Серафима Калошина до тридцати шести лет была «зафиксирована» в Москве, в доме неподалеку от храма на Чистом вражке. Любящие родители считали дочь существом милейшим, однако к жизни совершенно не приспособленным. Чем-то вроде князя Мышкина, то есть попросту идиоткой.
Храм Воздвижения Сима очень любила. Ее согревало, что драгоценный Чехов придумал так «хитренько» обвенчаться именно здесь. Опасаясь пошлой свадебной шумихи, он устроил званый обед, пригласив к определенному часу всевозможных родственников – как своих, так и будущей жены. Собравшиеся с удивлением отметили, что нет лишь Антона Павловича и Ольги Леонардовны. Наконец принесли телеграмму, из которой стало известно, что эти двое поехали венчаться, а затем сразу на вокзал – и в Самару, на кумыс.
Собственно говоря, званый обед и был устроен для того, чтобы нейтрализовать в одном месте всех тех, кто мог бы помешать интимности происходящего. Чехов был большой оригинал. Выходка Антона Павловича стала для Симы чем-то вроде учебного пособия под названием "Так надо жить".
Серафима Евгеньевна Калошина давно и бесславно работала учителем русского языка и литературы, изо всех сил мечтая оставить это жалкое поприще. В нежном возрасте она собиралась выучиться на артистку, но мама произнесла загадочную фразу: "Девочка моя, настоящую роль можно получить лишь через постель режиссера..." Сказанное вызвало сильную тревогу: Сима и в своей-то кровати чутко спала, а тут ещё ночевка в чужом доме и наверняка противный дядька под боком. Да ни за какие коврижки!
Как-то раз перед самым началом учебного года чувство отвращения к благородной профессии учителя накатило на Симу с небывалой силой. «Птица Говорун! Вещун несчастный! Жертва Розенталя! Девочка-переросток, не знающая жизни! "Жи" и "ши" на постном масле!» – от души наобзывала себя Сима и подала заявление об уходе. Коллеги опечаленно взыли, но удерживать не посмели.
Всю следующую неделю бывшая учительница предавалась разврату. Она ходила в кино на «взрослые» фильмы, а в остальное время бесцельно перемещалась по городу, поглощая сахарные трубочки. Особенно приятно было бездельничать в дневное время, когда нормальные люди диктуют ненавистного Паустовского и учат писать выборочное изложение. Боже мой, какое счастье... какое невыразимое счастье спилить наконец этот дуб Андрея Болконского, пустивший корни в усталом мозгу!
Тем не менее дней через десять стало ясно, что сидеть на шее у пожилых родителей суть дело безнравственное. К тому же это самая настоящая тюрьма, пусть и комфортабельная. Поразмыслив, Сима устроилась сиделкой к пожилой и неизлечимо больной женщине. Та жаловалась на двух взрослых дочерей, которые за что-то обижены на нее и месяцами не звонят. Сима с сочувствием ухаживала за чужим угасающим телом, но душу умирающей согреть отчего-то не получалось.
Представляя за утренним кофе то, что ее сегодня ждёт, Сима пыталась справиться с унынием и ужасом. "Надо – значит надо!" – пришпоривала она «коней». Однако кони, то есть ноги, непрестанно ныли, словно отказываясь тащиться на работу.
И вот однажды, когда новоиспечённая сиделка вышла из своего сумрачного подъезда на едва пробудившуюся улицу, дорогу ей преградил огромный рычащий «шлагбаум». Именно так, наверное, выглядела собака Баскервилей. Чудище спокойно лежало, пока Сима не пыталась его обойти, но, как только та делала хоть малюсенький шажок, косматая гора норовила броситься с угрожающим рыком. Оставалось замереть на месте и ждать непонятно чего. Потратив сорок минут на бесплодные увещевания опасного гиганта, Сима внезапно расхохоталась. "Спасибо, дорогой друг! Я все поняла", – сказала она, обращаясь неизвестно к кому, и вернулась домой. Набрав номер старшей дочки своей подопечной, Сима сообщила, что дальше работать не сможет. Ее слова были восприняты на удивление спокойно.
Продолжение этой истории стало известно пару месяцев спустя. Отказ сиделки произвел на дочек умирающей странное воздействие: внезапно примирившись с матерью, они преданно ухаживали за ней до самого конца. К слову сказать, той дворняги Сима больше не видела.
***
Решение дать деру из отчего дома пришло внезапно, хоть Сима и вынашивала его год за годом, как мину замедленного действия. И вот час пробил. В один, как говорят плохие романисты, прекрасный осенний вечер Серафима Калошина набила случайными вещами желтый объёмистый чемодан – и укатила в Питер. Ни у кого не спросясь и ни перед кем не отчитываясь. Как кумир юности Антон Павлович Чехов.
На Московском вокзале ее встретил дядя Виталик, предложивший пожить в квартире своей мамы, по совместительству Симиной бабушки Эстер. Не так давно он перевез старушку к себе, «чтобы было кому подать стакан воды в случае чего». Глупо было упустить такой шанс!
Провожая сына на работу, бабушка Эстер бормотала:
- Я тебе дождь положила в рюкзак, потому что на улице...
- Зонт? – ласково подхватывал дядя.
В квартире бабушки Эстер пахло старостью. Тут и там стояли статуэтки из бронзы и фарфора – бесконечные птицы и ангелы. Тишину нарушали старенькие ходики с кукушкой. Когда они впервые обозначили свое присутствие, Сима вздрогнула.
Без бабушки и дедушки квартира выглядела сиротливо и скорее напоминала библиотеку. В обеих комнатах и даже в коридоре висели книжные полки, "начинка" которых поразила Симу. Спальню, к примеру, украшало полное собрание сочинений Маркса и Энгельса. «Здесь каждый камень Ленина знает», – доверительно сообщала одна из обложек. Сима вспомнила, что покойный дедушка Миша был политработником, и успокоилась.
Она завесила книжные полки бамбуковыми шторками и прошлась по комнатам со свечкой. Старинная питерская подруга Катя Пудрина, или просто Пудри, настаивала на том, что новое пространство нужно «почистить во избежание». От свечки валил черный дым. Старые подушки пахли пылью.
На рассвете Сима, которой так толком и не удалось уснуть на скрипучей продавленной кровати, пила растворимый кофе из бабушкиной чашки нелепой расцветки. Ей ужасно захотелось обратно – к родителям, в привычную милую тюрьму. «И все-таки свобода – это надо!» – тяжело выдохнула Серафима Калошина и пошла знакомиться с чужим городом, в котором предстояло как-то жить.
(Продолжение следует.)