Nec sine te, nec tecum vivere possum*
Спустя около месяца после нашего разговора о корабле, который доставил бы меня в Лиссабон, Тьяго получил ответ от Вашку. Тот писал, что корабль, на котором можно снять каюту, отправится в португальскую столицу 17 сентября. Это было большое надежное торговое судно, капитана которого Вашку давно знал. На других кораблях, уходивших в Португалию, свободных кают не было.
Зачитав мне эти строки, Тьяго заметил: «Как я и говорил – середина сентября».
Поскольку я до последнего надеялся на то, что мне (а может быть, нам с братом) удастся отплыть в Лиссабон раньше, содержанием письма я был несколько огорчен. Видя это и желая меня приободрить, Тьяго сказал: «До сентября не так уж много осталось. И, вообще, в сентябре в Португалию плыть безопаснее всего». Его слова облегчения мне не принесли. Мне казалось, что до 17 сентября ждать еще целую вечность.
Настоящим подарком для меня и брата стали письма, которые мы получили несколькими неделями позже. Тьяго привез их в Ларанжейрас из Вила Рики. «Это вам, – сказал он, передавая мне два плотных конверта. – А это – для вашего брата». – Третье письмо Тьяго положил на стол. Как же я обрадовался этим письмам! Одно было из Серрана, от матушки, отца и Мигела, писавших одновременно мне и Педру, другое – от Анны, лично мне. Письмо брату было от настоятеля миньотской церкви падре Франсишку Шавьера.
С нетерпением я открыл первый конверт, развернул лежавшие в нем листы бумаги и стал читать письмо из дома. В Серране все было благополучно. Июнь выдался теплым, но не засушливым. Отец и Мигел надеялись на хороший урожай винограда. Матушка переживала за нас и просила, чтобы мы написали о том, как живем и когда вернемся домой. Я несколько раз перечитал это простое, но полное искренности письмо, намного более длинное, чем его приведенное выше изложение. Держа перед собой листы, исписанные ровным почерком матушки, я иногда закрывал глаза и представлял, как она пишет, а отец и брат, сидя рядом, диктуют ей свои дополнения.
Затем я распечатал второй конверт. «Дорогой брат!» – так Анна всегда начинала письма ко мне. – У меня все хорошо. Иногда случается новая музыка, и некоторые вещи я исполняю на вечерах у де Орта». Далее кузина описывала мне дружеские вечера, которые Андре и Тереза по сложившейся традиции устраивали в Малом особняке. Как и прежде, Андре ради этого приезжал из Коимбры. Кроме Анны обычно приглашали только семейство де Фигейра. «Как хорошо в нашем дружеском кругу, – писала Анна. – Жаль только, что ты сейчас так далеко». Затем кузина рассказывала о том, как проснулся весной ее любимый сад, описывала прогулки с Зизи и даже шалости маленького Марко. «Мы все очень скучаем по тебе! Андре и Тереза шлют тебе приветы», – заканчивала она. Между страничками письма, которые все еще хранили едва уловимый аромат духов Анны, я нашел красивый засушенный цветок. Следующий час я посвятил составлению ответного письма, в котором делился с Анной нашими новостями.
Поздно вечером, когда Педру вернулся из Вила Рики, куда ездил теперь каждый день, чтобы помогать падре Домингосу, я прочитал ему письмо от родителей и Мигела. Педру слушал внимательно, радуясь хорошим известиям от родных. Затем я передал брату письмо от падре Франсишку Шавьера. Однако прежде, чем он раскрыл его, мы вместе написали ответ родителям и Мигелу. Подробно рассказав о нашей жизни в Минас Жерайс, мы сообщали им о своих планах: я – о том, что скоро отправлюсь в Португалию и, если плавание будет спокойным, к началу января следующего года или, может быть, к Рождеству этого, вернусь в Минью; Педру – о том, что намерен остаться в Бразилии.
Читая и перечитывая письма от родных, я испытывал большую радость и не меньшее желание вернуться домой. Я хотел, как можно скорее покинуть Бразилию, чтобы вновь увидеть родных, а еще … чтобы бежать от любви. От любви, которая овладела мной, точно против моей воли.
Я полюбил Анну, когда услышал ее неземной голос. Стоял полдень, безоблачный и жаркий. Сидя в тени высокого дерева, растущего рядом с садом, я читал книгу – одну из тех, что мы с братом привезли из Португалии. И вдруг услышал необыкновенный, чарующий, глубокий голос. Прежде я не мог понять наших легенд о русалках, чьи песни околдовывают моряков; или индейских сказаний о колдуньях, которые, появляясь на дне рек, своими голосами заманивают к себе неосторожных юношей. Теперь я понял их смысл, потому что сам оказался во власти волшебного голоса. Только его чары не были злыми, а сам он нисколько не был похож на голоса русалок, по меньшей мере, как я их себе представляю.
Легенды гласят, что русалочьи голоса, высокие и тонкие, кристально-чисты, как холодная вода, но лишены всякого живого чувства. От них сердце замирает и цепенеет, обращаясь в лед. Они – предвестники смерти.
Этот же голос – их противоположность. Низкий и мягкий, он исполнен нежности и скрытой силы. Он согревает душу и пробуждает сердце. Он – само воплощение жизни.
Впервые услышав его, я отложил книгу и обернулся, чтобы посмотреть на ту, кому он принадлежит. Я не мог поверить своим глазам: Анна?
Испугавшись, она выронила из руки апельсин, который покатился ко мне по траве.
– Простите, господин, я больше не буду петь, – взволнованно сказала она.
– Почему же? – спросил я, поднимая апельсин и передавая его Анне. Она робко взяла
тяжелый зрелый плод и положила в корзину.
– Нам нельзя петь…запрещено… – ответила она и добавила немного смущенно. – Я не хочу вам мешать, господин.
– Отныне в Ларанжейрас дозволено петь всем, кто захочет! И разве может мне помешать такой чудесный голос?
Она улыбнулась, отчего полдень сделался еще светлее. В ее больших черных глазах больше не было испуга.
– Вы так добры, господин, – сказала она.
Я хотел попросить ее спеть еще, но ее позвала Роза, которая ждала, когда Анна принесет ей апельсины. Тогда я сказал Анне, чтобы она шла на кухню, а потом скорее вернулась. Когда она прибежала ко мне, я обратился к ней:
– Передохни немного и спой мне.
Когда ее дыхание снова сделалось ровным, она запела, и это было также прекрасно, как прежде. Сидя на скамейке, я закрыл глаза, наслаждаясь ее голосом, который окутывал меня, точно бархат.
С тех пор Анна стала мне сниться, и мои мысли, чтобы я ни делал, были только о ней, о прекрасной Анне с кожей цвета эбенового дерева и глазами такими темными, будто в них сокрыты все тайны мира.
Любовь окрыляла меня, но тотчас мучительная мысль о том, что мое чувство обречено, лишала меня крыльев и отравляла мое сердце. И как только мог я полюбить рабыню?
Три столетия назад поэт Алваро де Брито Пестана писал:
Я рабом рабыни стал:
Воспылал я, бедный, ныне
Страстью к собственной рабыне.
Горше всех иных судеб —
Пребывать в двойной неволе.
Плачу я в душевной боли:
О, сколь жребий мой свиреп!
О, могильный лучше склеп,
Чем покорствовать судьбине
И рабом служить рабыне** …
Так же страдал и я.
Думая, что я не в силах что-либо изменить, я видел только один выход – вернуться в Португалию, где, как мне казалось, я спасусь от этой губительной любви. Я считал, что так будет лучше всем…
Однако я вынужден был прожить в Ларанжейрас еще несколько недель прежде, чем отправиться в Рио-де-Жанейро, а оттуда – в Лиссабон. Каждый день я проводил в борьбе с самим собой: старался избегать Анны и в то же время всем сердцем желал её видеть, не хотел слушать её голос и не мог им наслушаться, убеждал себя в том, что пропасть между нами непреодолима, и отказывался с этим смириться.
Однажды вечером я, желая найти уединение, пошел к озеру. Чтобы попасть туда, надо пройти через поле, а затем через лес. В лесу было прохладно, лучи солнца, клонившегося к горизонту, играли на широких листьях тропических деревьев. Подойдя ближе к озеру, я услышал всплеск и подумал, что это птица коснулась водной глади крылом. Но это было не так. Взглянув на воду, я увидел купавшуюся в озере Анну. Я хотел повернуться и пойти обратно в дом, но что-то словно удерживало меня. Стоя под высоким деревом, среди кустарников, скрывавших мою фигуру, я видел, как Анна, обнаженная, вышла из воды и ступила на песок. Лучи вечернего солнца сверкали на ее темной коже. Струйки воды сбегали по ее шее, выдающимся ключицам, нежной груди, животу и стройным, сильным ногам. Она виделась мне прекрасной загадочной богиней, созерцать которую смертные недостойны. Я боялся, что она заметит меня и вместе с тем желал броситься к ее ногам. Точно околдованный ее красотой, я не мог оторвать от нее взгляда.
Анна склонилась и подняла свое светлое хлопковое платье, лежавшее на траве, спускавшейся к песчаному берегу, и тогда я заметил сеть шрамов у нее на спине. Мое сердце дрогнуло от жалости и негодования: Кто посмел причинить ей такую боль?!
И тогда я вспомнил, что Анна – рабыня. От этой мысли стало тягостно и больно.
Одевшись, она направилась к дому, пройдя в нескольких шагах от меня.
Немного подождав, я вышел к озеру и сел на песок, еще хранивший следы красивых длинных и узких ступней Анны. Я положил руку на один из следов и задумался о той, кто его оставил.
Меня охватило смятение: мои возвышенные мечты, сталкиваясь с жестокой действительностью, разбивались, как разбивается мерцающий витраж от удара тяжелого камня. Но я вновь и вновь воскрешал их, я верил им, считая, что они более достойны существования, чем нелепая и несправедливая реальность.
* Ни без тебя, ни с тобой жить не могу (лат.). Овидий, Любовные Элегии.
** Перевод Е. Витковского.