Во мне снова трепет, холодящий душу трепет, возникающий всякий раз, когда, ошеломленный ударом в сердце, останавливаешься перед чудом, которое сотворил не Бог, а человек, и никак не можешь понять, как можно этого достичь! А еще пропасть между тем, что во мне есть, и чего нет. И стон: «Господи! Помоги мне найти мост, по которому я смогу эту пропасть перейти».
Вагон остановился, приехали. Выглянул в окно, от станции только фундамент, провалившиеся гнилые доски пола, а вокруг молодой осинник. Вышел один, и как только вышел, вагон покатил обратно. Посмотрел ему вслед, а его уже не было. Над дорогой, стрелой уходящей на юг, маревом плясал теплый воздух, разогретый странно жарким осенним солнцем. Под ногами рассыпающиеся в прах шпалы и никаких рельсов. Звенящая полуденная тишина, одинокий молчаливый коршун, плывущий в вышине слева от меня над поселком, и шесть вечера на часах. Какое-то смещение времени во времени.
Пошел искать дом или то, что от него осталось, может, и не найду. Дорога вполне живая, совсем не заросла, такая же израненная глубокими ямами, оставленными буксующими на ней весной и осенью лесовозами. Она вилась по улицам поселка, сейчас их не было, были громадные, заросшие бурьяном проплешины между редкими остовами домов. А наш дом сопротивлялся. Я увидел его сразу, как только поднялся на гору, раньше его не видно было отсюда, а сейчас он остался один в этой петле улицы. Пара стропил обвалилась, да и сам он накренился, но жил, все еще жил. Кто-то не узнает дом своего детства? Так получалось, что я почти всегда возвращался и зимой, и летом ночью, дорогу находил на ощупь, в нем меня всегда ждало тепло. Тот, кто после долгого отсутствия спешил к родному дому по невидимой ночной дороге, знает об этом тепле.
Перед домом нет крыльца, его растащили на доски, нет двери, от нее остались только петли. Для чужих нет, а я встаю на скрипящие половицы крыльца, открываю обитую войлоком дверь. Чистые, недавно выстиранные половики устилают пол, в большой комнате круглый стол, белые занавески на блестящих в утреннем солнце окнах. На кухне, на тщательно вытертой клеенке стола, стопка горячих еще блинов, накрытых полотенцем, миска с растопленным маслом, блюдце с сахарным песком. Мама ждала. Вышла ненадолго.
Сажусь на старую крашеную табуретку, беру два блина, один кладу на тарелку, другой макаю в масло, провожу им по тому, что в тарелке, и снова обмакиваю, теперь в песке. Все-таки как у мамы все вкусно! Она во дворе, развешивает белье на веревки, выбегаю на улицу обнять, прижаться. Но там уже ночь и никаких веревок, и никакого белья, и мамы тоже нет.
Перед домом на костре стоит большой чан, наполненный водой. Мефистофель перемешивает воду большой палкой, Ницше в сторонке колет дрова.
- Дай, я поколю, - сказал я ему. - Люблю колоть дрова, каждое лето готовил их маме на зиму.
Ницше подал мне топор. Мир одарил нас множеством удовольствий, и не надо бегать и искать их, протяни руку и бери. Колоть дрова - одно из них для нормального мужика. Если это береза или дуб, то нужен колун, а если сосна, к тому же достаточно тонкая и без сучков, как, например, сейчас, тогда удобнее топор. Я отложил его в сторону, разделся по пояс, взял первый чурбак, поставил на более широкую чурку-опору, снова топор в руки. Удар! И две половинки разлетаются в стороны. Наслаждение! Потом одной рукой держу половинку, а второй с топором крошу ее на четыре части. Только работа тела, минимальная работа мозга. Думаешь лишь о том, как поудобнее ударить, да еще приятное осознание силы, которое растет вместе с горой готовых поленьев. Хорошо. Забываешь обо всем, ни забот, ни печалей. В этот момент и возникает мысль о том, не ошибочно ли утверждение: «Физический труд сделал из обезьяны человека»? По мере все большего осознания себя автоматом по колке дров все ближе становится мысль противоположная - труд превращает человека в обезьяну. Но мне все - равно, мне хорошо и все. Надеюсь, что сегодня я еще останусь человеком. Ни Ницше, ни Мефистофель не обращают на меня внимания. Ницше сидит на чурке перед костром, а Мефистофель все так же помешивает воду. Молчат. Это прием такой, они знают, что у них целая вечность и минимум половину из нее они могут потратить на самосозерцание. У меня вечности нет, заговариваю раньше. И вопрос мой Дьяволу.
- Ты чего такой театральный?
- В каком смысле?
- Такой, каким тебя показывают на сцене. В камзоле, с бородой клином и рогами.
- И что тебя не устраивает?
- Крикливо. Слишком явно. Старомодно, как родил тебя Гете, таким и остался. То ли дело Воланд у Булгакова: со стороны посмотришь - вполне
достопочтенный гражданин.
-Во-первых, не Гете родил меня. Во-вторых...
Он не договорил. Вода в котле закипела, приподнялась, а потом и взлетела в черное небо огромной стаей летучих мышей. Котел опустел.
- Во-вторых, чтобы сразу расставить точки над «и» и чтоб не было у тебя сомнений, кто пришел в гости. В-третьих, я приготовил тебе мой личный подарок, надо как-то наградить тебя за твое хождение за деньгами к соседу три дня назад. Как любят говорить испанцы, только любовь оплачивается любовью, все остальное за деньги. Так как любви не было, то вот, получи.
Пока он говорил, в чане появилась еще одна мышь, большая, гораздо крупнее тех, что улетели. Она взмахнула крыльями необычайной ширины и ринулась на меня. От неожиданности я не успел даже выставить перед ней рук, и она беспрепятственно, со всего маху вцепилась когтями в грудь. Больно, как больно! Господи! Ну что это за дни такие? Ну, хоть недельку без боли. Я закричал вверх, в небо, Попытался оторвать ее от себя, но казалось, что это невозможно, она рвала мою грудь. Наконец, мокрый от боли и пота, я все-таки сорвал ее и бросил в костер, она мгновенно вспыхнула, как будто ее и не было. Но она была, на груди остались глубокие борозды, по которым стекали медленные струйки крови.
- Это еще не все, - сказал Мефистофель.
Взял меня за пояс, как перышко приподнял, второй рукой сжал мою грудь и несколько капель крови упали в котел. Потом он поставил меня на землю рядом.
- Зачем ради этого надо было тащить меня сюда?
Можно было взять сколько угодно из банки в операционной, - хрипло и сухо спросил я его.
- Мне не нужна кровь, испачканная отсутствием любви, нужна очищенная любовью к матери. Смотри.
Кровь вспенилась, поднялась и засветилась. Я снова увидел пожар, опять горел мой дом, но теперь в его окне четко было видно лицо Жанны. На моих глазах дом обвалился, и вот уже я лежу на потемневшем пожарище, вою от горя и разгребаю обгоревшими руками еще горячие угли.
- Давай кольцо.
Я не шевелюсь, стою, как окаменевший столб, даже закрыть глаза, чтобы этого не видеть, нет сил. Он сам сунул руку мне в карман, достал кольцо и бросил в картинку. Она пропала, но тут же снова ожила. И опять, уже в третий раз этот же пожар и во второй раз тоска в глазах Жанны, но сейчас после этого все, экран потух, дальше - неизвестность.