Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
В одну из сибирских зим времени валенок и фуфаек появился у нас в Украинке хоккей на льду. Откуда о нём узнали в нашей, большим спортом не тронутой, местности - загадка. Вероятно у кого-то завёлся телевизор с антенною в большой мир. Мы, подростки хоккейного возраста, страстно заразились новой игрой и адаптировали её под наши узкие условия и неширокие возможности.
Коньки на ботинках были большой редкостью - мы обходились коньками на валенках. Клюшек тоже не было; не беда: мы их делали из гнутых стволов берёз хоккейных кондиций. И шайбы тоже не было - играли смятой жестяной банкой из-под кильки. Без кильки конечно.
Искусственного льда тоже не было; вот он был самый настоящий. Заливали водой площадку неправильной формы у котельной за клубом. Из шланга. И играли самозабвенно и жертвенно до темноты так, что потом уже не оставалось ни сил, ни времени на уроки. Я чаще всего жертвовал собой в воротах, потому что без защитной маски.
Была у меня мысль попробоватъ маску сварщиков, но у сварщиков лишней не оказалось. Так я причинно-следственно заработал свой первый боевой шрам под правым глазом; чем даже втайне тогда гордился. Но мог бы остаться без глаза, а гордиться одним глазом глупо.
В один из напряжённых ледовых поединков Вовка Кожин у наших ворот замахнулся для завершающего удара своей гнутой берёзой, а я кинулся на шайбу-банку. Где-то в расчётной точке они и встретились: моя скула и клюшка-клюка со встречными скоростями.
Клюшка, к счастью, не сломалась; скула тоже, но под глазом образовалась хорошая рана. Удар был так себе, боль какой-то ватной, но я реально вдруг увидел, что земля вращается. Недолго правда. Потом земля снова встала на место и на неё потекла моя кровь. Много красной крови.
У меня на время пропал звук и я только видел сгрудившиеся лица у себя перед глазами. Серьёзные и озабоченные. Кто-то первый из хоккеистов пришёл в себя и догадался "тушить" мою горячую кровь холодным снегом. Это помогло: кровь как-то там замёрзла и затихла. Второй, пришедший в себя, мой одноклассник Вовка Титов, взялся сопроводить меня в нашу больничку.
Шли переулками и огородами, дабы не пугать и так пуганный историей честной народ Украинки. Но всё равно, где-то навстречу нам попались старичок со старушкой. Увидя раненного, они понимающе уступили нам дорогу. Старичок, как-то чисто по - привычке выразился; что-то на букву "ё" - должно бытъ ругательное. Старушка по - привычке перекрестилась - должно быть была боговерующая. Потом ещё пёс какой-то увязался; всё принюхивался - должно бытъ кровожадный.
Наконец пришли мы с Вовкой в больничку; пока искали травматолога, кровь оттаяла и вновь потекла из раны наружу. В одном из кабинетов нашли что нужно: медицинские работники сидели кружком и пили грузинский чай с сахаром.
Увидев мою, всю в красной крови, фуфайку, все замерли; даже грузинский чай с сахаром застыл. Потом быстро опомнились, накинулись гурьбой, обработали рану и стали бинтовать. Бинтов не пожалели; замотали мне голову как капустный кочан, но оставили для жизни один глаз.
Я брёл домой вечереющей деревней; усталый и обескровленный; шапку нёс в руке и встречные люди пугались меня как мумии. Дома испугалась мать, но потом успокоилась и только вздыхала и охала. Ребятня в деревне часто ранилась сильно или несильно. Никто особенно не удивлялся - издержки безнадзорного воспитания.
Отец не испугался, удивился и впервые не знал как поступить: то ли ремень вытащить, то ли к груди прижать-пожалеть. Но не стал делать ни того, ни другого. Сестра с братом подходили по-очереди и заглядывали в единственный глаз, как в камеру.
В школе я несколько дней был человеком-недели и ловил этим глазом восхищённые взгляды девчёнок и завистливые пацанов. У меня была привилегия: я отпрашивался посреди урока на перевязку, и вставал, и шёл из класса походкой человека, идущего в бессмертие.
К хоккею я как-то после этого охладел, а там уж и весна наступила. А уж как любил со всей страной смотреть хоккей по телевизору. Как наши с канадцами рубились и с чехами. А однажды смотрел в Новосибирске вживую матч: "Спартак" - "Сибирь". "Сибирь" тогда очень старалась, но кажется так и не выиграла.
В нашей Украинской средней школе кипела в моё время приятная внеклассная жизнь. И от того средней она (школа) никак не была; она была просто замечательной. И школьники пропадали в ней вечерами после занятий во всяких кружках и художественной самодеятельности.
Да так, что и уроки забывали учить. Сами себе создавали праздники. Обязательные утренники у младшеклассников и праздничные вечера у старшеклассников. А эти вечера отдыха с художественной самодеятельностью и танцами под вполне лёгкую музыку.
Лёгкую музыку обеспечивал тяжёлый бобинный магнитофон типа "Днепр". Плёнка на бобинах была уже заезженной и часто рвалась. Наш лаборант Коля Скиртаченко быстро склеивал её вонючим уксусом, врубал и бежал танцевать. Они вместе с Галей Барабаш были единственной парой, кто танцевал на вечерах вполне непристойный "Шейк-шейк". Танцевали смело и красиво; особенно Галя.
Она как-то очень легко и естественно двигалась в ритм музыки и повторяла её всем своим девчёночьим телом. Особенно красиво ножками, что были одеты в короткую, выше колена, юбку. Колю эта красота конечно заводила, и он тоже старался изо всех своих талантов.
Остальные отдыхающие, не такие смелые и не такие талантливые, с вожделением смотрели и тайно горевали. И ждали танго, а ещё лучше "Лётку-еньку". Танго танцевали молодые учителя (старых у нас не было) и парами девчёнки, ещё не пользовавшиеся вниманием мальчишек.
Мы, половозрелые вьюноши, что посмелее, делали свои первые параличные шаги с девчёнками, первыми нашими симпатиями. Неполовозрелые и несмелые изображали игру в шахматы, а сами косилились из углов на вожделенное грехопадение и ревновали страшно.
И была там ещё такая почта. Все желающие получали на грудь номер и могли писать записки или открытки на номер своего интереса. Был почтальон, который разносил эти записки по номерам. Писали инкогнито и в этом был триллер.
Заводились первые сердечные дела, кипели тайные страсти, мучительные догадки. И были, кому никто не писал и были, кому писали многие. И были отвергнутые. Первый сердечный опыт юной души, такой незрелой, наивной и страшно ранимой.
"Раненые": безответные и отвергнутые, теряли интерес к учёбе; у них заметно снижалась концентрация, а успеваемость вообще падала. Говорю это со знанием предмета, так как сам в девятом классе по этой причине по баллообразующим предметам скатился в двоешники.
Спасибо нашей замечательной классной Надежде Прокопьевне; она меня по-женски поняла, устроила хороший выговор, на душе стало ещё муторней и я почти не хотел жить. И так почти не жил ещё некоторое время, пока рубцевались на сердце раны.
В моей замечательной школе, кроме классной кипела ещё внеклассная общественная жизнь. Она во всей стране кипела, потому как общественное стояло впереди личного. Одним из самых часто употребляемых печатных слов было в то общественно кипучее время слово "Член". Следом шли "партия", "борьба", "коммунизм". Правда их вскорости потеснили "Дорогой" и "Любимый".
Вот рождался человек в стране и поэтапно становился членом: семьи, дружины, организации, кружка, партии и прочих обществ. Коллектива вообщем. Все были вовлечены, приняты в ряды, охвачены всеобщим членством. Общественное было не только впереди, но и выше личного. Ударим коммунистическим коллективизмом по буржуазному индивидуализму.
Этого требовала также тревожущая политическая обстановка того тревожного времени. Западная пропаганда искала в дружной семье советских народов отбившихся от общего стада. В школе все были членами ленинской, пионерской и комсомольской организаций и должны были носить знаки принадлежности: значок или отглаженный красный галстук.
Галстуки были, сегодня не побоюсь сказать, двух сортов. Первого сорта был из шёлка, от стирки не линял и отглаженный не деформировался. И стоил наверно чуть дороже, потому что у меня был галстук второго сорта; наверно из простенького ситца, или штапеля. Он охотно линял от стирки, а отглаженный тут же скручивал свои концы в спираль. Как серпантин. Я его не любил.
И все члены должны были соответсвовать званию и быть примером во всём, всегда и везде. Того требовал кодекс и к тому призывали плакаты и транспаранты. К членству в организации полагалась общественная нагрузка; считалось что такие нагрузки воспитывают члена быть активным членом, а не пассивным "пребыванцем".
У меня в десятом классе была нагрузка: выпускать к праздникам и между ними стенгазету. Такой "самиздат". Я и ещё трое таких же "нагруженных", "рожали" вечерами всеми ожидаемую стенгазету. Она пользовалась среди читающей школьной публики неизменным успехом - другой ведь всё равно не было.
А куратором у нас была молодая ответственная учительница небольшого роста и в очках. И с большим бюстом. Очень похожей на артистку Пегову. В порыве ответственности она ловила меня на переменке в узком коридоре и хотела знать, как там дела.
То ли из-за плохого освещения, то ли из-за плохих диоптрий, а ещё шум-гам и беготня. Вообщем она очень сильно приближалась ко мне; практически контактировала своим бюстом с моим, тогда ещё совсем целомудренным телом. А её лицо в очках было тоже очень близко; и дыхание тоже.
Нет, вы не подумайте сразу чего такого; просто человек был ответственный и хотел знать, как там дела со стенгазетой. Я стоял прижатый к стеночке и в моей голове, как шары на биллиардном столе бились беспорядочные мысли.
И все почему-то на одну тему: какую-то стыдливую. Если грехом являются не только поступки, но и мысли, то это было моим первым грехопадением. Невольным; можно сказать, принужденным. Каюсь.
Мой организм находился тогда в последней фазе затянувшегося пубертатного периода, и мне становилось жарко и плохо. И плохо понимал, что она вообще хотела. Чтобы поскорей закончить пытку искушением я обещал, заверял, обнадёживал. Врал бессовестно.
Ясно же, что такие эротические опыты в таком юном нежном возрасте могут иметь небезобидные последствия. Возможно произошла от этого в моей психике специфическая травма; потому что только в 24 года я сподобился снова прижатся к женской груди.
И понял сколько хорошего времени своей жизни я потерял. Жалел конечно. Так не я один. Советский народ наперекор распутному Западу, гордо утверждал: "В СССР - секса нет". Ну, не сам народ, а руководящие глашатаи в Москве столице. А они там, руководящие в Москве, лучше народа знали, что у народа под одеялом твориться.
Но многие люди в народе при этом стыдливо краснели; потому что, ОН как раз у них был, и значит ОН есть. Если у Суслова в Москве ЕГО нет, это не значит, что ЕГО у Сидоровых в деревне Нижнее Зачатье тоже нет. Ещё как есть. И был и будет.
В массах он был простым и незатейливым, как и вся тогдашняя жизнь; и быстрым. Таким быстрым, что люди, как правило - женщины, не успевали сообразить, что это был секс. Отсюда и путаница.
Конечно же, с необузданным западным - никакого сравнения. А в, ещё отстающей в этом отношении, деревне, это считалось вообще неприятным, да ещё с ужасными последствиями.
И случалось, если поцеловал настырный молодой тракторист молодую скромную доярку, то всё: она бежала тут же вешаться. Потому что серьёзно думала - она теперь станет беременной и это целых девять месяцев; а как коров доить. Бригадир будет злой, а папка вообще убьёт насмерть.
Непонятно даже, как при таком стеснительном отношении к половым отношениям население страны всё равно продолжало размножаться. Да ещё в стеснённых жилищных условиях. Да как обычно: вопреки. Народ жил уже лучше и веселее, правда по-прежнему по два-три поколения на одной жилплощади. Вместе спали ночами, слух на ночь не отключался, только свет и радио.
Поэтому исполняющие свой нелёгкий долг мужчины и спешили с этим долгом. Чтобы не мешать другим поколениям спать; всем утром рано вставать - на работу бежать. Добавьте ещё сюда сложности с последолговой гигиеной: из воды в ведре была только холодная; а зимой, ну очень сильно холодная.
Хорошо передал в стихах эту щепетильную ситуацию поэт Владимир Маяковский: " Ночь. Лежу на жене. Одеяло упало на пол. Кую я кадры советской стране, чтобы падла Запад плакал!"