Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
После переезда в Украинку надо было учиться дальше: всеобщее среднее образование было для всех всеобщим. Школа в Украинке имела десять классов и жила в большом деревянном здании в центре села. Оно было построено кем - то из бывших, несовместимых с советской властью и поэтому стало несовместимым со своим хозяином; и перешло к советской власти.
Было уже в возрасте, но хорошо сохранилось. Комплекс школы занимал большую территорию, поскольку имелся просторный двор, обширный сад, и ещё стадион. Школа, несмотря на почтенный возраст, была внутри тёплой даже в сорокоградусные морозы. Отчего во многом и сохранились у меня о ней тёплые воспоминания.
На дворе дома и улицах села стоял обычный ноябрь 65-го года, с обычной в Украинке для ноября месяца погодой. Как бы уже не осень, но ещё и не зима. Уже не противная грязь, но ещё и не приятный чистый снег. День уже короче, но утром ещё светло. Когда уже забывают лето, но ещё не матерят зиму.
В новой школе меня определили в седьмой класс "Б". Не потому, что я чем-то на "А" не тянул; просто в "Б" было как раз свободное место за партой рядом с Петей Симоненко. Не знаю за какие грехи, Петя сидел в "Б" классе за партой один; почти на "Камчатке", правда, в среднем ряду.
Да ну, какие грехи в его возрасте; просто сопартники у него были какие-то непостоянные: то на второй год остануться, то к другим пересядут. Не сказать, что Петьку это делало несчастным; он просто принимал судьбу как должное. И тихонько жил на уроках за своей партой. Был не по годам взрослым, характером сдержан, серьёзен, неспешен и дальше по списку примерного флегматика.
Не то что я: "не пойми чего". Я и сегодня до идиотизма распахнут душой, а потом удивляюсь, когда в неё плюют; до дурости доверчив, а потом удивляюсь, когда меня обманывают; до глупости наивен, а потом удивляюсь, когда надо мной смеются; до слёз простодыра, а потом удивляюсь, когда меня используют.
Такого типа характера нет ни в одном определении: не подобрали ещё подходящего определения. Меня вполне можно использовать для контроля качества грабель: наступать на одни и те же грабли я умею хорошо. Одно меня всё же радует: мои дети не унаследовали в полной мере папиных "добродетелей". И это утешает: теперь я могу умереть спокойно и вместе со мной умрут эти неудобные в жизни добродетели.
Но вернёмся в седьмой "Б". В одном мы были с Петей Симоненко одинаковы: одинаково щуплые и ростом не очень. Меньше нас в классе была только Светка Сурова, но и она потом уехала. На новом месте друзей у меня ещё не было и мы с Петькой быстро подружились. И мне было хорошо и ему, и разность характеров нам в этом совершенно не мешала.
И сидели уже вдвоём за одной партой. Парта эта такая мебель, ни на что не похожая, как и само слово. Это такой школьный ноев ковчег; там сидели всякой детской твари по паре и чувствовали себя вполне уютно. Откуда она взялась, эта столярная конструкция со странным именем ПАРТА? Откуда-то из прошлого и туда же потихоньку ушла. Уплыла. Но в памяти всплывает.
Столешница у парты была наклонной; в её верхней части имелось отверстие для чернильницы и два желобка по сторонам для перьевых ручек. У поздних моделей парт наклонная столешница была частью откидной, для удобного вставания из-за парты. У ранних моделей этого удобства не имелось. Под столешницей имелась обширная вместительная полка - ниша. Для портфеля с книжками и тетрадками.
Сидеть за такой партой сгорбившись было трудней, чем за обычным столом; следовательно конструктор думал о нашей осанке. Из-за вот этой наклонности парты школяр чувствовал себя как-бы в укрытии: как солдат за бруствером в окопе. Следовательно конструктор думал и о нашей защищённости.
Я, например, сползал невольно за этот "бруствер", когда вызывали к доске на уроке математики. Вовка Мартыненко, лентяй в учении и классный смешила, бывало спрячет за уклоном парты голову, а учитель его к доске зовёт, найти не может. Или укладывался спать на уроке немецкого: скушно ему было.
На этих партах мы вели каждый своё партописание: писали, рисовали; даже вырезали ножичком. С этим боролись, но безуспешно. Просто красили парты к новому учебному году новым слоем краски и таким образом готовили новое поле деятельности.
Если наши потомки раскопают однажды такую парту, пусть осторожно, слой за слоем смоют на ней краску и узнают тогда много чего интересного о её сидельцах.
В новой школе я прижился быстро, а так как никаких вступительных физических испытаний ко мне не применили, то практически и безболезненно. Помогало мне в этом, уже проклюнувшееся к тому времени в моём организме чувство к юмору.
Ошарашило несколько, что в первые дни моей интеграции девчёнки-санитарки, жёстко контролировавшие в классе белизну шей и черноту ногтей, записали в своём контрольбухе меня под фамилией Гиббес, вместо Киппес.
Понимаю, не со зла они это несмышлёные сделали. Просто война с немцами всего двадцать лет как закончилась и имена фашистских главарей были на слуху. И в кино и в частушках и в анекдотах. Оттого и запомнились хорошо.
Вообщем сделали меня как бы фашистским родственником Геббельса. Ничего себе родственник. Ладно бы с Гиллельсом спутали. Я оскорбился ужасно, энергично запротестовал и фашистскую фамилию удалили. Сами испугались своей ошибки. Вообще, при случае я бы этого Геббельса сам бы пристрелил; из-за него я как бы тоже виноват.
Вот. А в остальном моя новая школа опять была самой лучшей и учителя были в ней самыми лучшими; потому что были людьми хорошими. Школьникам ведь особенно не важно какой учитель специалист в своём деле. Главное, чтоб человек был хороший - тогда и оценки, как правило, хорошие.
А что ещё для ученического счастья надо? И именно такие учителя были в этой школе. Особенно нам, ученикам, нравились такие, кто был заразительным рассказчиком. Мы, невинные коварные хитрецы, старались заразить такого учителя на душевные рассказы о жизни. Он получал удовольствие от нас, как от благодарных слушателей; мы избегали проверки домашних заданий и вызова к доске. Что было большим облегчением в учёбе.
Вне конкуренции в этой ипостаси была учительница немецкого, с вообще ненемецкой фамилией Колбасина. Кстати фамилии на другие языки не переводятся и в немецком она была бы тоже Колбасина, с ударением на "и", а не какая-то там Вурст. Как эта идиотка Кончита. Или идиот.
Очень она душевный рассказчик была всего того, что печаталось тогда в уважаемой всеми "роман-газете". Не знаю почему "газета", потому что на самом деле это был журнал и в нём печатали тогда роман Ю. Семёнова "Щит и меч".
Печатали по частям и растянули эти части на полгода. Колбасина с нетерпением получала очередной номер, читала его и несла его к нам на урок. И на уроке взахлёб рассказывала его нам или читала.
Ну очень увлекательно. Так увлекательно, что не заметили как подошло время экзамена, а из немецкого мы знаем только Йогана Вайса да Вилли Шварцкопфа. Но Колбасина поступила честно и двоек никому не поставила.
Наш замечательный Борис Максимович, завуч и учитель физики, любил и умел рассказывать про жизнь. Историчка Елена Анатольевна могла, начав экскурс в историю, незаметно для себя самой перейти в историю собственной жизни. У других наших замечательных учителей наверняка тоже было что интересного рассказать, но из ложной скромности напрасно воздерживались.
В первый год моей интеграции я часто пропадал в старом клубе, что доживал свой век по-соседству с нашим финским домом. В центре села уже достраивали более современное здание клуба и старое доживало свой век. И однажды попал в набор: наш клубский музыкант-баянист и по-совместительству учитель пения с фамилией Конюх, набирал в оркестр желающих дудеть подростков.
Вообще - то, дядя Коля носил с рождения вполне немецкую фамилию, Кёних. Король в переводе. Но по принудительному прибытию в Сибирь, неграмотный в немецкой транскрипции человек в органах первичной регистрации зарегистрировал его под новой фамилией Конюх. Как послышалось, так и записал.
Так многие мои соплеменники получили новые фамилии. Нередко родственники одной фамилии получали разные фамилии. Скажем, с той же фамилией Кёних; могли записать и Кёниг, и Кониг, и Кених. Дяде Коле повезло из короля стать Конюхом.
Я, как увидел это чудо, латунные хромированные инструменты, встрял в числе других праздно шатающихся подростков; и нас набралось желающих человек восемь. Разобрали эти старенькие, уже сильно помятые жизнью латунные трубы. Я взял себе, как оказалось, корнет; он был не слишком помятым и приятно пах тройным одеколоном.
Это я потом узнал, что зимой от замерзания в духовые инструменты заливают немного спирта или тройного одеколона. Что осталось от спирта можно только догадываться, но вот от одеколона запах остался.
Мы дисциплинированно собирались, репетировали, до бесчувствия губ дудели гаммы. Конечно успехи ещё заставляли себя ждать, но Конюх проявлял королевское терпение и наверно бы дождался. Но как человек творческий он, как и все творческие люди, имел известную слабость к крепким напиткам.
Слабость возникла не сама собой, а была приобретённой. Дядю Колю, человека безотказного, часто приглашали вместе с баяном играть на сельских свадьбах. И если бы только играть. За игру платили не деньгами, а жидкой и твёрдой валютой: выпить и закусить. Так и приучили человека.
Наступил очередной раз; Конюх ушёл в свою слабость и наш духовой "надежды маленькой оркестрик" испустил дух. Потом дядя Коля набрал баянистов, но с ними тоже как-то не сыгралось. Разбежались они не пробудив в себе упорства. И свой прожиточный минимум он продолжал зарабатывать учителем пения в школе и баянистом при поющих хором в самодеятельности.
Как-то раз на очередном уроке пения он довёл нас и себя до одурения песней про Вьетнам и Хо ши мина. Вьетнаму приходилось тогда нелегко и надо было поддержать его песней. В той песне, мало того что текст был вьетнамский, так ещё и мотив китайский; мы её тянули как мёртвого кота за хвост, так что самим противно было.
А музыкальную душу Конюха, так просто выворачивало, как после первого похмельного стакана. Урок пения-мучения заканчивался, а песня о дружественном Вьетнаме в нашем исполнении дружественно никак не звучала. Вьетнамцев такое исполнение не поддержало бы.
Конюх пошёл на компромисс и поставил нам условие: мы всем классом дружно споём Хо ши мина, а он нам за это сыграет Ха Ча Туряна "Танец с саблями". Хачатуряна с саблями мы любили. На том и поладили: мы спели, а он сыграл. "Танец с саблями" он сыграл так, как будто рубил он этими саблями нас. А заодно и Хо ши мина.
Как-то в начале весны, в классе девятом, или уже десятом, наш незабвенный Борис Максимович, учитель физики, изменил своей физике. Связался с пением в групповом исполнении. Он собрал группу, наиболее сценичных вьюношей, и предложил отрепетировать и спеть хором песню. По весне у мужчин случаются лирические порывы.
Песню спеть к любимому празднику мужчин - 8 Марта. Сделать,так сказать, неожиданную приятность девчёнкам, девушкам, женщинам школьного общества. То есть был мотив, спеть песню на красивый мотив. Ну, мы внутренне охнули и, как в омут головой, согласились.
Борис Максимыч был человек хороший, к тому же завуч и мы не могли ему отказать. Опять же, может в физике зачтётся. Я, по-жизни безотказный, согласился сразу; за мной согласились: Толя Тупиленко, Коля Яценко, Вова Кизнер, Вася Тыртышный, Вова Тем. Остальные не запомнились; акция-то была разовая.
Добросовестно тайно репетировали в кабинете физики; Борис Максимович пел смелее всех, заражал своим примером. Конюх дерижировал и обеспечивал музыку с помощью своего затерзанного баяна. Мы чувствовали себя заговорщиками и это мотивировало дополнительно.
Песня на этот раз была, слава богу, не про Хо Ши Мина, а про русских в Египте, что строили там ГЭС. Про их тоску по Волге и летающих из России в Египет и обратно журавлей. Красивый мотив, нормальная песня, в хороших руках могла бы стать хитом.
Наконец на праздничном вечере в день 8 Марта состоялась премьера "хита". Мы старались, мы очень старались. Опыта большой сцены не у кого не было, волновались бешенно. У меня неконтролируемо противно дрожали коленки, наверно вместе со штанами.
В ритм с коленками и штанами дрожал голос; язык во рту и горло пересохло. Ноты всё куда-то убегали и я никак не мог в них попасть. Вместо бодрого пения, какое-то жалобное блеяние. Краем глаза вижу: другим "звёздам" хора приходится не лучше.
Спасибо Борис Максимычу и Конюху: они стояли на фланге почти за кулисами и пели практически за всех. В зале было слышно, что песню мы поём группой, но никак не хором. На "Бис" нас не вызвали, "Браво" тоже не кричали, апплодисменты были жидкими. Хитом мы песню не сделали, поэтому широкой публике и не запомнилась. В физике нам тоже не зачлось.
Борис Максимович вернулся к физике, но успел мне сказать, чтобы я чаще был на сцене. Увидел во мне плод, так сказать, трудов своих. А остальных вьюношей больше нельзя было ни в какой хор затащить. А меня тащить не надо было. Тяга к пению у меня прорезалась ещё до хора, с появлением в доме радио. Петь как чукча "что вижу-то пою"- я не умел, а из радио я запоминал песни, ну и мелодию конечно.
А в то время были в "тренде" два азербайджанца: Муслим Магомаев и Полад Бюль-Бюль Оглы. Особенно мне нравился и сегодня нравится, мощный Магомаев; он меня прямо заводил. Его песни исполнялись часто; и бывало Магомаев "гремел" в доме, а я его дублировал во дворе на улице.
Или бывало еду я на велосипеде в гости к двоюродным братьям в Баррикаду; это соседний колхоз "Россия", расстояние километров двенадцать. Начало июня, ровная полевая дорога. Воскресенье, движенья никакого, только суслики дорогу перебегают.
Молодые хлеба слева и справа, ещё без сорняков. Среди и между полей оазисы берёз белоногих. Высокое небо. Далёкое, где-то во вселенной, и в тоже время жарко близкое солнце. В небе и в солнце жаворонки. Ветер на лице, лёгкий и тёплый - как родной.
И это всё - родина. И всё ликует, зеленеет, шумит, поёт; вообщем праздник жизни и как не петь. И у меня начинались сладкие приступы: сердцещемительные, душещипательные, слезоточивые.
Я крутил педали и давал волю чувствам: изо всех своих децибелл пел-орал:" О море, море, преданным скалам..." и так без устали до самой Баррикады. В такие минуты сливаешься душой с родиной.
А когда мы сдружились с Володей Темом, он брал втихушку отцовский мотоцикл "Урал" и мы ехали кататься за деревню. Там он давал полный газ, а я сидел сзади и от скорости и избытка чувств пел перекрывая рёв "Урала": "Есть только миг между прошлым и будущим...". Тоже давал полный газ.
Потом я был в армии запевалой в восьмой роте и вообще участником всех встретившихся мне в жизни хоров; а однажды пел даже в общем вагоне поезда "Москва - Хабаровск". Не за деньги - за столом за компанию.
В хорошей компании под хорошую закуску, без долгих уговоров пел и сольно и всей компанией; и чем больше было выпито тем, казалось, лучше поём. И в этом была дополнительная прелесть.
А с этим железным "Уралом" приключилась тоже история. Верней авария. Выехали мы с Володей в очередной раз за деревню разогнать тоску и поехал с нами на своём "Ковровце" Вася Шаталов; Володин сосед. И упросил он Вову дать ему проехаться на "Урале".
Вова, добрейшая душа, конечно дал; а я, глупая голова, хоть бы из коляски вылез. Вася сел, врубил скорость; волнуется, потеет, едет. Я сижу в коляске, не волнуюсь, не потею, еду. А "Урал", он из-за этой боковой коляски у неопытных ездунов всё время норовит в сторону; особенно на повороте.
А поворот не заставил себя ждать; хороший такой поворот, с внутренним наклоном и берёзами вплотную к дороге. Я как увидел понял: зря я не волнуюсь, зря я не потею.
Дальше, как в замедленной съёмке: берёзы неумолимо надвигаются, увеличиваясь в размерах; потом резко останавливаются; зато мы с Васей резко начинаем двигаться, причём по воздуху и потом тоже резко останавливаемся.
Вася всем корпусом своим на берёзе - вертикально, а я как-то умудрился мимо своей берёзы, зато лицом в муравейник - с открытым ртом конечно - горизонтально. Картина маслом: "Прилетели".
"Урал" застрял в берёзах и ревёт синим дымом. Картина маслом: "Приехали". На рёв "Урала" прибежал добрейшая душа Вова и кроме слов на букву "ё" и "х" у него в тот момент других не нашлось.
Стали считать ущерб; у меня полный рот муравьёв вместе с их строительным мусором; у Васи ушибленная правая половина тела. "Уралу" досталось тоже: разбитая морда коляски, погнутые тяги. Это те тяги, которые и тянут мотоцикл всё время вбок.
Домой возвращались медленно и в тишине, как на похоронах. Дядя Рихард, отец Вовы, сначала, конечно, рассердился, но потом посмотрел на наши постные рожи ( у одного едало распухло у другого рука плетью висит и хромает), смягчился и пошёл за инструментом.
Вася похромал домой и там полез зачем-то в погреб, а обратно вылезть уже не мог: правая рука и нога не хотели работать. Вытаскивали его испытанным способом, как свинью - верёвками.
Но в будущем всё у него восстановилось. Мотоцикл мы совместными усилиями тоже восстановили, но следы от берёз всё равно остались. И память осталась.