей Сильвио была занята известной байкой о местных разбойниках братьях Фануччи. Эти братья лет десять тому назад ограбили зажиточного цыганского барона из рода Крено. Эти Крено были известны на всём апеннинском полуострове в течение последних пяти веков своим своеобразным могуществом и обширными связями в пиратской и контрабандистской среде. И слухи о том, как они могли с выгодой объегоривать и тех, и этих, всегда будоражили умы и простых обывателей, и стражей порядка. Каковые последние постоянно – в течение вышеупомянутых пяти веков – пытались поймать хитроумных цыган с поличным. Но ни черта у этих стражей порядка не получалось. Зато дельце выгорело у вышеупомянутых братьев Фануччи. Они каким-то образом пересеклись с главой тогдашнего цыганского рода Крено, то ли продавали лошадей, то ли менялись ими, но братьям как-то удалось взять заветный общак, собираемый цыганами не в виде бумажных облигаций трёхпроцентного займа, а твёрдыми золотом – бриллиантами. В общем, общак братья взяли, где-то его схоронили, но слушок таки пошёл. И братьев тотчас обложили с двух сторон. С одной на них поехали удручённые маленьким денежным содержанием жандармы, с другой их прокляла одна из жён тогдашнего главы цыганского рода Крено. И если жандармам не удалось взять за жабры братьев Фануччи (20) , то проклятие их настигло. И, пока жандармы рыскали по округе, братья гудели в кабачке одноглазого Джироламо. Там они и преставились. И, как утверждает молва, сделали это от страшного проклятия ужасной цыганской бабы. Хотя один брат просто подавился куриной косточкой, а второй сгорел после того, как съел почти четверть оборотистого рома. И ни один из них не успел перед смертью рассказать о том, где же они спрятали тот общак, который увели у рачительных цыган.
Глава 12
Если кто бывал в Ливорно и бродил по старинной городской набережной, он наверняка мог приметить довольно оригинальный дворец, построенный в виде каскадной колоннады, спускающейся тремя ступенями с невысокого зелёного холма, сплошь поросшего одичавшими оливами и цитрусами, в воды Лигурийского моря. Внутри каждого каскада имелось по поместительному зданию, здания соединялись лестницами и в этих зданиях с огромными сводчатыми окнами и арочными входами были устроены и жилые покои, и приёмные залы, и вспомогательные службы. Вокруг холма с предполагаемым и так называемым приусадебным участком не наблюдалось никакой парковой планировки и какой-никакой ограды. Да и сам дворец казался нежилым. Экипажи не подъезжали к объекту и не отъезжали от него. Но молва доносила, что дворец, ранее принадлежавший одному из успешных ростовщиков Ливорно по имени Леви Бельмондо, месяц назад купил вернувшийся из дальних стран некий богач по имени Сильвио Д’аннуццо.
«Чёрт возьми, - судачили жители Ливорно, завсегдатаи разных кабачков и таверн, - неужели это один из тех Д’аннуццо, которым раньше принадлежал и этот дворец, и пол нашего городка в придачу?»
«Раньше, это ещё при герцоге Леопольде Габсбурге? – уточняли эрудированные выпивохи. – Сдаётся, именно тогда дед Леви Бельмондо забрал за долги у последнего тогдашнего Д’аннуццо этот симпатичный дворец?»
«Именно! И с тех пор там никто не жил, потому что эти Бельмондо ещё при Медичи стали обрастать таким количеством недвижимости, что большая часть её стала приходить в запустение…»
Аналогичные беседы происходили и в аристократической среде Тосканы. Да, аристократы, несмотря на известные усилия ростовщиков вроде Леви Бельмондо, в данной итальянской области ещё водились, и некоторые из них собирались в своих незаложенных поместьях и даже устраивали дорогостоящие пьянки-гулянки. А на них перетирали всякие местные новости. Но с большим знанием генеалогических нюансов в частности и истории Тосканы в общем, нежели их земляки менее благородного происхождения в кабачках и тавернах.
«А вы видели, кум Бординаро, как всего за месяц облагородился дворец-каскад, выкупленный у проходимца Леви Бельмондо одним из потомков нашего земляка Д’аннуццо?»
«О-о-о! – отвечал итальянский кум Бординаро. – Чувствуется происхождение нового владельца! Какой вкус, сколько истинно аристократического вдохновения!»
«Да… вкус… аристократизм замысла… эмпирей фантазии…» - кудахтали в унисон собравшиеся на очередной светской халяве тосканские графы, дворяне пожиже и их жёны.
Если честно, автор не был ни в Ливорно, ни, вообще, в Италии. Ему удалось, конечно, побывать в таких экзотических странах как Монголия и Афганистан, но до солнечной Тосканы ему добраться не довелось. Но, как утверждает первоисточник (со слов коего автор пишет свою повесть), никаких особенных изменений с известным дворцом на берегу Лигурийского моря не произошло ни за месяц, ни больше. То есть, как поселился там последний граф Д’аннуццо, так и сидел там безвылазно всё то время, пока о нём судачили и простые рыбаки, и богатые торговцы, и бездельники-аристократы. А дворец как отсвечивал мраморной белизной с момента своего творения под руководством одного из учеников Бернардо Росселино, так и продолжал радовать глаз своей изящной формой некоего древнего божества, одетого в белоснежные одежды и спускающегося с одного из Тосканских холмов попить водицы в лазоревом заливе Лигурийского моря.
А молва…
А что – молва?
Ведь любые пересуды – это лишь вербальные следствия фактического явления. При этом реальная составляющая явления озвучивается отчасти, а остальной материал досужих разговоров по поводу оного явления есть собственные фантазии исполнителей пересудов. Ну, типа, если кому-то из собеседников, обсуждающих тему водворения в старинном родовом гнезде его законного наследника, захотелось, чтобы дворец стал блистать после возвращения в Ливорно последнего Д’аннуццо, то желаемое становилось видимым. И, как мы уже говорили выше, в верхних социальных кругах Тосканы только и судачили о переменах, коснувшихся старинного дворца с тех пор, когда оттуда слинял этот осточертевший всем родовитым, но бессовестно нищим, аристократам Ливорно прохиндей Леви Белмондо. Который, в общем, добросовестно прикидывался своим в доску католиком, но так и норовил прошмыгнуть мимо роскошного храма благочестивой Иулии Карфагенской (21) и засесть в своей задрипанной синагоге. И который, о чём мы также говорили, но чуть ниже, не то, что никогда не занимался капитальным ремонтом своих многочисленных приобретений в виде архитектурной старины, но даже нигде не подмазал облупившегося пилястра или поменял просевший архитрав на колоннаде.
Однако молве, особенно в уцелевших аристократических кругах Тосканы, было угодно то, что угодно, и особенно, беспрекословно верить в тот факт, что их полку не просто прибыло, но прибыло в виде самого потомка самих Д’аннуццо. Каковой потомок не только родовит, но и баснословно богат. Народ же попроще – из тех, кто тусовался в портовых харчевнях, – относился к потомственной родовитости нового владельца оригинального дворца-каскада на берегу скептично. И некоторые выпивохи так просто величали данного нового хозяина данного дворца простым авантюристом. Но все они, и поиздержавшиеся тосканские аристократы, и упитанные торговцы рыбой, с нетерпением ожидали появления пресловутого (или всамделишного) потомка Д’аннуццо на людях.
Да, этот новый владелец ещё никому из жителей Ливорно не показался на глаза. Его не видел даже сам Леви Бельмондо, поскольку продал вышеозначенный дворец через специального поверенного из Флоренции вышеозначенному (так указывалось в бумагах, представленных поверенным), Сильвио Д’аннуццо. И сколько не пытали местные жители своего в доску католика Бельмондо на предмет хоть каких подробностей о новом владельце оригинального дворца, тот просто не мог удовлетворить ничьего любопытства. За что бедный Леви снискал дополнительную нелюбовь со стороны «земляков» и лишнюю дюжину обидных прозвищ типа «жидовской морды». Поскольку «земляки» тотчас заподозрили, что свой в доску католик Бельмондо явно стряс нехилый профит на последней сделке. А если и хило, то какая разница? Ведь последнее слово (подчёркиваем – слово, а не дело) всё равно останется за любой нежидовской мордой.
А наш юный Сильвио, запершись в своём дворце, постигал азы аристократического общения. В принципе, имея натуру артистическую, он мог легко усвоить те или иные приёмы. Будь-то владение шпагой или вилкой. Или изящный поклон при встрече со светской дамой. Обучал его учитель танцев из тех французов, который в своё время и сам получил достойное воспитание и который, после того как его папа барон склеил ласты и ни хрена не оставил сыну, подался на заработки в более солнечную Тоскану. В принципе, Сильвио и не собирался в будущем скрывать этих своих занятий, поскольку решил стоять на такой легенде, что, да, он – благородный потомок известных в Тоскане Д’аннуццо, но долгое время был вынужден искать счастья в Южной Африке. Где, наконец, нашёл его в виде небольшой россыпи необработанных жёлтых алмазов. После чего решил вернуться на свою историческую родину. И порадовать своих аристократических земляков приятной прибылью их полку. Поскольку, вернись он на родину нищим, никакой прибыли местным аристократам не светило бы. А так…
А так юный Сильвио отвалил два камешка, но в виде хорошо огранённых бриллиантов, одному стряпчему во Флоренции и тот сделал всё от себя зависящее для того, чтобы бывший бродячий артист циркового жанра сделался благородным потомком самих Д’аннуццо. Но бывалым во всяких житейских передрягах, после чего он стал таким жилистым и таким смуглым, каким был на самом деле.
В общем, к встрече с братьями по сословию юный Сильвио был готов. Его смущало другое: а, ну, как его узнают те, кто его знал настоящего. Поэтому, обучаясь манерам и приёмам, бывший подвижник циркового ремесла тщательно менял свою внешность. Ну, во-первых, одежда. Да, она может изменить внешность любого бродяги, если этот бродяга умеет носить новую непривычную одежду. Во-вторых, растительность. В смысле, усы, борода и причёска. Над ними следовало поработать. Сильвио и поработал. И теперь его не узнал бы и двоюродный дядя, известный карточный фокусник из Умбрии, в своё время обучавший маленького племянника.
Впрочем, в своей новой жизни, инкрустированной драгоценностями из чудесной находки во время жуткой грозы, Сильвио не планировал никаких сомнительных встреч. Ни с дядей, который сейчас сидел в Пьемонтской тюрьме за какую-то провинность перед тамошними властями, ни с тётей, которая ушла от дяди лет десять тому назад на содержание к мелкому виноградарю, ни тем более, со своими бывшими коллегами по ремеслу.
А планировал Сильвио в дальнейшем вести жизнь вальяжную и безмятежную. И вращаться собирался только в таких кругах, где не пахло ни рыбой, ни оливковым жмыхом, ни дешёвым вином с аналогичным табаком. Откуда у него появилось такое желание, Бог весть. Очевидно, огромное богатство, свалившееся на него то ли по воле слепого провидения, то ли в виде благодарности лягушачьего царя за спасённого сына, так смутило бывшего честного труженика, что он уже не мог общаться с подобными себе бедолагами, но захотел чего-нибудь эдакого. И, когда достаточно оброс благородными бородой с усами, назначил большой светский раут на будущей неделе, аккурат за три дня до празднования дня святой Екатерины Сиенской. На рауте предполагалось присутствие всех благородных горожан Ливорно, начиная с прокурора и кончая капитаном-комендантом морского кадетского корпуса. Также были приглашены все мало-мальски значительные люди из близлежащей сельской местности между Сиеной и Ареццо.
И, надо отдать им – горожанам и мало-мальски значительным тосканским селянам – должное, никто из них не собирался отклонить предложение новоявленного графа Д’аннуццо. Каким бы сомнительным не представлялось его происхождение некоторым из вышеназванных.
Ну, да, всё верно.
Червь сомнения об истинности благородного происхождения невесть откуда (на самом деле, а не согласно купленным бумагам) взявшегося Сильвио Д’аннуццо таки точил не одни умы ехидных ливорнских рыботорговцев, но распространился и среди некоторых благородных синьоров. Но червь – червем, а раут, где была обещана беспрецедентная по местным понятиям халява в виде выпивки с закуской и прочими увеселительными прибамбасами, мог смутить любого сомневающегося. Вернее, укрепить его в желании присоединиться к празднеству, устроенному человеком пусть не с самой надёжной аристократической репутацией. Ведь Тоскана – это не Тульская губерния, где всякий Свиньин не сядет на одном гектаре с Сухово-Кобылиным только потому, что его предку, боярину Свиньину, батюшка-царь Пётр первый даровал столбовую грамоту на три недели раньше предка Сухово-Кобылина. И он, предок Свиньина, на три недели раньше предка Сухово-Кобылина перестал есть щи с тараканами.
Аналогично в современной российской среде. Когда один кухаркин сын дослужился до столичного префекта, а другой – только до директора склада. И вот уж первый кухаркин сын ни в жисть даже не плюнет в сторону второго, как второй – в сторону остальных кухаркиных детей, которые смогли дослужиться лишь до рядовых кладовщиков с продавцами.
В общем, у нас, как в великой стране, налицо истинное благородство отношений по социальной принадлежности, каковая принадлежность была обеспечена личным старанием и прочими способностями не по уму ниже пояса.
Ну, типа, почти как в передовой Африке, с которой нам как подходящей державе в самую пору дружить. А потому почти, что там иерархия отношений между особями похожей с нашими видовой принадлежности сложилась следующим образом. Таким, когда, скажем, первым с тамошней пальмы спрыгивает некий Умбаас Кугу, за ним – неделей позже – Сурге Пхугу, а ещё неделей после – Курпак Чугу. И, как вы думаете, подаст руку Умбаас Кугу своему сопальмевеннику Сурге Пхугу? А тот – Курпаку Чугу?
Да никогда.
И это самые правильные взаимоотношения в логичной последовательности иерархических ступеней, выстроенных по принципу истинно демократического централизма, потому что порядок – превыше всего. Не то, что в прогнившей Европе с Италией. Где социальные различия давно всем по барабану, потому что, заразы, вырождаются. Не то, что мы и самые передовые африканцы.
(15) Имеются в виду те Бурбоны, которых во второй половине 19 века изгнал с Сицилии на хрен отчаянный итальянский мужик по фамилии Гарибальди
(16) «Граф Монте-Кристо» и «Капитан Фракасс»
(17) Автор имеет в виду тот факт, что он грузин только наполовину, но частями ещё и японец с поляком. Впрочем, совсем тёмным в части знания языков вышеназванных национальностей его назвать нельзя. Поскольку автор может ругаться и по-японски (бакаяро), и по-польски (пся крев), и по-грузински (без комментариев, потому что грузинские ругательства более аргументированные, чем какая-то «пся-крев»)
(18) Увы, социализм мы так и не достроили, прорабы, сучьё позорное, решили переквалифицироваться в банкиры
(19) Работая советским бухгалтером (одна из многочисленных бывших «специальностей» автора, он железно знал, что из кассы безболезненно можно спереть до 50 рублей. Потому что за такую сумму предусматривалось лишь административное наказание. За сумму в 50 и выше (до 50 тысяч) рублей можно было схлопотать разные (по прогрессивной шкале) сроки. За 50 тысяч и выше предусматривалась вульгарная стенка
(20) Автор честно признаётся, что про Крено и Фануччи он узнал из старинной итальянской летописи, презентованной автору лет десять назад одним Болшевским (Болшево – посёлок в ближнем Подмосковье) бомжем после того, как автор скормил бомжу три кружки пива и полбатона колбасы. В общем, автор если и перепутал что-то в части итальянских цыган с разбойниками, то только со слов первоисточника
(21) Покровительница Ливорно. Автор не совсем уверен, есть ли там такой специальный храм имени вышеупомянутой покровительницы. И, как уже упоминал выше, вину за неточности валит на известного летописца