Река детства.
В детстве я не любил молока.
Может, рос я поэтому хилым.
Мне источником жизненной силы
И магнитом служила река.
Только лишь научился ходить -
Осознал, так сказать, себя в мире, -
Убегал я на реку удить
Рыбу (кажется, года в четыре).
А потом, когда чуть я подрос,
То за речкой тайком на пароме
Выяснял очень важный вопрос:
"Кто рычит и дымит среди лоз?" -
Вот была катавасия в доме...
Так и рос ученик при реке,
Запах лоз терпких в душу вбирая.
Рыб ловил и мечтал на песке,
Красоту мира здесь постигая.
Понадежнее книжной строки
Совесть детской души пробуждала
Непонятная сила реки,
Что когда-то меня воспитала.
***
Я в море ушел,
чтоб укрыться от века.
От бреда,
что вспять двигал
стрелки часов.
Мне море не дало
убить человека
в себе,
затворив меня,
как на засов.
Я дали морей
чтил за воздух
свободы,
и верил, что к нам
она тоже прийдет.
Я ждать приготовился
долгие годы,
Не веря в счастливый
и близкий исход…
Свободное
сильное
мудрое
море!
Спасибо,
что веру мою сберегло,
меня закалило
в суровом просторе,
на берег Свободы
потом привело.
***
Я спускался меж сосен
в луга по тропинке.
После ливней грибами
расщедрился бор.
Вдруг внизу засверкал,
как на яркой картинке,
придеснянского луга
широкий простор.
Там осколками солнц
серебрились озерца,
«Газик» пылью завесил
проселочный путь,
за далеким селом
предзакатное солнце
в золотых тополях
прилегло отдохнуть.
Я застыл, затаив
на секунду дыханье,
на краю луговой
котловины,
у пня, -
на родной мне земле.
Посреди мирозданья.
На краю отходящего
к вечности
дня.
***
Июльский зной и в соснах – ветер.
Бежит тропинка сквозь лесок.
Я еду на велосипеде
на ферму к тетке в «Заготскот».
Тропинка хвоею желтеет,
шуршит, под шинами поет.
А среди крон сверкает в небе
иголкой швейной самолет.
Мечта вслед самолету мчится
в разгоряченной голове –
вот стать бы летчиком! И птицей
летать в далекой синеве!
Тропинка вьется между сосен.
Я еду дальше… Что за гром?!
Вдали на перекрестке просек
бульдозер валит бурелом.
Трясется грозная машина,
ревет медвежьей головой.
Ух, жутко… Парень из кабины
мне машет жилистой рукой.
Лес позади. И в небе – чисто.
Мечтаю снова о своем:
- Нет! Лучше стану трактористом…
Но вот уже и теткин дом.
С тех пор прошло июлей тридцать.
Мальчишке скоро сорок лет.
Ни летчиком, ни трактористом
не стал мечтатель и поэт.
***
Нагаевская бухта.
«… ты не видел Нагаевской бухты…» (В.Высоцкий)
Чаша синей воды. Скал крутых полукруг…
Сердце сжало, как обручем, горе.
Словно щупальцы выбросил резко спрут,
Стланник ветви со скал свесил в море.
Деревянные крыши трущебных хибар
Над обрывом застыли, как птицы.
Будто с горя напиться бежал Магадан,
Да споткнулся у самой водицы…
Из Приморья сюда, в эту бухту, везли, -
В край жестокости, Богом забытый,
Обреченность и веру страны корабли
В трюмах тесных и плотно набитых…
Чаша горько-соленой охотской воды
У черты океана и суши!
Память будет тобою поить и поить
Колымой обожженную душу.
Магадан – Одесса
1986 - 1992
***
А.В.Жигулину
Бабушка часто ходила в поле,
сев на камень, вздыхала:
«Где вы, сыны?»
В сердце жили четыре боли
с этой последней проклятой войны.
Землю любили, солнце любили
Жора и Сеня, Павло и Иван,
только убили, всех их убили, -
дом их безвестен – земля да бурьян.
Бабушка долгие годы искала
след их утерянный на войне.
Куда-то с надеждой упорно писала
и плакала горько в ночной тишине.
Часто брала фотографию в руки,
чистым платком вытирала стекло,
и скорбно дрожали губы от муки:
ей улыбались Семен и Павло.
А умирая, тихо просила
фото последний раз со стены…
Может быть, знаешь место, Россия
где лежат бабушкины сыны?
***
Боль Чернобыля.
Боль Чернобыля – птица печали –
все кружит и кружит над землей,
прилетев к нам, когда прилетали
птицы с юга той страшной весной.
В небо взмыв, поселилась навечно
над простором лесов и полей.
И кружит, и кружит в поднебесьи,
опускаясь на души людей.
Жжет мне грудь затаенной виною,
общей нашей виной все сильней,
словно душу посыпали солью
и растерли потом побольней.
***
Высоко, высоко в поднебесьи
перелетные птицы летят
над Десной, над печальным Полесьем,
над сиротством чернобыльских хат.
Возвращаются храбрые птицы
на родные гнездовья свои.
Если людям нельзя возвратиться,
пусть вернутся хотя бы они.
***
Зайцева гора.
Над Зайцевой горой
Белеют облака.
Чуть выше облаков
Сверкает самолет.
И зеленью травы
Глаз радуют луга.
А больше ничего
С войны здесь не растет.
Ах, Зайцева гора! –
Шальная высота…
Был неприступней гор
Здесь каждый вражий дзот.
Вершина далеко,
Да близко до Христа –
Глотала высота
Солдат за взводом взвод.
И стороной ее не обойти никак.
Вокруг и топь и хлябь
Сплошных глухих болот.
И высотой закрыт
Один на Запад тракт.
И штрафников с фронтов
Согнали сотни рот.
И лишь когда почти
Сто тысяч полегло –
Прорыли вглубь тоннель,
Взорвали высоту.
И сходу взяли тракт…
Как много лет прошло,
Но и сегодня здесь
Деревья не растут.
***
Два дерева.
Новороссийск. Долина смерти. Тишина.
На горизонте – гор нависшая стена.
И виноградники зеленые стоят,
Словно колонны скорбные солдат,
Погибших здесь, восстали из земли,
В которую они когда-то полегли…
Высокий тополь кроною шумит.
Сварной каркас поблизости стоит.
На тополе – пух белый – дар весны.
На «мертвом» дереве – осколки –
«дар» войны.
В войну засеяла здесь землю ими смерть.
За метром - метр долину всю,
за метром – метр.
Два дерева. Как двух начал венец:
В одном начале – жизнь, в другом
- ее конец.
***
Ночное дежурство.
Ночник выхватывал из мрака
Огромные зовущие глаза.
Взгляд тихо гас…
Он умирал от рака.
А что я мог? Я знал – спасти нельзя.
Душа едва теплилась в теле,
Ища кого-то стоном в темноте.
Тростинки-руки сжали, холодея,
Мою ладонь. Я помню руки те!
Они просили у ладони силы,
Они просили жизнь вернуть.
Те руки словно бы корили:
- Как мог? Как мог ты обмануть?!
***
Я вырос в российской
Лесистой глуши,
Где эхо в лесах обитает,
И корни моей
Украинской души
Леса подмосковья питают.
Но с терпкостью сока
Калужских берез
Я в детстве впитал
Напрочь в душу
Густой запах трав луговых
После гроз
Над летней полесскою глушью.
Там в утренних майских
Пчелиных лугах
Мерцают
Росистые лозы.
А в селах грустят возле хат
О лесах
Ровесники детства, березы.
О, грусть задеснянских
Туманных дубрав
В черниговской тихой
Глубинке!
Там белки живут
На столетних дубах,
А хаты, как бабы в косынках.
И слились во мне
Две любви навсегда
К земле этой древней и грустной,
И видит душа,
Что раздор наш – беда,
С которой никак не сживусь я.
1992
***
С.Чекрыгину
Тише!.. Пожалуйста, тише!
И погасите свет…
Пламя свечи колышет
На темной стене силуэт.
Мелодия льется все тише,
Пальцы по струнам бегут…
Прислушайся и услышишь,
Как волны о берег бьют.
Вначале все кажется красным,
Потом все плывет голубым.
Играет он, черт, прекрасно…
Плывет сигаретный дым.
И, вроде бы, пил немного –
С чего же хмельной такой?!.
Играй же, играй, Серега,
И тихо, тихо пой.
1975. Ленинград
***
Безответная любовь.
(Светлане Тома)
В оркестровой яме старого театра
Жил красивый статный гордый контробас.
Он, мечтатель, верил в то,
что встретит завтра
скрипку без изьяна в профиль и анфас.
Но летели годы быстрой чередою,
А мечтатель встретить все никак не мог
Скрипки без изьяна с тонкою душою,
Трепетно звучащей, словно ручеек.
Вдруг скрипач однажды,
громко крышкой скрипнув,
гордо из футляра нового достал
пахнущую лаком новенькую скрипку,
трепетно, чуть слышно, Моцарта сыграл.
Контрабас ответил тотчас страстно, низко.
Ведь всю жизнь мечтал об этой скрипке он.
Скрипка же влюбилась в альт,
звучавший близко,
высоко и нежно – с нею в унисон.
***
Я тебя никогда не увижу…
Остается одно –
вспоминать!
Сквозь осеннюю ржавую
жижу
До тебя не дойти…
Не достать.
Но волос твоих спелость
ржаную,
голубых удивленность
глаз,
Душу светлую и прямую
Вспомню я не один еще
раз…
Как звезда в серебристом
тумане,
Смотрит юность сквозь лет
кутерьму, -
Я ее незабвенную
память
Не отдам. Никогда. Никому…