Желай соседу двух коров — будешь при одной здоров
После Великой Отечественной войны этот посёлок при железнодорожной станции прямо гудел от людского шума, детского писка и смеха. В нём насчитывалось около пятисот дворов – дымов, как говорили старейшие его жители. По количеству дымов над хатами в их сознании вёлся настоящий учёт хозяйств. Они хорошо виднелись, особенно зимой, и свидетельствовали про нахождение в хатах-домах их жителей. Когда же укого утром дым не вился над дымоходом, ближайшие соседи начинали волноваться. Бросив свои дела, они бежали узнать: что случилось? Такая привычка была в каждой окружающей деревне. В посёлке – тоже. Пока он, как и более мелкие поселения вокруг, со временем (а скорое всего из-за Чернобыля) не опустел. После того лиха дымов над посёлком становилось на глазах всё меньше и меньше и их можно было уже пересчитать по пальцам.
– Дожились: даже дымов над трубами не видать, – печально кивали головами один одному поселковцы, встретившись в единственном «живом» магазине (раньше их было до десятка разного калибра).
– Почему же не видать? Десятка с два ещё набёрётся на этой стороне, а За переездом дым видать ежедневно у Елены-Похатницы, – возражал чей-то голос.
«За переездом» для жителей четырёх улиц, которые составляли основу посёлка, называлась пятая – улица, которая выводила через десяток километров по лесу на шоссе Хойники-Речица. На ней, когда-то густым двусторонним рядом новых послевоенных хат, а теперь значительно поредевшим (одни рассыпались от времени, другие были раскатаны по бревнышку и перевезены в другие места ближе к большим городам), и, правда, дым шёл-вился из дымохода только в одной. Будто наперекор всем стихиям он регулярно вздымался в небо по утрам и вечерам и виднелся издалека. Даже с платформы-остановки поездов. И каждый раз редкие пассажиры из местных, сойдя на перрон с утреннего железнодорожного автобуса, который последним временем бегал по ветке с Гомеля на Хойники, оглянувшись вокруг, удовлетворённо говорили один одному:
– Видишь, у Елены-Похатницы дым идёт из трубы? Значит – живая ещё, слава Богу!
Похатницей между собой звали одну из коренных жителей посёлка – семидесятилетнюю Елену Шугалей. Благодаря ей, немного позже, когда остановка пустела, ещё из трёх хат на улице, где она проживала, начинал виться дымок.
Кличка «Похатница» прилепилась-приклеилась к Алёнке ещё с детства. Голодного, послевоенного. Вместе с матерью, которую односельчане прозвали вместо Мария Марилей с добавкой -вдова, она жила в старенькой довоенной хатке. Та досталась её матери от умерших в войну родителей. Сразу же после войны Мариля-вдова, как и многие в посёлке девчата и молодые женщины, вышла замуж за одного из пациентов находившегося в посёлке интерната для инвалидов войны. Михаил был с одной ногой, на костылях. Через год у молодой пары родилась девочка – Алёнка. За няньку в хате оставался отец-инвалид, а Мариля работала стрелочницей на станции. Когда девочке миновало три годика Михаил умер о гангрены уцелевшей ноги. Так что малая Алёнка была предоставлена сама себе. Изредка, во время, когда не было поездов, в так званые «окна», мать прибегала подкормить её чем-нибудь и снова бежала на работу. За ребёнком, правда, присматривала старая соседка Зёмиха, которую Мариля подкармливала кое-чем, перепадавшим ей, как железнодорожнице, из вагон-лавки. Но, когда старая Зёмиха, натупавшись, прилегала на кровать, Алёнка вышмыгивала на улицу гулять, а с неё бежала по хатам. По правде говоря, она сбегала не столько «гулять», сколько рассчитывая что-нибудь в тех хатах получить с еды, потому что есть она хотела вс воемя. Кто из деревенских баб давал ребёнку вареную в шелухе картошину, кто краюшку чего-то похожего на хлеб, кто сухого вьюна, кто холодного драника.
В тот день она умудрилась сбежать от приболевшей бабки аж три раза. Когда третий раз за день она заявилась «гулять» к соседской подружке Зинке, то какраз попала там на ужин, а перед этим подцелила соответственно на завтрак и обед. Роскоши в хате родителей Зинки особенных не было: трое детей, да самих двое. Каждая картофелина, краюха хлеба, или кусок сахара был на учёте тогда в каждой семье. Мать подружки, которую на улице звали Никитиха, не сказать чтобы была злой или жадной, но когда в дому небольшой достаток и стол подаётся всё поштучно… А в тот день она была ещё и не в настроении, потому что муж Никита, что работал на местном обозоколёсном заводе, пришёл с работы мало того что на подпитии, так ещё и без ожидаемой премии, на которую так надеялась хозяйка. А тут ещё Алёнку третий раз за день пришлось сажать вместе со своими детьми за стол. Малая хорошо около него управлялась: и за последним драником с тарелки она первая протянула руку…
– Гулянница!. Ей бы только по хатам бегать! – не удержалась тот раз мать Зинки, после того, как Алёнка, съев то, что ей перепало, тут же перехотела «гулять» и побежала с хаты. В окно было хорошо видно, как девочка исчезла за калиткой других соседей. – Пока не оббежит все хаты на улице, так в свою не зайдёт. Вот же похатница! – говорила-злилась Никитиха, моя посуду
Назавтра уличная детва перешёптывалась, обзывала Алёнку «похатницей и показывала на неё пальцами. Оказалось, это Зинка «по секрету» рассказала одной подружке, а та – другой. И пошло-поехало. Алёнка тогда была малая, ещё в школу не ходила и потому не обратила никакого внимания на то прозвище.
Новости в посёлке расходились мгновенно, как в любом небольшом населённом пункте. Новая кличка, которую получила её малая дочь, дошла и до ушей Марили. Мать Алёнки разошлась от гнева: она сбегала к соседке и хорошо с ней поругалась. Малой же дочери своей строго-настрого приказала «не летать по хатам», а особенно к соседской Зинке. Тогда её не будут так обзывать. Со своей соседкой Мариля перестала здороваться, а , увидя Никитиху ещё издалека, переходила на тругую сторону улицы. Но, Алёнка как и раньше, когда мать уходила на работу, несмотря на ееё угрозы схватить попруги, всё равно сбегала от глуховатой и слеповатой бабки к соседским детям на улицу, а с ними бежала в их хаты, где и ей хоть что-нибудь да перепадало с еды.
Известно, что, прозвучавшая один раз кличка, навсегда приклеивалась к человеку. Так прилипла-приклеилась Похатница и к Алёнке.
Шло время. Алёнка-Елена выросла и, в отличие от своих былых подружек, которые поразлетались по миру, осталась в посёлке. Она окончила училище кооперации и стала работать продавцом в одном из его магазинов. По дороге на работу на другой конец посёлка, она, как и в детстве, забегала в хаты к соседям, которые пооставались в них одни. Но теперь не за тем,чтобы что ухватить да вкинуть в рот: она спрашивала, кому и что из них нужно принести из аптеки или магазина, а может и привезти из района? Те с благодарностью давали ей заказы, продолжая за глаза звать Похатницей. Среди них была и Никитиха, которая давно помирилась с Марилей. В одну из таких поездок в район Елена познакомилась с парнем, который позвал ее замуж. Позвал в Гомель, где после армии работал на большом заводе.
Ну, как же я брошу мать, кто её досмотрит? А ехать никуда она не хочет даже думать, уговаривала она своего суженого. Уговорила. Пришлось ему смириться с такой постановкой вопроса, рассчитаться на том заводе, устроиться в местное лесничество лесником и выписывать лес на строительство новой хаты. Её молодые поставили на старом подворье рядом со старой хатинкой, из которой так и не захотела перебираться в новую хату Мариля.
Они родили и с помощью старой Марили вырастили троих сыновей, выучили и, как говорят, выпустили в свет. Дождавшись первого внука Мариля тихо скончалась. А через несколько лет на ней на тот свет отправился и муж Елены. Чернобыль помог. Когда был жив муж, Елена держала корову, свиней, гусей, курей. Оставшись одна в большой и пустой хате, она свела только свиней, а на зиму ликвидировала и птицу, чтобы весной снова завести. Сыновья, которые осели в областном центре, не избегали матери, приезжали с жёнами и детьми, помогали, звали к себе и настаивали сбыть корову.
«Это же нужно столько около неё крутиться! А корма ей всякого сколько требуется? Летом ещё кое-как на подножном корме перебьётся, а на зиму сена кто наготовит? Отца же нет» – уговаривали дети.
– А вы на что, сыночки-голубочки? – смеясь, отбивалась Елена. Вы же не пустодомки какие, не накосите матери на одну коровку? Не притянете во двор тот стожок? Как себе хотите, детки, а сена Рябке чтобы мне на всю зиму было! Корову сбыть не дам! Я с ней разговариваю, она меня кормит, я с ней ещё ползаю на ногах. Вы хотите чтобы я легла перед телевизором и день, и ночь в него таращилась? Так я же быстрее умру. Вы этого добиваетесь? Никуда я со своей хаты не поеду, потому, что здесь мои родители, муж, а ваши дед с бабой и отец лежат в земле. На кого я их брошу? Да и хаты живые ещё есть. А что я понесу Никитихе, а Сидоровне, а Кузьмичу? А старые ж (Елена считала себя ещё «хоть куда») ещё шевелятся в тех хатах, меня ждут, – этим последним доводом она останавливала каждый раз разговоры про сбыт коровы Рябки. Дети отступали. Из рассказов матери они знали, почему её на поселке все зовут Похатницей.
А Елена, сидя на маленькой скамеечке около своей Рябки под мерное цырканье молока в ведро-доёнку, каждый раз вспоминала-перебирала свои доводы детям. Она может бы ещё и подумала про свое переселение к ним в город (да и то только на зиму), если бы оставалась на улице одна. Но, как же без неё обойдутся соседи, те, которые когда-то не дали ей умереть с голода, а теперь остались одни в своих холодных хатах, кому, как говорят, некому глоток воды подать? У каждого своя причина, но главная – ни один из соседей слушать не хочет, чтобы покинуть свой посёлок, свою хату, кусочек земли при ней. Они же, как и она, к ним приросли и попробуй теперь на старости лет их оторвать от всего этого. Считай, по-живому отсечь корни. Как у того дерева. А дерево же без корней не растёт. Вон, их однолетки, те, что поддались на уговоры детей, да поуезжали к ним в города. Где они сейчас? Так же в сосняке (на кладбище) вылеживаются! От тоски по своим уголкам, от безработицы раньше времени туда отправились. Но она на тот свет ещё успеет. На этом у неё не все дела сделаны. Она ещё в силах справляться не только со своим хозяйством, но и помочь своим уцелевшим соседям зимы зимовать. Зима ведь есть зима. То ли она выдастся тёплая, или холодная, хаты необходимо каждый день обогревать топкой печи или грубки-голландки, а то выстынут так, что в них будет не намного теплее, чем на улице.
Вот и этой зимой на улице «шевелилась» она одна. Поутру Елена протапливала в печи, чтобы сварить еду себе, а Рябке нагреть чугуны с водой для запаривания сечки из сенной трухи и соломы. Управившись со своим хозяйством, попоравшись, как здесь говорили, она отправлялась, как в далёком детстве, по «живым» хатам. Вначале заходила к ближайшей – той самой Никитихе. Та жила-доживала свой век одна в хате. Как ни звала её дочь Зинка к себе в Минск, а сыновья в Москву, она наотрез отказалась и даже слушать не хотела детей. А те не могли наездиться в такую даль.
Минувшей ночью выпал хороший снег – Елена едва пробилась к сараю с коровой. Доглядела скотину – напоила, подкинула сена, подоила. Пробилась к калитке на улицу, выглянула из-за неё. Нигде никого: ни машины, ни трактора, ни людей. Пустая, до основания занесённая снегом по самые заборы. Пока у тех чистильщиков из соседней деревни, где теперь размещался сельсовет и центральная усадьба совхоза, очередь дойдёт до их поселка… Пока по графику к её беспомощным соседям доберётся социальная работница…
«Вот бы лесовозы какие прошли на Дубровицу, они бы проторили две глубокие колеи-разоры. А так придётся добираться по пуп по снегу», – с сожалением подумала про себя Елена и вернулась в тёплую хату готовить и складывать в берестяную заплечную коробку «подкормку», как она сама прозвала, своим соседям.
Всунув ноги в старые с высокими (по пах) халявами валенки мужа, надела на себя теплый лёгкий пуховик, накинула на голову поверх платка-подведёнки пуховый платок-обпинянку, пристроила коробку за спину и, даже не накинув щеколду на входные двери дома (нигде никого нет), ступила за порог хаты, прихватив с собой лёгкую деревянную лопату. Когда-то ею старая бабка Зёмиха, а позже её мать Мариля доставали буханки хлеба с печи. А теперь она служила ей ещё и посохом. С его помощью она отгребёт снег от калиток и дверей, хат Никитихи, Сидоровны и Кузьмича. Те ещё кое-как переставляли ноги в своих хатах. А вот уже выбраться на двор да ещё такой заснеженный…
«Что-то Никитиха совсем расхворалась. Хотя бы перезимовала…» – с такими мыслями, опираясь на лопату-посох, с трудом вытягивая ноги из глубоких ямок из-под своих же следов, Елена не шла, а лезла-ползла по пустой, немой, застывшей улице в сторону переезда. Около его одна в пустой холодной хате её ждала та, которая в далёком детстве дала её кличку Похатница, а за ней в таких же опустевших хатах гнездились другие старики.
Наконец притянулась. Отгребла калитку, пробила узкую дорожку к крыльцу, ссунула с него снежные заносы. Отряхнув свои валенки-снегоходы, через веранду вступила в стылую хату.
– Павловна, живая? – закричала с порога.
– Пришла!? Не забыла меня старую одну-одинёшеньку, – отозвалась та. Никитиха лежала в запечке на домотканой постилке под большим кожухом. Елена быстренько сняла с себя коробку и начала доставать свою «подкормку». Сначала, из принесённого с собой большого китайского термоса, не выпуская из рук кружку, попоила старую горячим чаем на травах. Потом подала в дрожащие руки кусок домашнего выпечки и контейнерик с творогом и сметаной, посыпанных сахаром. Пока, ожившая на глазах Никитиха отводила душу, Елена вынесла с хаты и ополоснула её ночную посудину, запалила дрова в печи, поставила вариться чугунки с немудрящей едой. Между делами рассказала соседке «что делается на дворе». В нём же она пробила-прогребла тропинку к дровяннику и к колодцу, принесла охапку дров и воды про запас в хату. Отдохнув минуту-другую начала пристраивать снова коробку за плечи:
– Павловна, – снова обратилась Елена от дверей к Никитихе. – Вы тут побудьте немного сами, а сбегаю к Сидоровне и Кузьмичу, гляну, как они там. На обратной дороге забегу и закрою юшку, чтобы Вы тут не замёрзли. Хорошо?
– Алёнка, как когда-то в детстве её звала мать Мариля, подружки и все соседи, включая саму Никитиху, – услышала вдогон тихий голос, а скорее шёпот старой из-за печи Елена. – Прости, голубка, меня, заради Бога, за ту дурную кличку. Потом, видно, забывшись, Никитиха продолжила по привычке:
– Похатница моя родненькая, золотенькая! А если бы не ты – меня бы давно тут занесло, похоронило живьём…
"Нёман" №12 2018