Заведующая отделением родильного дома № 6 была возмущена: эта простодушная молодая женщина, все еще стесняющаяся того, «что» предшествует рождению ребенка, из семьи какого-то старьевщика надоела ей своими метаниями и сомнениями. С утра хотела дать ребенку одно имя, передумала и устроила истерику, страстно умоляя переписать свидетельство о рождении. Хорошо, не выписали.
Откуда было знать заведующей, что Таяд яростно требовал от дочери подчиниться еще и его требованию назвать ребенка в честь старшего, увы, покойного брата памятным ориентальным именем — Рза.
Ему оно нравилось. Очень. Звучало раскатисто, коротко, надежно. И понятно. Как цифра.
Дочь втайне надеялась родить девочку, но, на всякий случай, простодушно старалась на протяжении последних месяцев беременности, неуютных после ее ухода от мужа, демонстративно играть в родительском доме в незамысловатую игру: если будет мальчик, может ему подойдет «вот это имя?» - и далее комкались варианты.
Таяд молчал. Неумолимо. И угрюмо терпел жжение во рту.
Все решилось само собой.
Здесь это регулярно случается.
Гуджарати — это философская система:
— Все решится само собой.
— Как-нибудь.
— Когда-нибудь.
Заведующая раздраженно влетела в плохо проветренную палату с притихшими на железных койках, откричавшимися роженницами; и гаркнула на молодую мать:
— Надо определиться!
Та испуганно взглянула на переданный Таядом, чтобы задобрить ее, лежащий на облупленной прикроватной тумбе серо-синий кулек из макулатурной бумаги с горстью любимых шоколадных конфет «Мишка на Севере», цветную обертку от которых ей так жаль было выбрасывать потому, что они казались ей «интересными», и неожиданно даже для самой себя просторечно заявила, что называет мальчика «Мишкой».
Михаилом, значит…
С самого рассвета не терпящий оттенков шероховатый зернистый туман грузно прижал никогда не унывающий город к земле. Осыпался он неспешно. Гуджарати расплылся таинственными толками о том, что это предзнаменование скорого прихода весны, когда «наш город», отогревшись, вновь предстанет в своем расточительном многоцветии.
Бодро выбритый дважды (по направлению роста волос и против) пеной куска мыла, разведенного водой из-под тяжело пробудившегося уличного крана, босой Таяд в холодных трусах, беспричинно покрикивая на Саили, спозаранку размашисто метался по красному дощатому настилу пола, собираясь в родильный дом. Из неловко задетого им фиолетового полупустого фотоальбома, доверенного, как реликвия, бельевому комоду с разным барахлом в нафталине, выпал его силуэтный «в анфас» портрет, быстро и сноровисто вырезанный ножницами «с ерепенившейся поначалу натуры» из плотной черной бумаги чудаковатым художником-зазывалой в день редчайшего совместного с молодой тогда женой выхода в городской парк, где, жизнерадостно журча, освежал досуг отдыхающих небогато декорированный неизвестным анималистом битыми фигурками мокрых зверьков круглый фонтан, который он прозвал «Э, вода туда-сюда!»
Таяд, на лице которого множеством морщин отложились исхоженные им за годы потресканные улицы Гуджарати, глядя, точнее, косясь на сохранившийся портрет, удовлетворенно посчитал, что не так сильно он с тех пор изменился.
После этого исполинская сорочка травяного цвета, большая настолько, что на спине была закручена в скрытый трос, и короткий амарантовый галстук, на нем напоминающий нагрудную салфетку, показались ему подходящими случаю.
Их вызывающую яркость он, заскорузлый в правилах, все же приглушил, надев черное, напоминающее рясу толстого капуцина, почти неношеное пальто с длинными рукавами, в которых надежно прятались вторые фаланги его волосатых пальцев. Оно к тому же довисало до задинка его умаянных, но всегда начищенных, сапог, любимых за то, что ему, долговязому, не надо было тяжело шнуровать их, надолго, до стука крови в висках, сложившись пополам.
Пальто когда-то принадлежало старшему брату, «примеряя» недавние внезапные похороны которого на себя, Таяд по-житейски, это когда не нужны никакие слова чтобы что-то объяснить себе, еще раз убедительно прочувствовал: смерть любого человека, если и становится событием, то в череде дней ненадолго.
Он тогда тянул время, как будто давая ему возможность что-либо исправить, и нарочно медленно шел к ночному дому брата. Две плакальщицы приподняли на тахте оголенного по пояс Рза за плечи для омовения влажными полотенцами. Он показался ему живым и окруженным беспокойной заботой, настолько, что закрыл от удовольствия глаза и не стал отвлекаться на появление Таяда, когда тот с порога запричитал, побивая себе, как положено, лоб.
Его «сидящая» в беспристрастном свете потолочной лампы тень на стене скрывала, что руки у Рза были связаны впереди в запястьях срезанным куском тертой бельевой веревки. Со двора на излете втягивался в дом обнюхать покойника въедливый дым шумных костров. На них готовилась горячая пища для толпящихся родственников, соседей и знакомых. «Заедать» чужую смерть, забывая о своей, люди научились издавна.
На всех похоронах вечно побеждает продолжающаяся жизнь. Сглаживая грузную скорбь неясным шепотом, она, чем дальше от гроба, тем сильнее вторгается в смерть, нарушая ее начинающийся постылый покой невнятными отзвуками общих воспоминаний давно (с прошлых похорон) не встречавшихся людей, отвлекающих шуток со старательно подавляемым в себе смехом и спасительной веры. Такой детской. Такой наивной. Со мной «это» не случится. Никогда! Да?
От погребения с братом пальто, которое аргументировано (я знаю, «там» — холодно!) требовала, зябко поеживаясь, надеть на усопшего старшая женщина рода, невольно уберег совершавший ритуальное отпевание косматый, пучеглазый жрец, исхитрявшийся вопреки неубедительному кастовому происхождению всю жизнь представлять перед сородичами последнюю инстанцию компетентных во всем предков, за соблюдением духовной дисциплины поклонения которым он, якобы, неустанно следил. Что не мешало ему «в миру» работать нерадивым и полным суеверий носильщиком в форменном мышином фартуке на Железнодорожном вокзале, где ангел ли с габаритными сменными крыльями, черт ли с вязанкой дров вышли из вагона - без разницы. Надо перенести багаж – плати!
Жрец прозорливо сообщил семье, что, во-первых, (я-то знаю лучше!) по дороге «туда» брату гораздо удобнее будет в более легкой одежде. Во-вторых, по давней религиозной традиции, он хотел бы сохранить пальто для себя. Из уважения к памяти об этом прошедшем чудовищную войну человеке с семнадцатью (перечисление навзрыд!) всем известными достоинствами. Ну и в-третьих, он зачем-то рассказал о поминальном баране, который как-то сорвался с худой привязи и, сбежав, копытцами, бесцеремонно потоптался, бодаясь, на промытой, просушенной и разложенной на застиранных простынях, скинутых прямо на землю, клочковатой шерсти своих сородичей, освежаемой для наполнения ею к зиме тяжелых одеял свистящими ударами тонкого прута в мельтешащих руках домохозяек, потеющих от физических усилий в легких открытых сарафанах.
- Но у нашего покойника то будет теленок!
Это «в-третьих» показалось нервничающей родне совсем неуместным. Подозрительная рьяность жреца, в котором угадывалась какая-то чертовщинка, вызывала необоримое желание противодействовать ему.
Cемейная траурная консистория в предрассветном бдении, когда «…тень говорила с тенями»*, постановила:
оплатить услуги жреца деньгами из средств, собранных «в шапку» добровольными жертвователями (солидный список!) для оказания посильной помощи в организации похорон, а также выдать ему копыта, освежеванную шкуру и голову с засохшими глазами-сливами сакрального теленка, дышащие паром куски разваристого мяса которого он, ненасытный, выловив их мужицким хватом большого и указательного пальцев в жирной пене кипящего желтого варева из алюминиевого с бурыми подтеками чана, пробуя первым вдоволь наесться, когда станет осыпать их крупной, с вкраплениями черных кристаллов, солью и неразборчивым бубнежом заунывного обряда заклинания пищи;
Пальто передать Таяду как младшему брату!
Той зимой оно впервые пригодилось ему.
Другую одежду Рза, ее было немного, Таяд раздал прикладбищенским побирушкам. Бесплатно…
В редком «ансамбле»: сорочка, галстук и пальто — старьевщику сначала было не очень уютно и удобно. Личные вещи помнят прежних хозяев и не сразу признают новых. Но Таяд был убежден: так и должен чувствовать себя человек, если он не «безродный», в особые, звенящие торжеством «мамэнты», как здесь говорили согласно установленному фонетическому режиму, своей жизни. Благо, их не может быть много: раз, два, ну, три и — обчелся. Можно потерпеть.
Завидев Таяда, ему навстречу резво поспешила дежурная нянечка. Та, которая, «втихаря» аккуратно угощая саму себя, передавала его дочери шоколадные конфеты. В медицинском халате она походила на крупную белую лошадь, горячо выдыхающую меловый пар на морозе:
— Дед, знаешь, какой сегодня день?
— Вторник, — рассредоточенно отозвался он.
— Непонятливый! День рождения твоего внука!
Спохватившись, Таяд с радостным выражением лица горячо и нескладно, повторяясь много раз, пожелал ей долгих лет «бесконечной радости» и «райского» наслаждения, а затем с достоинством оплатил первый день жизни мальчика пятью щедрыми рублями, опустив их в заждавшийся карман застывшей в деланно-совестливой улыбке нянечки. В благодарность за такие добрые вести. О его внуке. Рза…
Запахивая тяжелое пальто, он как предзнаменование почувствовал полную особого значения теплоту. Словно от объятия брата, перед которым, не признаваясь в этом никому, совестливо, как живой перед мертвым, все-таки чувствовал вину.Старика охватило ощущение обыденного счастья, обретшего четко ограненную ясность: дочь с мужем он примирил, внука назвал именем старшего брата, восстановив с ним, жаль, что не при жизни, убедительный мир.
Теперь уже навеки. Начиная с этого выбеленного дня, безразлично вяжущего нечаянным холодом, обычно теплый Гуджарати, в котором развязно рыскал февральский запруженный тяжелыми, как мраморная крошка, хлопьями снега ветер. Он все норовил нахрапом распахнуть чьи-нибудь бессильно дребезжащие окна и ледяным вихрем бесцеремонно вломиться вовнутрь оттаять, несмотря на отпор возмущенных до трепета узорчатых занавесок, самоотверженно укрывавших собой кого-то, кто, ища защиты, тяжело ворочался в них, невидимый и бессловесный, но живой — из плоти и крови — и обретший кров…
---
* «Ночной полет» Бахман.И.
Фото:Pietrino di Sebastiano