Недолго пришлось гостям подышать воздухом Святой Горы, что бы воочию убедиться в царящем там блаженном согласии. Монахи, носившие одинаковое одеяние и неизменные благодатные улыбки на лицах, действительно создавали впечатление неразрушимого братства. Среди них было невозможно определить старшего по статусу, возрасту, либо по другим отличиям. Сколько не старались Художник с Поэтом выделить среди них учителя, так им и не удалось, пока он сам не открылся, пригласив их к себе.
Произошло это после того, как они стали приобщаться к будней местной жизни, в некоторой мере принуждающей их забывать о присутствии учителя среди бескорыстных служителей того земного благополучия. Монах сопроводил приглашённых до обитания учителя, а сам вышел, оставляя их в обществе одного из своих собратьев. Они расселись на длинном каменном стуле и произвольно стали изучать нехитрый интерьер того скромного, доведённого до голой простоты храма. Сидевший напротив монах, ничем не отличившийся от остальных, отвлёк свой взгляд от верхнего угла полумрачного помещения. Нацелив свои глаза на странников, он им улыбнулся открытым лицом и заговорил.
– Какие думы привели вас к нам, уважаемые люди?
– Мы хотели увидеть родину нашего друга, и встретиться с его учителем,
– ответил за двоих Художник.
– Я вас слушаю! – ответил монах, выпрямив свой правильный стан, и без того превосходный. – Гости открыли большие глаза.
– Почему уважаемый учитель считает, что людей издалека может привести сюда только какие-то мысли? – спросил Поэт.
– Человек много думает. Чего бы он не делал, всегда его преследуют какие-то мысли, порождающие ряд вопросов, на которые он сам не может отвечать.
– ... И он ищет помощь со стороны, – продолжил Художник.
– Когда человек устаёт искать правдивый ответ, он создаёт свой собственный ответ. Со временем он убеждается, что его ответ неверен. Его сознание требует настоящего ответа, и он начинает по-новому искать, но сталкивается с другими вопросами, ещё сложнее. И тогда он прибегает к помощи других умов...
Вскоре Учитель провёл гостей в храмовый двор и предложил им присесть на траве, возле старого кедра. Там он молча понаблюдал за солнцем, за небом, за горами близкими... Там же как нельзя лучше гостями был виден он весь – скромный, простой и прозрачный как сама Правда, когда она больше всего признана душой человеческой. Потом Учитель поднялся, поднялись и гости, и повёл он их по владениям храма. Ниже каменной стены, на просторном зелёном спуске мирно паслось стадо чёрных и белых овец. По всей длине лесной полосы виднелись грядки овощей и ряды плодовых деревьев. Ещё ниже, вдоль шумливой речки, на небольших полях, разделённых между собой узкими водными каналами, сушились на солнце желтеющие рисовые колоски. Остаток дня был завершён уходом за кормящей землёй, на которой Учитель держал себя как рыба в воде. Вечером усталые гости и Учитель отправились В самую середину кедрового бора. Там, под большим навесом, стояли каменные столы со стульями и уже сидящими на них монахами. Там же, после принятия пищи состоялся первый урок далёких гостей. Там же в последующие вечера звучали монологи, диалоги, орации, редкостные экскламации..., но не овации. Там же путники разных концов мира наблюдали за вольномыслием верных слуг Истины; там же, как нигде в мире, они испытывали силу раскованного разума, широко открывающего врата бытия и небытия.
- Почему вы всё время улыбаетесь? – спросил как-то Художник Учителя, возвращаясь к старому вопросу. – Никак не могу понять, в чём состоит эта постоянная удовлетворённость.
– Это выражение радости, а не удовольствия.
– А разве это не одно и тоже?
– Нет. Удовольствие – чувство временное... и исходит оно больше от желаний плоти, чем от желаний духа. Удовольствие можно искать, привлечь... сознательно или бессознательно поддерживать. Радость невозможно привлечь так, как можно привлечь удовольствие. Можно испытывать период радости и жить воспоминаниями этого, но это уже не радость , а память о ней, превращение её в удовольствие, препятствующее приходу радости. Радость никак нельзя перенести, ни сознательно, ни бессознательно. Когда разница между ними становится ясна, тогда радость становится естественным и приходит очень часто. Здесь улыбка означает откровенность, бескорыстие и радость.
– Чего мне и остальному миру не хватает для того, чтобы я и весь оставшийся мир могли владеть этой улыбкой?
– Уже давно люди живут на земле опираясь на удовольствии и на страхе, на вознаграждении и на наказании. Отсюда исходит поведение человека, его отношение к другим и к самому себе. Пока человек опирается на этих принципах, он не избавится от конфликтов ни внутри себя, ни снаружи, и улыбка у него будет редкая, и не от здоровой радости, а от временного удовольствия...
– А к женщинам это тоже относится,- спросил Художник, вспоминая одно мило улыбающееся лицо, больше года не дающее ему спокойно спать.
– В этом разницы нет никакой...
– Я бы хотел знать, что ты думаешь о любви, Учитель, но я здесь не увидел ни одной женщины...
– Любовь – не желание, не увлечение... Мужчина и женщина любят друг друга только тогда, когда они от природы наделены любовью: чистой, безукоризненной, настоящей... Желания и удовольствия приходят и уходят, а Любовь постоянна и неисчерпаема. Мужчина и женщина не имеют права претендовать на Любовь между собой и на Любовь к детям своим, если они истинно не любят людей всего мира. Истинная Любовь делает людей добрыми, блаженными ... Истинная Любовь необходима каждому человеку и каждому народу, и Она есть главное условие сохранения мира на Востоке, на Западе...
На Святой Горе поздняя осень, тёплая и добрая, незаметно перешла в прохладную зиму. Серые снежные облака, господствующие на вершине горы, изредка спускались к низинам, принося с собой скупые остатки первых снегов. Крупные редкие снежинки, известившие о прибытии северных потоков, таяли на глазах у обитателей монастыря. Не прошло и месяца, как короткая зима ушла, уступив весне с такой же лёгкостью, с какой ей уступила осень.
– Не пора ли нам обратно? – спросил как-то Художник Поэта.
– Уже устал от Правды этих краёв?
– Была бы моя воля, никогда бы отсюда не уходил, да каменный город дорог мне стал, слово доброй душе дал... Да и ты небось по твоей женщине, по детям соскучился...
Узнав о намерении гостей, Учитель показал им ближайший путь на столетней карте. Чтобы следовать ею, они должны были идти на юг до моря, далее повернуть направо и, придерживаясь его берега, продвигаться всё время в западном направлении. Грустивший Монах обязался вывести Художника и Поэта за южными горными цепями. «Ступайте с Любовью к Миру!» – сказал на прощание Учитель.
За несчитанные дни путникам удалось преодолеть последний перевал Горного Мира. Впереди открывался вид низких гор, холмов и обширных долин. Широкая, длинная и извилистая река разделяла на две части то безграничное зеленеющее пространство. На подступе к обширной равнине Монах хотел ещё идти, но Художник остановил его.
– Возвращайся! – приказал он Монаху, – ты, итак, далеко зашёл, отсюда сами доберёмся... – Монаху приказ не понравился, но Художник был прав: до самых горизонтов земля виднелась ровнее ладони.
– Придерживайтесь реки, она приведёт вас к морю, а дальше знаете как идти, – ответил Монах, печально разглядывая друзей. – Вряд ли мы когда-нибудь ещё увидимся в этой жизни...
– Кто знает... – неуверенно возразил Художник, – а хотелось бы, если не в этом, так хотя бы том, другом... – Не успел он договорить последнее слово, как из-за глыбы стоящих рядом больших камней заявилась дюжина вооружённых низкорослых солдат.
«Уходите!» – крикнул Монах и, вынув из-за пояса памятный боевой нож ( за Немую Гору врученный ему самолично Поверенным), ринулся навстречу пеших недругов: приземистых, немых, с суровыми лицами и злыми узкими глазами. Увы, никто его не послушался... Сбросив с себя увесистую дорожную суму, Художник выхватил свой нож и поспешил на выручку Монаха, и Поэт последовал его примеру. В начале казалось, нападающие, осторожничая, хотели брать их живыми, но смерть первого солдата изменила ход схватки...
Первым пал Монах, а за ним и Художник. Обезумевший от гибели товарищей, Поэт, в шоке ярости, продолжал сражаться. Ударом ножа он смертельно ранил в живот одного из воинов, схватил его меч и им ударил другого, но того было мало для спасения. Прижатый со всех сторон, он был свален на землю и крепко повязан. Обматывая Поэта по самое горло чем попало, солдаты накрыли ему голову мешком и увели, оставив на месте сражения трупы Монаха, Художника и троих из своих.
К вечеру там проходил молодой пастух с небольшим стадом овец. Заметив лежащие трупы, он обошёл их стороной, остановился и ещё раз взглянул на мертвецов. Именно в то мгновение один из них приподнял руку. Парень бегом вернулся к трупам и стал угадывать, какой из них шевелился. «Померещилось», подумал пастух и ушёл своей дорогой. Добравшись до дома, он всё рассказал отцу. «Пойдем, покажешь...», – сказал Отец, человек добрый, неравнодушный к протянутым рукам, даже мёртвых...
Нападающие воины состояли на службе у властителя великой империи далёкого востока. В то время сам монарх возглавлял важный поход против не менее известной и не менее величественной соседней державы. В целях предостережения его высочества от всяких вражеских покушений, все близкие и дальние подступы на его пути непрестанно прочёсывались и надёжно охранялись его разведывательными отрядами. Императорские воины сидели в засадах и пасли вражеских лазутчиков, носящих самые обыкновенные местные крестьянские одеяния и показывающих миру самые «безобидные лица и блаженные глаза». Согласно строгому приказу, воины были обязаны брать шпионов живыми, а в случае оказания теми сильного сопротивления, достаточно было брать в плен хотя бы одного.
Пойманный «лазутчик» оказался не пригодным для открытия военных тайн. Его настойчивое молчание на допросах, даже при изысканных пытках, не принесло никакой пользы армии великого императора. Убедившись, что Поэт был не тот, за кого принимали, ответственный за судьбы арестантов распорядился отправить его вглубь империи, чтобы трудом расплатиться за убиенных воинов. Небольшой обоз, состоящий из нескольких телег и отряда конвоиров, отделился от общей колонны похода, повернул в обратную сторону и медленно двинулся на восток. Среди пленных, привязанных цепями к телегам выделялся один, сравнительно высокий, с приподнятой головой и несумиренными выразительными глазами...
На тот раз судьба оказала Поэту высокую честь: он стал рабом самого императора далёкого востока. После долгого обхода нескончаемого Горного Мира обоз доставил арестантов к его крайним владениям, откуда как на ладони был виден конец земли. Новое рабство не сулило никаких признаков жалости со стороны конвоиров, надзирателей и других служителей монарха. Это Поэт заметил ещё по дороге, когда охранники избили до смерти одного из пленников только за то, что тот стал просить воды когда обоз проходил в двух шагах от широкой реки, до самих берегов наполненной прозрачной водой.
Крайний Восток как нельзя лучше прояснился только на месте отбывания бессрочного наказания. Помимо принятого отношения к рабам, Поэту, то ли от отсутствия боязни во взгляде, то ли от того, что не умел поклониться, то ли ещё от чего-то стали уделять отдельное внимание. Одни охранники издевательски избивали его под любым предлогом, или без, а другие, в компании главного надзирателя, стояли рядом и хохотали. Меняясь ролями и местами, каждый день они повторяли один и тот же спектакль. Однажды терпение Поэта лопнуло, и он ударил кулаком в челюсть одного охранника, свалил с ног другого, схватил обеими руками за горло и начал давить, погружая его в чёрную жижу рисового поля. Тот непринятый случай завершился полусмертным избиением раба с последующим содержанием в карцере до полной смиренности. Карцер представлял собой яму под открытым небом, закрытую бамбуковой решёткой. Её глубина и ширина позволяли сидеть, но не стоять, и не ходить. Наказанный находился в ней и днём и ночью. Там же он справлял свои нужды, принимал пищу и воду. Раз в день к яме подходил охранник (он же лекарь, он же повар, он же банщик...). Соблюдая пару шагов расстояния, он осматривал нарушителя и, не целясь, ловким размахом разгружал черпак жидкостной еды, от одного запаха которой разбежались все обитающие поблизости насекомые. Потом он обрушивал пол ведра мутной воды на голову арестанта и, довольный точностью попадания, удалялся, забывая о нём до следующего визита.
Не все выдерживали испытания карцера. Одни умирали с голода, другие теряли двигательные способности, рассудок... Поэт выжил. В конце концов он смирился... - не с собственной участью, а с тем, что в том мире ему предстояло преодолеть не одно испытание рядом с теми бездушными существами. Ему ничего не оставалось, как научиться по-новому на них смотреть, по новому дышать... Копать, копать, ещё копать; копать весь свой внутренний невспаханный мир, чтобы добираться до корней злости людской, быть может хуже звериной...
Последующие годы сопровождались невольными скитаниями по владениям властелина, что позволяло Поэту познавать не только горькую сторону действительности. Он освоил язык того покорливого народа, стал прислушиваться к речи людей, разделяющих с ним рабскую долю, вникать в их думы, чувствовать пульс их человеческих сердец...
Монарх(которому наш герой приходился рабом) носил корону с тех пор как он себя помнил, но при всём его желании, при всех стараниях лучших лекарей и сильнейших магов земли,он никак не мог властвовать вечно, и вечно жить он тоже не мог. В один день пришёл миг его кончины, и запахи грядущих перемен разнеслись до самых краёв великой империи.
Слухи о смерти диктатора, успевшего за своё долгое и жестокое господство поставить на колени целые народы, дошли до самых тёмных углов рабских тюрем. В одной из них, на прохладном сыром полу лежал больной невольный по имени Поэт. Рядом с ним лежали и другие. Уже непригодные для работ, отданные забвению в глубоком подвале, без света, воздуха, и даже без охраны у развалившегося входа, они терпеливо ждали смерть. Где она шастала, окаянная?... Кто ей позволил допустить подобное скопление желающих покинуть мир? Слабые звуки, шепотом прокатившиеся по рядам ожидающих даму в чёрном с косой, особо не обрадовали, но заинтриговали...
Занявший трон, внук покойного диктатора отрезал пути к насилию, и повернул колесо истории Крайнего Востока. Он высвободил наследуемых от деда рабов и предложил им оплачиваемую работу, а больных распорядился вывести из подвалов, лечить и отпустить на все четыре ветра. Неожиданная свободы подняла на ноги Поэта, но этого было мало для того, чтобы ему отправиться в дальний путь. Один из благотворителей приюта для больных рабов, сторонник императорских реформ, узнав о владении Поэтом западными языками, предложил ему письменно истолковать несколько книг, не бесплатно. Поэт согласился.
Спустя год, завершив работу, и получив за неё весомый гонорар, толмач покинул обитание хранителя старинных писаний. Начиная с того дня, на оживлённых временем дорогах, ведущих в сторону западной части земли, стала выделяться одна человеческая фигура. Высоковатый для тех мест мужчина, сухощавый, сутуловатый, но с приподнятой головой и прямым непокорным взглядом, уверенно шагал навстречу судьбоносных течений. Издалека его седые, но ещё крепко держащиеся на голове густые волосы вводили в заблуждение наблюдателя со стороны, пытающегося определить его годы. Стоило ему подойти поближе, как сразу становилось ясно, что он был ещё не стар, а крупные живые глаза, тому – убедительное дополнение. В действительности он и сам не знал сколько ему было лет. На Далёком Востоке подсчёты времени велись по другим правилам, нежели на Западе. Он помнил когда его оклеймили, но не мог знать сколько, то клеймо носил: лет двадцать, двадцать пять... А может тридцать?...
Чего бы не отдал человек, чтобы, открутить колесо времени хотя бы на пол оборота?... Лет двадцать пять-тридцать назад (до свободы Поэта) юный пастух вернулся со своим отцом к перевалу. Один из лежащих ещё дышал. Подняли они его с земли и утащили к пристанищу. На следующий день пастух с сыном поднялись ещё раз к перевалу и сожгли тела погибших. Узнав по одежде монаха со Святой Горы, пастух отправил сына с сообщением о его смерти, а сам занялся раненным. Лечил он его долго: травами, корнями, каменными порошками, укрепляющей едой, оживляющей горной водой и сострадающей душой.
В конце концов везучий Художник встал на ноги, но только спустя время он возобновил прерванный путь далёкий. Он смирился с гибелью Монаха, но тревожился о судьбе Поэта. Один из соседних пастухов, оказавшийся в тот злосчастный день неподалёку от привала, стал очевидцем схватки. От него и стало известно, что Поэта увели солдаты, живого... Спустя месяцы и месяцы, Художник добрался до столицы восточной провинции, разыскал Адъютанта и рассказал ему всё, что знал о Поэте. Продолжив свой путь, рисовальщик добрался до каменного города, нашёл свою выбранную, стал перед ней на колени и просил руку и сердце. Она, не веря своим глазам, в полной растерянности, успела сказать «да» и упала в обморок, но он успел её поймать... Они зажили новой жизнью, новыми силами, новыми чувствами. Художник нашёл своё место в мире живых. Он решительно обещал себе никогда больше не отдаляться от той обворожительной женщины, приносящей ему столько радости, сколько он не испытывал за все его прижитые годы.
После печального сообщения Художожника Адъютант немедля отправил письмо Королеве, собрал служителей тайных дел и распорядился, во что бы то ни стало, найти и выручить Поэта.
В это время Королева жила ожиданием. По её подсчётам, Поэт со дня на день должен был прибыть. Получив письмо поверенного, она потеряла разум и покой. В ответном письме она приказала Адъютанту подключить к поискам все силы, средства и связи, вплоть до самых...
Чего только не делали люди Адъютанта, куда только они не ходили... Напрасно. Один единственный раз был найден подход к одному офицеру, якобы знающего куда вели пленного Поэта, но перед встречей с человеком Адъютанта его убили в бою. Кто знает, сколько раз искатели проходили мимо мест, тронутых ногой Поэта... Одно было понятно: искать его на крае земли, среди миллионов рабов, движущихся во все стороны как муравьи, было то же, что искать иголку в стоге сена.
Королеве ничего более не оставалось, как терпеливо ждать и надеяться на благосклонность судьбы. Участившиеся послания Адъютанта не приносили ни ожидаемых вестей, ни малейших обнадёживающих сигналов. Первое время она изо всех сил противилась мысли о потере дорогого человека. Горькая обида доминировала её женское сердце, а неверная фортуна стала её первым врагом.
Годы уходили, годы приходили, залеченные ими раны рубцевались , но изнутри болеть не переставали. Жизнь проходила где-то рядом, а Королева, при всей её власти и величии, почти её не ощущала. Сколько раз отказала она бравым потомкам благородных кровей, на коленях просящих её руки? Чем её заворожил тот Поэт? Чего не было у других из того, чем владел он? Сколько может женское сердце носить в себе тягости печали: год, два, три... десять, двадцать... всю жизнь???
Раз уж воротились не надолго в прошлое, то также стоит отметить, что на Острове Свободы, после отплытия Поэта с Монахом, спустя несколько лет вновь заработали верхние и нижние шахты. На тот раз их хозяином, как бы курьёзно не звучало, стал бывший раб, ветеран знаменательного восстания, уважаемый подданный Нового Мира, чей движущий механизм стал скрипеть от ржавчины старых тенденций. Это был преуспевающий коммерсант, начинающий свою торговую карьеру приобретением общенародных рыбацких сетей, и сдачей их в аренду бывшим коммунарам после раздела имущества. За пару лет он сумел накапливать почти все деньги, пущенные в оборот ещё до распада коммуны.
Чтобы не умереть от скуки при пересчитывании мизерных остатков последних денег братьев по оружию, сражающихся когда-то (не очень уж и давно) за свободу, равенство и за новый строй, он наведался к важной особе на материке. Гламурная Фортуна не оставляла в покое дельца даже на чужбине. Он вернулся оттуда с полным трюмом образцов новейших оружий, снаряжений, приспособлений... и с (устным )соглашением о поставке изделий военного назначения одному столичному генералу. В тот раз никто никого не собирался заставлять работать, а охранять – тем паче. Пролетариям опять терять стало нечего, а в той деликатной ситуации – даже цепей, потому как они, цепи, ни у кого (как раньше) на шее не висели. Они сами предложили свой труд в обмен на деньги, без которых было невозможно представить себе дальнейшую жизнь.
Шахты заработали, и мастерские тоже, а верные хранители уже оживлённой, зеленеющей горы, заплакали душами. Новое нашествие прогресса опять стало выделяться своими чернеющими дырами...
К счастью одних (и несчастью других), несколько лет спустя убиению природы пришёл конец. В самом расцвете славы хозяина сырьевые запасы были исчерпаны, но он был не из тех, кто сдавались без боя. Магнат распорядился срочно найти новые залежи руды. Он лично бросил все дела и занялся только поисками. Под его присмотром сначала была перерыта одна сторона горы, потом другая, но, увы... Обескураженный, но не до конца потерянный, коммерсант слов на ветер не бросал, да и выхода другого у него быть не могло. Генерал сопливых не выносил, с ним шутки были плохи. В конце концов « поисковики» обнаружили пол горы железных камней на какой-то соседней земле. Остров Свободы потерял своё деловое значение, и политическое – тоже. Новый Мир, успевший состариться меньше чем за два десятка лет, перестал удивлять соседских пролетариев своими манящими лозунгами и душеспасительными девизами. Своим конечным исходом Новый Мир обещал в скором будущем быть навсегда забытым. А жаль, так красиво он начал...
Большие и маленькие галеры, когда-то принадлежащие коммуне, до пределов погруженные в воду отдалялись от острова, увозя с собой имущества и рабочую силу. На берегу, отплывающих никто не провожал, но то было не так. Сотни тревожных глаз невольно держались за теми галерами и не упускали их из виду, будто носители тех очей не до конца верили в происходящем. Старый Солдат, убеждаясь, что корабли не собираются изменить курс в обратную сторону, облегчённо вздохнул, словно камень железный, большой, с души ему кто-то поднял. «Как хорошо, что песок пока никому не нужен, а то вернутся и навсегда останутся, не уйдут... зажить по человечески не дадут» – сказал он жене, прижал её сильными руками к крепкой груди, поцеловал, взял за руку и весело зашагал с ней по золотистому пляжному простору.
Вечером того же дня на острове состоялся непредвиденный праздник верных приверженцев мирского покоя, среди которых бодрым духом сияли лица и взгляды Матери Поэта, Немого, незабываемого Старого Солдата, Целительницы, растущих детей, похожих на родителей... Это были поздние дети, родившиеся от Бога в ответ на целомудрие отцов и матерей, в годы согласия и понимания. После сына-первенца Мать Поэта родила ещё девочку, Целительница произвела на свет двойню: мальчика и девочку...
Сыновья оставшихся на острове коммунаров – плечистые рослые юнцы, уже успевшие возмужать, крепко на ногах своих держались, готовые постоять не только за себя... А дочери их – стройные, красивые, грациозные... – высоко держали флаг рода женского... И с острова родного уходить они никуда не собирались. В прошлом копаться невредно, но, ради продолжения рассказа, колесо времени лучше покрутить на пол оборота вперед, чтобы оно опять потекло своей природной скоростью. Итак, год спустя после кончины старого императора, на просторах Горного Мира стал мелькать одинокий путник. Шагом бодрым ступая по земле чужой, немолодой Поэт, успешно наступая, возвращался. Шёл он наугад, но только прямо, чтобы солнце утром светило ему в затылок, а вечером в лицо...
За владениями Далёкой империи, от которой Поэт удалялся на Запад, последовала территория малого народа, из-за которой между сильными соседними державами велась долгая необъявленная война. Молодой император прислушался к советам мудрецов и, отказываясь от притязаний к тем окровавленным землям, заключил мир с давешним заклятым врагом своего деда. Восток весь мирно задышал, позволив торговцам, странникам и искателям лучшего места жития-бытия передвигаться без особых препятствий. И это было верно, ибо на дорогах той малой древней страны нашему путнику всё чаще виднелись люди чёрные, белые, и смешанные... и по-разному одетые, и...
Шёл Поэт, шёл и оказался на земле известного ему Востока, чья богатая столица славилась самым большим рынком живого товара. Город, с которым его связывали годы юности, на тот момент, как впрочем и раньше, его не привлекал и не интересовал. На тот день ему больше всего нужен был кратчайший путь к самым дорогим ему существам, которым он, не волею своею, много-много боли причинил. В который раз он о них в думах своих упоминал, любовно поглаживая живущий с ним пурпурный адамант – годами надёжно спрятанный в лохмотьях рабских... Обойдя столицу, Поэт, по тому же солнцу, опять взял курс на Запад. На редкость открытая и ровная дорога смиренно поддавалась одинокому путнику, своим напористым шагом похожего больше на землемера, нежели на забытого поэта. Безлюдная равнина, по которой он не первый день ходил, кончалась и уступала подножию невысоких гор. Между каменными глыбами, то тут, то там стали появляться низкие кустарники с пожелтевшими редкими листьями. Подчиняясь невысоким скалам, дорога сужалась и поднималась в гору.
Наверху, у небольшого перевала, у обочины стояла телега с парой запряжённых лошадей, а рядом, шагов в пятьдесят, стояло несколько оседланных боевых коней. Насторожившись, Поэт свернул с дороги, с намерением идти в обход. Вдруг он услышал оглушенный звук, похожий на женский голос. Тогда он остановился, осмотрелся и, не приметив ничего и никого, продолжил идти, надеясь, что ему показалось. Не успел он сделать и два шага, как звук повторился, на тот раз сильнее, похожий на крик о помощи. Странник был не из тех, кому безразлично чужое горе, хоть и понимал, что покой на безлюдном перевале был нарушен не без участия хозяев боевых коней.
Поэт вернулся на дорогу и подбежал к телеге. Возле неё лежал пожилой мужчина с окровавленной головой. Женский крик прозвучал снова, совсем рядом. Поэту понадобилось пробежать всего несколько шагов, чтобы обнаружить позорную для всего мужского рода картину: возле оседланных лошадей, за небольшой скалой воин насиловал женщину, а его компаньоны рядом стояли, нагло смотрели, тихо ржали... Они были слишком увлечены «спектаклем», чтобы увидеть нежданного свидетеля, которого насилие женщины пожизненно выводило из пределов разума. Итак, незамеченный Поэт поднял с земли камень и ударил воина в голову. Тот упал на женщину. Она толкнула его ногами, мгновенно поднялась с земли и, вся в крови насильника, побежала прочь. Остальные солдаты онемели, но не надолго. Поэт успел выхватить меч убиенного, но обрувшиеся на него воины не дали ему размахнуться, быстро прижали к земле и повязали. Один из них, вывернув на изнанку дорожную суму «смельчака», заметил свёрток хлопковой бумаги, открыл, окинул взглядом и отдал его другому. Тот прочёл несколько написанных слов и усмешкой спросил: «Поэт? – Ответа не последовало. – За то, что моего лучшего бойца лишил жизни, а нас – удовольствия, следует на костре тебя жарить – медленно, как горного барана... – а потом зверям на съедение отдать... Некогда с тобой возиться, а просто так прикончить не интересно. Считай, что сегодня тебе повезло. Пойдёшь с нами, может на что и сгодишься.
На самом деле хитрый воин просто так жизни не дарил. Он знал слабые места своего хозяина, знатного генерала, перед которым сам правитель востока не публично кланялся. Недавно генерал потерял своего личного писателя-поэта и, от горя, места себе не находил, потому как некому было увековечить его баталии. «Поведу, покажу... а вдруг он настоящий поэт...» – подумал воин, надеясь, что генерал оценит его заботливость и вознаградит, по службе вверх продвинет... И он угадал.
Спустя пару дней Генерал изучил арестанта, поговорил с ним, прочёл один его папирус, другой... Поэта увели. Генерал бросил в огонь пергамен свободы и распорядился сжечь старое клеймо на спине раба, а рядом выжигать новое, с личным генеральским символом. И стал Генерал за собой таскать раба того, везде, где армия его воевала.
И ничего не оставалось Поэту, как, против воли своей своевольной, стихи красивых глорий сочинять. И не стыдился он себя, и стихи те неверные не в силе были грызть его смиренную совесть... Уже спасённый от последнего рабства, отнимающего у него десятки лучших годов, он как никогда захотел жить, жить...
Кроме Поэта, около Генерала находились и другие особо нужные рабы. Содержались они отдельно и, на время, ничего друг о друге не знали. Кроме ораторов, там были философы, историки... и один предсказатель по имени Аксакал.