18+
Жила-была одна довольно странная девушка, очки носила с толстыми линзами и тапочки белые, в старомодном платье каком-то ходила еще, не пудрилась. Одно верно, подавала она особые надежды на рисование, потому что рисовала отменно, по-особому. Так что в скором времени по совершеннолетию поступила она в Академию, здесь у нас, в Питере, на импрессионистов замахнулася. И все было хорошо, да характер у нее оказался ой какой скверный, упертый. Вот что в голову взбредет, и на том и стоит. Профессура ей седая поначалу говорит еще по-деликатному.
- Нарисуй, деточка, яблоньку по Моне иль Коровину.
Она свое выводит по-особому, верх корнями, в квадрате черном, а там, поди, черт разбери, за мазками, штрихами да красками, яблоко весит или висельник. А еще ей талдычат, что море синее, а она бурю в пустыне малюет. Ей твердят, что земля круглая, а она все блином плоским на слонах ее выводит да на черепахах, и все в фиолетовых тонах броских, все доказывает с возмущением, что так-то оно и есть, что она права, хоть ты тресни. Никаких советов не принимала художница эта, уж больно ранима она была ко всяким советам-то и особенно к критике, отчуждалась, авторитет профессуры ни во что не ставила, в конец одичала…
И чего только не делали заслуженные мастера-преподаватели: заданиями многочисленными загружали, на зачетах заваливали, отчислением стращали и в деканат жаловались. Да куда уж им! Была наша героиня дочкой самого ректора этой же Академии, а, значит, неприкасаемая, Гогена с Пикассо ни во что не ставящая.
Правда, придумали же, как воздействовать на непослушную, строптивую, а именно сговорились все разом и объявили девушке бойкот, то есть предоставили ее саму себе. Пусть, что хочет, то и рисует, а нам лишь бы заплату платили да на выставки всякие приглашали.
День прошел, два. А героиня наша заскучала без внимания, нахмуренная ходит. Никто ей не подсказывает, что рисовать, что подправить, задания не дают, никто ее вообще не замечает, не здоровается. Нарядилась она тогда в платье короткое с открытым вырезом, каблучки надела, губки подкрасила, пришла на кафедру зачет сдавать и встала за мольберт белый. Не узнать девушку! Так и хочется приласкать, понянчиться… А тема была общая для группы – натюрморты. Скукотища страшная! Все вазы да кувшины рисуют древнегреческие, да подносы с фруктами.
Вот вздумалось ей вопреки всему начеркать нечто особенное, покуситься на святыню самую, чтоб локотки потом кусали и говорили «Смотрите, какая она клевая! А мы ее обижали понапрасну», и карандашом решила изобразить она трагедию - отсеченную голову Иоанна Крестителя на тарелочке. Все пыжится, старается, но не выходит задуманное. Вместо головы пророка арбуз какой-то получается, бред полный, плеваться хочется. Ходят профессора возле девушки да около, руки потирают довольные да про себя посмеиваются:
- Будет тебе уроком, гордынная, как без знаний и нашей заботы учительской за такие шедевры браться!
Все на самоучку поглядывают, критикуют ее со спины, любопытствуют, что же этакое с горем пополам там она выведет. Другая бы на ее месте щекотливом бросила бы непосильное, ушла бы в слезах да в истериках… Но случилось, видно, так, что муза пролетала над сей кафедрой, пожалела непутевую, ополчившуюся, да вложила в ее сердце ретивое пламень таланта, а в руку правую уверенность. Нарисовала она такую красоту неописанную, что все диву дивятся, аж завидуют. Уж никак этой работе в самом Лувре висеть на золотом гвоздике…
- Как так можно рисовать без образования-то должного!? А выражение лица-то на картине какое страдальческое! А срез-то какой натуральный, с прожилками! А кровушки-то сколько алой разлилось по тарелочке! А смотрите, какая каемочка! Да как переданы детали мельчайшие!
И зашипели все злобою страшною, что превзошла их ученица всех, и испужалися пуще прежнего…
- Что же будет, коль каждый неуч такие вещи рисовать начнет? Поувольняют нас к ядреной матери за ненадобностью, сморят голодом на паперти, ведь пенсию уже отменили, а на Арбате конкуренция, не протолкнешься за свое место под солнышком!
Только подумали, слюной ядовитой взбрызнули, как сделала художница наша одно неверное движение и начертила ненужную линию, пустячок, да неприятно, то ли волосок лишний из бородавки торчит, то ли подбородок у Иоанна скошенный стал. Стала она искать ластик, чтобы устранить оплошность свою, да найти его под рукой не может. То ли забыла дома, то ли истерся уже, а, может, куда укатился под мольберты. У кого попросить, не дадут же… Вон как черти смотрят в спину, злорадствуют, не разговаривают с ней, бойкотируют.
Оглядывается она на профессоров своих, на зевак шальных, на сотоварищей и говорит вдруг:
- Кто найдет ластик мне, тому минет сделаю.
Сказала, как отрезала, и смотрит на них смело, вызывающе, точно Жанна Д'арк на костре пылающая.
И столько ей ластиков надавали, что впору грузовик подгонять, не унесешь все… Толкаются профессора, ругаются студенты, аж до драки дошло, а кто кого первым толкнул, уж не припомню, но вызывали милицию и медиков.
А тем временем в пылу суматохи, сумятицы, стерла художница наша свой неверный штришок чьим-то маленьким ластиком, а, может, и не было этого штришка вовсе, все сама придумала… И снова взялась за рисование, лишь прическу поправила… а про свое обещание интимное и забыла как будто… да и напомнить ей как-то неудобно об этом, неприлично что ли. Да и консенсуса давно нет на кафедре. Зачет расстроился. Одних в отделение забрали на разборки и освидетельствование, других в медучреждение с переломами, а оных и в дурдом с сумасшествием.
Так все с рук и сходило художнице той за такие проказы и манипуляции, пока не закончила она Академию с красным дипломом и не отправилась в Париж на заработки. Там-то обещание сие и сгодилось ей. Вышла замуж она за французика, купила плед под попу и по намоленным местам медитировала, садилась на плед этот и свечки вокруг расставляла, зажигала их. Может, она Нотр-Дам и спалила.