(Начало: http://www.proza.ru/2019/11/16/1101)
В коридоре послышалось хихиканье мамаши:
— … люди солидные ближе к ночи заглядывают.
«Ведет! — поняла Василиса. — Ну веди, веди его сюда».
Василиса отложила дневник и, как в кино при замедленной съемке, достала из своей кожаной сумочки выкидной нож. Нажала кнопку. Пружина выплюнула блестящее лезвие. Несколько секунд Василиса смотрела на нож, а потом резко метнулась и прижалась к стене, рядом с входом в комнату, чтобы вошедший не увидел ее за дверью.
Дверь распахнулась. Мамаша с очередной глупой шуткой втолкнула какого-то парня и захлопнула дверь. Парень стоял почти посередине комнаты, спиной к Василисе, и беспомощно мял руки. Василиса бегло осмотрела его со спины. Ее взгляд упал на завиток русых волос выбившихся из-за розового уха. «Вот сюда, за ухо, ударь его», — оглушил Василису внутренний голос. Но это не был ее голос. «Чей это знакомый противный голос?» — подумала она. «Ударь его ножом за ухо, под завиток», — настаивал голос. «Это голос Князя! — догадалась Василиса. — Я что, с ума сошла?!»
— Будь ты проклят, Князь! Будь проклят! — зашептала она голосом, полным ненависти, и со всей силы ударила ножом по стене, к которой прижималась спиной.
Лезвие хрустнуло и со звоном упало на пол.
Влас вздрогнул и оглянулся. Перед ним стояла она (!), та самая Василиса, которую он хотел увидеть, которой он жаждал рассказать про Гостя. «Бывает же такое, — думал Влас. — Как будто мое воображение материализовалось. Я такой ее и представлял. Прямые волосы вороной масти до плеч. Ахматовская челка, наполовину скрывающая высокий лоб. Небольшой прямой нос правильной формы. Глубокие миндалевидные глаза цвета спелой черники. Тонкие изогнутые брови. Белая с нежной синевой кожа. Лет двадцать или немного больше. Она!»
Пораженный внешностью Василисы, Влас словно забыл про нож в руке девушки.
— Ну, что уставился?! — грубо бросила Василиса. — Давай, делай то, зачем пришел.
«Надо же, — мысленно недоумевал Влас, — я даже голос угадал! Низкий, бархатный…».
Влас поднял с пола сломанное лезвие, покрутил его в руке и обратился к Василисе:
— Это что, made in China?
— Нет, Тайвань…
— Одно и то же. Это для детской коллекции ножички, а не для дела.
— Тебе-то откуда знать, поэт? — огрызнулась Василиса, а сама настороженно подумала: «Небось, точно маньяк». Потом она прошла мимо Власа, закинула рукоятку ножа в угол комнаты и села на кровать.
Влас подошел к стене, около которой до того стояла Василиса, опустился на корточки, как некогда Гость в камере смертников, и спросил:
— Слушай, чего это вы сегодня все меня поэтом называете?
— Скажи — нет? Небось про какую-нибудь прекрасную незнакомку и про сердечные страсти-мордасти пишешь стишки? Пишешь ведь?
— Да, нет. Я уже давно стихов не пишу. Лет в пятнадцать писал, а сейчас-то мне уже тридцать два.
— Ну и что же ты писал?
— Хочешь, прочту?
— Это ты сам как хочешь. Твое время идет. Ты платишь.
— Вот было у меня такое:
Извините, люди, я не к вам спешил.
Вы ж никто великого в жизни не свершил.
Мне не нужно тихого счастья у огня.
Нужно очень дикое счастья для меня.
— Прямо Бальмонт, — сказала Василиса более мягким тоном, чем прежде.
— Правда, когда я в зоне был…
— А ты и в зоне был?
— У меня однажды там такое вот сочинилось:
Успокойся, сердце, успокойся
и меня напрасно не тревожь.
Успокойся, память, успокойся,
то, что было в прошлом, не вернешь.
Не вернешь февральский день морозный,
церкви купол, колокола звон,
охраняет прошлое дозорный
и назад тебя не впустит он.
— Красиво… Но грустно. А почему ты февральский день вспомнил?
— Был такой диссидент Богатырёв. Его убили и похоронили на кладбище в Переделкино. Я его лично не знал, но мы к нему на могилу с товарищем ездили. Это и был февральский день морозный. Помню белый снежный наст. И церковь белая, как царевна-лебедь. А еще помню, что в тот год почему-то листья с деревьев не все опали. Наверно, ранние холода были осенью. Так и заморозились они на деревьях зелеными…
— Ну, молодец. Настоящий поэт и, может быть, даже неплохой человек. Но как бы там ни было, а дело нужно делать. Время идет. Потом нажалуешься мамаше, что я тебя разговорами отвлекала. Знаю я вас.
— Василиса, ты ведь даже не спросила, как меня зовут.
— У нас не принято. А как тебя зовут? Король Лир?
— Меня зовут Влас… Когда я вошел, ты нож сломала об стенку. Почему?
— Дорогой Влас, или как там тебя зовут на самом деле, — вкрадчиво-ядовитым тоном ответила Василиса, — очень тебя прошу, не лезь мне в душу. Моя душа — запретная зона, огороженная колючей проволокой с электрическим током. Полезешь — убьет.
— Я заметил уже…
Они замолчали. Василиса уткнулась лицом в ладони. Влас тем временем осматривался. Его поразило, что комната Василисы менее всего походила на приют блудницы. Скорее, это была комната десятиклассницы-отличницы. Цветы в горшочках. На окне новогодне-рождественские еловые ветви в большой вазе. Чистота. На полке фотографии родителей, белой пушистой кошки и в самом углу, в тени… Влас напряг зрение. Ошибки не было: в тени стояла маленькая икона Спасителя.
— Ты что, во Христа веруешь? — нарушил молчание Влас.
Василиса метнула пронзительный взгляд в его сторону:
— Слушай, поэт, тебе не кажется, что это место не самое подходящее для бесед о Христе?
Влас словно ждал команды. Он стремительно подошел к Василисе, крепко сжал ее руку выше локтя и твердо сказал:
— Слушай, девочка, а ты думаешь, камера смертников, где я сидел десять лет назад, была более подходящим местом для таких бесед? Сиди тихо. Я сейчас тебе расскажу что-то очень важное. Не перебивай. Потом можешь все забыть. Можешь считать меня идиотом. Можешь… Но сейчас ты выслушаешь. Поняла? — Влас разжал руку.
— Поняла, — робко ответила Василиса, оцепенев от неожиданной властности странного гостя.
(Продолжение: http://www.proza.ru/2019/11/26/912)