В приюте с притягательным названием «Маяк» я побывала еще до того, как приехала в город, где он находится. Компьютер высветил неказистое здание странной архитектуры и группу людей, стоявших перед входом. В основном это были разновозрастные мужчины. Глядя на их унылые лица, у меня заныло сердце: скорей увидеть отца, вытащить его из этой приютской тюрьмы.
Приехав в город, я озаботилась поисками жилья, дом в котором проживал отец и раньше-то с большой натяжкой годился для проживания, а теперь, судя по рассказам социального работника, и вовсе превратился в притон алкоголиков.
Мне повезло, там же на вокзале попался на глаза штендер, рекламирующий хостелы расположенные в здании вокзала. Меня потрясла не столько цена всего в триста рублей за место – я сразу же перевела в евро – около четырех евро, а сама комната. В моём представлении хостел – это нечто вроде тесной клетушки с минимальными удобствами, а здесь оказалась комната примерно в тридцать квадратных метров с барной стойкой, тремя панорамными окнами, двумя огромными кожанами креслами, между которыми стояла кадка с пальмой. Душ, туалет и две кровати, скромно приютившиеся в углу комнаты.
Оставив чемодан, сложив в пакет вещи и продукты для отца, я вышла на площадь перед вокзалом и без труда поймала такси.
Мне немало времени понадобилось достучаться, прежде чем открыли металлическую калитку приюта. С замиранием сердца вошла в здание и уже с порога увидела отца, сидящего на кожаном диване. Рядом сидела худая женщина в халате. Они о чём-то беседовали. Шея отца была обмотана полотенцем, один конец которого свисал на тонкую майку. И хотя был июль месяц, видно было, что он мёрзнет. Его потерянный взгляд, похудевшее лицо, заросшее бородой, всё говорило о перенесённых страданиях. Я кинулась к отцу, обнявшись, мы оба заплакали. Пожалев, что не захватила свитер, надела на отца привезённую рубашку. Он как будто отогрелся, посветлел лицом. И бесконечно задавал один и тот же вопрос: как у нас дела. Я уже привыкла к этому: в 93 года отец жил в своём недоступном для нас мире, ограничиваясь фразами: «У вас всё нормально? Береги себя! Я устал». Когда задавали вопросы выходящие из круга его теперешних привычек, он задумчиво и долго смотрел на собеседника и ничего не отвечал. Он не смотрел телевизор, давно уже не играл в любимые шахматы. В последний раз два года назад, когда мы сели с ним за шахматную доску, он раз десять переспросил, какими фигурами, белыми или чёрными он играет, потом сгрёб рукой все фигуры и заснул. Я тогда подумала, что после перенесённой тяжелой операции по поводу онкологии простаты, он не сразу придёт в себя. Потом поняла: чудо, что он вообще остался жив, уже два года, как жив, во многом благодаря хирургу Фаиту Кадимовичу Ягофарову.
Потом пришло время полдника. К чаю с большим куском мягкого свежего хлеба очень вовремя пришлись сыр и колбаса, привезённые мною. Правда, всё это поделённое на тридцать человек, досталось по маленькому кусочку, но, тем не менее, хоть чуточку разнообразило очень скудное меню. Впоследствии я узнала, что обеденную еду получают только пенсионеры, но кухонные работники на свой страх и риск делят её между всеми обитателями приюта. С первых дней посещения приюта меня поражала самоотверженность многих его работников, искренне сочувствующих обитателям этого заведения. Я вполне понимала их недоумение по поводу моего отца: как при живых детях, участник войны оказался в приюте? И, наверное, в сотый раз рассказывала историю отца, как его обманула вторая жена, как он подарил и дом и квартиру ей, а потом очутился на улице, как его пасынок забирал пенсию отца, и он нищенствовал. И что живу за границей и не могу забрать его к себе, оформление ПМЖ занимает шесть лет, а при теперешнем его состоянии, когда он с трудом ходит, маловероятно, что он перенесёт даже одну поездку. Но этим объяснением недоумение не рассеивалось: а как же другие дети?
На этот вопрос я и сама не могла ответить…
На второй день, предварительно побывав в том доме, который отец подарил жене, и в котором он проживал в последнее время, заглянув по пути на рынок, я появилась в приюте с двумя большими пакетами. Большая дыня, разрезанная на куски и розданная обитателям приюта, совсем расположила ко мне жителей «Маяка», и вскоре я уже многих знала по имени. Пожалуй, самым колоритным персонажем приюта был Гера, немец по происхождению, родившийся в советских лагерях для военнопленных, всегда улыбчивый и всегда в центре внимания. Его сияющие голубые глаза располагали моментально, и, казалось, нет добрее и доверчивее человека, чем Гера. Другой не менее интересной особой оказалась Надежда. Вокруг неё всегда крутились другие обитатели бомжатника, и она была вроде пресс-центра приюта – всё обо всех знала. Надежда восседала в инвалидном кресле, колёса которой настолько износились, что она с трудом передвигалась, но всегда находились желающие ей помочь.
Я переодела отца, натянула на него шерстяной свитер и повела отца во двор. Там мы расположились на скамеечке, рядом гуляла огромная собака, наверное, помесь азиатки с овчаркой. Рядом курили бомжи. Мы перекидывались фразами с ними, там я познакомилась с другой интересной личностью, бывшим следователем прокуратуры Рустемом. На пенёчке сидел мужчина в чёрном тренировочном костюме, я еще подумала: вот еще одна потеря для женского общества и, скорее всего, из-за алкоголя. Затем Толя, так звали мужчину, встал, поймал собаку и привязал её к цепи. Сидя на корточках, гладил её. Собака умиротворённо опускала веки и мне, казалось, нет собаки спокойнее и безобиднее. Я спросила, нельзя ли её погладить. Получив утвердительный ответ, я тоже присела на корточки и провела рукой по жесткой шерсти собаки. Уже видя, как сузились глаза собаки, моментально отпрянула назад и упала на спину, на заломленную левую руку. Поднявшись и плохо соображая от нестерпимой боли, я всё-таки отвела отца в здание, там меня встретила медсестра, она-то и повела меня в травмпункт, здесь мне сделали рентгеновский снимок и руку загипсовали, сказав, что растяжение, но перелом под вопросом. В поликлинике мне не подтвердили перелом, хирург, мельком поглядев на снимок, уверенно заявил: «Растяжение!» Мне было велено самостоятельно снять гипс через десять дней. Я, конечно, обрадовалась, что не перелом, еще не зная какие злоключения с рукой мне придётся перенести по приезду домой, там выяснилось: и перелом, и растяжение, и вывих. Тогда я глядела на свою загипсованную руку и не могла поверить, что это случилось со мной: никогда не подходила к собаке, не будучи уверенной, в том, что приручила её, тем более сидящую на цепи. Странно было и то, что рука Толи лежала совсем рядом с ошейником собаки, и он не смог её удержать, вернее реакция его оказалась настолько замедленной, что мне пришлось отпрянуть и упасть, иначе собака укусила бы меня в лицо. Пишут, что у асоциальных людей вербальные участки мозга как-то иначе устроены, поэтому эмоциональный отклик, реакция на какие-то внешние воздействия у них очень замедленная. Я не раз в жизни замечала, что успешные люди, не блистающие особыми талантами, гораздо живее и решительнее реагируют на все события, чем менее прагматичные, но более способные люди.
Возможно, меня подвигло на этот глупый поступок возникшее чувство стать ближе и понятнее обитателям приюта, стать «своей» и поэтому я понеслась гладить чужую собаку: авось не укусит, небось, не тронет, и моё прозвище «утюг для собак и кошек» вовсе тут не причём.
Увы, мои рассуждения оказались несколько запоздалыми, и мне пришлось с больной рукой и стирать, и готовить, и носить продукты моим, ставшими мне такими близкими, бомжам. А как же иначе, не станешь же кормить отца всякими вкусностями на глазах у полуголодной публики. Запомнился мне случай, когда я решила угостить всех обитателей приюта, а это тридцать человек, салатом из огурцов и помидор. Мне также понадобилось в тот день купить и отцу кое-какие вещи на рынке, махорку для курящих. Мои помидоры выпадали из сумки, я чуть не потеряла один из тапков, купленных для отца, но больше всего я переживала, что не смогла купить растительное масло для салата – сумка настолько была переполнена, и повару потом пришлось выделить масло из своих запасов. Меня тогда еще раз удивила честность обслуживающего персонала, все излишки, которые я приносила, делились между бомжами, несмотря на мои предложения забрать их себе. Запомнилось: в один их походов на рынок сильно напряг арбуз купленный на рынке: я его с большим трудом, перебежками дотащила до приюта.
Те четырнадцать дней проведённые в городе, где жил отец, впечатались в память
на всю оставшуюся жизнь не только душевными страданиями из-за своей беспомощности и невозможности помочь отцу, но и физической болью из-за сломанной руки, но возможно это и хорошо: физические страдания глушат душевную боль. Моё положение усугублялось тем, что приют находился на другом конце города, и мне приходилось каждый день по три часа пешком проделывать этот путь туда и обратно.
Разная публика жила в том приюте, но почти всех за небольшим исключением объединяло одно – пристрастие к алкоголю, в результате чего почти каждый терял документы, жильё и оказывался в лучшем случае в приюте. Если успевал, конечно.
Затем восстанавливали документы и отправляли в интернаты, условия проживания в которых были несравненно лучше. Каждый из приютских с нетерпением ждал этого дня, для некоторых процесс восстановления документов длился годы, так Надежда ждала уже пятый год, но Надежда не теряла надежды…
Возможно благодаря тем угощениям, которые я приносила почти каждый день, вскоре в приюте стала почти своей: Гера встречал меня с широкой улыбкой, чмокал меня в щечку и с любопытством заглядывал мне в сумку - так ненароком.
Рустем, подволакивая левую ногу – он перенёс инсульт, тоже приходил к раздаче. Я раздавала махорку, Гера скручивал из газеты папироски для себя и для Рустема, у того действовала только одна рука.
Любимицей приюта, которую все жалели и терпеливо объясняли, что ей нельзя покидать приют, была баба Настёна. Маленькая с ноготочек старушка восьмидесяти лет почти каждому вновь прибывшему долго рассказывала, почему ей нужно уйти из приюта. Просительно заглядывая в глаза, хватаясь заскорузлыми пальцами за одежду, она говорила, что в деревне ей надо убрать картошку и что дом остался незапертым. Почти плача, умоляла помочь ей выбраться из приюта. Бабуля была настолько скромна и стеснительна, что первое время не хотела брать от меня угощения и почти ничего не кушала, пока не обвыклась. С ней произошёл однажды такой курьёзный случай. Сидим мы на скамейке во дворе, видим баба Настя подходит к высокому забору, становится на штакетник, прислонённый к забору и мигом перемахивает забор. Вот так бабуля! Вот так прыть! Настёну, конечно, вернули, но как велико было желание у бабуси вернуться домой, если забор в два раза выше себя перемахнула с лёту. Впрочем, как потом мне рассказали, и дома-то у Настёны не было, жила она в развалившейся баньке, зарабатывала на жизнь прополкой огородов, старушке соседи из жалости зимой подкидывали дрова. Жила она одна, дочка давно умерла.
Долго не сотрётся из памяти образ старушки в белом платке, в длинной синей кофте, её поблекшие от одинокой нескладной жизни глаза... Настёны так прикипевшей к своёму родному углу.
Бывали и весёлые минуты в жизни приюта. Отец дружил с командиром поискового отряда, бывшим «вдвшником» Маратом Ганиевым. Как-то он мне позвонил и намекнул, чтобы отец надел парадный костюм с медалями. Я ему пыталась объяснить, что медали давно украли, но связь прервалась. На другой день в приют буквально врываются молодые парни в форме войск ВДВ, с большим арбузом, дыней и тортом. Врываются, как вихрь, улыбающиеся, разгорячённые, на парадной форме блестят аксельбанты. До меня только тогда дошло, почему нужен был костюм с медалями отцу. Я достаю гармошку, передаю её отцу. Он словно очнулся от беспробудного сна, пальцы забегали по клавишам - и зазвучала гармонь, зазвенели колокольца тальянки. Молодые девушки делали фото, я потихоньку утирала слёзы. На прощание ребята пожимали руки бомжам. И долго потом Гера с восхищением вспоминал: «Он мне руку пожал… Он мне руку пожал!»
Накануне моего отъезда в один из последних дней пребывания в приюте произошло событие, которое, если не перевернуло моё представление о Гере, но сильно изменило отношение к нему. Не помню, с чего это началось. Кажется, санитарка Таня вспомнила, что в тот день годовщина поминок жены Геры и напомнила Гере об этом. Тот как всегда, собирая остатки ужина в пластмассовое ведёрко, пренебрежительно отмахнулся. И Таню понесло… она вспомнила, как Гера пьяный бил жену и детей, как они не раз от него убегали, а когда подросли дети, они выкинули отца из дома... как жена Геры слегла после болезни, Гера не пришел навестить её и на похоронах не был. Гена слушал и всё больше сникал, глаза его потухли, он вдруг вспомнил свою первую жену, умершую от рака, сказав, что только её любил. Стал проклинать поляков, не пустивших его в Германию к старшему сыну, только потому, что усомнились в его происхождении: в паспорте было написано Гербарт вместо Герберт. Потом Таня стала допытываться, почему он убил своего дружка, за что и отсидел пятнадцать лет. Меня обдало холодом, вот так поворот! И как символично: за одним столом сидел убийца Гера и бывший следователь прокуратуры Рустем.
Рустем, сидевший молча, внезапно начал плакать. Он что-то пытался сказать, и в его обычно нечленораздельной речи, отчётливо прозвучало: «Марьям Исмагиловна, Марьям Исмагиловна…» Рустем вдруг вспомнил свою учительницу физики, ставшую роднее и ближе родственников, выкинувших его на улицу после случившегося с ним инсульта.
В разговор вдруг вмешалась Кадрия, та худая высокая женщина, сидевшая рядом с отцом в день моего приезда. Обычно, если где-то в приюте разгорался скандал, зачинщиком его была Кадрия. Она надрывно кричала, пытаясь обвинить кого-нибудь из-за пустяка, болезненно реагируя на все неурядицы приютской жизни, жаловалась, что больше ни шагу не ступит за порог своего дома, как только вырвется из этого проклятого заведения, что она тоже медик, и надо прислушиваться к её советам.
Мы все ожидали, что Кадрия «запоёт» свою прежнюю песенку про «медика», но неожиданно она вдруг проговорила: «Не надо вспоминать прошлое, надо забыть его, только тогда мы сможем выжить!» Мы все замолчали, утихла и Таня.
Устами «сумасшедшей» глаголет истина… Мне рассказывали: у Кадрии сын психически больной, сжёг паспорт матери и много чего такого вытворял, в результате мать и сын оказались в психушке.
Так и закончился последний день посещения приюта, обитателей которых судьба не уберегла «ни от сумы, ни от тюрьмы».