Глава 3. "Была я белошвейкой..."
– Эй, брат! – тётенька легонько пнула задремавшего на её кровати Розена.
– Ну, что ещё? – сонно щурясь, пробурчал тот.
– Что ж это названия глав у нас провисли?
– А ты их не разъяснила, что ли? – Розен сразу проснулся и сел, обхватив колени. Его светлые волосы спутались, как у ленивого домового, и креативно торчали в разные стороны.
– К слову не пришлось, – посетовала тётенька.
– Ну, ты… Каштанка, сестра, – вздохнул Розен. – Цитату из Исайи непременно надо куда-нибудь приткнуть, потому что для нашего текста это важно. «Мать забудет плод чрева своего, а Я не забуду тебя…», – грустно продекламировал он самому себе. – Люди, знаешь, любят все эти драматичные «всегда» и «никогда». Клянутся, плачут, требуют от тебя обещаний нового свидания. А потом и не узнают. Ты разлетишься навстречу: «Я вернулся!». А тебе в ответ: «Ты кто такой? Давай, до свидания!».
Тётенька хохотнула, но потом согласилась, вздыхая:
– И только Он не забывает тебя никогда.
– Вот. Ты всё понимаешь. Так что давай, пиши. – И Розен уютно свернулся на постели калачиком.
– А сам поработать не хочешь? – возмутилась тётенька.
– А у меня – лапки, – с чувством ответил Розен, подкладывая ладонь под щёку.
***
Потянув за веточку из розового сиропа очередное райское яблочко, Ветров ловко отправил его в рот и прикрыл глаза, смакуя чудесный вкус. Но от добавки отказался:
– Нет-нет, довольно! И так уже я позволил себе лишнего, – искренне посокрушался он. И снова повернулся к своему лощёному собеседнику. – Сектанты иногда умеют сказать то, что другие боятся. Вот вы про бегунов что-нибудь слышали?
– Как же! Иван Никитич их розыском занимался. Такие жуткие вещи рассказывал! – Ветровский собеседник был раздражающе вертляв и показушно-драматичен. Он округлял глаза и приоткрывал рот, показывая каждый раз, как он поражён, а от его вздохов и ахов хотелось отшатнуться, а лучше – отсесть подальше.
– Совершенно верно, – вежливо подтвердил Ветров, не делая, однако, ни того, ни другого, ибо искренне был убеждён, что людей надо терпеть, пока они не оскорбили святого – Истину. – Так в их талмуде замечательные слова записаны: «Сильные да борются, немощные да укрываются, а все остальные суть слуги антихристовы». Кто из нас дерзнёт причислить себя к сильным? А сколько захотят к немощным? И кем на деле окажется большинство?
Все примолкли, как часто случалось, когда Ветров начинал говорить. Даже посудой никто больше не звенел.
– Но позвольте! Церковь учит нас, что сила в немощи совершается! – бойко возразил вертлявый. – Каждый христианин, если он верен евангельскому духу и святоотеческому учению исповедует свою немощь безо всякого лукавства!
– Вы спутали смирение и ту немощь, о которой говорил сектантский проповедник, – серьёзно, слишком серьёзно для салонной беседы ответил ему Константин Сергеевич. – Смирение есть инструмент, который сотворяет нас пригодными к вместилищу Истины, смирение это сила, а слабость и недостаток духа не есть смирение.
– А как же, помнится, Анатолий Александрийский говорил… – решил не сдаваться собеседник. Но Ветров довольно резко его перебил:
– Такого нет.
– То есть как? – опешил вертлявый.
– Так – нет.
Ветров неприязненно глянул на собеседника исподлобья и, не дожидаясь ответа, встал из-за стола, раскланялся и покинул столовую.
– Костя, Костя, ну, нельзя же так! – укоризненно зашептала хозяйка дома, догоняя его на пороге детской и хватая сзади за рукав. – Семён Пафнутьич уважаемый человек! А ты прилюдно обвинил его во лжи…
– А зачем же он лгал? – нахмурился Ветров, встряхивая волосами.
– Так уж сразу и лгал? Ну, ошибся! С кем не бывает?
– Поверь мне, Juli, так нельзя ошибиться, – ласково возразил ей Константин, нежно сжимая её руку в своей. – Анатолия Александрийского попросту не существовало, а этому фанфарону необходимо было прикрыться чьим-то авторитетом, коли своего не имеет.
– Всё равно, нужно быть снисходительней.
– Снисходителен я был бы к нему, если бы он мне на ногу наступил. А к тому, кто оскорбляет Истину, снисхождения быть не может. И довольно об этом, – отрезал Ветров. И вовремя, поскольку на нём тотчас повисли трое карапузов – мал-мала-меньше. – А, младенцы! – трубно возгласил он, опускаясь на корточки и сгребая их всех в охапку. – Ну-ка, признавайтесь, кто из вас сегодня огорчил маменьку?
Детишки наперебой принялись хвалиться своим примерным поведением, пока кто-то не пролепетал, что Никита капризничал за столом.
– Неужто? – театрально ужаснулся Ветров. И с чувством произнёс, выразительно глянув снизу вверх на Juli, – Помянем доброго царя Ирода…
Пока Ветров возился с малышами, гости успели разъехаться. Остались только самые близкие. Собрались в малой столовой, достали шахматы. Ветров, задумавшись над очередным ходом, таскал с подноса рябиновую пастилу, которую Juli незаметно подкладывала туда, пользуясь его рассеянностью.
– Ей-Богу, я съеду! – жаловался тем временем Константин.
– Давно пора, – соглашался Кодэ, раздумывая, удастся ли взять ветровского коня.
– А знаешь, я прямо завтра это и сделаю! – загорелся вдруг Константин.
– И правильно, – с воодушевлением поддержал его Григорий Алексеевич. – К которому часу прислать за тобой коляску?
– Зачем же коляску? – не понял Ветров, близоруко щурясь на доску.
– Чтобы вещи перевезти.
– Да у меня этих вещей-то!.. Сам доберусь.
– Как скажешь, Котенька, как скажешь, – покладисто кивнул Григорий Алексеевич. Он не хотел спорить, радуясь, что долгожданное решение наконец принято. Сколько же он уговаривал Костю переехать к себе! А тут… Даже не верится. Взгляд Григория Алексеевича заметно увлажнился. Кодэ даже не очень расстроился, что потерял пешку. Да он и вовсе этого не заметил!
Разговор тем временем зашёл о светских новостях. Хитров-отец принялся восхищаться удачным дебютом мадемуазель Степницкой.
– Очаровательная грация! – благодушно восклицал он.
– Да чем же она очаровательная? – не выдержал Ветров.
– Артистка! – патетически потряс рукою Хитров, полагая, что этим определением что-то объясняет. – Талант!
Ветров, хитро прищурившись, глянул на сидящего напротив Кодэ и, подмигнув ему, вдруг запел:
Была я белошвейкой
И шила гладью,
Теперь служу в театре
И стала я… артисткой!
– Константин! Здесь дети! – ахнула Juli.
– Где? – невозмутимо огляделся Ветров. – Николай, – остановил он свой взгляд на тихом гимназисте, который в дальнем углу комнаты играл с собачкой, – тебе есть шестнадцать? – Тот с готовностью закивал. – Значит, можешь слушать…
…
–Так, стоп, сестра! – возмутился Розен. – Эта похабень относится к началу двадцатого века, а у нас пока девятнадцатый.
– А у меня художественное произведение, – дерзко ответила тётенька. – Что хочу, то и пишу.
– М-да? Ну, смотри, Тётка, под твою ответственность…
…
Это было чудесное утро – бойкое, солнечное, свежее. Григорий Алексеевич почти до полудня хлопотал, гоняя прислугу. Он торопился подготовить комнаты для друга, зная, что тот имеет обыкновение подниматься с рассветом, а значит, приехать может в любую минуту. Но время шло, а Ветров не появлялся. Кодэ нанял извозчика и отправился за Костей сам.
– А он уехал, – комкая платок, сообщила костина маменька. И промокнула покрасневшие от слёз глаза. – Устроил утром ужасный скандал, побросал все свои бумаги и книги в сундук и уехал, – жалобно всхлипнула она. – Спасибо, хоть адрес гостинцы оставил.
– Гостиницы? – не понял Григорий Алексеевич.
– Да он давно грозился в гостиницу переехать. И сколько раз порывался уже! Гриша, голубчик! Поезжайте к нему! Уговорите его вернуться!
– Я поговорю с ним, – нахмурился Кодэ. Радость испарилась, как будто её не бывало. – Нельзя же так, в самом деле!