Глава 21. ТЯЖЁЛЫЕ РАЗДУМЬЯ. БРАЧНАЯ НОЧЬ
«Ира не ваша дочь. Сделайте анализ ДНК, любящий отец!»
Резников открыл глаза. Первой мыслью было: всё написанное — грязная ложь, состряпанная завистницей. Но тогда почему письмо было адресовано ему? Было бы естественнее и болезненнее для Иры, если бы конверт был вручён ей. Да, был смысл и в Резникове-адресате: если предположить, что он хотя бы на минуту этому поверит и станет относиться к дочери отчуждённо, это внесёт какой-то разлад в их общение, Ира может это почувствовать, но что конкретно от неё может последовать? Лёгкое недоумение? Она ведь не будет знать причину, отец ей об этом ничего не скажет. Трудно, невозможно представить, что его любовь к единственному ребёнку, правдой или ложью является это письмо, может поколебать несколько написанных анонимом, ни на чём не основанных слов. Били по нему. Кто? Зачем? Какая-нибудь поклонница, долго и безуспешно охотившаяся за его кошельком, решила просто испортить ему праздничный день? Просто испортить, напакостить, нагадить: ведь написанное — ложь. Даже если он примет невероятное: допустит, что накарябанные слова — истина, к любой женщине после этой выходки (Резников почему-то думал, что автор — женщина) он будет относиться с ещё бо'льшим предубеждением, суше, чем ранее. Нет, это очень плохой способ заманить его в сети брака.
Резников встал и подошёл к зеркалу, посмотрел на себя. Сухие глаза, подтянутая фигура, собранный, ухоженный, благополучный, богатый и счастливый. Проблемы со здоровьем, конечно, есть, но у кого на середине шестого десятка их нет? Они не главенствуют, мало что определяют в его жизни, почти не мешают, да и известно о них только ему: клиника, где он периодически наблюдается, блюдёт инкогнито пациентов почище тайн банковских вкладов. Следовательно, и ударять по его спокойствию и благополучию в расчёте на то, что его хватит удар и разобьёт паралич, было бесполезно.
Возможность шантажа была ещё одной отправной точкой. Кому-то нужны деньги, и он хочет срубить их по-лёгкому, поэтому письмо направили ему, чтобы во втором послании предложить своё молчание и непосвящение Иры в подробности её рождения. «Стоп! Не сходи с ума!» — осадил сам себя Резников. Какое, к чёрту, молчание? Это его дочь. И, следовательно, никакого шантажа: об этом заявили бы в первом послании. Или ему предоставили несколько дней, чтобы он побежал со своими и Ириными волосами на экспертизу и удостоверился? В чём? В чём он может убедиться? Лишь в том, что сволочная тварь, замаскировавшаяся для пущей важности, нагло врёт.
Резников снова посмотрел на письмо и оставил листок на столе: на нём ещё могли храниться пальчики автора, хотя представить, что он позволит кому-то влезать в свою личную жизнь и в то, что было у них с Анной, было невозможно. Его интересовал конверт, послание было отправлено по почте и подоспело в аккурат в самый разгар торжества. Значит, был известен день. И была проведена предварительная подготовка, чтобы рассчитать, на какой день с момента отправки письмо дойдёт. Значит, аноним, скорее всего, жил в Москве и упражнялся в отправке, отправляя ничего не значащие послания, вероятно, на свой собственный адрес, чтобы не ошибиться со временем и преподнести подарочек в самый кульминационный момент.
Резников стал изучать конверт. Чёткие крупные буквы с лёгким наклоном, повторяющиеся выписаны абсолютно одинаково — определённо, писавший пользовался чертёжным трафаретом. Павел Дмитриевич посмотрел на адрес отправителя. Москва, Главпочтамт, до востребования, Резниковой Анне Сруловне. Резников побагровел. Сволочь, как эта тварь смеет касаться имени его жены, приписывать ей фиктивное, фальшивое, неприлично звучащее отчество, как смеет задевать дочь, сеять сомнения, ядовито подписываться! Оригинально, ничего не скажешь! Вместо наклеенных букв, вырезанных из газет, изощрялись в азах его профессии. Бесспорно, исковерканная ножницами газета за те несколько дней, которые требовались для доставки послания, уже давно гнила бы на одной из городских мусорных свалок без возможности быть найденной, опознанной, без возможности указать на владельца, но ему написали, наведя буквы по трафарету, как бы издеваясь, как бы показывая, что фантазия «писателя» идёт дальше придумок сценаристов всяких боевиков! Одной из миллионов китайских ручек, прямыми линиями в пазах одного из сотен тысяч трафаретов! Резников опустил голову, снова закрыл глаза и дёрнулся, словно пытаясь сбросить это наваждение, как небрежно накинутую шаль. На память почему-то пришёл ярко-жёлтый полупрозрачный прямоугольник с многочисленными прорезями. Транспортир, линейка, угольник и трафарет одновременно, он ещё может лежать где-то здесь, в этом кабинете. Когда-то он чертил с его помощью, брал на работу — первую, маленькую, очень скромную. Он делал что-то полезное, а сейчас какая-то тварь использует то же, но творит зло и ложь!
Резников снова с отвращением взял в руки конверт, брошенный на стол две минуты назад. Штемпели. Главпочтамт — отправка, местное отделение почты — получение. Умно, очень умно. Попробуй определить отправителя, даже если в главном почтовом отделении страны установлены камеры! Тысячи людей, тысячи писем — кого искать, как найти? Как это догадались сделать по старинке, обрубив все концы! Если бы письмо отправили по интернету, ещё можно было бы определить адрес, даже открытый для единичного случая, для этого самого сообщения, пусть не домашний, а в каком-нибудь интернет-клубе или интернет-кафе, появились бы какие-то следы. Камеры слежения, постоянные посетители… Вон сейчас везде кассы, может быть, и на эти посиделки должны выписывать квитанции… Пробиваются ip-адреса, практика, в общем-то, стандартная… С домашним компьютером было бы ещё легче… Словом, были бы какие-то зацепки, а так — ничего. Вот, оказывается, где лучшая тайна переписки!
Резников нахмурился. Всё это было нестандартно и туманно. Чёрное послание чёрной руки, обладатель которой неизвестен так же, как неясна и цель автора.
Павел Дмитриевич перебирал своих недругов, явных и тайных, расширил круг поисков, предположив, что писавший мог быть и мужчиной, но мотивации не видел ни в ком. Глупо было представлять, что это могла сделать вечно отягощённая заботой подцепить успешного мужа, легкомысленно представлявшаяся на вечеринках «Оля. Олечка или Оленька — как вам будет угодно» мисс Феррари, мозгов которой хватило только на силиконовую грудь и итальянскую фамилию, подходящую ей, как корове седло: она за версту излучала вселенскую тупость и аромат Мухосранска, в котором родилась; не менее убедительно говорила о её происхождении и ступня 39-го размера. Так же неуместны были трафарет в руке и далеко идущие планы в голове у престарелых сестёр Рогожиных, обвешанных антикварными бриллиантами, самих создавших себе состояние и держащихся с таким высокомерием, будто вели свой род от Валуа с Романовыми, а не от мелких торговцев скобяными товарами. Павел Дмитриевич прекрасно знал, что таится за гордыми головами: второй половины пятидесятых годов рождения женщины давно похоронили своих мужей, ежедневно жарили в интернете, нещадно понося на нескольких сайтах перлы изящной словесности всяких фикбуков, Самиздатов, ру.проз и прочего (которые на 99,99 процента действительно заслуживали исключительно матюкальника), по вечерам пару раз в неделю выписывали к себе на дом молоденьких смазливых мальчиков, а в остальное время тщательно следили за своим здоровьем и мирно смотрели фильмы по федеральным каналам (очевидно, сравнивая их с достоинствами ориджей в печатном виде). До бытовых разборок сёстры никогда бы не опустились, вымыслы вообще увлекали их больше.
Одну за одной Павел Дмитриевич отвергал знакомых ему женщин: одни были чересчур инфантильны, вторые — слишком глупы, третьи — очень конкретны, четвёртые — изрядно нетерпеливы. Никто из них не стал бы разыгрывать многоходовку на пустом месте, на гнусно состряпанной на скорую руку, шитой белыми нитками лжи.
Резников скептически поджал губы, отрицательно покачал головой и перешёл к мужскому полу. Да, у него были враги, были конкуренты, были завистники, были недоброжелатели, но он собирал информацию о них, чтобы быть в курсе возможных намерений и встречных планов, он знал их не один год и знал их манеру действовать, знал те точки, на которые они давили, считая их наиболее уязвимыми. Положение Резникова было очень прочным: его империя могла процветать, могла жить более скромно, если на дворе стояла тяжёлая пора, но не могла обрушиться, низринуться в пропасть. У компании было много непрофильных активов, покупались одни, продавались другие, оседали на балансе наиболее прибыльные. Рестораны и магазины, турбаза и дом отдыха, прогулочный катер, водоём для разведения рыбы, взятый в аренду у государства на сорок девять лет где-то там, за Уралом, и ещё много чего по мелочам; как-то Павел Дмитриевич думал приобрести даже рыболовный сейнер — целый завод с полным циклом обработки, да так и подостыл. Естественно, входить во всё это самолично собственник не мог, но у него были грамотные заместители, прекрасно курировавшие и основной вид деятельности, и привходящее. Они были преданы своему боссу и выкладывались полностью: за совесть, за страх, на жизнь, на смерть. Шеф держал их за жабры зарплатой, положением, мерой влияния, перспективами и компроматом, количеству и качеству которого могла позавидовать любая спецслужба. Павел Дмитриевич организовал негласный грамотный контроль внутри своего холдинга, его структура исключала сокрытие любой мелочи; в конце года и по окончании особо крупных проектов с филигранной точностью проводились самые дотошные проверки; для своего полного спокойствия Резников пользовался и независимыми экспертами со стороны. Таким образом, фирма была своего рода государством, функционировавшим как прекрасно отлаженный механизм — настолько, что ни долгое отсутствие сиятельного владельца, ни даже его смерть не могла поколебать завоёванные позиции.
Нет, никому в голову не могла прийти мысль о попытке свалить здоровый концерн гнусной лживой анонимкой. Да что грамотный взвешенный анализ — одного вида бесстрастного, умудрённого жизненным опытом мультимиллионера было достаточно для осознания бесплодности и наглости этого замысла. Павел Дмитриевич продолжал мысленно вычёркивать из списка врагов одну фамилию за другой. Письмо дышало лишь злобой — непроизводительной, бессильной. Его содержание… Послание походило на крик отчаяния, задохнувшуюся ярость, наткнувшуюся на непреодолимую стену и моментально разбившуюся о неё. Необдуманность, пустое обвинение — оно никак не вязалось с образом грозного могущественного соперника. Это могла сделать только безмозглая завистливая курица, малявка… да тот же Алёша! Резников даже позволил себе улыбнуться. Случайный курортный роман рассыпался — и пацан психует. В самом деле, почему бы и не он? Но улыбка сбежала с лица, проскользнуло нехорошее чувство, похожее на сомнение, на укоры совести. Если у мальчишек что-то было, если одна сторона считала это серьёзным… Нет, Алёша не писал: он действовал бы на Женю, на Иру, он сделал бы это раньше, а не тогда, когда всё уже стало подписанным, заверенным, утверждённым и необратимым. Но брак организовали родители, Женя следовал за их волей, возможность частных интересов, другой личной жизни не принималась в расчёт — что же, отцу жены бумерангом вернулось обрушение тихого незамысловатого счастья. Резников снова улыбнулся — на этот раз высокомерно: а он, этот маленький мирок первых плотских радостей мог выстоять против счастья его собственной дочери? Как бы не так: за Иру он глотку перегрызёт любому! Без жалости и без скидок на розовый возраст и дурман в голове.
Решено: письмо — топорная провокация не снискавшей лавров завистницы. И управу на неё он найдёт — такую, что через неделю и не вспомнит о детсадовских кознях.
Вне зависимости от личности и целей анонима, просто для того, чтобы быть готовым и встречать превратности судьбы и вредящих злопыхателей во всеоружии, Резников экспертизу провести всё-таки решил: объявится или нет, напишет или нет, позвонит или нет, завистник или шантажист, правдоискатель или лжец, мужчина или женщина — всё равно, он безразлично бросит бумагу в лицо грязной сволочи или холодно обронит в трубку, что при следующем звонке обратится в полицию. Или, ещё того лучше, поручит разбор полётов своим собственным доверенным.
Резников оглядел себя в зеркало, убедился, что следов пережитого волнения на его лице не осталось, и вышел из кабинета. Дочь он обнаружил сразу же: Ира за отправившимся любоваться изысками световых шоу мужем не последовала и оживлённо переговаривалась с группкой сокурсниц — делилась планами на будущее, предполагаемым обустройством своей жизни замужней женщины.
— Ира, Ира! — тихо, но решительно позвал отец. — Пойдём со мной, успеешь ещё наговориться.
Дочь обернулась, с лица её не сходила улыбка.
— Ты хочешь дать мне напутствия на семейную жизнь?
— Нет, всего лишь выпить бокал шампанского на прощание, чтобы потом оно не смазалось в суматохе окончания праздника и отъезда гостей. Так сказать, приватные проводы.
— Неплохая идея. Девчонки, мои извинения, наболтаемся после.
Ира отсалютовала подружкам шутливым полупоклоном и, уцепив отца за предложенную руку, отправилась с ним в кабинет.
— Садись.
Ира присела.
Письмо, конечно, уже было спрятано в ящике письменного стола. Резников достал фужеры и бутылку шампанского из бара и, открыв её, разлил пенящийся напиток.
— Ну, как настроение? Не волнуешься?
— Ничуть. Наоборот, любопытствую, что меня ожидает в новой жизни.
— А по папе будешь скучать?
— Ну конечно. Только ты, папочка, не грусти! Хочешь, к нам приезжай на уикенд. — И Ира скорчила дурашливую гримаску.
— Во всяком случае, точно не на этот, — подхватил игру отец. — Держи, — и сразу стал серьёзнее. — Ну давай, доча, за тебя и за твоё счастье. Помни, я всегда за твоей спиной. Будь счастлива!
— Спасибо! Буду!
Ира пила, полузакрыв глаза и запрокидывая голову. Резников смотрел на неё с нежностью, мешающуюся с почти что страстью. Она была так похожа на мать — и в голове уже который год вдовеющего миллионера звучали страстные вздохи канувших в Лету жарких ночей, учащённое дыхание, срывающееся с таких же губ, проносились так же запрокинутая голова, выгибающееся навстречу тело, разметавшиеся по подушке волосы… Наваждение! Он даже ревнует своё сокровище, эту копию Анны к чужому телу, к тому, что сегодня ночью кто-то будет владеть им. Покинувшее его самого, его постель уже двенадцать лет назад, оно как бы отдавало свою копию, свой слепок чужим объятиям. Чёрт! Он слишком любит Анну. Любит до сих пор. И переносит жажду того, что недополучил, на то, что так похоже… Нет, это кощунство, так нельзя. Ему просто померещилось, ему просто подумалось, что в опустевшем доме станет тоскливо…
Когда Ира вышла, Резников достал пачку салфеток, вскрыл её и ухватил пинцетом сразу две. Сложив их в руке, тщательно обтёр края фужера, из которого пила Ира, и аккуратно вытряхнул в конверт внутреннюю салфетку — ту, которою вытирал и которой не касались его пальцы. «Подтверждение? Смешно. Мне не нужно никакое подтверждение. Я уверен и в Анне, и в Ире, как в самом себе. Если эта тварь посмеет потревожить мою дочь, я сразу предъявлю ей, Ире, эти доказательства, чтобы моя девочка тут же выкинула из головы грязную клевету. Но мне кажется, что аноним так и не объявится. Что он ещё может представить, чем может шантажировать? Ничего, ничем. Это просто мерзкая выходка какой-то завистницы. Хотя бы одной из сокурсниц Иры. Проблематично, конечно, но если я когда-нибудь выйду на автора, он расплатится со мной по полной за то, что я сейчас вынужден собирать доказательства, связываться со всей этой грязной кухней, ехать в центр экспертизы и сдавать туда эту салфетку и свои слюни на палочке». Резникова передёрнуло. Что ещё? У него сто процентов уверенности, что Ира его дочь, он сделает из них триста — сдаст на экспертизу и одежду жены (после смерти Анны Павел Дмитриевич оставил несколько вещей, которые одевала умершая, для себя и никому не позволял ни стирать их, ни прикасаться к ним: они хранили тело, которое было предано земле, они помнили, они облегали его, на них были крохотные чешуйки кожи, капельки кожного сала и пота — они свидетели, Анна и телом ещё живёт здесь, не покинула вдовца). Резников саркастически усмехнулся — в который раз за этот вечер. Он здорово придумал, а то на годовщину свадьбы Иры с Женей прилетит ещё одна анонимка — о том, что Иру подкинули, подменив в роддоме. Результаты анализов он оставит у себя. Что нам на пользу, врагу во вред. Как знать, может быть, после его смерти выяснится, что на другом конце России обитает какой-то дальний родственник (надо, кстати, напрячь детективов). Если узнает и захочет что-то ухватить, начнёт измышлять небылицы — ответ ему будет готов.
Ира была поздним ребёнком позднего брака. Резникову было тридцать два, когда он женился на двадцатисемилетней Анне. Детей они ждали долго, Анна даже наблюдалась у гинеколога, но никаких отклонений не было обнаружено, кроме относительно небольшой матки. Делу предоставили идти своим ходом, и через пять лет на свет появилась Ира. Весь предыдущий год Павел Дмитриевич от жены не отходил, Анна вообще была домоседкой и разъезжать по друзьям, корпоративам и презентациям не любила. Она была в его душе и им владела так же безраздельно — о какой измене могла идти речь?
Тем временем свадьба подходила к концу. Шоу потихоньку сворачивалось: оттанцевали танцоры, отсолировали певцы, отгромыхали петарды, отпылали фейерверки, отцвели лазерные ухищрения. На сад спустилась ночь, но иллюминация, притушённая до домашней, будничной, ещё освещала музыкантов, наигрывающих лирические мелодии. Теперь ярко горели только окна особняка, из-за ночной прохлады гости снова вернулись в помещение. Накал празднества естественно уменьшился; наевшиеся, напившиеся, насмотревшиеся, наслушавшиеся, натанцевавшиеся и наболтавшиеся притомились и осовели. Пора была и честь знать, да и домой хотелось — скинуть парадные доспехи, накрахмаленные рубашки, длинные платья, шпильки, стереть косметику, распустить причёску, разложить по шкатулкам драгоценности и вытянуться на родном диване в мягких удобных тапках. Один за другим приглашённые подходили к родителям и молодожёнам, благодарили Павла Дмитриевича за дивный вечер, желали благоденствия старшему поколению и счастья Ире и Жене. В конце концов молодых супругов посадили на заднее сиденье «Бентли», шофёр Резникова включил зажигание, и под прощальные крики и взмахи новобрачных повезли в Ирин особняк к естественному финалу. Все с облегчением вздохнули и стали рассаживаться по подъезжающим к парадному входу машинам. Сокурсниц — тех, которые транспортом обеспечены не были, — из уважения к полу и дружеским связям погрузили в «Мерседес» мультимиллионера, малоимущие заказывали такси, Алёша позвонил отцу и попросил подъехать, что Валентин Константинович и исполнил.
Наконец Резников остался в доме один. Он вошёл в свою спальню, мимоходом расцеловавшись с Алиной Викентьевной, немного всплакнувшей из-за того, что Ире постель она сегодня не расстелет. С портрета на стене лили свой свет глаза Анны, кровать стояла у противоположной стены, и Павел Дмитриевич, ложась, смотрел на свою жену — это была последняя эмоция уходящего дня, и, вставая, прежде всего встречал её взгляд — это было первое впечатление дня зарождающегося. Резников подошёл к портрету. «Ну вот, теперь я выполнил главное в жизни. У нашей дочери есть семья. Как знать, может быть, и внуков дождусь, и их поженю, но с тобой встретиться поскорей хочу ещё больше. Ты ведь довольна мной, правда? Ты ведь одобрила бы мой выбор? Любимая! До встречи!»
А в это время…
А в это время молодые подъехали к новому месту обитания. Вышедший шофёр открыл дверцу, распрощался и сел в такси, уже поджидавшее пассажира у ворот: его заказали по пути в особняк. Женя открыл дверь и вошёл вслед за Ирой. Он уже пару раз заходил сюда, когда жена была лишь невестой, и теперь ориентировался свободно. К его великому счастью, его чаяния осуществились, для мужа и жены были выделены отдельные спальни, и Женя рассчитывал, исполнив супружеский долг, под каким-нибудь благовидным предлогом или лучше — обоснованным, разумным — улизнуть в свою собственную. Сердце Иры замирало, она была немного напряжена и чувствовала в спутнике то же волнение.
— Продолжение банкета. Ты голодна? — тихо спросил Женя, увидев у постели приготовленный лёгкий ужин. Они стояли на пороге Ириной спальни, Женя обнимал жену сзади и прислушивался к собственным ощущениям и реакции тела.
Ира отрицательно покачала головой.
— Я… это… в душ.
— Хорошо, тогда я за этим же самым к себе. И через полчаса… ты оставишь мне местечко рядом с собой?
Ира кивнула, снова откинула голову и потёрлась о Женину шею.
«Хорошо, что этот дурацкий померанец уже снят, не ободрала жёнушка шею муженька. И с порядком действий разобрались. Должно у меня всё-таки встать. И спортивный интерес имеется. Только бы не запаковала её природа чересчур крепко. Не встанет — подрочу на мобильник с Алёшкиной физией, на крайняк виагру проглочу. Только бы не ободраться. Надеюсь, что слишком больно мне не будет».
«Через полчаса это свершится. Говорят, в первый раз может не последовать никаких ощущений. А второй сегодня будет? Страшновато немного, там же всё-таки будет ранка. Только бы не было слишком больно!»
— Тебе помочь раздеться?
Ира замотала головой и покраснела.
— Я сама.
— Ну я пошёл. — И Женя украдкой посмотрел на часы.
В доме было тихо, включать музыку было как-то дико: великое таинство требовало безмолвия. Оставшись одна, Ира не без усилий освободилась от пышного свадебного платья, повесила его в гардеробной, там же оставила и бельё, захватила пеньюар и прошла в ванную. Ополаскивалась она небрежно, совсем не думая об этом. Сердце по-прежнему бешено стучало в груди. Как, как это будет? Поднимутся ли у неё руки, чтобы обнять страстно и крепко, или лишь нерешительно, несмело погладят?
Несмотря на то, что фантазия у Иры, как и у всех девственниц, подобразовавшихся в интернете и в пересудах, была разнузданной, девушка была стыдлива и пасовала перед настоящим — тем сильнее, чем вольнее чувствовала себя в былых мечтаниях и сценах на сон грядущий. Она ещё не вполне осознавала, что именно ей нужно. Женя будет её обнимать, но решится ли она сама не просто пройтись по его спине пальцами, но и ухватить за ягодицы, нажать и податься самой навстречу, чтобы полнее ощутить его? Дерзнёт ли её рука коснуться обнажённого члена, позволят ли её глаза самим себе рассматривать его долго, пристально, внимательно и жадно? И что там у него за ним? Какое на ощупь? Это всё её, она имеет на это право. Но Иру сдерживало собственное целомудрие. А, кроме того, ещё надо было расслабиться, чтобы прислушаться к реакции своего тела. Как она всё это совместит? Или в первый раз практически невозможно этого достигнуть?
Влагалище и вход увлажнялись у Иры быстро, она в этом не раз удостоверялась. Чувство приходящего возбуждения было приятным и слегка томило. Остальное зависело от Жени и его умения.
Женя был растерян, его мысли тоже путались. Снять одежду, развесить её, окатиться в ванной. Дожидаться нужной реакции или выйти наугад? На авось? А вдруг у него не встанет: Ирка же не Алёшка? А если всё будет нормально, тогда что? Не войдёт же он к жене со всеми своими торчащими причиндалами! Она, наверное, уляжется в постели и оглядит его, а он будет стоять перед ней голый и нелепый? Как-то не комильфо… Может, догадается отвернуться? А если естественное любопытство пересилит? Чёрт, почему с Алёшкой этих вопросов вообще не возникало, всё было так легко, само собой разумелось, всё происходило само собой, он был оборудован тем же самым, а тут? Хорошо ещё, что она стройная (пышные бёдра и сильно развитая грудь Женю пугали: это слишком далеко отходило от Алёши, это слишком на него не походило). Ну вот, мысли о любовнике разогрели, и воздержание пошло на пользу, с его орудием всё в порядке. Так в чём же выходить? Обернуться полотенцем? Накинуть простыню? Не одеваться же снова. А, вот: останется в боксерах, а сверху накинет эту здоровую майку. И по-домашнему, официоза нет, и не стыдно.
Женя собрался с духом и пошёл к своей второй половине. Ира стояла в пеньюаре, прислонившись к двери в ванную, и закрыла глаза на лёгкий шорох отворяющейся двери. Поднять веки она решилась только тогда, когда Женя обнял её за плечи. Ей самой скинуть лёгкое одеяние? Или это сделает он?
Женя притянул её к себе ближе. Теперь Ира не могла оглядывать его всего, и он быстро снял майку и скинул трусы, не отводя взгляда от её лица. Его руки прошлись вверх по её бёдрам и скользнули выше, задирая лёгкую ткань. Он вжимался сильней, снизу наверх, по мере того, как обнажалось её тело. Свет. Оставить? Или она не хочет? Чёрт, он парень, он сам должен решать. Хотя это её дом и её спальня… Но сейчас не до этого, лучше потушить, без света пристойнее…
Каждое движение давалось с трудом. Он был возбуждён, но стеснялся своей наготы, он был возбуждён, но боялся разорвать контакт с телом Иры, чтобы ненароком не лишиться этого самого возбуждения. Хотел он свою молодую жену? Определённо, хотел, но осознание того, что он более ДОЛЖЕН, нежели ХОЧЕТ, вносило дискомфорт. Шальная мысль пришла в голову: если бы на месте Иры был её пахан, они разобрались бы быстрее и легче. Женя чертыхнулся про себя: так он чёрт знает до чего додумается! В конце концов, она уже голенькая, он голенький. Всё готово, осталась прелюдия, чтобы она потекла, и взлом далее. Женя рывком поднял новобрачную на руки и развернулся к постели. Ира тут же приникла, уткнулась в его шею и рукой обвила плечо. Ей всё нравилось, но она по-прежнему стеснялась, хоть и поменьше: скрестила ноги, укрыв ими тёмный треугольник внизу живота. Рукой, на которую приходилась меньшая тяжесть тела невесты («Жены, чёрт побери, жены», — поправился супруг), Женя выключил свет. Оба сразу почувствовали себя увереннее, парень ощутил, как девушка расслабилась в его руках.
«В конце концов, все через это проходят» пришло в голову обоим одновременно.
«Я же ничего не теряю. Тебе дали — пользуйся. Получится — получится, не получится — тебя в худшем случае выпрут в шею, а это то, что мне нужно. Жалко, конечно, оставлять такие изысканные владения, но по-любому я уйду отсюда с двумя собственными миллионами. То, что сейчас здесь произойдёт, останется между нами, никто об этом не узнает. Есть ситуации, когда из двух зол выбирают меньшее, а здесь два блага: трахну — кончу, не трахну — Ирка разочаруется».
Женя воодушевился и раскрепостился, полусбросил на постель жену, полууложил её и зефиром скользнул сам через её тело, укладываясь рядом. Вспомнил свой опыт с Милой. Мысль о том, что он встретит при контакте со вторым в своей жизни женским телом, взбодрила. «Ну вот, дело пошло живее. И отсутствие света помогло. Темнота — друг молодёжи». Эрекция усилилась, член дошёл до такого состояния, когда его невозможно было сжать рукой даже при сильном давлении. Женя оглаживал и целовал Иру, отыскивая эрогенные зоны. Её спина и шея реагировали сильнее, заставляя выгибаться под пальцами — бессознательно, без уяснения процесса. Рука Жени потянулась к паху и ощутила влагу; выводя пальцы из уже слегка разведённых ног, он сильнее задевал клитор. Ира начала дышать сбивчивее. «Ладно, она готова. Поехали! Жаль, перекреститься нельзя, хотя я и неверующий». Женя решительно отвёл в сторону бедро Иры, перекинулся и устроился в центре действия.
— Шире раздвинь, — и тут же про себя: «Хороший тон: убедительно, но без нотки приказа. Но всё равно, гораздо легче и приятнее было бы засадить ей в зад. Жаль, не тот случай. Может, потом уломаем…»
Ира соскользнула чуть вниз с подушки и раскрылась. Женя пристроил свой член между её налившихся губ; несмотря на краткость движения, девушка уловила этот жест. В течение нескольких недель, предшествовавших свадьбе, и только что, думая о своём стеснении перед обоюдной наготой и бесстыдством природы, она не могла не задаваться вопросом, как Женя сам к этому подходит. Но он вёл, и всё было в порядке, и эта натуральность была естественна. Ира уловила движение и увидела член. «Да, внушительно». Взгляд и оценка были её собственной вольностью в ответ на вольность возлюбленного, на его открытость и желание.
Женя двинулся вверх и вперёд и ощутил преграду, как и с Милой, его член обхватило узкое кольцо. «Чуть ли не живое, оно льнёт и ласкает так доверчиво! Экая осмысленность! Я тронулся… Ну, прощай и не терзай перед смертью», — и Женя ворвался, чувствуя плоть, поддававшуюся под его напором. «Дьявол, какое плотное! Тоннель ничего, но ещё осталось кольцо». Женя стал вбиваться активнее, для полной расправы с плевой меняя угол наклона. «Кажись, всё. А ведь она даже не вскрикнула». Ощущения были определённо занимательными, когда головка дотрагивалась до шейки матки. Влагалище набухало, сжимая член всё крепче и крепче, мысли куда-то испарялись, теперь его вело единственно желание разрядки. «А, вот оно» — всего лишь по краю сознания. Вагина пульсировала, последовательно сокращаясь по всей длине, и в её последних, уже утихающих судорогах Женю накрыл собственный оргазм. В сознании утверждения своей власти и с честью полностью выполненной задачи парень вспомнил о словах матери, щедро, но хаотично и куда пришлось покрыл только что явившуюся на свет женщину благодарными поцелуями и распластался рядом, переводя дыхание. В голове было спокойно и легко, ниже — ещё лучше. «Да ничего, приемлемо. Только почему она не стонала?»
В начале полового акта Ира растерянно откинула руки назад; лишь потом, вовлекаясь в процесс, опустила их на драгоценную голову, стала ерошить волосы, спустилась к плечам, прошлась по спине. Пальцы замерли, только дойдя до изгиба к ягодицам, на них всё ещё как бы распространялся запрет — девичья скромность, нераскрытие свободы до конца. Она была так потрясена свершающимся, что собственный оргазм — то, что она так ждала, — прошёл мимо, не отпечатавшись своим наличием в мозгу*.
------------------------------
* Невероятно, но факт. Бывает и такое, даже не единожды.
------------------------------
Теперь надо было выяснить, что же с ней на самом деле случилось.
— Тебе как? — робко поинтересовалась Ира.
— Офигительно. Ты моя, ты потрясающая, и я рад, что ты кончила в первый же раз.
Ира слегка смешалась. Так она это испытала! Но почему же не почувствовала? Обратиться за разъяснениями к мужу она не рискнула: он ещё сочтёт её бесчувственной дурой! «Наверное, я была захвачена тем, что в первый раз случалось в моей жизни, поэтому зрение, слух и осязание реагировали очень остро и подавили сексуальные ощущения. Ничего, всё поправимо. Самое главное — это есть, я это испытала, просто в следующий раз надо быть совсем раскрепощённой и прислушиваться именно к этим ощущениям. Это есть, я женщина, я не фригидна».
Ира повернулась к Жене. Она смотрела на него так доверчиво и благодарно, что тот умилился. Он был несправедлив, считая её девственность досадной ненужной помехой, вернее, она пугала его возможной трудностью своего уничтожения. Все мы собственники и, приобретая что-то, украшаем это дополнительно, повышаем его ценность — и поднимаемся в своих собственных глазах. Пока целомудрие Иры гуляло где-то там, отдельно от Жени, оно было обузой, с которой надо было делать что-то неприятное. Когда он его получил, оно стало значимым: он с этим прекрасно справился, это был дар персонально ему, ему первому (и никого до!), это было его, это было его единоличное — значит, уникальное. И Женя преисполнился гордости.
Оргазм — всегда оргазм (конечно, только для мужчины). Ира стала его причиной, и в постели с ней Женя нашёл и новые, приятные впечатления, и трогательную нежность. Ира положила свои пальцы поверх его локтя и легко целовала его руку и плечо — Алёше такие штуки после оргазма в голову не приходили. Это ничего не стоило, на это обычно не хватало времени, об этом никто не думал — и это родилось в этой постели, в супружеской жизни.
Самовосхваление и возвеличивание своей персоны, как и инстинкт собственника, свойственны подавляющему числу людей. Женя осознавал себя исключительным и находил подтверждение этому и в своём браке, и в доме, где он расположился, бесспорно, со всем комфортом, и особенно в поведении Иры.
Он чувствовал себя сильным — и это ещё более подчёркивала молодая женщина, вчерашняя девушка, доверившаяся ему, вручившая ему свою судьбу. В него верили, его любили, его ублажали, ему подносили дары — Женя плыл в дурмане блаженства, сытого счастья и удовлетворения — от секса и самореализации.
Это не было ещё отходом от Алёши, но потеснением его на пьедестале — бесспорно. Куда же смещение ценностей г-на Меньшова-младшего должно было привести, его не занимало.
Наласкав супруга, Ира вспомнила ещё об одном вопросе, который требовал немедленного ответа. Она слышала, что широкое влагалище притупляет и ослабляет наслаждение мужчины. А какое у неё? Широкое или узкое?
Как и любая женщина, Ира начала издалека:
— Слушай, налей мне вина, пожалуйста.
— Аа… — Женя легко поцеловал жену в губы. — Тебе стало прохладнее после отдыха. Сейчас устроим. — И, мягко перекатившись к краю кровати, встал у столика с ужином. Собственная нагота теперь его не смущала: сознание исключительности — великая вещь и обычно сопровождается чувством вседозволенности, уверенности в своей правоте, что бы ты ни делал, и права поступать без оглядки на что-либо, тем более если это такое приятное позирование, демонстрация молодого восемнадцатилетнего тела столь же юной супруге. Правила и приличия к чёрту! Это его день…
Женя налил вино и, передав один бокал Ире, устроился на прежнем месте, тоже с бокалом в руке.
— У, спасибо! — Ира отпила. — Ну давай, делись ощущениями. Что ты там у меня нашёл? Всё в норме?
— Абсолютно нет. — Женя важно покачал головой. — Всё очень далеко от нормы, ты даже не идеальная, а уникальная. Ммм… супер. Отзывчивая, чувственная, такая узкая! И у тебя такая маленькая дырочка… была. Всего полчаса назад ты была мадмуазель, теперь — мадам. Титул не хочешь купить? Будет к тебе горничная обращаться тоненьким голоском: «Госпожа графиня»…
— О, это что-то из XIX века. — Ира, облегчённо вздохнувшая после «узкая», искренне рассмеялась. — Все эти титулы добывались грабежом, высыпались в постелях, покупались деньгами или предательством. Лучше останусь буржуазкой.
— Точно. А я — твоим буржуином. И будет у нас мальчиш-Плохиш, мы дадим ему ящик печенья и бочонок варенья. А ещё он будет играть в компьютерные игры, учить испанский и радовать мамочку. Кстати… мадам хочет второй раунд?
— Ой, страшно, там ещё, наверное, кровоточит.
— А тебе было больно?
— Знаешь, практически нет. Это, наверное, потому, что ты был таким нежным…
Женя поцеловал Ире руку.
— Ну тогда перестрахуемся до завтра.