Эту историю мне рассказал умирающий ветеран Великой Отечественной. В тысяча девятьсот девяносто пятом году, летом, я попал в военный госпиталь в Минске с аппендицитом. Прихватило прямо за штурвалом, в полете. Да так прихватило, что еле посадил машину. После операции я очнулся в двухместной палате. Вторым в палате и был этот самый умирающий ветеран. Разговорились, конечно. Оказалось, что ветерану месяц назад исполнилось восемьдесят пять лет, а жить ему осталось совсем ничего: врач сказал, что сердце ветерана может остановиться в любой момент. Ветеран об это знал, к смерти был готов и относился к ситуации философски, даже с юмором. Говорил мне: «Васек, если я ночью помру, ты это… Шум не поднимай, а то набегут, не дадут поспать. Ты выспись, а утром уже и сообщи». Он радовался, что ничего не болит, и есть немного сил для ежедневных прогулок в красивом сквере во внутреннем дворе госпиталя. Благо погода стояла, как по заказу: тепло, но не жарко, ночью дождик освежал огромные тополя и делал прозрачным утренний воздух, а днем тополя шуршали листвой и хранили в тени дорожки и лавочки сквера. Ветеран был маленький, худой и очень ветхий. А вот карие глаза его, хотя уже поблекшие, были живыми, взгляд был быстрым и острым.
Со времени нашей встречи прошло уже больше четверти века, и фамилия ветерана стерлась из моей памяти. Помню только, что фамилия была какая-то совсем простая: то ли Иванов, то ли Петров, то ли Семенов, или что-то в этом роде. Кажется, Петров… А вот имя ветерана я помню до сих пор: звали его Павел Пантелеевич. Званием Павел Пантелеевич был полковник, и был он тоже летчик.
Когда ветеран узнал, что в числе прочего я увлекаюсь писательством, он сильно обрадовался и заявил, что теперь не умрет, пока не расскажет удивительную историю своей жизни. Взял с меня обещание, что я непременно напишу и опубликую ее. История эта началась еще до войны. Уж не знаю, правду или нет рассказал мне ветеран, но обещание свое я выполняю. Тем более, что история совершенно удивительная.
Далее повествование пойдет от лица главного героя – полковника Павла Пантелеевича. Иногда это повествование я буду прерывать своими комментариями.
__________________________________________________
В авиацию я попал случайно, и думать про небо не думал. В тридцать девятом году, мне тогда было всего двадцать четыре, пацан еще, я работал на стройке начальником строительства, по-нынешнему - прорабом. Если бы мне тогда сказали, что я летать буду, да еще и военным асом буду, я бы никогда не поверил. Жил, работал, дивчина у меня была, красавица, жениться собирались. А что? Я был с высшим образованием, инженер-строитель, тогда это ого-го было, на вес золота. Планы были, родители свадьбу готовили… Забрали меня прямо со стройки. Пришли двое, показали корочки, увели. Допросов было всего два. Оба раза избили до полусмерти, даже ничего не спрашивали. Потом приговор: статья 58-10, польский шпион, вредитель, пятнадцать лет. Пока ждал этапа, писал Сталину, мол, произошла чудовищная ошибка, несправедливость, разберитесь, Иосиф Виссарионович, меня освободите на благо Родины, а следователи – они и есть главные вредители, невиновным зубы табуретками выбивают. Следователи потом это письмо меня сожрать заставили, затолкали в горло, били так, что, как выжил – не знаю. Видимо, молодой потому что был, живучий. Отлежался чуток, хотел руки на себя наложить от несправедливости. Рукав рубахи на полоски порвал, сплел веревку, хотел повеситься, не дали сокамерники. Из петли достали. Был там у нас один мужик здоровенный, кузнец. Тоже 58-10, тоже шпион-вредитель. Жену его тоже забрали, били и насиловали у него на глазах. Так он мою веревку припрятал, говорит, пригодится. Пригодилась… Вызвали его на допрос, он попрощался со всеми, увели. Больше его не видели. Оказалось, пригодилась моя веревочка: удавил он ей следователя прямо в кабинете. Забили кузнеца до смерти, голову молотком проломили. Потом еще неделю лютовали охранники, били всех смертным боем, многих до смерти забили, многих покалечили. Мне повезло: уехал этапом. А то может и меня бы…
Видишь, я в своей истории к небу никак не приближаюсь, а наоборот, почти в землю ушел. Но это еще не самый низ, не самое дно, до которого я спустился.
Три месяца ехал я до лагеря. В товарном вагоне, в основном стоя. Ну вот как в трамваях ездят. И вагон в основном стоял, ехали по ночам, и то не каждую ночь. Спали по очереди, по часу. В трех углах вагона спальные места держали, чтоб человек лечь мог. Места мало было, ноги не вытянуть, но даже калачиком свернувшись было хорошо поспать. В четвертом углу отхожее место держали, туалет, значит. Туда по большой нужде ходили. А по малой под себя, не до жиру. Возле двери трупы складывали стопкой. Кто не брезговал, ложился спать прямо сверху. Я тоже не раз так спал, когда уж совсем невмоготу было. Трупы не убирали из вагона, везли до самого места, чтоб сдать по описи. Они разлагались, воняли. Кормили нас хлебом, забрасывали буханки в вагон, как собакам. Раз в день. Хлеб плохой был, полусырой. Вода в бочке была, наполняли бочку на станциях. Больше половины людей по дороге померло.
Павел Пантелеевич рассказывал все эти ужасы спокойно, не спеша. Иногда задумывался, вспоминал, молчал несколько минут, глядя в небо сквозь кроны громадных тополей, затем снова говорил. Я понимал, что слова не передавали и сотой части того, что пережил этот человек. Я не задавал уточняющих вопросов, поскольку было очевидно, что и без них повествование дается моему собеседнику очень нелегко.
То, что мы приехали на место, стало понятно, когда нам велели выйти из вагона и выгрузить трупы. Трупы остались на станции, а оставшиеся в живых пошли дальше пешком. Охрана ехала верхами и в телегах. Шли целый день. По дороге люди падали. Если совсем не могли идти, их несли другие заключенные. Когда не получалось нести, их добивали охранники выстрелами в голову. Трупы грузили на телеги и везли сдавать в лагерь. Я упал уже в лагере, на перекличке. Выкрикнули мою фамилию, я сказал «я» и упал. Очнулся в бараке, на полу возле параши. Я попал в барак к блатным. Когда они узнали, что я «политический», польский шпион, они сказали, что я политическая проститутка, и буду у них тоже проституткой. Несколько дней на работу меня не гоняли, и я немного пришел в себя. Отмылся, поменял одежду, поел, выспался. Хоть и на полу, а спал долго и крепко. На четвертый день блатные сказали, что хватит мне отдыхать, пора отрабатывать шмотки и еду. Они меня избили и изнасиловали. Затем плоскогубцами вырвали все передние зубы сверху и снизу до клыков. Это чтоб меня было удобно в рот пользовать. Подождали, пока заживут десны и…
За три года я почти перестал быть человеком. Я отупел, потерял интерес к жизни, никогда не разговаривал и почти перестал понимать, что говорят вокруг. Меня продавали, сдавали в аренду, проигрывали в карты. Я был безмолвной безотказной тварью. Вот это и было самое дно. Я так жил до сорок второго года.
В сорок втором году всех снова загнали в вагоны и привезли на фронт. Я даже не знал, что идет война с немцами. Сказали, что Родина дает возможность искупить вину кровью. Что, если немец истратит на нас патроны, то это уже польза: эти патроны не попадут в бойцов Красной Армии. Сзади пулеметы заградотряда, впереди пулеметы немцев, а нам приказали бежать в атаку. С пустыми руками, оружия никакого не дали. Я побежал в сторону немцев. Я не боялся смерти, мне было все равно, буду я жить или нет. Оттуда начался мой путь в небо.
В этом месте Павел Пантелеевич надолго умолк. Он смотрел в яркое летнее небо, широко открыв глаза, а по изборожденным морщинами щекам текли слезы. Я молча сидел рядом, онемевший от ужаса.
Бежал я долго. Мне казалось, что очень долго, я даже устал бежать и перешел на шаг. Впереди, не умолкая, грохотали пулеметы. Люди, бежавшие рядом со мной, падали, когда в них попадали пули. Вокруг взрывалась земля. А я все шел, оглохший и безразличный. Я уже различал лица пулеметчиков, когда передо мной вздыбилась земля, меня сильно ударило, и я провалился в пустоту. Не знаю, что произошло потом, не понимаю, почему немцы меня не добили, почему просто не оставили подыхать. Я попал в плен.
Когда ты безразличен Судьбе, ты сам можешь создавать свою жизнь. Твои усилия всегда будут иметь эффект. Случайности и обстоятельства могут помогать или вредить тебе, но в целом ты будешь идти в своем направлении. Ты будешь строить планы, и, если планы реалистичны, они будут воплощаться в жизнь. Если же ты ничего не будешь делать, чтобы изменить свою жизнь, то твоя жизнь перестанет принадлежать тебе и станет частью чужих жизней. Судьбе все равно. Это произошло со мной. После того, как меня вытащили из петли, я перестал бороться, и моя жизнь перестала быть моей. Я перестал быть человеком.
Если же Судьба вмешивается в твою жизнь, это невозможно не заметить. Она действует мощно, прямо, неотвратимо, сокрушая любые преграды, изменяя любые обстоятельства, достигая нужного ей эффекта самым быстрым и надежным способом. Ты можешь пытаться влиять, ты можешь строить реалистичные на твой взгляд планы, ты можешь просчитывать вероятности, ты можешь прилагать усилия, ты можешь делать что угодно. Судьба сломает все твои планы и этого даже не заметит, все произойдет ровно так, как она хочет. Ты можешь ничего не делать, эффект будет тот же: все произойдет так, как она хочет. Если Судьба хочет наказать человека, наверное, это страшно. Со мной такого не случалось. Мне сильно повезло: Судьба решила мне помочь. Я не знаю, чем я это заслужил, но Судьба занялась мной в тот момент, когда я одуревший и оглохший тупо шел в сторону стреляющих немецких пулеметов. Судьба начала помогать мне.
Я пришел в себя в немецком госпитале. И это было чудо. Я лежал на настоящей мягкой кровати, головой на подушке, укрытый одеялом. У меня было чистое постельное белье. Я был вымыт, раны были обработаны. На несколько минут мне даже показалось, что я просто умер и оказался на том свете, в раю, настолько невероятным было мое положение. Позже я узнал, почему я оказался в госпитале для офицеров вермахта, но тогда это казалось просто чудом. Меня покормили. Я ел кашу с тушенкой, потом пил сладкий кофе. Те вкусы я помню по сей день: ничего вкуснее я в жизни не ел ни до, ни после. Потом пришел врач – субтильный молодой человек лет тридцати с умными водянистыми глазами. Первое, что он спросил – Jude? Я быстро и уверенно ответил – Nein. А что вы думаете, у меня было прекрасное образование, я ведь был инженер-строитель. Практически вся научная литература по этой теме в то время была немецкой. Я хорошо знал язык.
- Как вас зовут? – спросил доктор.
Я назвал первое пришедшее в голову русское имя: Павел Пантелеевич Смирнов.
Точно! Смирнов. Полковник авиации Смирнов Павел Пантелеевич. Я спросил у него, разве это не настоящее его имя?
Нет, молодой человек, это не настоящее мое имя. Мое настоящее имя – Ефим Соломонович Гельфанд. Я много лет не произносил это сочетание звуков. Позвольте еще раз представиться: Ефим Соломонович Гельфанд, одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, уроженец города Минска, из мещан, еврей. Приятно познакомиться.
Мне очень повезло с внешностью: несмотря на карие глаза, я не был похож на еврея: ни горбатого носа, ни толстых губ, ни вьющихся волос. «Почему обрезан?» - спросил врач. «Фимоз» - ответил я. Врача мое объяснение удовлетворило. Он задал следующий вопрос, как оказалось, самый важный во всей истории: Homosexuelle? Скрывать было глупо, они ведь обследовали меня всего, плюс отсутствие передних зубов… Я ответил Ja. Gut, - сказал врач, - Приходите в себя, мы вас подлечим, восстановим. Побольше кушайте и побольше гуляйте.
Этим я занимался следующий месяц: ел, гулял, много читал. Я снова становился человеком. Немцы действительно меня подлечили, вставили отличные зубные протезы, где нужно подшили, все мои раны затянулись, мышцы окрепли. После трех лет кромешного ада немецкий госпиталь казался мне раем на земле. Но Судьба несла меня дальше, и это движение было невозможно остановить или замедлить. Через месяц снова объявился субтильный врач. Это был Йозеф Менгеле, Доктор Смерть. Слышали, наверное. Тогда я не знал, что это за человек, для меня он был врач, он был тем человеком, который меня спас. И сегодня он для меня человек, с которого началась моя новая жизнь.
Идея доктора Менгеле заключалась в том, что организм мужчин гомосексуальной ориентации должен обладать большей устойчивостью к перегрузкам, чем организм гетеросексуальных мужчин. Именно мужчин, на гомосексуальных женщин это не распространялось. Я не знаю, на основании каких данных он сделал такой вывод, не хочу даже думать, какие опыты он проводил и сколько народу отправил на тот свет, чтобы сделать такой вывод, но он получил добро от самого рейхсминистра авиации Германа Геринга на продолжение экспериментов. Целью этой работы Менгеле было создание уберпилотен - сверхлетчика. Такого летчика, который мог бы выжимать из самолета максимум, маневрируя на запредельных скоростях, с запредельными перегрузками, при этом не теряя сознания, сохраняя боеспособность. Эскадрилья таких летчиков могла бы захватить господство в небе, даже переломить ход войны, об этом тогда грезили руководители рейха.
Из госпиталя меня перевели на закрытую засекреченную исследовательскую базу. Я и сейчас не представляю, где она находилась. Вокруг были горы, поросшие густым сосновым лесом – это единственное, что я могу сказать. В первый же день по приезду меня подвергли испытанию в центрифуге. Не знаю, сколько g была перегрузка, но она была очень большой. Сознания я не потерял, но мне было очень плохо. Еле вылез из кабинки, долго не мог отдышаться. Доктор же был определенно рад моим результатам.
Позже я узнал, что для экспериментов доктора Менгеле по созданию сверхлетчика по концлагерям, госпиталям, лагерям для военнопленных было отобрано триста двадцать семь мужчин, явно гомосексуальной ориентации. В рейхе такие считались генетическим мусором и подлежали немедленному уничтожению, но по запросу Геринга заказ доктора был исполнен, и всего триста двадцать семь мужчин были доставлены для экспериментов. По приезду на исследовательскую базу всех сразу же подвергали испытанию на центрифуге. Если человек не выдерживал определенной перегрузки, а она была чрезвычайно высокой, то его в тот же день расстреливали. Менгеле считал, что если мужчина вступал в гомосексуальные отношения по принуждению, но по натуре остался гетеросексуалом, то никаких особенностей в его организме нет, и такой мужчина не интересен для дальнейшей работы. А потому подлежал уничтожению. Да, молодой человек. Я гомосексуален по своей природе, несмотря на троих детей, внуков и правнуков. Иначе меня пустили бы в расход еще тогда, на базе в горах.
Из трехсот двадцати семи человек для дальнейшей работы было отобрано сорок два. Остальные были уничтожены. Оставшихся в живых одели в форму люфтваффе без знаков отличия и поселили в больших коттеджах по десять-двенадцать человек. Нас хорошо кормили, мы много занимались спортом, тренировались, много спали. Медики постоянно следили за нашим самочувствием, регулярно обследовали, брали анализы. Примерно недели через три нам стали колоть какой-то препарат. У меня от него шел жар по всему телу, и сердце билось с такой скоростью, что я боялся, что оно не выдержит. Еще были судороги, но не сильные. У большинства других все было гораздо хуже. У некоторых температура поднималась выше сорока двух, и они умирали от жара за несколько минут. У некоторых лопались сосуды, и они умирали от внутренних кровоизлияний, разрывов сердца, инсультов. Но самое жуткое – это когда у людей были такие судороги, что от них рвались связки и ломались кости.
В итоге нас осталось тринадцать человек. Из трехсот двадцати семи. Мы прошли полный курс инъекций странного препарата. Теперь даже при максимальной скорости центрифуги, при максимально возможных перегрузках я чувствовал себя нормально и был способен быстро соображать и четко действовать. Доктор страшно гордился нами. Приезжало высокое начальство во главе с самим Герингом, и ему демонстрировали наши способности. После визита Геринга на аэродром базы пригнали четыре новеньких мессершмидта, приехали летчики-инструкторы и преподаватель немецкого.
Примерно через полгода в учебном бою я легко побеждал инструктора десять раз из десяти. Остальные двенадцать тоже стали классными боевыми пилотами. Специально для нас была создана версия мессера с более мощным двигателем, усиленной конструкцией и повышенной маневренностью. В итоге так, как летали мы, не мог летать никто. У Менгеле получилось.
Позже базу в горах обнаружили и разбомбили англичане. Случайно Менгеле в этот день там было. Погибли почти все, кто там был, все специалисты, врачи, инструкторы. Безвозвратно были утеряны все материалы исследований. Работы по «уберпилотен» были временно приостановлены, но так никогда и не возобновлены. Мы оказались уникальным продуктом доктора Смерть, нас было тринадцать суперпилотов.
В пятидесятых я участвовал в операции по розыску Йозефа Менгеле, скрывавшегося в Аргентине. Это была операция Мосада, меня привлекли, как человека, способного опознать доктора. Я почти год прожил в Буэнос-Айресе, мосадовцы время от времени предъявляли мне разных людей для опознания, и однажды я увидел его. Это было в тихом пригороде, почти райском месте. Мне показали человека, сидящего за столиком в кафе за чашкой кофе и чтением газеты. Это определенно был он. Что мосадовцы с ним сделали дальше, я не знаю.
- Что же было дальше с вами? – спросил я у замолчавшего ветерана. – После того, как вы покинули базу?
Ветеран еще немного помолчал и продолжил свой рассказ все тем же спокойным бесцветным голосом.
Дальше мы воевали за рейх. Для нас сделали тринадцать специальных самолетов и перебросили под Сталинград, там были наши первые боевые вылеты. Мы не подчинялись Люфтваффе, формально мы принадлежали СС. Меня назначили командиром нашей эскадрильи и присвоили звание оберштурмфюрера. Остальные были штурмфюрерами СС. Мы подчинялись непосредственно Гиммлеру, все остальные обязаны были обеспечивать нас всем необходимым и предоставлять наилучшие условия.
Нас посылали туда, где нужно было безоговорочное господство в воздухе, мы расчищали небо для самолетов рейха, совершали самые дерзкие разведывательные и диверсионные вылеты в тыл большевиков, мы выполняли самые сложные и ответственные задачи. Наша эскадрилья за время своего существования сбила в общей сложности больше полутора тысяч советских самолетов. С нашей стороны потерь не было. Слава о нас быстро разлетелась по фронту, нас называли «Blau Geschwader» - синей эскадрой. По цвету наших мессершмидтов. Большевики называли голубой эскадрильей. Есть в этом определенная ирония, верно? Все знали, что если прилетела синяя эскадра, то воздух будет наш. Так и было. Класс нашего пилотажа был просто недосягаем для обычных летчиков.
Так что позвольте еще раз представиться: оберштурмфюрер СС Гюнтер Шварцкопф, командир синей эскадры, летчик-ас, награжден Рыцарским Крестом, кольцом «Мертвая голова» и Почетным Кубком люфтваффе. Это уже третье мое имя в этой истории. И не последнее. Имена остальных двенадцати уберпилотов я, разумеется, не назову. Некоторые из них еще живы, пусть спокойно живут и умрут своей смертью.
---------------------------------------------------------
- Но позвольте… - ответил я. - Получается, что вы только что признались в предательстве? Получается, что вы – предатель Родины? Вы воевали на стороне фашистов? И вы так спокойно об этом говорите?
Ветеран горько усмехнулся.
-----------------------------------------------------------
А кого я предал? Следователя и его помощника, которые били меня сапогами, пока сами не уставали, и после свиданий с которыми я по неделе мочился кровью? Может, я предал того деятеля, который придумал перевозить заключенных стоя, как скот? Или я предал конвоиров, которые добивали зеков выстрелом в затылок? А еще я предал вора в законе по кличке Ломдрын, благодаря которому я три года был безропотным станком для всех желающих. Я предал всю эту систему, которая в итоге отправила меня под пули, как кусок мяса. Я предал всю вашу партию, создавшую эту систему, я предал весь ваш народ, который позволял существовать этой системе, терпел ее и радовался, что у ближнего еще хуже, чем у него самого. Я предал вашего великого Сталина и всю его шайку, сломавших мою жизнь. Да, молодой человек, я все это с готовностью и радостью предал, а потом с яростью уничтожал. Возможно, на всех фронтах не было злее врага у Советской Армии, чем я. И при этом я был очень сильный враг.
Пока Ефим Соломонович произносил эту резкую, переполненную злобой тираду, голос его оставался таким же спокойным, как и раньше. Я ничего не ответил ему. Что я мог сказать?
Ефим Соломонович продолжил.
Зимой 1945 года стало очевидно, что Рейх обречен. Мы, тринадцать сверхлетчиков, единогласно решили, что нужно бежать к американцам. По понятным причинам: у большевиков к нам были большие претензии. Осуществить побег было совсем несложно. Просто в один из дней мы поднялись в воздух и взяли курс на запад. Остановить нас никто не мог. Американцы приняли нас хорошо, заинтересованно, хотя и с большой настороженностью. Их можно понять, верно? Американцам, разумеется, было интересно, как из обычного человека сделать супермашину для управления самолетом. В итоге нам предложили сотрудничество, мы согласились, и нас всех переправили через океан. Там распределили по лабораториям, расселили по уютным домам, назначили зарплату, снабдили документами. Я стал Хансом Штайнером, гражданином США. Еще одно имя в моей истории. Правда, под этим именем я прожил очень недолго. Нас исследовали, изучали, тестировали по восемь часов в день. Некоторых из нас, меня в том числе, задействовали в космической программе. Американцы уже тогда работали над запуском человека в космос и над полетами на Луну. И мы были для них очень ценным материалом, ведь все эти полеты неизменно связаны с запредельными перегрузками. Я знаю, что результаты исследований помогли американцам создать препараты, повышающие выносливость летчиков. Мне даже удалось немного поработать с фон Брауном, до сих пор помню его: один из самых умных людей, которых я встречал в жизни.
Через примерно полгода моя спокойная размеренная жизнь закончилась. Меня выследили и выкрали большевики. Чем-то одурманили. Сначала переправили через границу в Мексику, а оттуда пароходом прямиком в Ленинград. Во время всего пути я толком не приходил в сознание, все было, как в тумане, как будто происходило не со мной. Это был какой-то наркотик, за время моей транспортировки я успел к нему привыкнуть настолько, что в Ленинграде у меня была страшная ломка, когда мне его перестали давать.
Большевики знали, кто я. Они тоже предложили мне сотрудничество. Я же, зная методы большевиков, сразу заявил им, что сотрудничать буду только на своих условиях. В противном случае я так или иначе покончу с собой, смерти и пыток я не боюсь. Они это понимали. Видимо, других методов большевики не знали, поэтому согласились на мои условия. Условия были очень просты и незатейливы. Мне ведь много не надо: свобода, достойная жизнь в виде квартиры-дачи-автомобиля-зарплаты и так далее, возможность учиться. Я их тогда все еще ненавидел, но ярости и желания уничтожать во мне уже не было. Видимо, сказалась жизнь и работа в Америке, появилась жажда исследователя, первооткрывателя. Мне предстояло работать с величайшими учеными над программой полета человека в космос. Моя ненависть выливалась в презрение к людям в советской форме, к погонам и наградным побрякушкам.
Так началась моя жизнь в СССР. Я снова стал Павлом Пантелеевичем Смирновым. При этом я стал майором авиации, ветераном войны, Героем Советского Союза, кавалером боевых орденов и медалей. Такая вот ирония. Работал я в закрытом НИИ подопытным кроликом, позже меня стали привлекать к более сложным задачам. Поэтому я учился в МГУ на мехмате. А по выходным ездил на дачу в Переделкино. Одним из моих руководителей был Сергей Павлович Королев – очень умный и сильный человек.
Я чувствую, что у меня совсем мало времени. Поэтому, мой дорогой Василий, дальше я буду без подробностей.
Я испытывал первые реактивные самолеты.
С 1958 по 1960 годы я четыре раза летал на космических кораблях, точнее, меня запускали на ракетах. Было три суборбитальных полета и один, уже перед самым Юрой Гагариным, полноценный орбитальный. Так что, я был первым человеком в космосе. Представляешь? Со дна лагерного барака к самым звездам… И после Юры я летал. Испытывал скафандры, спасательные системы, катапульты и прочую машинерию. В открытый космос, кстати, я тоже первым вышел. По понятным причинам моя работа не афишировалась. Да мне не особо-то и нужна была слава. Моя жизнь в то время моей главной наградой. Я ведь был на переднем крае человечества, я один, за мной вся человеческая цивилизация, а впереди – космос. Я тогда так чувствовал. И сейчас так чувствую. Я сделал для вас больше, чем любой из людей, я дал вам главное.
В 1964 году Хрущева сняли. Начались бесконечные проверки и ревизии, работать стало очень тяжело. В 1966 Королев умер. Мне предложили на выбор несколько должностей. Я попросился сюда, в Минск, на родину.
Ветеран замолчал. Сделал несколько вдохов и перестал дышать, закрыл глаза и застыл. В нем не было смерти. Теплый ветерок шевелил его седые волосы, солнечные пятнышки, пробивавшиеся сквозь тополиную листву, плясали на его плечах. Казалось, что он присел на минуту, прикрыл глаза, сейчас чуть отдохнет и пойдет дальше по тропинке.
Я был совершенно ошеломлен услышанной историей, и не сразу сообразил, что мой собеседник умер, что нужно звать кого-то. Я долго сидел рядом с первым космонавтом, переваривая услышанное, и сидел бы, наверное, еще дольше, если бы к нам не подошел молодой человек. Он был совсем молодой и совершенно не был похож на пациента госпиталя. Росту подошедший был высокого, под два метра точно, плечи широченные, как у профессионального пловца, одет был просто: помятые светлые брюки, поношенные сандалии на босу ногу и футболка с какой-то надписью. Лицом молодой человек был идеален, красив, насколько вообще может быть красив мужчина. И прямой греческий нос, и волевой подбородок, и острые скулы, и огромные голубые глаза – все при нем. Венчала эту красоту роскошная копна кудрявых, соломенного цвета, волос.
- Здравствуйте, - сказал незнакомец глубоким, хорошо поставленным голосом, и улыбнулся, обнаружив набор идеальных белоснежных зубов.
- Здравствуйте, - хрипло откликнулся я. – А вы кто?
- А я за вашим собеседником, нам пора. – ответил молодой человек. – Я его ангел, я был с ним почти всю его жизнь. А теперь нам пора. Мы пойдем, вы не возражаете?
- Подождите... – во мне вдруг всколыхнулась волна возмущения, - Если вы его ангел, как же вы допустили…?
- Это вы про тюрьму, про лагерь? – помрачнел ангел. – Я тогда еще не был с ним. Это трудно объяснить, но я у него появился, когда он шел под обстрелом в сторону немецких пулеметов. Я всю его жизнь старался вознаградить его за мучения. Мне кажется, у меня получилось. Как вы думаете? – ангел снова улыбнулся. – Видите, он даже в смерти счастлив.
Действительно на мертвом лице ветерана читалась безмятежность, спокойствие, счастье.
- Так все, что он рассказал – правда? – спросил я.
- Да. Святая правда. – Ответил ангел. – От первого до последнего слова. И он рассказал вам не все, не обо всех чудесах, которые с ним происходили. Он успел рассказать хорошо, если половину. Я очень старался. Нам, правда, пора.
Молодой человек положил руку на плечо мертвого старика, и старик сразу открыл глаза и встал. И был он уже не ветхий старик, а молодой красивый брюнет, каким был в земной молодости. Молодой красивый брюнет улыбнулся мне и сказал:
- Шалом лейтрайот. – Затем подмигнул быстрым молодым глазом, и они зашагали по тропинке больничного сквера в сторону солнца. Вскоре уходящие фигуры растворились в ярком летнем солнечном свете.
2019