Трудный день
Ехать в деревню на всё лето мне совсем не хотелось,но с мамой не поспоришь:
– Ненадышался ещё в городе дымом из трубы? Завод-то наш родной днём и ночью дымит всеми трубами, а у тебя лёгкие слабые, тебе деревенский воздух нужен. В общем, так: без разговоров - бери сумку и верёд!
Паровоз, катил мимо каких-то построек,
потом пошли поля и холмы, похожие на взбитые подушки. ;
Наконец станция – Билимбай.
Небольшой деревянный вокзал утонул в зелени акаций, видна только давно не крашеная крыша, да чёрная труба над ней.
– Подожди меня здесь, – сказала мама, поставив к забору чемодан и сумку. – Гляди за вещами, никуда не отходи, я скоро.
Паровоз со свистом выпустил пар, дал оглушительный гудок
и, пыхая дымом из трубы, отправился дальше.
Мама вернулась раздосадованная:
–Придется идти пешком, сынок, – сказала она. – Ни одной попутной машины нет.
Она взяла чемодан, я – сумку и мы пошли.
Миновав поселок, мы шагали по бесконечно длинной дроге, идущей через
поле, на котором ни деревца, ни кустика. Солнце жарило вовсю! Уже через полчаса ходьбы я проклинал мошкару и сумку, которую едва волочил за собой. Страшно хотелось пить. Рубашка взмокла, пот струился по спине, затекал под ремень и дальше вниз. Я чуть не плачу от усталости и досады на маму за то, что потащила меня в эту чёртову деревню. Честное слово, еще немного и я свалился бы посреди до-роги, и пусть мама тащит меня на себе до самой деревни.
И тут я услышал скрип колёс. Я оглянулся и увидел лошадь,
запряженную в телегу. На телеге, свесив ноги, сидит старик.
– Далёко идёте? – спросил он, поравнявшись с нами.
– В Елань, – ответила мама.
– Замаялись, поди-ко, пёхом на себе такую тяжесть тащить. Садись ужо, подвезу что ли.
– Да мы сами как-нибудь.
– Не бойсь! – Сказал старик, – задаром подвезу.
Мама, обычно ловкая и проворная, тяжело взобралась на телегу. Я устроился рядом. Дорога, наконец-то, пошла лесом. Верхушки елей пиками вонзались в небо, и солнце то появлялось, то снова скрывалось за ними. Воздух стал чуть-чуть прохладней, а лёгкий ветерок вновь пробуждал интерес к жизни.
– Устал? спрашивает мама, – и глаза становятся теплыми и ласковыми.
– Не очень – отвечаю я. Маму почему-то развеселил мой ответ, она обняла меня одной рукой, а другой убрала с моего лба мокрые волосы:
– Герой ты мой!
В такую минуту хорошо сидеть рядышком, прижавшись щекой к её плечу и ни о чём не говорить.
Телега, скрипя колёсами, не спеша переваливалась через всякие
неровности, а серые от пыли кусты и деревья, уныло тащились мимо меня со скоростью усталой лошади.
Старик остановил лошадь у мостика через овраг, взял ведро и стал спускаться вниз. Мы последовали за ним. По дну оврага бежал чистый и звонкий ручей. Я лег животом на землю и, опираясь руками в каме-нистое дно, стал пить
воду прямо из ручья. Мне всегда казалось, что вода не имеет вкуса, а сейчас я понял, что вкуснее этой воды ничего на свете нет.
– Осторожней пей, – сказала мама – вода студёная - чего доброго, за-болеешь ещё.
Старик зачерпнул ведром воду, напился сам и с ведром полным воды
направился к телеге.
Дальше дорога уже не казалась такой нудной. Напившись воды, лошадь, бежала веселее, и вскоре показались первые дома деревни.
Деревня небольшая: одна улица с пыльной дорогой, со следами тележных колёс и лепешками от прошедшего стада. В два ряда стоят дома: один магазин, закрытый на огромный висячий замок и клуб из почерневших брёвен. Бабушкин дом стоял в конце улицы, а дальше опять лес.
Бабушка не слышала, как мы вошли. Она стояла, склонившись над широкой скамьей, уставленной крынками.
Дверь за нами хлопнула, она повернула голову, по-смешному
взмахнула руками:
–Господи! приехали, родинки мои! – сказала она и заплакала.
А чего плакать? Приехали же!
ОХОТА НА ВОРОН.
Пока мы с мамой умывались с дороги, бабушка хлопотала, накры-вая на стол. Бабушка, сухонькая, но проворная, она так и снуёт от печки к столу, от стола к печке. Я смотрел на её маленькие руки и удивлялся их умению и ловкости. И вот, как по волшебству на столе появились дымящаяся картошка в чугунке зелёный лук, курятина в лапше и горячий, духмяный хлеб, который бабушка сама выпекала в печи.
После обеда мама прилегла отдохнуть, так как утренним поездом должна вернуться домой, а я, напичканный домашними кренделями, вышел на крыльцо. По двору разгуливал ужасно гордый петух. И чего гордится? Дурак потому что! Мама говорит: «умный гордым не бывает». Это она про меня, когда я по пустякам задираю нос. Возле сарая копошились куры, а в курятнике какая-то очумелая курица кудах-тала так, будто её заживо ощипывают. Не успел я заглянуть внутрь, как вдруг петух, ни с того, ни с чего, налетел на меня, будто
ястреб на цыплёнка. Представляете: сидит этот дятел у меня на за-гривке, бьёт меня крыльями, пытается долбануть клювом в затылок и при этом орёт во всё горло. Дурак дураком! А я закрываю голову руками, бегаю по двору и тоже ору, как сумасшедший. Наконец, пе-тух решил, что с меня хватит, слетел с моего загривка и, гордясь победой, отправился в курятник. Вообще-то я вроде бы не трус, но, если честно, я ужасно боялся этого чумавого петуха. Наверное, кто другой на моём месте поддал бы ему разок сандалией в клюв – и всё, а я тихонечко бочком, бочком добрался до ворот, открыл калитку и выскочил на улицу. У-уф!
Напротив нашего двора лежало заросшее дикой травой поле, через которое вниз до берега пруда сбегала тропа. Вокруг – ни души. Толь-ко две вороны скучали на плетне. Ненавижу ворон. Само слово «во-рона» вызывает отвращение. Если разделить его пополам, получится два слова: вор она. Одним словом – воровка!
А если честно, мне наплевать, что они там воруют. Просто хотелось
выместить на них свою злость и досаду за бессилие перед каким-то
долбаным петухом.
Я подкрался близко, близко. Так близко, что разглядел клюв, красный внутри.
– Бей вора! – крикнул я, вскочил и швырнул в них камень. Но камень
просвистел мимо и упал в огород. Вороны каркнули и, лениво взма-хивая растрёпанными крыльями, полетели к одинокой берёзе, что росла за бабушкиным огородом. Я встал, отряхнул землю с колен и вдруг увидел белобрысого пацана с чёлкой до самых бровей. Он стоял на краю дороги и с нескрываемым любопытством наблюдал за мной.
– Вороны хищницы, – сказал я, пытаясь
оправдать бессмысленность своего поступка. – Они яйца воруют из птичьих гнезд.
Я хотел завязать с ним разговор, а он, стоял, засунув руки в карманы штанов, и молчал.
– У нас в городе недавно слон сдох, – продолжал я. – Представляешь? Привезли в цирке показывать, а он взял, да и сдох.
Пацан молчал.
Одно из двух: или он не знает, что такое слон, или в деревне слоны пачками дохнут каждый день, и ничего удивительного в том нет! Наконец, пацан вышел из неподвижной задумчивости
: -А у нас в конюшне кобыла ожеребилась, – неожиданно сказал он. – Хошь поглядеть?
Хочу, – поспешно ответил я, боясь, что он снова впадёт в задумчи-вость.
– Тебя как зовут?
– Вовка, а тебя?
– Шурка. Пошли?
– Подожди, я сейчас, – сказал я, вбежал в дом, скинул сандалии, за-вернул до колен штаны и расстегнул ворот рубашки. Теперь я выглядел примерно так же как Шурка. Мне казалось, что это мне поможет скорее найти с ним общий язык.
– Чё босой-то пошёл? По земле – не по избе шлёпать.
– Я, как ты.
– Мне привычно. А у тебя ноги белые, сразу видно – городской.
По дороге на конюшню я шёл и бороздил ногами пыль так, что вскоре мои ноги стали такими же «деревенскими» как у Шурки.
Конный двор стоял на краю деревни. В конюшне тихо и прохладно. Проходя мимо стойла, заколоченного под самый потолок, я услышал звуки, от которых мне стало немножко не по себе: в темноте что-то фыркало и дышало. Люди так не дышат.
И вдруг раздался страшный удар в дверь стойла, я невольно отпрянул, и моё сердце чуть не остановилось от страха.
– Не пужайся, – сказал Шурка. – Там племенной стоит, копытом в дверь бьёт – на волю просится.
. Моё молчание он понял по-своему и пояснил:
– Племенной – это конь-производитель, от которого жеребята появ-ляются. Не конь, а зверь. Пацаны дразнят его: пуляют сухим горо-хом, а он бесится так, что вся конюшня ходуном ходит, а им того и надо.
Вверху над стойлом висела ржавая конская подкова, а ниже прибита дощечка с корявой надписью. Несмотря на полумрак, я, всё же про-читал слово – БУЯН.
– Это его так зовут? – заглядывая в щель между досками, чтобы, хотя бы одним глазком увидеть «зверя» – спросил я.
– Ага. В клубе как-то кино про войнушку
показывали, «Смелые люди» называется, так там коняка был – Буян…
– Знаю. Я это кино тыщу раз видел. Кинуха – что надо! Его даже сам Сталин любил, – сказал я. У Шурки глаза сделались круглыми, как у совы.
– Ты откуда знаешь?
– Все знают. За это кино, всем артистам Сталин премию дал.
– И Буяну тоже?
– Его отборным овсом кормят. Говорят, он теперь в цирке выступает.
– Здорово! А наш Буян похож на него, правда?
– Правда. Только тот Буян весь белый был, а ваш серый что ли?
- Гнедой.- сказал Шурка. Его конезавод
отбраковал, а бывший председатель его ещё маленьким взял и сюда привёз. – Буяном
назвал, чтобы всё как в кино.
– Получилось?
– А то! Может ещё и лучше вышел,
– Ну, это ты загнул, – говорю я, – лучше
Буяна во всём мире коня нет. Он не просто конь – он друг. Боевой то-варищ Васи Говорухина – героя фильма.
Шурка даже рот раскрыл, удивляясь моим познаниям. Ещё бы! Откуда ему знать, что все пацаны нашего двора заболели этим фильмом. Все и я в том числе тоже хотел быть таким же бойцом, как Вася
Говорухин и иметь такого друга, как Буян.
Шурка отошёл к стойлу, над которым тусклый свет от лампочки
едва рассеивал мрак. Маленький жеребеночек жался к животу лошади и вздрагивал всем телом.
– Сынок нашего Буяна. Не без гордости сказал он.
– Нас боится? – почему-то шёпотом спросил я.
– Нет, не нас.
– А кого?
– Так. Всего.
Ворота конюшни заскрипели и окрылись. В конюшню ворвался ослепительный свет.
– Шурка, ты, что ли там? – спросил женский голос.
– Ага.
– Своди коня к реке, напои. С поля пришёл.
– Ладно.
– Кто это? – спросил я.
– Мамка моя.
– А чего она здесь?
– Конюхом тут робит. Хошь, вместе коня поведём?
– Спрашиваешь. Конечно, хочу. А мамка твоя разрешит?
– Разрешит. Айда за мной.
Мы вышли из конюшни, К столбу посреди двора был привязан конь с обвислым животом и с прогнувшимся острым хребтом. Неподалёку стояла телега, которой совсем недавно здесь не было. Шурка подвел коня к телеге и с телеги взобрался ему на спину:
– Садись сзади, – сказал он. Я не решался.
– Не бойся, тихонько поедем.
– Я и не боюсь. Еще чего! Тоже мне – конь! Не конь, а ерунда какая-то. Обыкновенная колхозная кляча.
Я влез на телегу, долго примеривался и, наконец, каким-то образом оказался у Шурки за спиной.
Конь пошёл. Мы с Шуркой в такт шагам, покачивались на его спине. Но вдруг Шурка ударил коня пятками в бока и тот рысцой припустил от конюшни в сторону реки. С каждым шагом в животе у коня что-то квакало и булькало, а0 меня подбрасывало овверх, отрывая и снова возвращая на костлявый хребет. Бедный мой зад! За что мне это? Я ухватился за Шурку так, что если бы я упал, то только вместе с ним. Наконец, конь перестал меня мучить, остановился у реки и. склонив голову, стал пить воду.
Обратно ехали шагом.
У конюшни уже собралась целая ватага деревенских пацанов. Они сидели на краю телеги и смотрели в нашу сторону. Для меня наступал ответственный момент: я должен был что-то сделать такое, чтобы сразу завоевать их уважение. Но что я могу, сидя на этой кляче позади Шурки? Не дожидаясь, когда конь остановится, я эффектно, как мне казалось, спрыгнул с коня на ходу. Спрыгнул я красиво, а вот при-землился не очень: под ногу подвернулся сухой ком земли, и я, самым дурацким образом, растянулся в пыли, рядом с коровьей лепёшкой. Я ожидал взрыва хохота, но его почему-то не последовало. И, слава Богу! Терпеть не могу, когда надо мной смеются. Кое-как, я доковылял до телеги.
Дайте парню место. – Сказал Шурка, они тут же потеснились и я сел рядом. Острой боли в ноге я уже не чувствовал, но продолжал
кривиться и с шумом сквозь зубы втягивать воздух, как это мы часто делаем, когда нам действительно бывает больно. За этим кривлянием, я прятал ощущение, которое причиняло мне муку куда большую, чем боль физическая – на героя я никак не походил. Обидно.
– Эй, городской, чё без обуток-то ходишь? – спросил стриженый наголо парень справа.
Я глянул на его резиновые сапоги с отрезанными голенищами, он это заметил и вытянул ногу:
– На, гляди! Я в этих ботах и по кочкам болотным и в лес и в поле могу, а ты босой куда?
– Я думал что…
Думал, что в деревне «деревенщины» живут? Вы там у себя в городе-то в блескучих ботиночках шастаете, а туточки можно и так шкан-дыбать.
- Парень сплюнул и погано выругался в адрес всех городских ре-бят. И где он таких слов нахватался?
– Ты чё к парню вяжешься. – Вступился за меня Шурка – я тоже босой по земле хожу и чё? Зато, ноги не преют. Ты бы свои-то прелые мыл хоть иногда, а то лошади от тебя шарахаются?
– Это от кого лошади шарахаются? Ты лучше своей мамке скажи, пусть она тебе нос утрёт. Думашь, коли она тут робит, так ты уж и – кум королю!
– Ты её не тронь, а то…
– А то что будет?
Лысый двинулся на Шурку. Я соскочил с телеги и, как бы нечаянно, встал рядом с Шуркой.
Лысый остановился, смерил меня прищуренным взглядом, криво усмехнулся:
– Чё, нога уже не болит?
Странно, но нога и вправду вдруг перестала болеть.
– Ладно, поглядим ещё, от кого лошади шарахаться будут, – сказал он, циркнул слюной мне под ноги и отошёл.
Лысый мне жутко не нравился: мало того, что матерится так ещё и поминутно плюётся через дырку в зубах. Видать не зря ему зуб вы-шибли.
Из конюховки вышла Шуркина мать:
– Эй, босота, марш по коням!
Новое для меня слово «босота» я понял не сразу, но быстро догадался,
когда пацаны с криками попрыгали с телеги и опрометью, сверкая босыми пятками, бросились в конюшню.
– Шурка, гляди, чтоб ноги у коней были спутаны как надо: разбре-дутся – утром не собрать. А ты чей? – спросила она меня.
– Внук бабы Клавы Скорыниной,– ответил за меня Шурка.
– Баский парнишка, - сказала она и улыбнулась.
Я уже слышал это дурацкое слово от бабушки. Оно мне по ушам, как ножом по стеклу. Баский – значит, красивый. Что я, девчонка что ли.
– Поедешь с нами? – спросил Шурка.
– Я бы хотел, – не очень уверенно ответил я.
– Попробуй. Я рядом буду. Бери Косуху, она кобыла смирная. Глаз у неё косой, оттого она осторожная, но пугливая: руками сильно не раз-махивай. Шурка придержал Косуху, пока я взбирался на неё с телеги.
– Держись за хвост, городской! – посмеивались ребята.
Больше всех глумился Лысый: – « Ты бы сперва на козе ездить по-учился, не то опять свалишься носом в коровье дерьмо».
КОЧКИ – ЦВЕТОЧКИ
От конюшни кони, раздувая ноздри и швыряя копытами землю, галопом скакали до плотины. Дальше шли шагом: плотина старая, брёвна давно прогнили и передвигаться по ней было небезопасно, тем более на моей косоглазой кобыле. Косуха, загнув голову и, глядя на дорогу одним глазом, шагала медленно и осторожно. Внизу шумно бурлила вода. Боясь, что закружится голова, я старался не смотреть вниз. Шурка был рядом и,
сдерживая свою норовистую кобылу, терпеливо давал мне советы:
– Колени крепче сжимай и поводок не. расслабляй, держи в натяг.
Плотина, слава богу, кончилась, Шурка отпустил поводья, и лошадь под ним тут же пустилась вскачь, догонять умчавшийся табун. Моя Косуха тоже рвалась вперёд, но я, тянул на себя поводья уздечки и кричал: - « Стой! Тпрр!
Вдруг, откуда ни возьмись, подскакал Лысый, взмахнул рукой и изо всей силы хлестнул мою лошадь гибким прутом по холке: «Держись, городской!» крикнул он и поскакал вдогонку всей ватаги.
Косуха вскинулась, как ужаленная и помчалась, сама не зная куда. Каким чудом я удержался на ней, понять не мог, но помню, что
прилип к ней всем телом и видел только, как земля со страшной
быстротой уносится из–под копыт косухи. Косуха вдруг свернула с дороги и помчалась по поляне в сторону овражка. Перескочив
через ручей, и продолжая бег, она попала в заболоченное место.
Наверное, я удержался бы на ней, если бы Косухе не взбрындило взять и споткнуться о кочку.
Проклятый день! Как каскадёр я перелетел через голову лошади,
перевернулся в воздухе, упал, и мокрые кочки тут же остановили моё дальнейшее движение.
Шурка не сразу заметил моё отсутствие и вместе с другими пацанами, увлечёнными скачкой, скрылся за поворотом. Острые как бритва стебли травы обожгли щеку и плечо. Я долго лежал, уткнувшись ли-цом в мокрую траву, и ревел, но не от боли, а скорее от досады на себя и на Косуху. Если б она не споткнулась, я бы не упал.
Странно, но Косуха не умчалась прочь, а стояла рядом, вздымая бока и, раздувая ноздри. Потом склонила голову, и я ощутил на спине ее дыханье. И вдруг меня охватило бешенство:
-Скотина! – заорал я. – Кляча косоглазая! Из-за тебя я свалился, как последний тюфяк.
Я перевернулся на спину, с ненавистью ткнул ей пяткой в губы. Ко-суха вскинула голову, но продолжала стоять, не двигаясь с места, и вид у нее был жалкий и виноватый. Я встал, сорвал лопух, прижал его к щеке, а когда отнял – увидел кровь. Я протянул лопух Косухе:
– На, полюбуйся, что натворила!
Косуха взяла лопух губами, подержала и отпустила. Лист упал на траву, а Косуха ещё ниже склонила голову. Я обхватил ее шею рука-ми, жалость к себе куда-то исчезла, зато проявилось острое чувство вины перед Косухой, я гладил её шею и шептал:
– Прости ... Я сам упал. Сам не удержался. Я удержусь. Вот увидишь, удержусь.
Я взял Косуху под уздцы, подвел к большому пню и, преодолев
нахлынувшую боязнь, взобрался ей на спину .
Пацаны ждали меня. Не слезая с лошадей, они сгрудились на
поляне и смотрели в мою сторону, и когда я появился верхом на
Косухе, они с гиканьем, поскакали ко мне навстречу и закружили
вокруг меня.
– Упал что ли? – Спросил Шурка, заметив мои ссадины.
– Ага. О кочку споткнулся – сказал я и глянул на Лысого.
– Кочки – это только цветочки, ягодки впереди! – сказал Лысый.
Иногда не знаешь, как правильней поступить: то ли в морду дать, то ли просто послать подальше. Но, глянув на Лысого, я вдруг понял, что к драке с ним пока не готов: здоровый гад! Я решил отшутиться:
– Смотри, не объешься ягодок: понос прошибёт, штаны стирать при-дётся! – сказал я.
Ребята дружно хохотнули, Лысый глянул на меня так, что у меня
спина похолодела:- « кажется, без драки не обойдётся!» – подумал я. Но Лысый вдруг улыбнулся своим беззубым ртом:
– Живи пока!– Сказал он и хлопнул меня по плечу, так, что я едва удержался на лошади.
Когда я вернулся домой, мама так и села, увидев меня.
– Боже мой, что с тобой случилось ?
– Пустяки, – ответил я. Я еще не мог толком объяснить то чувство, которое переполняло меня, оно было важней моих синяков и ссадин: они сойдут, рубашку зашьют, а оно останется навсегда. Но мама его не заметила:
– Домой! Завтра же домой! – сказала она.
И всё-таки я остался в деревне.
Кто знает? То ли молодое деревенское утро со здоровым румянцем восхода, и далёкий перезвон бубенцов на шеях, пасущихся за прудом лошадей,
обворожили маму, но, так или иначе, взяв с меня слово, писать ей каждый день, чмокнула меня в щеку и уехала в город одна.
И в то время, когда мама дремала в переполненном вагоне, я, сломя голову, летел напрямик через поле туда, где все еще паслись кони.
– Эге-гей! – вопил я. – Я остаюсь, ко-о-ни! И эхо, заблудившись в соснах, с восторгом отвечало: «Ко-о-ни!»
БУЯН
Конный двор стал моим вторым домом.
Утром, чуть свет, я уже на ногах: хлебну из крынки молока, краюху хлеба в карман – и бегом на конный двор. Бабушка ворчала: « Избе-гался совсем! Худюший стал, как тот шкилет. Что тебя туда так тя-нет? Влюбился что ли?
– В кого, бабушка?
–Уж не знаю в кого. В конюшню или в
хозяюшку конюшни. Говорят, что в неё даже лошади влюбляются: иная лошадь под ней, как ветер летит, а ежели кто другой её оседлает – тащится как неживая.
– Бабушка! Тёя Нюра – она ведь, старенькая уже.
– Стареньки бывают только тулуп да валенки, а у человека душа всегда молода.
– То есть, я хотел сказать, что она уже очень взрослая.
– Да ладно! пошутила я, – сказала бабушка и вздохнула: тяжело в деревне без мужика. Война проклятая всех забрала да не вернула. Потому Нюра конюхом и робит, что больше некому.
Шурка, уже который день, на конном дворе не появлялся: уехал с дядькой на покос. В помощниках у тёти Нюры остался я один. Пришлось работать за двоих, и я старался, как мог: засыпал в кор-мушки овёс, задавал лошадям корм и даже ездил верхом на бочке за водой. Вода из бочки плещется, обливая меня с ног до головы, тётя Нюра улыбается: «настоящий водовоз!» и от этой улыбки тепло расте-кается по моей душе и хочется делать ещё и ещё что-нибудь.
Мама моя, конечно, не в восторге от моих трудовых успехов: «Тебе в городе жить придётся, а не в деревне. Читай больше, учись у книг». Бабушка наоборот меня всячески поощряла и маме говорила: «ма-ленькое дело лучше большого безделья. Он уже не дитё – пущай к работе привыкает». Я привыкал: дома меня пол помыть не заста-вишь, а тут я и стойло почистить могу и охапку сена на вилах коню принесу...
Первое время у меня это плохо получалось:
труха сыпалась за шиворот, голова и тело жутко чесались. Лысый смеётся:
– Ты чё, герой, вместо сена чесотку на вилы подцепил? Я за это на него не обижался, но и в карман за словом не лез:
– Тебе–то хорошо: у лысых голова не чешется? Но и он не терялся:
– А ты постригись, и у тебя башка чесаться не будет.
Пацанам смешно, да и мне весело потому, что здесь мне было ин-тересно. Но, если честно, жить в деревне я бы не смог. Бабушка го-ворит: « поздней осенью от скуки мухи дохнут, а зимой морозы та-кие, что в телогрейке тепла хватает только на то, чтобы до уборной добежать». То ли дело – лето!
Особый интерес в последнее время вызывал конь по имени – Буян. Он стоял в стойле, дверь которого кроме железной задвижки
закрывалась на толстую цепь. Только узкое окно, в которое едва про-лезала его мощная голова, связывало его с внешним миром. Бывало целый день стоит он, высунув голову в окно, с тоской глядя на зеленый луг за прудом, где сочная
трава, свежий ветер и простор, простор... Я ему искренне сочувствовал.
Уж я - то знал, каково сидеть в четырёх стенах, когда за окном лето, солнце и друзья, а вместо этого сидишь дома, и мучаешь гроб с му-зыкой под названием –
пианино, который с детства терпеть не могу...
Однажды я захватил с собой кусок хлеба, с солью. Я уже знал, что это
настоящее лакомство для лошадей. Подойдя к конюшне, я присел на сломанное тележное колеса, напротив стойла, в котором томился от безделья могучий конь- Буян. Я сидел, и ждал, когда в темном проёме окна появится его голова. Ждать пришлось довольно долго. Коротая время, я строгал складным ножом палку и насвистывал: «чижик-пыжик, где ты был...» Наконец, голова коня показалась в окне…. Насадив хлеб на острие палки, я осторожно стал подходить к нему. Чем ближе я подходил, тем больше конь настораживался. А ко-гда я оказался на расстоянии, с которого мог палкой дотянуться до ок-на, Буян прижал уши, глаза налились кровью, и он стал просто стра-шен. Я поспешил задобрить его и слишком резко сунул палку с хлебом ему под нос. Конь вскинул голову, отпрянул, сильно стукнувшись о притолоку, и снова скрылся. Тогда я снял хлеб с палки и положил на подоконник. Придя на следующее утро, я обнаружил, что хлеба на подоконнике нет. Не думаю, чтобы его склевали птицы. Я положил другой кусок на тоже место и вновь стал насвистывать:
«Чижик-пыжик, где ты был….» Так
продолжалось несколько дней. Через неделю, стоило мне только за-свистеть «чижика», голова коня тут же появлялась в проёме окна. Буян стал относиться ко мне с доверием, но я даже и подумать не мог, что когда-нибудь сяду на него верхом. Если бы мне дали за это лучшую коллекцию марок, я бы наотрез
отказался. Жизнь я ценил.
ДЖИН ИЗ КОНЮШНИ
Днем ребята работают: кто на покосе, кто за коровой присматривает, а кто просто в лес по грибы да по ягоды ходит, но вечером все со-бираются у конюшни. Каково же было их удивление, когда я, насви-стывая «чижика», протянул Буяну хлеб, а тот, вытянув губы, взял его с ладони, и смешно ворочая челюстями, стал его жевать.
– Вот это да! Мы думали он зверь, а не конь, а он, гляди-ка, какой смирный..
Меня просто распирало от гордости. Я чувствовал себя настоящим укротителем львов и даже крокодилов. Колька смотрел на меня с хит-рым прищуром.
– Слабо к нему в стойло войти? – сказал он с таким видом, будто ему это сделать – раз плюнуть.
Не такой уж я смельчак чтобы соваться в клетку с тигром. Я пони-мал, что Колька просто подначивает меня, но тупое упрямство за-ставляло принять вызов, я двинулся к стойлу. Ребята попрятались кто куда.
– Может не надо, – робко сказал кто-то
– Если бы Шурка или Тётя Нюра в эту минуту были здесь, они ни за что не позволили бы мне сделать ту глупость, за которую я мог по-платиться жизнью и не только своей.
Дрожащими руками я снял цепь, медленно отодвинул задвижку, и распахнул дверь. Буян стоял, уткнувшись головой в кормушку, и вяло пережевывал овес. Вдруг он поднял голову и уставил на меня не очень добрый взгляд. Я уже хотел было вновь захлопнуть дверь, но конь, словно очнувшись, ринулся к выходу. Я отлетел будто пушинка, а он вырвался из стойла, вылетел из конюшни, как джин из кувшина, и вихрем разгулялся по двору. Опьяненный свободой он падал,
валялся с боку на бок в пыли и вдруг встал, как изваянье, устремив взгляд на луга за прудом, которые совсем недавно были ему так недо-ступны. Дикий восторг на момент вскинул коня на дыбы, он всхрапнул, сорвался с места и помчался туда, где ждала его воля и простор. Сходу он влетел в пруд, взметнув брызги так, словно гора обрушилась, и поплыл к другому берегу. Откуда-то появился Шурка. – Кто его выпустил? – спросил он. Все молчали и я тоже.
– Понятно, – мрачно сказал Шурка – теперь жди от мамки взбучку. Он, молча, смотрел в след коню, и вдруг всполошился:
– Вот гад! Куда его понесло!! Утопится ведь, утопится! Я не по-нял, кого Шурка назвал гадом, но это было неважно. Чего он так ис-пугался : ведь кони умеют плавать.
Шурка показал рукой в ту сторону, куда плыл Буян,
– Видишь на воде рыжее пятно - это водоросли – «Русалкины космы». Они опутают ноги и утопят любого, кто в них попадёт. Понял?
Не сговариваясь, мы бросились вслед за жеребцом. Чувство вины подгоняло меня лучше хворостины. На бегу я скинул с себя рубашку, затем штаны, забыв о том, что плавать могу только не далеко и не долго, я сходу прыгнул в воду и поплыл вслед за конём.
Тётя Нюра тоже оказалась на берегу. Отбросив в сторону пустое ведро, она размахивала руками и кричала:
– Вы чё творите-то, черти окаянные!! Вовка, вернись! Утонешь вместе с ним. Вернись,
говорю! Шурка рвался за мной следом, но Тётя Нюра схватила его за руку:
– Куда! Не пущу! Мало того, что конь пропадёт, дак ещё и дитя
потонет: Ну, натворили вы дел, ох, натворили! – ругалась она, на чём свет стоит.
Но я этого уже не слышал.
Я слышал только, как тяжело дышит конь. И вдруг он зафыркал, го-лова его судорожно задёргалась над водой – значит, он уже влез в
водоросли. Я подплыл к нему совсем близко. Но что делать дальше – я не знал. Не за хвост же его тащить. Вокруг плавала, вырванная с корнем зеленина. Буян с каждой секундой осложнял положение. Он бился в водорослях, как гигантская муха в паутине. Я слышал, как прерывисто дышит конь, задрав к небу жадные до жизни ноздри. Ещё чуть-чуть и вода зальёт эти ноздри и всё – прощай, Буян! Надо его
успокоить и заставить повернуть обратно, Но как? И вдруг меня осе-нило: «чижик–пыжик, где ты был» –попытался просвистеть я. но губы не слушались, получился не свист, а шипение. Я повторил попытку, губы никак не хотели складываться в трубочку. Покусывая их зубами, я пробовал ещё и ещё! Кажется, получилось. Да, получилось. Насвистывая «чижика», я протягивал коню руку, звал его за собой. Почувствовав рядом человека, конь стал успокаиваться, обретать уверенность, а с ней и силы. Выдираясь из цепких водорослей, он стал медленно разворачиваться в мою сторону. Рывок! Ещё рывок – и, наконец, он вырвался из рыжей паутины и поплыл следом за мной к берегу. А я вдруг почувствовал смертельную усталость. Маленьким я часто болел воспалением лёгких и случалось, что я задыхался от быстрого бега или сильного волнения и мне не хватало воздуха… И вот сейчас я хлебал его вместе с водой. « К берегу, скорее к берегу!» –стучалась мысль, но руки становились ватными, ноги–свинцовыми. Я плыл, почти бессознательно взмахивая руками, погружаясь и вновь всплывая. Когда в глазах становилось темно, в сознании отмечалось – вода. Потом вдруг разноцветные круги – солнце! я понимал,что надо звать на помощь,кричать, махать руками, но я ни как не мог этого сделать: голова моя задралась вверх, будто я лезу в небо по канату, глаза закрылись, а рот едва успевал отплевываться от воды. Я не слышал, как тётя Нюра кричала: «Помогите! Помогите же кто–нибудь!» – Не видел, как пацаны вбежали в воду, но не решались плыть ко мне. И вдруг в последнюю минуту рядом со мной оказался кто-то из них. Это был Шуркша. Я вцепился в него мёртвой хваткой, и мы оба пошли ко дну. Благо у Шурки сил было достаточно и, почувствовав, под
ногами песчаное дно, он оттолкнулся от него и мы всплыли на
поверхность. Глотнув воздуха, мы снова погрузились в воду. И снова Шурка сделал прыжок вверх и вперёд. Видимо, я уже наглотался воды так, что сознание замутилось, руки мои разжались, и наверх Шурка выплыл без меня. Когда мои ноги коснулись дна, я сделал отчаян-ную попытку и оттолкнулся от него, и вдруг рука ухватилась за нечто, как за соломинку, и уже никакая сила не могла её отцепить. Этим «нечто» была грива коня.
Говорят, когда Буян вышел на берег, я так и висел на нём, держась за гриву. Не знаю, возможно, так оно и было, но теперь я верю в то, что однажды сяду на него верхом, и он бережно понесёт меня в мою полную событиями жизнь.
КОЛЬКА – ГАД
Жаль, но в жизни порой не всё получается так, как хочется. Плохим вестям крылья не нужны – они и так летать умеют быстрее ласточек.
– Слыхала, что твой внучок-то натворил? Вот учудил, так учудил: коня чуть не утопил, сам едва не потонул и Шурку Нюркиного за собой тянул, да мальчишки его спасли.
У бабушки к таким рассказчикам было своё отношение:
– Это кто тебе такое наплёл?
– Так Колька и «наплёл!» –
– Внук Васьки-пастуха что ли?
–Дак, он самый и есть. Своими глазами всё видал.
– Ладно, Марья, ступай домой. Вовка проснётся так сам и расскажет чё к чему.
– Дак, он что ли дома?
– Дома, дома. Спит, как убитый
Я не спал. Я всё слышал и был ошарашен
неожиданной новостью:
– Бабушка, – это Колька рассказал, будто я выпустил коня из
стойла?
– Ну, рассказал и что? Чево ты так переполошился?
– Бабуля, он же всё наврал. Я не думал коня выпускать, я хотел сам войти к нему в стойло на спор – вот и всё. Зачем он наврал? Это же подло! Это так подло! Подлее чем… чем…
Честное слово, я просто задыхался от негодования и никак не мог по-добрать нужных слов. Почему, почему он это сделал?
– Кто его знает? Видать, характер такой. Не задалась у него жизнь с малолетства. Отец с войны пришёл, да недолго в деревне пожил: в город уехал, Говорил, что на заработки, а сам так и не вернулся.
– Мой папка тоже не вернулся, но ведь я не мщу, кому попало.
– Сравнил редьку с репкой! Твой с войны не вернулся, а этот пришёл да и уехал в город насовсем.
Другую семью завёл. Мамка-то Колькина извелась вся от горя, забо-лела, как свечка таяла, таяла да и померла. Колька малой ещё был, вот дед и забрал его к себе. А после отец Кольку
в город увёз, да не прижился он там: подрос и вернулся в деревню: не смог простить отцу мамкину смерть. Так и живёт у деда, а про жизнь в городе, и вспоминать не хочет.
– Понятно, почему он на городских обозлился.
.
– Ну, обозлился или нет – его дело, а зря на человека наговаривать – это ни в какие ворота не лезет. Хорошо хоть конь не утоп – сидеть бы Нюре в тюрьме, да и тебе бы не поздоровилось.
– Бабуль! Но я же спас его.
– Спас-то – спас. Только это всё одно, что дом сперва поджечь, а после загасить, и притом самому едва не сгореть на пожаре. Это не
геройство, а глупость ребяческая. А ты вроде бы уже и не дитё малое, пора бы и в разум входить.
Бабушка отошла в угол с образами, покрестилась, пошептала, снова перекрестилась, а потом сказала:
– На конный двор больше не ходи. Нюра сердита на тебя. Пусть ма-ленько успокоится. Шурка-то у неё один: вся надёжа только на него. А ну, если б утонул!
Мне даже стало обидно:
–Бабушка, а если бы я…?
– Молчи, дурья башка! Я даже думать об этом не желаю. Господи, и откуда такие дурни берутся?
Бабушка снова перекрестилась и уголком платка сняла с носа
слезинку. Я понял, что только что брякнул глупость, подошёл и об-нял её за плечи.
–Ладно, ладно,– сказала она. – Вам бы всё хиханьки, да хаханьки, а мне за вас отвечай. Завтре мать за тобой приедет.
«Завтре» раненько утром, собираясь в дорогу, я обнаружил, что складного ножа в кармане нет. Вопрос: «куда же он делся?» огорчил и озадачил меня, но ненадолго. Мы с мамой вышли из
дома, пока не проснулось солнце, и молча, шагали по тихой, пустынной улице. Мне казалось, что даже окна сонных домов смотрят на меня с укоризной. Мама была сумрачной и задумчивой. Я знал, что она думает обо мне и, судя по выражению лица, мысли её были не
весёлые. Меня это конечно сильно огорчало. Шурка тоже разго-варивать со мной не захотел – поверил Кольке, а тётя Нюра сказала, чтобы духу моего на конном дворе больше не было и это было обиднее всего.
КТО ВЗРОСЛЕЕ?
Зимой я перечитал множество книг из серии ЖЗЛ – жизнь
замечательных лошадей, – так я назвал подборку книг о лошадях,
взятую в центральной библиотеке.
– Похоже, что ты коневодом хочешь стать? – не то в шутку, не то всерьёз спрашивала мама.
– Ага. Хочу, – в таком же тоне отвечал я.
Конечно же, меня интересовали и другие вещи. В тринадцать лет я начал ощущать себя уже
другим человеком: почти взрослым, и по утрам тайком от мамы подбривал под носом едва заметный пушок, чтобы скорее выросли усы, а по ночам, укрывшись с головой одеялом, при свете фонарика читал Мопассана.
Летом мама отправила в Елань одного: «Ты уже большой, – гово-рила она, – хватит тебя за ручку водить». К счастью навьючивать на меня рюкзак с продуктами не стала, сунула в него кое-что из одежды и деньги для бабушки: « Смотри, не потеряй!»
День был нежаркий, путь от Билимбая до Елани я преодолел легко. Дома меня уже ждала бабушка.
Беспокоило только одно: лишь бы тётя Нюра не прогнала меня с конного двора прочь, не простив моё прошлолетнее легкомыслие. Она не прогнала. Увидев меня, она широко заулыбалась. Её улыбку я бы узнал в огромной городской толпе. Поправив косынку на голове, она смерила меня одобрительным взглядом и сказала:
– Вырос-то как! Совсем большой стал. Жених прямо! Ну, подойди, я тебя обниму.
Я не сопротивлялся, хотя терпеть не мог эти телячьи нежности. Она обняла, похлопала меня по спине:
– Ладный парень! – сказала она. – Ещё чуток подрастёшь – добрым работником станешь. Шурка! – крикнула она в сторону конюховки, – глянь-ко, кто к нам пришёл!
Из конюховки вышел Шурка. Всё тот же белобрысый Шурка: разве что волосы стали чуть темней. Так ведь лето всё впереди – солнце снова их выбелит так, что и бровей не видно
будет…. И всё же, что-то в нём изменилось, но что – я понять не мог.
– Я думал – ты не приедешь, – сказал Шурка.
– Почему?
– А чё тут делать? – скукота! Кино раз в неделю привозят и то старьё какое-то, – сказал он и махнул рукой.
– Глянь на него – скушно ему! В деревне от этой хвори работа лечит, – сказала тётя Нюра, седлая Буяна.
– Я быстренько на подсобный хутор сгоняю.
Говорят, туда наша кобыла Пермянка приблудилась - забрать надо.
Я тайком любовался ею, когда она, оседлав
Буяна, сидела на нём верхом. И даже в застиранной мужской рубахе и в потёртых армейских штанах казалась мне необычайно красивой.
– А вы запрягайте кобылу, поезжайте к речке да начерпайте бочку во-ды – вот вам и веселье, – сказала она, слегка дёрнула повод, цокнула
языком, и Буян тут же сорвался с места.
Тётя Нюра оказалась права: пока черпали воду в бочку сами набрыз-гались, накупались,
надурачились вволю… Обратно ехали верхом на бочке.
Вода из бочки плещется, мы хохочем и во всё горло орём:
Почему я водовоз?
Потому, что без воды
Не туды и не сюды…
Весело было, как никогда.
– Вовка, мы с мамкой раненько на покос едем, для полевой кухни провизию повезём: квас, хлеб, картошку и всё такое. Там колхозная
бригада сено заготавливает. Хочешь – с нами? – Предложил Шурка.
– А я что там делать буду?
– Робить: сено ворошить, чтоб скорее просохло. На твою бабу-Клаву трудодни запишут.
– Если бабушка отпустит!
Дома за столом я рассказал бабушке о встрече с Шуркой:
– Что-то в нём изменилось, но не знаю что. – Сказал я.
– Время бежит – не догонишь . – Сказала бабушка и вздохнула. Ря-дышком-то живёшь, дак ни чё не замечаешь, а как долго не видишь, так всё видать. Вот и ты, вроде как повзрослел чуток.
– Бабушка, как ты заметила, что я повзрослел?
– Повыше стал. Покрепче…
– А кто больше повзрослел – я или Шурка?
– Я тебе так скажу: деревенские ребятишки раньше трудиться начи-нают, стало быть, и взрослеют раньше.
–Бабушка, завтра утром Шурка с тётей Нюрой на колхозный сенокос едут, можно я с ними поеду?
– Поезжай, да гляди, не балуйся там. Учись работать. Старайся быть полезным.
– Бабушка, я бы хотел быть полезным тебе. Когда мы поедем на наш покос?
– Спасибо, внучек! Но за меня уже три моих сыночка на войне отпа-хали. Наш-то председатель мне кажное лето воз сена привозит, говорит: – Это тебе сынки твои накосили.
– Бабушка, а где они сейчас?
– Война взяла, – сказала бабушка и надолго замолчала. И представи-лась мне вдруг война страшной пустоглазой старухой, которая косит людей и гребёт под себя огромными граблями…. Косит и гребёт, как траву на сенокосе.
Бабушка тяжело поднялась, подошла к комоду, и достала из него коробку:
– Старший – Иван погиб, еще на границе в
начале войны. Средний – Алёшка – в сорок третьем остался под Ста-линградом. Вот всё что от них осталось: награды за их жизнь. Она
открыла коробку. Я ждал, что увижу в ней кучу орденов и медалей, но вместо этого увидел аккуратно сложенные бумаги:
– Посмертно давалась только орденская книжка или удостоверение к медали, – пояснила бабушка. – Одну - единственную награду
получил при жизни младшенький сынок – Серёженька. Он умер в госпитале уже после войны. Доктор сказал, что осколок, который
сидел в нём три года, прорвал ткань сердца, и не стало последнего моего сыночка. Вот такая она – война. –Она протянула мне коробочку, в которой лежала медаль с профилем Сталина и с надписью «Наше дело правое — мы победили». Я посмотрел на медаль, и мне вдруг стало ужасно стыдно за себя и за пацанов: не зная цены этой медали, мы на медяки играли ими в «чику об стенку». Придурки!
Бабушка подошла к сундуку, открыла его, достала из него видав-шую виды фляжку и сказала:
Однажды, уже после войны к нам в дверь постучал солдат, мама твоя открыла, они долго говорили, мама плакала…. Уходя, солдат
оставил фляжку, сказал: «Передай её своему сыну, когда подрастёт. Скажи, что эта фляжка его отца, и, что его отец погиб смертью
храбрых».
Я взял в руки помятую, видавшую виды фляжку, и непонятное волнение охватило меня. Как наяву, увидел израненного, но ещё жи-вого отца, лежащего средь неживых бойцов.
Я пытаюсь влить в него из этой фляжки последний глоток жизни, чтобы спасти его и никак не могу. Не получается: вода течёт мимо сжатых губ и стекает на землю и вдруг я почувствовал себя страшно
одиноким. Мне хотелось заплакать, но бабушка встала со скамьи, по-дошла и ласково положила свою ладонь мне на голову. Я схватил её руку, прижался к ней щекой и как клятву произнёс слова:
« Бабуля, когда я вырасту и стану совсем
взрослым, я буду таким, же сильным и смелым как мой папа»
ВОЛКИ
Утро в деревне тихое, всё село будто
погружено в утреннюю ленивую дрёму. Сонная лошадь без всякого желания тащит телегу с провиантом. Тётя Нюра изредка подхлёсты-вает вожжами лошадь, чтобы та не заснула на ходу. Я, обернув босые ноги пустым мешком и зябко ёжась от свежей прохлады, дремал под
жалобный скрип колёс. С каждым разом, когда я открывал глаза, я замечал, что утро становится светлее и светлее. Птицы, просыпаясь, поют всё громче и веселее и, наконец, их голоса
сливаются в один сплошной гомон. И вот уже утреннее солнце слепит глаза и беспричинная радость наполняет сердце, но вдруг далеко
позади я увидел всадника, который гнал свою лошадь так, что пыль поднимается столбом и уже через пару минут он поравнялся с нашей
телегой.
Это был пастух – Василий, которого в деревне называли просто – Дедвася.
– Слышь, Нюра! – крикнул он, осадив лошадь у самой телеги, – Беда у меня! Корова из стада пропала. Всю ночь по лесу блукал.
– Нашел?
– Нашел. Шкуру от коровы.
– Батюшки. Волки что ли?
– Какие волки? Тут волков сроду не бывало.
– Так кто ж тогда?
– Люди бают, городские жулики скот крадут. В соседней деревне на днях свиней украли.
– Господи! – тетя Нюра даже перекрестилась. – Дожили! Люди как волки стали.
– Волки и есть, – сказал Дедвася.
– Погоди-ка! А кто же теперь на конном остался? Я же тебя просила поглядеть хозяйство.
– Дык там Колька мой. Стадо я пока на с
котном дворе оставил. А мне в район надо – в милицию сообщить. Ты на покосе-то долго не мешкайся: отвезёшь харч и мигом назад. Мало ли что можа случиться – Дедвася взмахнул кнутом, низкорослая монгольская лошадь осела на задние ноги и с места рванула в сторону
деревни.
– Беда, что делается, – вздохнула тетя Нюра. – Ладно, что уехали не далёко.
Вы вот что, мальчишки, слезайте-ка с телеги и дуйте назад в деревню. Тут напрямки через лес всего версты три-четыре будет. В деревне-то одна ребятня осталась. Вы ы уж без меня
постарайтесь! Колька к коровам пусть летит, да на пастбище стадо гонит. Шурка, в конюховке возьми ключ от конюшни, ты знаешь, где он и закрой ворота на большой висячий замок.
Понял? Да, прежде Буяна водой напои и овса ему дай. Ему положе-но. Поспешайте, ребятки, поспешайте!
– Вот тебе и «скукота!» Ни дня без
приключений», – подумал я, взял свою фляжку, повесил её на ремешке через плечо и спрыгнул с телеги.
– Ступайте всё прямо и прямо до речки, а
дальше – налево вдоль реки и до плотины – крикнула тётя Нюра, под-стегнула лошадь и та резво побежала по просёлочной дороге.
Нельзя сказать, что нам не было страшно. Утешало нас то, что солнце уже поднялось над лесом и сияло во всей своей красе. Не знаю, о чём молчал Шурка, но я думал о тех «волках», которые воруют скот, и тревога невольно з
аползала под рубаху ближе к сердцу. Мы свернули с просёлочной до-роги в лес и, огибая
заросшие крапивой кусты лесной малины и
черёмухи, углубились в лес. Вскоре сквозь ветви поредевших кустов блеснула полоска реки.
И вдруг из кустарника, обламывая ветки, вышел бородатый мужик в грязном ватнике и в
охотничьих сапогах.
– Пацаны, постойте-ка!
Первое желание было бежать без оглядки, но он окликнул нас не страшным и вполне
доброжелательным голосом:
– Не бойтесь! Ничего худого я вам не сделаю. Мне нужна ваша по-мощь.
Мы остановились.
– Чего вам, дяденька?
– Оказия вышла: приехали с приятелем
порыбачить, а курево забыли взять. Далеко ли тут до деревни, табаку купить, ну и ещё чего
нибудь – рыбацкого.
– Деревня-то недалече, – сказал Шурка,– но
магазин закрыт. Рано ещё.
Мужик глянул на часы:
– Да, пожалуй, рановато. А идти-то мне куда?
– Вдоль по речке до плотины, а там – увидите.
– Спасибо. Сами-то местные что ли?
–Ага. Тутошние. Деревенские.
– Скажи-ка парень, в деревне вашей трактор имеется?
– Шурка вдруг умолк и насторожился.
– Трактор, спрашиваю, есть? – повторил свой вопрос мужик.
Я почувствовал настороженность в голосе Шурки. В таких случаях он всегда отвечал
вопросом на вопрос:
– А зачем вам трактор? – спросил он.
– Машина наша по брюхо в грязи увязла – не хотелось бы до ночи здесь застрять.
Не понимая, почему Шурка замолчал, я ответил за него:
– Трактор-то есть, только в деревне одни малые да старые остались – все на дальнем покосе, и трактор там.
– А как далеко этот покос?
– Отсель далёко. – Сказал Шурка и махнул рукой в неопределённую сторону. – За Подсобкой
где-то.
– Зато в деревне есть конь – не хуже трактора, – сказал я.
– Шурка незаметно одёрнул меня за рубаху.
– До свидания, дяденька, – сказал он, – нам идти надо.
– До свидания! – сказал мужик и мы пошли.
Пробираться через кусты мы не решились, а направились в обход и правильно сделали,
потому что кустарник вскоре кончился, и мы вышли на открытый луг, за которым спокойно и тихо текла река – Билимбайка.
– Ты чего меня дёргал–то? – спросил я Шурку.
– Чтоб не болтал лишнего. а
– Но я носом чуял – здесь что-то не так.
В НОЧНОЕ
Солнце, поднявшись над вершинами
деревьев, щедро обливало поляну ярким светом, отчего роса сверкала тысячами самоцветов, а трава блестела так, будто её обрызгали
подсолнечным маслом. Хотелось лечь и жевать, жевать траву, как жуют её коровы. Река здесь разливается, постепенно превращаясь в тихий пруд. Вскоре мы оказались около овражка, по дну которого бежит ручей из родника, и я узнал то место, где совершил сальто-мортале через
голову споткнувшейся Косухи. Я снял с плеча фляжку и наполнил её холодной родниковой
водой. Отсюда хорошо была видна плотина, и бурый островок во-дорослей – «Русалкины космы». Интересно,
какую загадку хранит это название.
Я поинтересовался у Шурки, но ответ был не слишком обстоятельным:
– Не знаю. Говорят, будто тут рыжую ведьму
когда-то утопили, волосы всплыли и
превратились в водоросли. – Сказал Шурка, горстью сорвал пучок луговой травы, помял его, отчего рука стала влажной и зелёной. –
Добрая трава! - Сказал он, и вытер руки о штаны
– А почему – «Русалкины?» Причём тут
русалка? – не унимался я.
– Да сказки всё это. Сказывают, что ведьма та в русалку превратилась и по сей день живёт в воде – людей топит, гадина. Ты вот что, дальше иди один. Тут уже не заблудишься.
–А ты куда? – не понял я.
– Я скоро. Вечером сюда лошадей в ночное погоним: Надо сухих сучьев для костра
натаскать…
– Я с тобой. Вместе быстрей управимся.
– Нет. Мамка велела Буяна к реке сводить и
овса в кормушку насыпать. Ты это сможешь: он тебя признаёт. А Кольке скажи, чтобы пулей
летел к коровам. Понял? И не забудь замок на ворота повесить.
Мы с Шуркой ровесники, но сейчас мне
кажется, что он намного старше меня. Даже смешно: такой маленький, но рассудительный и серьёзный как мужичок.
– Слушаюсь!– сказал я и в шутку по-военному приставил растопы-ренные пальцы к виску.
Но Шурке было не до смеха: молчаливый и сильно озабоченный какой-то думой, он всё
поглядывал туда, где мы расстались с рыбаком и я почувствовал, что сейчас, как никогда надо отнестись к предстоящему делу серьёзно и
ответственно.
Прежде чем пойти на конный двор, я
заглянул домой, но бабушки дома не оказалось. Буквально на ходу я выпил кружку молока,
прихватил с собой краюху хлеба, посыпал её солью, и бегом пу-стился к конюшне.
Колька удивился, увидев меня одного, но вопросов задавать не стал.
–Коля! – окликнул я его, как можно
доброжелательней.
– Чего тебе?
– Давно хотел тебя спросить: зачем ты тогда сказал, что я нарочно выпустил коня из
конюшни?
– А чтоб ты не шибко задавался – «герой!» – сказал он, круто повер-нулся и пошёл, бросив на ходу: Шурке скажи – вечером приду.
- Шурка сказал, чтобы ты пулей к коровам летел,- крикнул я вдо-гонку. Колька, не
оборачиваясь, махнул рукой.
Я сделал всё, что мне поручали: насыпал в кормушку овса, без особых приключений
сводил Буяна к реке на водопой, предварительно угостив его с руки хлебом с солью. Надо же! конь, а как человек: и лакомства любит, и побаловаться горазд. В речку он вошёл по самое
брюхо. Я соскользнул с его спины в воду,
которая мне показалась довольно холодной, и я но никак не решался окунуться в неё с головой. Сделал шажок, потом – другой, и вдруг я почувствовал толчок в спину. Это Буян своей
дружелюбной мордой легонько толкал меня в воду. Толкнёт и смотрит, и опять толкнёт. Я брызнул в него водой, он фыркнкул, отскочил, и снова стоит и смотрит на меня. И видно, что ему нравится такая игра. Смешно: такой
здоровенный конь, а ведёт себя, как маленькая собачка. Обратно он шёл спокойно и , сохраняя независимый вид, бережно нёс меня на своей спине до самой конюшни.
Повесив на ворота конюшни тяжёлый замок, я отправился домой, где с удовольствием отдался сну и проснулся ближе к вечеру.
Вечером на конный двор пришли только я, Шурка и Колька. Та-бун, вернувшихся с покоса уставших лошадей, решили гнать на новое
место: на прежнем пастбище трава уже съедена и вытоптана лошадьми, а там, возле речки, она аж хрустит под ногами. Шурка говорит, что река весной разливается, наносит на луг ил, удобряя
почву, и потому и называют это место - заливной луг.
Ехать решили на телеге, так как место
ночлега новое и нужно его подготовить основательно.
Тётя Нюра запрягла Буяна, который
застоявшись в стойле, приплясывал от
непонятного возбуждения. «Рано пляшешь, свадьбы нынче не будет», – смеётся тётя Нюра и хлопает его ладонью по шее. Мы погрузили в телегу брезент, косу, топор, ведро картошки, буханку хлеба и ещё что-то – не знаю что, и уселись на телегу, подложив под себя охапки свежего сена, привезённого тётей Нюрой с
покоса. Стреноженные нами лошади, встряхивая гривами, скакали за нами так, как если бы
действительно были на трёх ногах.
Место для костра заранее было
подготовлено Шуркой. Пока не стемнело, мы распрягли Буяна, при-вязали его к телеге,
положив под нос коню свежескошенной травы, нарубили свежих ело-вых лап, шалаш, на случай дождя, покрыли брезентом. Ночь наступала быстро, звезд становилось больше; сухой валежник вспыхнул, как порох, высветив круг, за ним
деревья сомкнулись в темноте, окружив нас сплошной черной оградой.
БИЛИМБАЙСКАЯ РУСАЛКА.
Мы сидели на еловых лапах возле костра, глядя на пляшущие языки пламени, и вслушивались в журчание реки, которая будто рассказы-вает
повесть о чём-то далёком и печальном.
– Тётя Нюра, почему речку так назвали –
Билимбайка, – спросил я, решив, что лучшего случая для этого может и не быть. Тётя Нюра оказалась замечательной рассказчицей:
Рассказывала она тихим голосом, неотрывно глядя, на костёр, будто в пламени и в
раскалённых красных углях видела то, о чём рассказывала нам.
– «Давно это было, – начала она, – когда-то жили на берегу пришлые люди: не то цыгане, не то башкиры. Спокойно жили – они никого не трогали и их не обижали. Здешние ребятишки с их маль-чишками в бабки играли. Рассорки,
понятно, случались, да ненадолго. И была среди них девчушка: сама чёрненька, бровки тонкие, глазки тёмные да косы длинные – ниже пояса. На щёчках ямочки, а как засмеется да белые зубки покажет, так всем весело делается.
На всякие игры первая выдумщица была. Парнишки за ней табуном ходили, а она только
одного Ивашку-сироту привечала. Смешной был парнишечка – этим и нравился ей. Ушами мог шевелить так, что девчушка смеялась до слёз. А он и рад стараться.
С годами-то девчушка выросла, красавицей стала – век бы глядел, не нагляделся. Да и умом она крепка была. Не зря её Билимой звали. Мать-то все травки знала, лечить людей умела и ей все знания передала. Билима по-ихнему, вроде как – знание или мудрость. Эти знания помогли ей многих людей от смерти спасти. Любили и уважали за это люди её. А Ивашка, как был
простяга, так и остался им. Бывало, идёт он по деревне, а ему:
– Куды, Иван, идёшь?
– В соседне село, соли купить надо.
– Так возьми у меня.
– Не-а. Там подешевле.
– Так я даром дам.
– Всё одно – там подешевле.
Так и прозвали его: Ивашка-Подешевле. В ту пору деревня боль-шущая была: дворов двести, ежели не более. И вот однажды приехал из
посёлка в повозке да на паре хороших лошадей богатый купец. Увидел нашу Еланскую
красавицу и как с ума сошёл. С первого взгляда полюбили они друг друга крепко-накрепко.
Построил он на горе над рекой дом богатый. Свадьбу справили – всё село три дня и три ночи гуляло. Поспят маленько да опять за гулянку. Один Ванька-сирота мрачный в своей бедной хатке сидел. Детская-то любовь выросла, да только безответной осталась и превратилась она в лютую ненависть. Тяжко было ему смотреть на счастье
своей возлюбленной, извёлся весь, высох и почернел – ну, прямо как упырь какой. Вот и стал он слухи пускать – ведьма она!
Любили молодые-то ночью при полной луне в лодке по реке кататься. Далёко был слышен её чудесный голос, когда пела она любимому свои песни на родном ей языке. А для
Ивашки-Подешевле они были, как собаке
кипяток. Бежал от них, как ошпаренный да в
конуре-то своей выл как пёс от боли да от тоски.
Однажды прокрался в потёмках он к
лодке, прорубил дно да замазал смолой, чтоб не сразу протекла.
Поднялась луна круглая, высыпали звёзды ясные, выдалась ночь светлая, сели в лодку, и
поплыла она лебедем по реке. Плывёт лодочка в ночной тишине по лунной дорожке, далеко над селом летит песня Билимы…. И вдруг смолк её чудесный голос, будто подстреленный, а
вместо песни – крик о помощи…. Утонула
лодочка, а вместе с ней красавица, только
волосы чёрные всплыли над водой. Ухватил её купец за косы длин-ные, потянул, да только одни водоросли вытянул. Много раз нырял, чтоб
достать любимую Билиму – не достал и сам не вынырнул купец по имени Бай – богач
по-ихнему. Вот и назвали люди речку – Билимбайка, а место, где она утопла – Русалкины
космы.
Люди до сих пор верят, что не утонула она, а превратилась в русалку. Говорят, что Ваньку-Подешевле она утопила. Может правда, может – нет. Может сам утонул – кто его знает. А ещё говорят, что в полнолу-ние можно увидеть, как она по воде идёт в платье белом подвенечном. Идёт, песню поёт, а ног у неё не видать. Хошь верь, а хошь – не верь. Такая вот история».
– Всё. Давайте-ка ложитесь спать, не то утром не подымитесь, – ска-зала она, взяла из шалаша не знаю, что и направилась в сторону речки.
Спать мне совсем не хотелось, и я ещё какое-то время сидел у костра, глядя на догорающие угли. Я думал о Ивашке-Подешевле и размыш-лял о его несчастной любви. Бабушка мне говорила, что Бог любит всех на белом свете и хочет, чтобы люди любили друг друга, и тогда мир будет спасён от зла. Но как, же он будет спасён, если ненависть сильней любви? И как можно любить такого, как Ивашка-Подешевле. Да я бы его… Я бы с такими, как он… но я так и не сумел
придумать ничего стоящего.
Круглая огромная луна выползла из-за леса и смотрела на меня так, словно обещала мне продолжение истории о несчастной Билиме, и тут же в памяти всплыли слова тёти Нюры: « В полнолуние можно увидеть, как она идёт по воде в платье белом подвенечном, а ног не видно…»
Любопытство оказалось сильнее желания лечь и уснуть, и я решил-ся…. Вы не поверите, но, как только я подошёл к реке, сразу же я увидел то, что стало для меня настоящим потрясением: за камышами, на плотике, сколоченном каким-то рыбаком, сидит ОНА – самая настоящая,
живая русалка только без белого платья и
вообще без всего. Сидит, ладошкой черпает воду из реки и плещет себе на плечи и на грудь. Я просто обалдел. Представляете: огромная
лунища, серебристая вода и и она, как
нарисованная волшебным художником на
холсте. Я смотрел на неё так, будто хотел
запечатлеть эту картину на всю жизнь. А когда она встала во весь рост, я чуть сознание не
потерял: какая она молодая и красивая! И нет у неё никакого хвоста, а есть самые
настоящие человеческие ноги и всё такое.
Я лежал на животе, упивался потрясающей картинкой, и с восторгом чувствовал, что
по-настоящему взрослею.
Русалка спрыгнула в воду, обдав себя
серебряными брызгами, и поплыла по лунной дорожке. Я сообразил, что мне пора уходить. На берегу лежала одежда: всё, что женщины носят на себе, включая телогрейку и резиновые сапоги. Я глянул на её «обутки», и на меня
напала непонятная тоска: я вспомнил свою маму: красивая,
хорошо одетая всегда с подкрашенными
губами… Как ни как – солистка уральского хора!
А тётя Нюра – она, как Золушка из сказки, но только не в хрустальных башмачках, а в сапогах, давно потерявших свой блеск. …. И вдруг мне стало нестерпимо жалко красивую русалку,
уплывшую по золотой дорожке.
Я вернулся к костру. У костра, выкатывая палкой из углей печёную картошку, сидел Колька. Я
хотел прошмыгнуть прямиком в шалаш, но он остановил меня во-просом:
- Понравилась?
В его вопросе я почувствовал что-то постыдное для меня.
-Ты про что?
- Про то и про это! – Колька кивнул головой
туда, откуда я только что пришёл. Очарование, которое я испытал на берегу, мгновенно исчезло при виде глумливой Колькиной рожи.
- Ты тоже видел?
- Видал и не раз. - сказал Колька. - У неё в конце огорода банька махонькая стоит:
крапивой так заросла, будто старуха в кустах похезать присела, а в баньке – окошечко... Так вот, я как увижу, что из трубы дымок тя-нется, тайком к окошечку-то и прильну. Стёклышко мутное, но ви-дать, как она веником по животу, да
по титькам себя хлещет.
Честное слово, у меня руки зачесались, чтобы от чистого сердца заехать ему в морду. Удивляюсь, почему я этого не сделал? Да потому, что этот гад сильнее меня. Как-то мама в шутку
сказала; «бить слабого – плохо, а бить сильного – ещё хуже. В первом случае – лучше уходить, во втором – убегать. Учись, сынок быстро бегать». Бегать я не хочу, но и размахивать кулаками не хочется. А если честно, то, наверное . я жуткий трус, если даже сейчас не съездил ему по зубам за тётю Нюру.
Колька выкатил из золы очередную запёкшуюся картофелину, разло-мил её и, ещё дымящуюся половину, протянул мне.
– Ешь.
И я взял. Не отказался. А он снова меня
просто огорошил:
– Года через два-три я женюсь на ней.
– На ком?
– На Нюре.
Честное слово, я чуть не подавился этой самой картошкой:
– Женишься на тёте Нюре?
– Никакая она не «тётя», а просто – Нюра, –
продолжал он, – и Шурику она вовсе не мамка, а сестра старшая. Батька-то у них, в этом самом пруду утоп, а мать рано померла: вот и стала она Шурику за мамку. И Шурик привык и все
привыкли. Сама ещё соплюха малая, а
уже - мамка. Не веришь – спроси у Дедваси.
Дальше я уже его не слышал, потому что был
оглушён этой новостью и не знал верить ему или нет.
– Вы чего не спите? – спросила Нюра, проходя мимо нас с полотенцем на голове.
– Не хочется.
– Посидите, только не долго. Ночь коротка, а отоспаться надо. – Сказала она, и влезла в шалаш. Мы смотрели ей в след и молчали
-Ладно, пойду и я, посплю малость. – Сказал Колька и направился к шалашу. Я ещё долго сидел под впечатлением пережитой минуты: в таком коротеньком Колькином рассказе
вместилась такая огромная жизнь. Но, в конце концов, сон одолел и меня.
В шалаше все уже тихонько посапывали, а Колька даже всхрапывал и дышал как-то очень не ровно. Мне не хотелось ложиться рядом с ним, и я втиснулся в шалаш с краю за спиной у Нюры. Неожиданно она повернулась ко мне, не просыпаясь, заботливо поправила на мне
телогрейку и, думая, что рядом с ней Шурик, обняла меня как мама. Прядь её влажных
волос упала мне на щеку, и я клянусь, что более счастливого мгнове-ния в моей жизни у меня не было никогда и мне хотелось, чтобы эта ночь долго, долго не кончалась.
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Проснулся я от жуткого ощущения, что мы здесь не одни: кто-то бродит возле шалаша. Я толкнул Шурку в бок:
– Шурка, проснись.
– Чего тебе?
– Там кто-то ходит.
– Кони там ходят – кто еще?
– Не кони это. Ты послушай.
Хрустнул сучок под чьей-то ногой. Шаги были осторожные и направлялись прямо к нам.
Чиркнула спичка, но не зажглась. Колька тоже проснулся, но лежит тихо, будто и не дышит
даже. Шаги остановились совсем рядом. Еще раз чиркнула спичка и вспыхнула. Неизвестный
присел возле лаза в шалаш, заглянул внутрь:
– Есть тут кто живой?
Спичка осветила шалаш. Я закрыл глаза.
Наверное, это животный инстинкт такой
притворяться неживым, когда страшно и нет
возможности убежать. Я лежал, ни жив, ни мертв.
Почему-то именно меня незнакомец дернул за ногу.
– Вставай, деревня! Козу доить пора.
Я сделал вид, будто только что проснулся. Во рту у меня сделалось сухо, а язык стал
шершавым, как у кошки.
– Какую козу? Нет у нас никакой козы, – протирая глаза, стал канючить я.
– Ну, нет, так нет. Все одно – вылезай.
Я выполз из шалаша и оказался лицом к лицу с Дедвасей.
– Это ты, городской, – сказал Дедвася, – а там ещё кто?
Шурка с Колькой вылезли из шалаша.
– Вы чего тут? – спросил Дедвася.
– Коней стережем.
– Вот дурные! А ну, марш отседова!
– А кони ... – Начал, было, Шурка.
– Сам утром пригоню. Бегите и поживее, без вас обойдёмся.
– Дядя Вася, куда ж мы ночью-то пойдем? – сказал Шурка. – Рассве-тет, тогда уж...
– И то верно. Случись что – отвечай ещё за вас. Ладно, оставайтесь. Но чуть свет – сразу домой. Ясно?
Дедвася встал, и только теперь я увидел за его спиной ружьё. Зачем ему ружьё? Он же не
охотник. И тут я вспомнил про корову, которая пропала из его стада. Дедвася снял с плеча
ружьё, присел к костру, скрутил из обрывка
газеты самокрутку, прикурил от уголька и, как паровоз из трубы, вы-пустил густой клуб дыма. Из шалаша выбралась Нюра.
– Здорово, Нюрша! – обрадовался Дедвася. – Я уж было напугалси, что ребятишки в таку ночь в лесу одни.
–Ни чё – большие уже. Пущай привыкают к трудностям жизни. Чё там – в райцентре-то?
– А ни чё! Заявление накатал этому… как его…, – следувателю. Он долго читал. Ага. Ну, сама
знаешь, мои каракули-то ещё разобрать надо. Потом бумагу-то мою в трубочку свернул, муху ей прихлопнул и в корзинку бросил.
– Муху?
– Бумагу мою! Посиди в коледоре и подумай, говорит, как «сознан-ку» написать. Корову-то, говорит, сам, поди-ка, того-этого... не сама же она из шкуры вылезла и теперь по лесу
нагишом бегает? Ну, я много думать не стал, на улицу вышел, вроде, как покурить, гляжу, – мать ты моя, а лошади-то моей нету! Пере-пужался я до смерти, весь район обегал – нет нигде
Манюньки моей. До самой деревни, слышь-ко, пёхом шпарил. На моих-то кавалерицких ногах скоро ли дотащишься. А у меня, как на грех, в боку колотьё поднялось: не молодой ведь уже. Эх, Нюрша, скинуть бы мне годков сорок пять!.. уж я бы с тобой поговорил…. – сказал Дедвася и даже вытер усы.
–Ты, дед, не отвлекайся, рассказывай, д
альше-то, что там было? – сказала Нюра.
– Словом, пришёл я, Манюнька моя, будь она неладна, – у ворот стоит. Отвязалась, да и сама пришла. Ну, я ружьишко-то взял, на Маньку сел – и сюда. Вот так-то дело было, – сказал
Дедвася и сплюнул в костёр. – Дожили! Чтоб их чёрт об землю ки-нул…
Остаток ночи мы, молча, сидели у костра, жадно вслушиваясь в ночные шорохи, и только Дедвася дымил махоркой, время от времени сплевывал в костер и повторял:
– Волки проклятые! Ну, чистые волки!
НОЧНЫЕ ВОЛКИ
Небо чуть–чуть посветлело, звезды потихоньку начали таять, и тут, ни весть, откуда, появился человек.
– Здорово, мужики! – сказал он. Мы так и подскочили на местах. Дед-вася даже ружье уронил, хотел поднять, но человек придавил его но-гой.
– Не балуй! – сказал он. – Не игрушка. На охоту что ли собрались? – спросил он и поднял ружье.
– На кабана или на медведя?
– На волков, – ответил Дедвася и глянул на пришельца исподлобья. – Волки тут появились,
понимаешь ...
– Понимаю, – сказал человек, подошёл ближе и, в свете костра я узнал того бородатого верзилу, что спрашивал, как до деревни дойти. А Колька вдруг шарахнулся от костра и остановился в
тени деревьев.
– У нас тоже неприятность вышла, – сказал
мужик. – Машина увязла, черт бы её побрал, а в машине товар ско-ропортящийся. Такое дело тихого ходу не любит: пропадет товар – убытки не сосчитать. Поможете – в долгу не останемся.
– А что нужно-то? – спросил Дедвася странно охрипшим голосом и зачем-то нахлобучил кепку на глаза.
– Конь нам нужен с телегой – товар перевезти. Вон того здорового, что возле телеги стоит. – Мужик кивнул в сторону Буяна, который,
позвякивая удилами, неспешно жевал траву.
– Нельзя, – сказала Нюра. – Коней на
колхозный сенокос гнать пора, пока погода сухая стоит. Дожди пойдут – сгниёт сено. Влетит нам, если коней утром на месте не будет.
– Серьезная ты баба, – сказал незнакомец. – Только и нам влетит в ко-пеечку, если товар пропадет.
– Знаем мы этот товар, – зло сказал Дедвася. – Нормальные люди по ночам товар не возят.
Небось, мяско свеженькое прячете?
А я-то думаю, чего это мухи к тебе так липнут.
Человек выпрямился, глаза стали жесткими.
– Ну, хватит дурака валять. Запрягай, дед, коня.
– Щас, разбегусь на своих кривых. Тебе надо – ты и запрягай. Да гляди, штоб он тебя от
большой любви копытом по морде твоей сытой не погладил.
– Верзила тихонько свистнул, и из темноты к костру шагнул еще один человек: длинный, как жердь.
– Слышь, Дылда, старик не хочет коня
запрягать. – сказал Верзила. – Ты сможешь?
– А как же – в деревне вырос.
– Валяй и поскорее!
Дылда направился к Буяну. Конь перестал
жевать и, не шевелясь, смотрел на Дылду..
– Могутный зверь! – Сказал Дылда. – маракую, что на полтонны не меньше потянет.
– А ты, милок, с заду, с заду, к нему заходи! – посоветовал Дедвася. – У тебя на роду, видать, написано, через конский зад смерть принять.
Буян приложил уши, всем видом показывая свою неприязнь к незна-комцу. Пока Дылда отвязывал от телеги повод, конь не проявлял враждебности, но как только Дылда попытался завести его в
оглобли телеги, он снова приложил уши и
попятился.
– Но-о! – крикнул Дылда и замахнулся
кулаком. Зря он это сделал. Конь вскинул голову, оскалил зубы и легко потащил Дылду за
собой прочь от телеги.
– Стой? – заорал тот, скользя ногами по траве.
Буян вскинулся на дыбки так, что передние копыта чуть не обруши-лись на голову Дылды. Тот бросил повод уздечки, отскочил назад, упал и, ёрзая задом по траве, стал отползать от ног разъярённого коня. Не знаю, что сделал бы с ним Буян, если бы Нюра не подскочила и не схватила коня под уздцы.
– Ты, видать, и есть та баба, которая коня на скаку остановит…. – сказал Верзила. Он подошёл к Нюре совсем близко – В другое время я бы тобой сильно увлёкся….
– Зря щуришься, будто кот на припёке. – Сказала Нюра, отступив на шаг.
– Сейчас мне нужна не ты, а телега.
– Телега без коня не поедет.
– Это правильно. – Сказал мужик. Мне нужен конь с телегой – мед-ленно, почти по слогам прошипел он. – Поняла?
– Поняла, – сказала Нюра.
– Ну, так запрягай.
– Видать, ты меня не понял. Я же сказала – нет!
На скулах у мужика заходили желваки, а глаза стали узкими, словно щелочки
– Слушай, ты, когда мне говорят – «нет», я просто зверею: щас я тебе таких медалей навешаю – бога уви¬дишь... Запрягай, говорю!
И тут Нюра резко нырнула под телегу и появилась уже с другой стороны с толстым суком в руках:
— Подходи по одному. Кого первого лобанить?
—Убери-ко дубину от греха подальше. В голосе Верзилы прозвучала угроза, от которой мурашки пробежали по моей спине. Считаю до трёх. Мужик нацелил ружьё в голову коня: раз, два…
Я, молча, наблюдал за тем, что происходит, и чувствовал в ногах противную слабость. Хотелось сесть, а еще лучше лечь и заползти в кусты где-нибудь подальше от костра.
И тут Шурка, друг мой Шурка, словно кошка, бросился ему на спину так, что тот едва устоял на ногах. От неожиданности мужик нажал на курок, выстрелил и попал… пальцем в небо, а я от страха чуть не напрудил в штаны и последние капли мужества покинули меня. Конь от испуга шарахнулся в сторону, но руки Нюры снова удержали и успокоили его. Где-то далеко забеспокоилась собака.
Мужик сбросил Шурку со спины и толкнул его так, что тот упал, едва не угодив носом в костёр. Верзила замахнулся на Шурку прикладом: «Убью! Убью-у, зараза!»
И тут Дедвася сорвался с места:
– Не трогай пацана, бандюга! – хриплым голосом заорал он, бросился к мужику и перехватил ружьё.
Завязалась борьба и неизвестно чем бы она закончилась, если бы не Колька: в руках у него оказалась здоровенная сучковатая загогулиа, которой он треснул мужика по голове так, что тот со стоном рухнул на землю. Кольку трясло, как в ознобе.
Он смотрел на неподвижно е тело мужика, пытался что-то сказать и не мог. Лицо его искриви¬лось, губы задёргались и вдруг он отбежал в сторону, закрыл лицо руками и разревелся, как маленький. Таким я Колю не видел никогда. Дедвася пытался успокоить его:
– Ну, чево ты? Чево? Ты всё правильно сделал, сынок. Так ему бандиту и надо. Колька ни чего не отвечал, потом внезапно затих, размазал слезы по щекам и еле слышно спросил: он живой?
– Живой он, живой! Видишь, ногами дрыгает: очухался, значит, паразит окаянный!
– Дед, это же он… батька мой. Узнаёшь?
–Узнал, да поверить нет сил. –Сказал дед.
А в это время второй бандит, шмыгнул в кусты. Не рассёдланная Дедвасина Манюня, привязанная к стволу березы, стояла за шалашом. Дылда добежал до лошади, довольно ловко вскочил на неё и, ломая кусты, скрылся в сумраке леса. И вдруг я осознал, что все это время стоял, окаменев от страха. Стоял, когда не струсил Шурка, когда боролся с бандитом Дедвася, и стою сейчас, смотрю, как бандюга удирает на нашей лошади. Трус! Трус несчастный! Сколько раз, думая об отце, мечтал совершить настоящий подвиг, а когда пришло время – растерялся. И снова, я как во сне, услышал голос отца: «Что же ты, сынок, а?» Стыд хлестнул меня по щекам. Я сорвался с места, вы-хватил из рук Нюры повод узды, вспрыгнул на телегу, с телеги – на Буяна и поскакал туда, откуда доносился треск кустов и понукания бандита.
Не зная дороги, Дылда наугад ломился через кусты, лез в самую чащобу. Низкорослая, но резвая монголка, легко проныри-вала под нависшими ветвями деревьев, которые больно хлестали Буяна по глазам, а меня норовили сбросить с коня. Эта погоня могла плохо закончиться, когда тугая ветка кустарника хлестнула меня по лицу так, что я на миг потерял возможность видеть. Я
легко мог разбить голову о толстый сук сосны, преградившей мне путь, но
чудом успел уклониться и проскочить под ним, распоров рубашку и оставив жгучую царапину вдоль всей спины.
Дылда, наконец, выбрался из леса и, подхлестывая лошадь, гнал ее
вдоль Билимбайки. Теперь я был уверен, что Буян меня не подведёт, и я легко настигну бандита. Расстояние между нами быстро сокраща-лось. В голове в такт глухому топоту копыт барабанили слова: «до-гнать, догнать, догнать!»
Но я и сам ещё не знал, как поступлю, когда догоню его.
Буян решил всё за меня, когда поравнялся с Манюнькой. Дылда намного выше меня, но, сидя на низкорослой лошади, был со мной вровень. Кони
скакали рядом так близко, что я легко мог дотянуться до него, а он до меня.
Подомной не было седла, и Дылда легко мог столкнуть меня с Буяна. Почему он этого не сделал - я не знаю. Скорей всего боялся, что при-дётся отвечать, если я сломаю себе шею. И тут я резко подался вправо, ухватился за Дылду и повис на нём, вцепившись, как мне казалось, руками и зубами в рукав его телогрейки. Дылда пытался отпихнуть меня ногой, но не удержался и мы оба рухнули на землю. Сгоряча я вскочил на ноги, но дикая боль, молнией пронзила тело, небо будто опрокинулось и навалилось на меня. Когда я открыл глаза, я увидел, что Буян, склонив надомной голову стоит рядом,. Я не знаю куда делась Манюнька, но Буян - верный друг, вернулся ко мне. Дылда тяжело поднялся с земли и медленно шёл ко мне:
- Гадёныш, ты чуть не убил меня.
Лицо его было пере-кошено злобой, а в руке он держал нож.
Буян поднял голову и насторожился. Перекинув нож с руки на руку, Дылда крепко сжал его в правой руке и двинулся к коню Буян прижал уши и переступил передними ногами через меня так, что я оказался под ним. Дылда, размахивая ножом, бросался то с одной стороны, то с другой, но Буян, ни разу не наступив на меня, подворачивался так,что Дылда каждый раз оказывался позади. Ненависть настолько ослепила Дылду, что он, потеряв всякую осторожность, кинулся к коню, чтобы вонзить свой нож в его холку. Удар копытом пришёлся ему в грудь и был таким мощным, что Дылда отлетел на пять шагов и подняться даже и не пытался.
Пошёл дождь. Капли падали мне на лоб, на губы, остужая их, но во рту было сухо, как в пустыне. Ужасно хотелось пить. Я струйкой втя-гивал в себя прохладный воздух, но это не помогало, и тут вспомнил об отцовской фляжке – она была при мне на поясе. С трудом я отцепил её и зубами открутил крышку. Глоток, ещё, ещё…, и снова, как наяву, увидел отца, лежащего среди неживых бойцов. Я пытаюсь влить ему из этой фляжки глоток воды. Но вместо воды на его лицо капают мои слёзы, и я слышу голос папы:
– Держись, сынок, держись!
Где-то там за рекой печалилась чья-то гармонь, а рядом журчала речка, и Буян осторожно трогал губами мои волосы, как бы говоря: я с тобой, я рядом!
– Во-о-ва! – услышал я голоса людей.
– Во-о-вка! – кричали они все вместе. И в этих голосах я слышал столько тревоги и желания помочь мне, что комок подкатил к горлу и заглушил мой крик: «Здесь я, здесь!» – прошептал я. Мокрые звез-дочки задрожали на ресницах и скатились по щекам.
Теперь я знал, что все будет хорошо. Придут они – мои друзья, и мне не нужно будет прятать от них глаза.
Мама приехала на следующий день.
– Горе ты мое, горькое! – причитала она, глядя на мою загипсованную ногу, – у всех дети, как дети, а у меня…
. – Вам, мамаши, не плакать, а радоваться надо, что у вас такой парень – герой! - сказал доктор Сергей Степанович.
Бабушка, как всегда, уголком платка, сняла слезинку со щеки и до-стала из сумки узелок с пирожками:
– На-ко, поешь – «герой!» – Сказала она.
– Вот это другое дело! – Сказал доктор, –
Сегодня у нас день открытых дверей. Встречай, гость к тебе пожаловал .
В палату вошёл Шурка, а за ним толпа
пацанов
Шурка достал из-за пазухи до блеска
начищенную подкову.
–Это тебе от Буяна.
– Та, которая над его стойлом висела?
– Она самая. Я её весь день чистил, как новая стала. А это от Кольки. – добавил Шурка и протянул складной нож.
– Вот это да! Тот самый ножичек, который я потерял ещё прошлым летом.
– А он нашёл. Он твой, бери. Ты его обронил на берегу в тот день, когда тонул Буян.
– Почему Коля сам не пришёл?
–Он в районной больнице у постели Дедваси дежурит.
– Дедвася в больнице? Что с ним?
– Сердце… Сказал Шурка и опустил голову.
–А Дылда живой?
–Оба живы. Судить их будут.
Дверь снова открылась, свежий ветер ворвался в палату. На пороге появилась Нюра, и моё сердце внезапно заполнилось счастливым
светом. Пришла!
Нюра вошла в палату, положила на тумбочку свёрток, а в свёртке – фляжка моего отца, которая осталась там, в лесу на месте схватки.
– Ты молодец! Отец гордился бы тобой, – сказала она и улыбнулась: – выздоравливай, будем ждать.
Она склонилась надо мной так низко и так близко, что всего на миг я заметил под её рубашкой то, отчего мир снова закружился у меня в голове. Она чмокнула меня на прощание в щёку, а я, забыв про боль, вдруг обхватил её за шею, закрыл глаза и … я точно помню, что ме-тил в губы, но промахнулся и поцеловал её в глаз.
– Я же говорю, что он у вас – герой! – сказал Сергей Степанович и все дружно рассмеялись.
Домой меня провожали, чуть ли не всей деревней. Старый редседательский уазик с всклубил пыль, я глянул в заднее окошко, и увидел, что вслед за машиной скачет Буян, а на нём размахивая своей косынкой– Нюра! Вот это да! Я понял- она хочет чтобы Буян простился со мной! Честное слово, я готов был выскочить из машины, забыв про загипсованную ногу. Но мама вовремя удержала меня. Я ткнул водителя кулаком в спину и заорал: "Остановись, остановись!" Бедняга-шофер затормозил так, что я чуть не свалился с сидень. Буян сунулся в окошко, отдав меня горячим дыханием, я протянул ему руку,будто в ней кусок хлеба с солью, он поддержал её в губах и отпустил. Шофёр двинулся вперёд и я, наконец, услышал слова Нюры: – Приезжай к нам, Вовчик! Будем ждать.
И ещё долго я слышал этот голос и голоса моих друзей:
Приезжай к нам, Во-о-ва!