В тот год я не выпускал Станиславского из рук. За завтраком, в трамвае, метро, электричке Великий Реформатор Театра был подле меня. Я изучал, примерял к себе его Систему, жадно впитывал живительную влагу Учения, подобно горшку с землёй, в котором цвела любимая бабушкина герань. И не было изучальщика прилежнее меня. Я изнывал от желания стать актёром. Желательно, великим. Или, на худой конец, режиссёром. Талант бурлил во мне, словно любимая гречневая каша, поставленная на конфорку газовой плиты. Но всякий раз, когда начинало казаться, что я постиг на институтских занятиях тайные тайны профессии, звучал где-то внутри головы голос Театрального Бога:
- НЕ ВЕРЮ!
Я приходил в отчаяние и сам себя вопрошал: «Что же мне, бесталанному делать?»
В ответ всё тот же «мхатовский», бархатный голос произносил:
- ТРЕНИНГ И МУШТРА!
- Но я же… - Пытался я хоть как-то оправдаться.
- ТРЕНИНГ И МУШТРА!
Слово «муштра» мне решительно не нравилась. В нём чуялось нечто солдафонское. Но спорить с Гением… И я вновь и вновь раскрывал книгу «Работа актёра над собой», чтобы понять, как входить в образ персонажа и не вываливаться из него
Вот и в этот раз, отправляясь на киносъёмку в клуб завода «Каучук», что на Плющихе, я взял её с собой. Мы, студенты подрабатывали на жизнь участием в массовках на съемках художественных фильмов. Вроде невелик приварок, но и тому были рады при нашей нищенской стипендии. В этот раз предстояло пару-тройку съемочных дней изображать зрителя-милиционера на спектакле «Гамлет», в котором играли Юрий Деточкин и Максим Подберёзовиков – они же, Иннокентий Смоктуновский и Олег Ефремов в фильме «Берегись автомобиля» Эльдара Рязанова. Помните сцену поединка?
Милиционер вышел из меня славный. Теперь желательно попасть в кадр. Но не тут-то было. По первому плану усаживали своих, проверенных, внесённых поимённо в актёрскую картотеку «Мосфильма». Им, кстати, и платили поболее. Мне же велено подняться на второй ярус зрительного зала. Обидно, конечно. Но заплатят всё равно. К тому же можно наблюдать сам процесс киносъёмки и боготворимых мною великих актёров. Тем более, Олега Ефремова - Главрежа легендарного «Современника»
Но что-то не заладилось с самого начала. Камера готова, свет зажгли, ветродуи вздыбили королевские штандарты. Гамлет-Смоктуновский вышел на сцену. А где Лаэрт? Нет. как нет. Поединок не состоится. Кина не будет. Сняли несколько кадров со зрителями в зале и нас всех отпустили «до завтра». «Завтра» началось с томительного ожидания появления Ефремова и его вхождения в образ Лаэрта. Пока не щелкнула хлопушка, и не крикнули «Мотор», отправился я осматривать место действия. Возле изготовившейся камеры стояли Э. Рязанов и А. Мукасей – оператор-постановщик фильма и перелистывали режиссёрский сценарий с прорисованными кадрами будущего шедевра советского кинематографа. Прошёл мимо них дважды; Вдруг заметят моё одухотворённое лицо, и пригласят, если и не главную, то, хотя бы, на какую угодно заметную роль. Даже не посмотрели. А Лаэрта всё нет. «Входит в образ», - решил я и отправился на своё место. Массовка жила своей жизнью. Кто-то играл в карты, кто-то вязал, кто-то додрёмывал недодрёманное, кто-то болтал без умолка. Один я был с книгой, как дурак с писаной торбой. И я поднялся в фойе третьего яруса. Там было тихо, сумрачно и никто не мог помешать вчитываться в рецепты вхождения в образ от К.С. Станиславского. Через некоторое время я услышал чьи-то шаги по лестнице и женский голосок:
- Ну, ещё ступенька, ещё ступенька. Вот и славно, Олег Николаевич…
Тяжело ступая в фойе поднялся Сам Ефремов в сопровождении двух дам из киногруппы. Одна удерживала Мэтра под руку. А вторая несла нечто, накрытое белой салфеткой. Ефремов плюхнулся в мягкое кресло в дальнем от меня углу, тут же закрыл глаза и пообмяк, провалившись в забытьё. Видно, входил в образ или задумался о судьбах Драмы и Комедии на советских театральных подмостках. Я затаил дыхание – предо мной в кресле сидел режиссёр самого революционного театра Советского Союза, а также всего прогрессивного человечества. Спектакли в его постановке то и дело запрещали злыдни - тайные сталинисты, свирепствовавшие на культурном пространстве Москвы.
- Олег Николаевич, миленький! Покушайте! – сверхласковым голосом попросила одна из кинодам.
- Уйди! – Надорванным баритоном ответил Мэтр, не открывая глаз.
- Но вы же не кушаете уже сколько дней… А?
- Не помню. Уйди.
- Вот и покушайте. И пойдём на площадку.
- Уйди! – ответил Мэтр на ещё более низком регистре, всё так же, не открывая глаз.
И тут я понял: без пяти минут героя трагедии Шекспира мучает то, что мучило и продолжают тяготить многих русских людей. испытавших на себе все ужасы известной болезни, имя которой… Да-да! Именно так и называется болезнь, от которой страдали и композитор Мусоргский, и живописец Саврасов… Да мало ли страдальцев на Руси, переживающих непреодолимое желание начать утро с глотка огуречного рассола. Или с мааааленькой стопочки. Подобное, как известно, лечат подобным.
Но об этом и речи быть не могло. Кинодама, безуспешно упрашивающая Лаэрта покушать отступила. И за дело принялась вторая с тарелкой в руках, накрытой белой салфеткой.
- Всё! – сказала она голосом, похожим на голос сержанта-сверхсрочника, командующего новобранцами. – Открывайте рот, Олег Николаевич!
Он послушался. Дама сдернула салфетку. Под ней была глубокая общепитовская тарелка с манной кашей. Глаза Ефремов не открывал. Пользуясь этим, кинодама отправила ему в рот полную ложку, судя по всему, холодной каши. Трудно передать звук, который исторг актёр, вместо слов благодарности.
- Глотать! Кому я сказала! – И ещё одна ложка поднесена была ко рту, из которого вот-вот должны были политься божественные шекспировские строки.
- Эээё!
- И без разговоров! Второй день в простое. А вы есть не желаете! – И ложка в третий раз зачерпнула кашу.
Я был преисполнен сострадания! Мне казалось, что это я глотаю холодную манную кашу, что это по моему пищеводу липкая белая масса сползает в пустой желудок и оседает там навек. Гениальный страдалец, давясь, ел кашу, а я, помимо воли, входил в образ человека, пребывающего в состоянии глубочайшего похмелья. А киноинквизиторши терзали изнутри и его, и мою бедную плоть, сопровождая каждую ложку повелительным повторением: «Глотать». Таким образом, ещё несколько ложек каши были скормлены Мэтру.
И – о, чудо! Ещё десять минут назад предо мной была жалкая человеческая развалина, не вызывавшая ничего, кроме скорбных размышлений по поводу изнанки царственных одеяний кумира. Проглотивши последнюю порцию каши, он восстал из кресла, повелительным жестом отстранив кинодам. И это был уже не похмельный Главреж «Современника», но Лаэрт, в исполнении артиста Самодеятельного Народного Театра милиционера Максима Подберезовикова, которому предстояло злодейски умертвить Гамлета – Принца Датского, согласно сценарию Э. Рязанова и Э. Брагинского.
Съёмки, помнится, длились четыре дня. Съёмочный день – три рубля. Четырежды три – считай, почти половина месячной стипендии. Станиславского я прочёл от корки до корки и уяснил, что на пути к успеху много каши нужно съесть. А в киноартисты не попал. Видно, не глянулся.