Знаешь, эта с**а мне так и орала в лицо: "Русский солдат гавно, ты гавно.
Ты будешь есть гавно!". А потом... - Тарас примолк на секунду, и продолжил:
- когда уж очнулся, и понял...ну, думаю, суки - придёт время. Я вас сам угощу, досыта угощу. Пришло. Я быстро.
Тарас скрывается за валежник, готовит угощение, мы остаемся с пленными втроем:
я, молодой Сашка Курилов(ему всего 17 лет) и здоровенный, но чудноватый после контузии Архип Войша, бывший до войны оформителем витрин(при его-то сложении выводить колбасы на стеклах!!!), пролежавший почти полтора года по госпиталям "тяжелым", чудом-таки выживший и даже вернувшийся на фронт. Расправы жаждет только Басов, Сашка кажется, все еще думает, что пленных мы поведем, как положено, только передохнем. Архип вовсе, сидя на пне и глядя на немцев, говорит о чем-то сам с собой, иногда гримасничая. Автомат его направлен прямо на них, палец на крючке, и я внутренне побаиваюсь, как бы его не дернуло. Не за пленных боюсь, а что среди этой лесной тишины загрохочет вдруг внезапно. Мне - все равно. Все равно, я так решил. Должно быть все равно, пусть Басов решает этот эпизод моей жизни, в котором я побуду в статистах. Понаблюдаю из глубины сцены, так сказать.
Я смотрю на семерых наших пленных. Все они, кроме унтера, были из последних резервов рейха, к войне не привыкшие, и смерти сегодня не ждавшие, несколько дней на фронте, это первый и последний их бой, слабый и бестолковый. Убежденных не наблюдаю, тех сразу видно по стати, так сказать, редко, но и такие в плен сдаются. Двое - подростки, которых трясет, потому, что одно дело, когда разом оборвалась их жизнь в горячке боя или в реве внезапного налета, и совсем иное - сидеть вот так, среди осенней лесной тишины, и в тяжком ожидании представлять, что вот через несколько мгновений будут дальше и эти синички, и деревья, и облака - а их уже не будет. Ведь уже и боя нету, и первой остервенелой расправы прямо в окопах, когда не видно поднятых рук, не случилось...Они вдруг осознали, что их не из класса выгонят, нет - из жизни их выставят за дверь, и все же еще шевелится в этих юнцах недавнее воспоминание, когда худшее, что может быть - брань, розга или ремень, недолгие слезы и потом снова бесконечная, озорная жизнь дальше... Оставшиеся - рабочие средних лет, еще вчера клепавшие фашистскую технику, нынче лишенные брони и выпихнутые на фронт из привычной рабочей рутины, переживают иначе. У одного уже явный морок, прострация. Другой сжал что-то в кулаке, крест ли, отцовскую ли какую реликвию, женин или материнский оберег. Но не для того сжал, чтобы избавило его от кончины, а - прощается, видно, говорит что-то про себя им...а может быть, и от сына, сгинувшего здесь же, какую память хранит. Да и по другим видно, что - думают. Видят вдов своих будущих, сирот малолетних, старух-матерей - из этих многие с первой мировой прошли такое и знают весь ужас осиротевших семей. Мне и страшнее, и легче, чем им - у меня теперь пока не за кого тревожиться. Всех моих - и мать, и Лилю, и Колюсика их сыны и братья в одном вагоне отправили вместо Уфы, где ждал их Лилин отец, в рай. Когда тесть узнал, куда им вместо Уфы дорога вышла - за три дня собрался и догнал их...
Тарас вернулся, неся перед собой брезентовый узелок. Пахнуло на меня понятно, чем. Привстал перед немцами на одно колено, положил узелок и развернул гостинец так, как разворачивают припрятанное в платке сало - с любовью, неспешно и бережно откладывая края. Куча гавна у него вышла довольно знатная, гавно было крепкое, пахучее и на холодном воздухе давало пар. Хлопнул левой ладонью оземь рядом с кучей, а правой - упер дулом в землю автомат, показав, в чем суть сделки. И для окончательной ясности пригласил левой рукой:
- Давай, сверхчеловеки. Давай, зольдаты, битте...пока теплое.
Он ещё говорил, а двое уже стали запускать пальцы в кучу, отщипывать гавно и класть его в рот, словно бы до этого они только и ждали, когда им наконец подадут заказанное блюдо. Остальные, помешкав, тоже стали угощаться. Жевали они его так неспешно и вдумчиво, как будто им дали отведать нечто на вкус незнакомое, но на вид довольно интересное. Никого из них не стошнило, даже не содрогнулся ни один. Я вспомнил наши детские споры, готов ли кто скушать гавно за велосипед или за какой-то другой столь же щедрый подарок. Все, конечно, отказывались - ситуация была по замыслу совершенно фантастической, но забавной и веселила нас. А тут вот совершенно серьёзная ситуация - сержант Басов кормит немцев гавном в обмен на жизнь, и что-то никому не весело. Сам Басов стоит и смотрит на эту трапезу столь же серьёзно, как и немцы выполняют её; строгие бабушки так смотрят за лукавыми внуками, которые норовят выбросить ложку манной каши под стол.
Только черноволосый круглолицый немец-унтер сидит, ломая в руке ветку и устало, расстроено глядит на Басова. Басов лишь сейчас заметил, что унтер сидит и голодает.
- Давай, герр, угощайся. Согреешься. - вроде бы острит Басов, но ни он, ни мы, свидетели действия, даже не улыбаемся. Но и не отворачиваемся. Немец продолжает также, как и прежде, смотреть на Басова. Басов стреляет в землю рядом с немцем. Унтер вдруг запросто встаёт, неспешно отряхивает свою шинель от налипшего лесного сора, поворачивается и спокойно уходит. Как будто он один из нас, только ему надоело смотреть на эту ресторацию. Басов несколько секунд глядит ему вслед без всякого удивления, с ухмылкой и любопытством. Затем коротко стреляет в немца. Немец неторопливо опускается на землю, миг-другой сидит, оперевшись на отставленную за спину руку и медленно валится на бок. Другие немцы всё это время продолжают так же размеренно есть гавно, словно ничего и не произошло.
- Молодец унтер, - говорит Тарас, - я бы тоже не стал. Был бы в сознании - не отведал бы...