ЧАСТЬ СТО ПЯТНАДЦАТАЯ (1914)
Глава 115.424. ПРОВОДЫ…
Солнце только что поднялось над садом, когда приезд сыновей встряхнул есаула Кузьму Петровича. Он ждал их к ночи, и вот — прощаться. В походной форме, новое снаряжение, бинокли…
— Да-да… на три часа, только?.. — несвязно говорил он, щурясь, — догоните своих?.. Валяйте, валяйте… так-с… Да, Европа… придется повозиться… Я еще к вам подъеду!..
— Тебя еще не хватало!.. — сказал Венков. — Покурим лучше.
И когда Кузьма Петрович брал вертлявую папироску, у обоих подрагивали руки.
— Почему это — «не хватало»? — нарушил молчание Кузьма Петрович. — Я еще молодцом! Когда Суворову было…
— Чего — Суворову… «Пульки» свои сыграл, с одной и сейчас гуляешь… сады свои насадил, вот и посыпай песочком!
— Ну… пока самовар, в сады пройдемте. Он обнял Венкова и потянул с террасы.
— Идем, Вася… — захватил он и старшего. — Яблонька-то твоя «Сотниково — любимое»… помнишь?.. — и у него пересекло голос.
Не узнал яблоньку подъесаул. Шутя посадил, а вот… какая! Сажал — загадывал: когда будет есаулом — станет она, как эти. Вот уже и есаул…
Они прикусывали деревянные еще яблоки и бросали через верхушки, в блеске сока. Зеленая кислота вызывала в них вольность детства. Они шутили, но в глазах их была забота: другое — ждало за садом.
Молча, обнял его Василий. Насвистывал через зубы марш, поглядывал по верхушкам сада.
И высокий, плечистый Петр (см. фото) — в отца, черноусый только, — прихватил старика за плечи и покачал. Василий шел и насвистывал.
— Да ты обо мне что же?.. — вскричал Кузьма Петрович, и не успел Венков опомниться, как отец свалил его.
— Под Карсом, в редуте так… то-же есаула, «песочком»!..
Навалился на них и Василий. И солнце играло с ними, на отделке кинжалов и газырях, на розоватом есауловом затылке…
Побывка была до поезда. Когда заложили тарантас, и слышалось от сарая ржанье.
Было жарко до духоты. Давно прогуляли поезд. На припеках трещали кузнечики, кололо глаза от блеска. От пыльных елок закраины томило смолистым жаром.
Василий, белокурый, и тонкий станом, — в покойную мать-казачку, — сказал, мечтая:
— А знаешь, папаша… а я ведь в отпуск хотел к Успенью, на твои яблочки! Сюрприз бы тебе привез…
— Сюрприз?! — оживленно спросил Кузьма Петрович, — по-детски вышло, — и отвернулся, щурясь.
— Невесту, что ль?..
— Сюрприз. Эх, па-па-ша!..
Петр подшиб кузнечика ладошкой, поймал за ножки и крикнул — «смирна-А!». Кузнечик вытянулся и замер. Они смотрели и улыбались.
— Ну… — остановился Кузьма Петрович у старой яблони, словно сюда и вел. — Сады сажал — о вас думал. Но это не то… Теперь… один у нас сад… Россия! — сказал он поникшим голосом, и яблони затянуло утренней паутинкой.
— Ну, понятно. В поход… и надо, вообще… У тебя, как, Петя… есть кто-нибудь? Вашего я не знаю…
— Серьезного ничего… — сказал Венков в усы.
— Если что, пусть ко мне адресуется. Понятно, если ребенок. Помер?!.. Эх, вы… Надо было… след по себе оставить! А ты, Вася?..
— Ну, что ты, папа, с глупостями! — смущенно сказал Василий.
— Сынок, не глупости! — потянул его за ремешок отец. — Самая жизнь и есть. Но… теперь отрублено. Там — другое. Невеста у тебя, в Баку? не связан? На войну идешь — подберись, завязки чтобы не путали. Мы — казаки!
Сильней, чем раньше, почувствовал Кузьма Петрович кровную связь с ними, с мальчиками-сыновьями, которые не оставляют ему следа.
— Нет, папаша… — тихо сказал подъесаул, — не связан. Мечтали только…
Они вернулись плечо к плечу.
У крыльца поджидал Данька в тарантасе, покуривал.
— Шесть сорок, товаро-пассажирский… — сказал Кузьма Петрович. — Всегда запаздывает. Успеете…
— Поспе-ем, не на свадьбу… — отозвался с ленцой Данька.
— Неводком бы теперь, Даня! — заглянул в тарантас Василий. — Нет, не поспеть!..
— Лещей бы захватили! — сказал Данька. — Денек бы хоть погуляли?
— Догонять эшелон надо…
— Так точно, нельзя! — по-солдатски сказал Данька: был он, в годах, и сам ожидал «срока».
Оставалось самое трудное, они знали. Знал и Кузьма Петрович — и все оттягивал. Затем и приезжали. И вот подошло оно.
— Пройдемте… — сказал он.
Он привел их со света в спальню, с неоткрытыми ставнями, с неприбранною постелью. Теплилась синяя лампадка.
Они тихо вошли, в томлении, подчиняясь всему покорно: время всему приходит.
Старый есаул, строгий перекрестил молча и надел каждому образок Николая Чудотворца.
— Тебе, Петруша… дедовский, Севастопольский… — тихо сказал отец, благословляя Венкова.
— Тебе, Вася, мой… Кавказский. Да сохранит вас…
А этот — мне… — показал он на темный, в серебреце, на затертом малиновом шнурочке, — давний наш, Бородинский, прадедов.
Помните… Вы — казаки!..
Они знали темные образки, священную их историю. Смущенно поцеловали их и стали спешно вправлять под воротник.
— А это, дети… — показал на Казанскую Кузьма Петрович, — покойная мать вас благословляет. Будьте… крепки!
Они перекрестились и поцеловались молча. Он, ткнулся к воротникам бешметов, тер и колол щетиной и с нежностью мял за плечи.
— Ну… все.
Вышли опять на солнце. Кузьма Петрович обнял обоих, объединяя собой, радуясь молодости и силе и пригнанной ловко походной форме.
— Матери нет… поглядела бы хоть, какие стали! Нет, лучше не… Помни, сынки: казака береги, назад не смотри, зря голову не подставляй!.. Ну, ладно.
Уже садиться — Василий вынул из внутреннего кармашка и показал отцу:
— Вот… хороша?!
— Хороша… — сказал Кузьма Петрович, не разглядев.
Он проводил их за край садов. Шагал, держась за крыло тарантаса, толкуя о мелочах, наказывая Даньке забрать отрубей у Куманькова… На речке помахали папахами: не хотел в вагон провожать Кузьма Петрович.
Возвращаясь садами, остановился у шалаша и сел. Услыхал поезд, свисток от полустанка… — Опаздывает… без четверти семь…
Пустыми показались ему сады. Вспомнил кузнечика… Пошел к дому. Стоял на террасе, зяблика слушал, думал.
Садилось солнце — огромным кровавым шаром.