Я думаю, что у многих, читающих сейчас эти строки, в детстве, или юности было такое увлечение, как ведение личного дневника. Не минуло это занятие и меня. Поразительно, что сейчас, спустя почти полвека, я хорошо помню эту обычную школьную тетрадь, в которой я с детской обстоятельностью сделал первую запись: "Я, такой-то, ученик 4-А класса, школы..., живу там-то". Далее следовало детальное перечисление близких родственников, соседей, и т.д.
С этого дня я практически ежедневно делал записи о том, как прошел день, о своих впечатлениях, новых друзьях и тому подобное. Хорошо я помню и свою последнюю дневниковую тетрадь-это уже был большого формата блокнот с записями моего предармейского 1977 года.
С дрожью в душе попытаюсь вспомнить сейчас хотя бы часть того, что было записано мною за период примерно в семь лет, причем это были (я думаю, со мной согласятся все), поистине "золотые" годы- годы всего первого: первого друга, или подруги, первой сигареты, первого стакана вина и, конечно- первой любви, или первые проявления этого чувства в самых разнообразных формах отношений. Например, я помню свой телефонный роман в возрасте лет четырнадцати с девочкой, номер телефона которой я набрал совершенно случайно. Через довольно большой промежуток времени заочного общения мы наконец-то решили всего лишь увидеть друг друга, и в назначенные время и место просто разминулись на лестнице пятиэтажки... Скорее всего, на этом и закончилась эта история, в противном случае я бы помнил ее продолжение, так как в моей жизни было сравнительно немного эпизодов, связанных с противоположным полом, и практически все я могу более или менее четко восстановить в памяти. Фраза из дневника Печорина: "Я глупо создан: ничего не забываю-ничего!"- это обо мне.
В отношении дневника же придется признать тот факт, что, несмотря на очень насыщенную всяческими событиями и приключениями жизнь в тот семилетний отрезок времени, когда я делал записи, достаточно хорошо я помню только первую, о которой упоминал и, наверное, одну из последних- о событии, послужившем через тридцать с лишним лет сюжетом к стихотворению "Детство, ушедшее в дождь" (страничка "Половинка моей Луны"), которое я на сегодняшний день считаю одним из лучших в моем поэтическом творчестве, несмотря на то, что само это происшествие не было связано с какими-то глубокими чувствами, и в тот период времени, когда оно произошло, я отнёсся к нему даже со стыдом. Я помню дословно запись об этом-строчки более, чем сорокалетней давности: "Всё это, наверное, закончится тем, что я совсем перестану пить." Это был 1977 год- год начала моей многолетней дружбы с Бахусом. После очередного возлияния в кругу друзей я частенько, уже затемно, приходил "пообщаться" к пятнадцатилетней девочке, жившей неподалеку от меня, в старом выбеленном доме с палисадником. Кроме того, что наши беседы изобиловали пикировками, иронией и сарказмом, вспомнить что- либо трудно, так как я был стабильно не трезв, но, наверное, за всем этим в глубине души у каждого таилось что-то другое, более тонкое, что как-то связывало нас, иначе этих встреч просто бы не было. Вечер, который упоминался в вышеупомянутой записи, был особенный. Во-первых, тем, что я набрался больше обычного, и, не взирая на грозу, дождь и уже позднее время, всё-таки заявился к Инне
(её имя и особенно фамилия- Честная, были одной из составляющих того магнита, который притягивал меня к ней и её дому). Не обычным было и то, что её отец, человек довольно строгий, не прогнал меня- пьяного, промокшего, грязного (я в тот раз шел напрямую- через растекающуюся грязь, бурьяны в колено высотой, и прочие, уже не замечаемые препятствия), и, невзирая на поздний час, позвал Инну. Подозреваю, что "виною" этому был мой поистине бунтарский вид: слипшиеся от дождя волосы до плеч, промокшая до нитки одежда, заделанные грязью и прилипшими колючками "клеша"- всё это, по-видимому, слегка шокировало его, и заставило принять, я думаю, несвойственное для него решение. То, что Инна вышла ко мне так поздно, да ещё и стала разговаривать со мной в таком состоянии, тоже было странновато, хотя отчасти могло объясняться одним замечательным обстоятельством- это был день её рождения- пятнадцать лет. Поэтому после окончания "визита" я обошел окрестности своих родных улиц, и беспощадно изъял из палисадников уже спящих жителей целую охапку июньских цветов, которую пополам с травой тем же "грязевым" маршрутом отнес к калитке именинницы...
Тридцать два года спустя, посещая родные края (что стараюсь делать хотя бы раз в году), я оказался как раз на этой тропинке, неподалеку от её дома. Было жаркое лето, я стоял посреди одной из самых широких улиц нашего города, так кстати запущеной и заброшенной до состояния тридцатилетней давности: те же бурьяны, колдобины, старые дома. Но простор вокруг меня
(я стоял как бы на возвышенности), в сторону запада- вниз, и к востоку- чуть на подъем- всё это простиралось на несколько километров, и создавало впечатление полёта, свободы. Людей вокруг не было- только старые дома, дали до горизонта, да синее безоблачное небо над головой- и наш старый, с потрескавшейся побелкой дом, где-то потерявший свой палисадник...
Все это, вместе взятое, вдруг вызвало во мне какой-то прилив необычайно сильного ностальгического чувства, из которого родились две идеи: во-первых, о создании вышеупомянутого стихотворения, и, во-вторых, я с большим энтузиазмом принял решение разыскать Инну, что мне удалось сделать примерно через год, но это уже совсем другая история.
Немного отступив от основного сюжета, я хочу слегка задержаться на одном весьма специальном моменте, прояснив его, как для себя самого, так и для тех, кто, возможно, читает эти строки. В течении последних лет двадцати я трижды с большим рвением пускался на поиски женщин, с которыми у меня в далеком- далеко были даже с большой натяжкой лишь платонические отношения. Не создавая интриги, скажу, что дважды эти поиски увенчались успехом, сейчас я продолжаю разыскивать третьего "участника" последней моей давней истории ( рассказ
"Чудесное. Часть 1. Ленинград)
Но в моей жизни были события подобного рода куда более страстные, насыщенные весьма бурными, и далеко не детскими чувствами и переживаниями. Почему же они не вызывают во мне такого же отклика, как те самые первые робкие попытки проявления чувств, результатом которых был в самом смелом случае поцелуй? Ответом во мне самом сейчас прозвучало слово, объясняющее этот в некотором роде пародокс. Это слово ЧИСТОТА. Потому что, по моему мнению, это качество (в плане человеческих отношений с противоположным полом)- в абсолютной степени возможно именно вот в таких- самых первых и трогательных попытках изъявить свои чувства, надежды по отношению к столь загадочному и обожаемому предмету своей мечты- ещё мальчику девочке...
Возвращаясь собственно к рассказу о своем дневнике, я вынужден признать тот факт, что, кроме вышеупомянутых эпизодов, вспомнить что- либо относительно связно в плане записей я не могу, а перечислять все мои приключения того периода времени не входит в замысел этого рассказа.
В этом месте своего повествования я хочу ввести в канву сюжета одного из основных " персонажей" этой истории, а именно- мой старый портфель неизвестного происхождения, но служивший мне до поры до времени и школьным, и для походов на тренировки, в поездки, и т.п. Но к моменту моих сборов в ряды Вооруженных Сил ему пришлось выполнить ещё одну, последнюю функцию- стать хралищем всего того, что было собрано мною за семилетний период, начиная с той первой дневниковой тетради, о которой я упоминал. Кроме дневников, о количестве которых я могу сейчас только догадываться, в "заповедную копилку" входило много вещей, которые сегодня я рассматриваю, как бесценные свидетельства самого трогательного отрезка моей жизни, поистине артефакты моей души. Здесь были первые попытки пера в прозе (я начинал именно с этого)- какие- то рассказы, сюжеты которых я сейчас могу вспомнить лишь смутными фрагментами. Это были небольшие по форме, но достаточно динамичные по содержанию миниатюры, с описанием, например, какого-то значительного вечера, и звучащей в нём особенно волнующей, где-то трагической музыки. Припоминается рассказ, где я описывал себя самого у какой-то реки, накануне неожиданной встречи с прекрасной незнакомкой. Не так давно я встретил своего первого друга, с которым мы десятилетними пацанами курили болгарский Родопи на чердаке моего дома, а также радиохулиганили в эфире, и с обожанием смаковали песни Высоцкого. Как нельзя более кстати он напомнил мне о дессидентской направленности моих "произведений", приведя меня в совершеннейший восторг, вспомнив дословно фразу полувековой давности о "ковылявшем по путям старом дребезжащем трамвае". Состоянием этого народного средства передвижения я, наверное, пытался критиковать, наряду со многим прочим, плачевное состояние тогдашней советской действительности.
Одной из самых трогательных составляющих моего бесценного портфеля были свидетельства моих первых попыток отношений с противоположным полом. Так, на внутренней обложке моего последнего дневника была приклеена фотография ангелоподобного шестнадцатилетнего существа на фоне новогодней ёлки, с подписью- "Это Оля". Все отношения с вышеупомянутой особой, насколько я помню, исчерпывались моими вечерними дежурствами под окнами её дома, и её письмом (в ответ на мое- уже из армии) весьма саркастического содержания. Наверное, были и другие письма, записки на вырванных из школьной тетради клочках бумаги, может быть, ещё какие- то фото- вспомнить всё это уже невозможно, но сам факт существования тогда этого бесценного свидетельства самых лучших лет моей юности, из дня сегодняшнего представляется мне не менее, как прекрасным прецедентом всей моей жизни вообще.
Но ко времени ухода в армию, передо мной встал вопрос, что мне с этим богатством делать. Хотя портфель уже имел весьма раздутые бока от всего, содержащегося в нем, я, до этого момента, его особо не прятал, так как я рос без семьи, с бабушкой, которая не проявляла особого интереса к моим занятиям подобного рода. Но, тем не менее, тогда я понимал, что оставить такую достаточно интимную "документацию" на два года просто где-то в комнате было не разумно. И я принял единственно возможное решение- надёжно спрятать портфель на чердаке нашего дома.
Прошло два года. В принципе, я достаточно хорошо помню события моей послеармейской жизни, но вот момент моей "встречи" со знаменитым портфелем после возвращения (если он вообще имел место) в моей памяти не числится. Одну из причин этого я вижу в том, что мой образ жизни в тот период времени стал меняться в плане отсутствия того уединения, как реального, так и душевного, которое позволяло мне уделять достаточно много времени для наблюдения за собой, своими чувствами, эмоциями. А, может быть, я уже не ощущал такой необходимости, да и события вокруг меня влекли меня совсем в другую сторону. Объятия всемогущего Бахуса, с которым я ещё более сдружился за время службы, становились всё сильнее, я влился в состав фабричного ВИА, чесавшего по свадьбам, концертам, со всей сопутствующей "атрибутикой" для таких мероприятий, потом я обзавелся семьёй- всё это, вместе взятое всё больше отдаляло меня от моей невинной юности- от прекрасной ночной болтовни под звездами с лучшим другом, от первых волнующих прикосновений девичьей руки, от загадочного, любимого Печорина...
Не могу даже приблизительно вспомнить время, когда произошла развязка всей этой истории. Точно знаю, что я уже был женат, жил в другом месте, и мой родной дом изредка посещал с семьёй. И вот однажды, в очередной раз приехав в гости, я вышел из дома во двор, и увидел картину, от которой у меня перехватило дыхание. Мой двоюродный брат, бывший тогда ещё мальчишкой, и тоже гостивший у бабушки, бегал по двору, а вокруг было разбросано содержимое моего заповедного портфеля, которое я сразу узнал. Не буду домысливать того, что предстало моим глазам- что делал со всем этим брат, что я увидел в первую очередь- я этого не помню. Важен был факт, убивающий наповал- всё, что собиралось годами- тайное, сокровенное, отображающее каждое движение моей души- валялось тут и там, и в любой момент могло быть обнаружено кем угодно (в доме и пристройках жили тогда несколько человек). Также предположительно я могу судить сейчас и о моих дальнейших действиях, предшествующих тому трагическому концу, который за этим последовал. Но одно я тогда понял сразу, понял с очевидностью обреченного- что больше в с е г о э т о г о
мне не спрятать. И я принял, как мне тогда казалось, единственно возможное решение- уничтожить содержимое моего портфеля.
Госпожа Память оказала мне большую услугу: я помню место, где решил сделать э т о, но сам процесс сожжения начисто стёрся из моих воспоминаний, иначе это видение преследовало бы меня до конца дней. Сейчас я даже не могу представить себе, что я мог чувствовать, бросая в огонь дневники, письма, записки, рассказы...
Но мне кажется, что человек, превращавший тогда в пепел поистине святое, уже значительно отличался от того, кто это святое собирал по крупицам. Я чувствую, что и я сегодняшний не похож на него. Десятилетия, проведенные в тесном общении с древнекитайской философией, наследием Гурджиева, Успенского, Ошо, Кастанеды, начисто смыли из глубин моего сознания тот балласт, который долгие годы удерживал меня на достаточно примитивном уровне человеческого существования. И те попытки соприкоснуться с далёким прошлым, о которых я упоминал, не что иное, как желание вернуться к тем чистым истокам, тому животворному воздуху, где так легко дышалось душе моей...
Так закончилась эта печальная история- история моего столь символичного прощания с юностью. Но тот факт, что я сегодня вновь возвращаюсь в своем творчестве к тем незабываемым, лучшим дням моей жизни, говорит о том, что и мое душевное состояние приближается к тому же- чистоте, мальчишеской непосредственности и простоте.
"Человек при своем рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти тверд и крепок... Твердое и крепкое- это то, что погибает, а нежное и слабое- это то, что начинает жить". Этой фразой из "Дао Дэ Цзин" я и хотел бы закончить своё повествование, упомянув напоследок тот интересный факт, что, несмотря на резонансность описанного события, оно оставило в моем творчестве лишь один небольшой след. Это заключительные строки- тогда ещё песни- текст которой сейчас опубликован под названием "Вечер, декабрь и мы" (страничка "Половинка моей Луны"):
"Ветер пепла зыбь шевелит едва,
Умирают там губ твоих слова..."