М. М. Кириллов Учитель и его время Воспоминания

М. М. КИРИЛЛОВ










УЧИТЕЛЬ И ЕГО ВРЕМЯ

Воспоминания
о профессоре Е. В. Гембицком
(1919-1998 гг.)
















Издание 3-е, дополненное

Саратов 2020


Обложка: фотография Главного терапевта Советской Армии член-кор. АМН СССР, профессора, генерал-лейтенанта медицинской службы Евгения Владиславовича Гембицкиого (фото конца 80-х годов).

УДК 615:355/360 (092 Гемб. Е. В.)019

        В книге очерков приводятся воспоминания об основных этапах жизни и деятельности выдающегося советского терапевта член-кор. АМН СССР, профессора Евгения Владиславовича Гембицкого — участника Великой Отечественной войны, выпускника Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова, ученика академика Н. С. Молчанова, руководителя ряда терапевтических кафедр, главного терапевта Советской Армии.
Е. В. Гембицкий — учитель многих поколений военных терапевтов, в том числе автора книги. Учитель — с большой буквы.
      Автор: военный врач, выпускник ВМА им. С.М.Кирова 1956 года, профессор Саратовского государственного медицинского университета, Заслуженный врач России, писатель, коммунист.
        Книга рассчитана на военных врачей, терапевтов, историков военной медицины, широкий круг читателей.
Художественно-публицистическое издание

ПРЕДИСЛОВИЕ
      Эта книга — сага о Евгении Владиславовиче Гембицком, издаётся в третий раз (2000, 2005 и 2020- гг.).
         Астраханский парень, студент-медик, фронтовой врач, военный терапевт, работавший в госпиталях и в медслужбе военных округов, преподаватель Ленинградской Военно-медицинской академии, начальник кафедр военно-полевой терапии в Академии и кафедры терапии в Институте усовершенствования военных врачей в Москве, доктор медицинских наук, профессор, генерал, член-корреспондент АМН СССР (РФ). Таков его жизненный путь.
      Е. В. Гембицкйй — выдающийся отечественный терапевт XX века, один из основоположников военно-полевой терапии, создатель терапевтической школы. Он — государственный человек, для которого интересы Родины всегда были выше его собственных. Он — незаурядная личность советского периода нашей истории; он — её ровесник и творец.

ДУХОВНАЯ РОДИНА
      Евгений Владиславович Гембицкий — мой учитель и друг, узнав, что мне предстоит побывать в Астрахани, порекомендовал в поездке присмотреться к этому, по его мнению, особенному городу и, если получится, навестить его родительский дом. «Астрахань — это моя духовная родина», — сказал он.
       И вот я — в Астрахани. Март, но аэропорт в снегу. Над головой — луна. Круглая — в морозной короне. Страшная картина — золото в чёрном небе. На автобусной остановке — полно народу. Автобус пришёл только через час и был с боем взят замерзшими пассажирами.
      Вышел у Кремля. В темное морозное небо уходили белые стены и башня с конусовидной деревянной крышей. Громадина среди неубранных сугробов... А вот и гостиница — словно освещённый корабль в Чёрном море. Номер тихий, за окном — снежная скатерть ночной Волги. Проснулся рано. Повернул голову к окну: серое небо да толстые ветви, покрытые инеем. Иней — с палец.
        Целый день можно посвятить знакомству с городом. Набережная — в двух шагах. Ещё сумрачно. Вровень с парапетом в снегу протоптана тропинка. Волга стылая и промозглая. На другом ее берегу — тёмные купы вётел. Вдали опоры строящегося моста. Все пустынно, безлюдно, неуютно. Улицы — в торосах. В старом парке в снегу утонули скамьи. Застряли в сугробах корявые вековые деревья. Молчание и неподвижность.
        На холме в полукилометре от берега Волги раскинулся белокаменный Кремль. Оборонная мощь стен. Внушительна их высота — до 10 метров. Стрельчатый верх, бойницы. Высокие угловые башни с конусовидными тесовыми кровлями, смотровыми площадками и остроконечными башенками наверху, украшенными деревянным кружевом, металлическими флажками, ветвями и птицами. У самого древнего — Троицкого — собора на кремлёвскую стену выходит «царское» крыльцо, рукава его лестниц полукружьями спускаются к улице. Толпа народа, чернеющая на фоне белой лестницы и сугробов, угрожающе скопилась у тротуара в молчаливом ожидании городского транспорта. Показалось: дай им в руки пики, надень шлёмы — чем не астраханское войско! Кремли российских городов. Что они теперь охраняют? Память?  Хорошо бы здесь поставить памятники достойным людям города всех времён...
       Пречистенские ворота Кремля с колокольней господствуют над городом. Наверху громко и торжественно бьют часы, пугая птиц. Ворота высотой метров 20! Что это? Требование архитектуры? Ведь в такие ворота въедет стратегическая ракета в вертикальном положении. Центральное строение Кремля — Успенский собор, обнесенный резной каменной галереей. Загляделся на купола. Проходивший мимо рабочий с лопатой через плечо тоже поднял голову и, оценив мой интерес, уважительно сказал: «Памятник архитектуры».
    Утром в морозном инее, в сугробах по пояс, с тропинками и дорожками внутренний двор кажется спящим. Сонно бредут на этюды молодые художницы—ученицы училища, расположенного здесь же, в одном из архиерейских домов. Тяжелы этюдники для худеньких девичьих плеч.
      Пройдя двор, сквозь ворота одной из башен неожиданно вышел на громадную площадь перед Кремлем. Красота необыкновенная: белый простор, чистота снега, деревья в густом инее. Резные кисти кипарисов в белых перчатках. Зелёные ежики самшита весело торчат из-под снега и как бы говорят: «Всё это —  игра, а мы — живы, мы — живы!» Видать, весне не миновать!
     Полдень. С высоты пятого этажа мединститута (место моей командировки) хорошо виден город. В голубом небе парит колокольня. Купола Успенского собора залиты солнцем. Симфония сверкающих белоснежных разноцветных крыш. Город приземист, почти вровень с рекой. Когда-нибудь в паводок Астрахань действительно снесёт в Каспийское море...
    Никакой геометрии улиц — хаос, естественно рождённый когда-то. Смысл его утрачен. Раньше, в далёком прошлом, по сторонам от Кремля, строились Земляной город, Белый город. Строили, кто, как мог и хотел. Улицы — бугром.
Дома пузатые, разноцветные, диссоциируют и вместе с тем составляют целостную гамму радости, к которой нечего добавить. Не дома, а ряженые. Не город, а ярмарка. Кустодиевские улицы. Они были и до него, на своих картинах он лишь неба добавил.
   Чувствуется, что город растёт, в основном — по окраинам. Но и в мир старой Астрахани вызывающе врезаются коробки новых домов, грозя своими безликими цементными тушами затмить этот старый, исполненный гармонии красок и музыки мир, по - видимому так любимый Гембицким. Эти коробки — как иностранные дипломаты на рынке. И их становится вёе больше.
       В старой части города — дома, по возрасту — свидетели детства и юности моего друга. С сырыми понизу, толстыми кирпичными стенами и облупившейся штукатуркой, с громадными лестницами, с непропорционально большими балконами и верандами. Время, кажется, ничего не может с ними сделать: стоят и стоят. Так, от природы здоровые 70-летние люди, такие как мой Учитель, с какого-то момента как бы перестают изменяться и стареть. Годы идут, косые дожди бьют, а всё те же морщины, всё та же цельность натуры, те же проблемы.
      Солнце поднимается всё выше и заливает город. Инея на деревьях как не бывало. Бегут ручьи, плачут крыши, подтаявший лёд грохочет в водостоках. Лёд на улицах не скалывается. Машины застряли в колдобинах — ни туда, ни сюда. Из приоткрытых кабин торчат вихры и шапки шоферов. Рёв моторов, гудки, ругань.
       Центр города. Осевшие сугробы. Гортанный птичий крик, над старым парком. Ещё немного — и грязь здесь будет стоять несусветная. Стоков нет, и проезжающие машины будут обливать людей грязью, а люди — пятиться к заборам. А пока пород ходит в слегка подмокшей белоснежной рубахе. Всё скрашивает поздний мартовский снег. Говорят, что это нетипично для Астрахани в марте. Может быть, но я думаю, что мне повезло.
      День клонится к вечеру. Косые лучи лижут крыши. Обходя лужи, прошел пару кварталов — от центра. Здесь видно, что город драненький, пролетарский, деревянный. Улица Крупской — насмешка над просвещением и социализмом, настоящие трущобы. Как можно мириться с такой вопиющей бедностью!  Вспомнились слова Кирова на фронтоне здания в центре города: «Пока в Астрахани останется хоть один коммунист, устье реки Волги было, есть и будет советским». Как здесь нужен Киров сейчас! Астрахань растёт, но нужно, чтобы она росла быстрее, чем разрушается.
       Темнеет небо. Возвращаюсь в гостиницу. Спешить некуда. Узкие улицы старыми домами выбегают на набережную. Свет окон в магазинчиках. Коопторговское изобилие втридорога. В кулинарии купил полкило сома жареного. Предвкушаю: жир с пальцев бежит — такая вкуснятина! Какая же Астрахань, если рыбки не отведать...
        Со времени этого моего посещения Астрахани прошло более 13 лет. Тогда я пытался увидеть город, глазами моего друга. Судя по тому, как он принял мой рассказ, мне это удалось. Но вот уже 2 года как его не стало. И все же я не хочу изменять стиль моих заметок, не хочу, чтобы из них ушла радость, так свойственная всему существу этого человека.
       О своём детстве и юности, проведенных в Астрахани, Евгений Владиславович рассказывал мне в разное время и не раз, но урывками и скупо. Родился он здесь 7 октября 1919 года, в семье врача-инфекциониста. Гражданская война в те годы прокатилась по этому краю. Красная Армия держала Царицынский фронт, и Астрахань была оплотом советской власти. В те годы этот волжский край захлёстывала инфекция, и старшему Гембицкому приходилось много трудиться. Позже он стал главным врачом городской инфекционной больницы и работал здесь долго, в течение всей Великой Отечественной войны. В городе его хорошо знали и называли с уважением — «старый доктор»...
       Судя по некоторым высказываниям и наблюдениям, Евгений Владиславович был очень привязан к своим родителям. Сюда шли его письма с фронта. В 60-е годы он ездил в Астрахань в связи с болезнью своей матери и тяжело перенёс её смерть. В Ленинград из Астрахани уже в очень преклонном возрасте к нему приезжал отец. Бывало, они ездили на Кировский стадион: старый доктор был любителем футбола...
        20—30-е годы. Астрахань — глухая южная провинция России, граничащая со Средней Азией и Кавказом, перепутье земли русской. Смешение судеб: волжская вольница, пестрота народа, богатство и рядом — голь перекатная, горы арбузов и рыбные базары, вонь пристаней. В центре — строгий и мощный Кремль — русская твердыня, а вокруг — большая деревня и море лодок. Здесь прошла его школьная юность...
Вспоминая о мальчишеских походах на лодках и плотах в дельте Волги, о рыбалке, Евгений Владиславович улыбался и молодел, и сквозь профессорскую строгость в эти минуты в нём проглядывал здоровый, ладный и озорной паренёк.
        На второй день своего пребывания в городе я смог, наконец, посетить места, непосредственно связанные с довоенным периодом жизни моего Учителя.
       Я всё больше убеждался: Астрахань простолюдна, немного балаганна и ненарочито небрежна. Она — какая есть. Прикрасы здесь невозможны и неуместны. Дворянской чопорности и купеческого чванства в ней — нет. И это мне по душе.
     На трамвае доехал до Больших Исад. Это — далеко не центр города. Поинтересовался, что означает это название по-русски. Оказалось — Большие Посиделки. Это вызывает уважение. Большие Исады — старый район города и рынок. Прошёлся по рынку, крытому, сырому и неуютному. За прилавками кавказский народец. Представил себе: лето, горы арбузов... Сейчас — пустовато. Крытый рынок в Саратове — покупечестее. Вообще, Астрахань — не Саратов: и Волга не та, и гор нет, и беднее намного. Но стариной Астрахань Саратов обошла.
        Где-то здесь на 1-й Интернациональной улице (как было сказано) — бывший дом моего учителя. Шлепаю по лужам, оглядываясь на вывески, спрашивая прохожих. Удивительно, но никто не знает, где расположена нужная мне улица. Нечего делать — пошёл в музей Кустодиева. И только одеваясь в гардеробе и посетовав гардеробщице о своей неудаче, неожиданно получил точный ответ. «Улица Натальи Качуевской, она в Облвоенкомат упирается. Это и есть бывшая 1-я Интернациональная...». Жалею, что не расспросил её о жителях этого дома, наверняка рассказала бы ветхая старушка о «старом докторе».
       Тихая узкая улица с невысокими старыми домами. Летом, видно, зелёная и тенистая. Заканчивается сквером. А вот и дом, который я ищу. Старый, хотя ещё крепкий, двухэтажный, с высокими потолками и окнами. Окна вымыты. Деревянные двери. Очевидно, ими не пользуются. Вошёл во дворик. Только сделал шаг к крыльцу, как откуда-то с веранды раздались рык и лай собак. Я не стал уточнять, привязаны ли они... Это удивительно, но хоть таким образом, я побывал у единственного моего дома в этом городе.
       Опустился вечер. Подмораживает. Прячутся в темноту перекрёстки улиц. Торопятся одинокие прохожие. Над темнеющей скатертью Волги — фиолетовое небо. Уходит в дымку лес на противоположном берегу, и где-то в черноте его кроны тревожно мерцают далёкие огни газовых факелов. Медленно возвращаются по еле различимой тропке рыбаки с пешнями и рюкзаками. Низко и тяжело летят птицы, гнездясь на середине реки и приготавливаясь к ночи. Застыли в ледовом плену дебаркадеры...
      Астрахань — край русской земли. И если человеку суждено с детства видеть Россию, сидя на ее краешке, это что-то добавляет ему. Что-то такое, что делает его на всю жизнь ёмче, вносит дополнительное жизненное измерение. Какой далью такого человека можно испугать? В его жизни с юных лет всегда и во всём борьба. Или — согласие с заведомой третьеразрядностью, с грязными заборами, вонючей рекой и отбыванием жизни.
       Ограниченность возможностей роста воспитывает в таком человеке более широкую зону приемлемости жизни и трезвость ума, закаляя внутренний стержень, способность к сопротивлению, восприятие борьбы как естественное состояние, целеустремленность и потребность в мечте — как альтернативу той приземленности, которая здесь в избытке.
       Край земли! Прорва пространства — что на запад, что на восток, что на север. Прорва воды, рыбы, грязи. Жизнь трудная, жёсткая, с резкими гранями. Богатство на рубище куда как заметнее... Для многих эти места — перепутье. Сколько прежде бежало сюда, пережидая беду! Скольких раньше здесь держали, связав крылья. Выносливых, дюжих, упорных воспитывает эта земля и рассылает по всей России.
        Если вдуматься, это многое объясняет в феномене формирования личности и динамизме профессионального развития Евгения Владиславовича Гембицкого. Да, именно здесь — в Астрахани — его духовная родина.
       Провинциальная интеллигенция 20—30-х годов — плоть от плоти народа — берегла книги, уважала знание, стремилась к учению. Это, по-видимому, послужило осознанию выбора молодым Гембицким врачебной профессии. В 1937 году он поступил в Астраханский медицинский институт. Большую роль в этом, несомненно, сыграл пример его отца.
      В середине 30-х годов к власти в Германии пришли фашисты. Назревала мировая война. В 1939 г. Е. В. Гембицкий расстался с Астраханью и продолжил учебу в Куйбышевской Военно-медицинской академии.
       Р. S. Не знаю, смогу ли я вновь побывать в Астрахани. Да и зачем? И заснеженный город, в который я заглянул по просьбе своего учителя, и его родительский дом, и даже сам Евгений Владиславович — уже в прошлом. Рассказ об этом посещении, благодарно воспринятый им в то время, и память о нём, исполненная тепла, сами по себе, казалось бы, могут иметь лишь частное значение и быть дорогими лишь для узкого круга его друзей, родных и учеников. Очевидно, что и это очень скоро станет частью прошлого. Всё умирает.
      Но что-то не даёт мне с этим согласиться. Астрахань для Гембицкого — только начало чего-то гораздо большего. В этом её значение. Она — начало, родник долгой жизни и творческой деятельности большого человека, врача и Учителя, жизни, в которой отразились судьбы нашей страны и нашего времени и значение которой не исчерпывается только прошлым. Астрахань что-то объясняет в нём.
      Но ведь у каждого большого человека есть своя Астрахань. Возьмите наших великих терапевтов — Н. С. Молчанова, Ф. И. Комарова, А. Л. Мясникова, В. X. Василенко — все они вышли из провинции, поэтому Астрахань — начало большого пути, характерного для целого пласта советской, российской медицинской и немедицинской интеллигенции 30—90-х годов XX столетия. В этом значение воспоминаний о Евгении Владиславовиче Гембицком, начатых этим очерком. Они о сегодняшнем дне и могут быть полезны для будущих поколений.

ВОЙНА
       Куйбышевская Военно-медицинская академия размещалась в центральной части города. Слушатель Е. В. Гембицкий, зачисленный на 3-й курс, был определён в общежитие, переодет в военную форму и 1-го сентября 1939 г. приступил к учёбе и службе. В увольнение, особенно на первых порах, отпускали редко, но вскоре ему удалось познакомиться с городом поближе. Неподалеку от академии, перед зданием театра, располагалась огромная площадь, предназначенная для парадов войск и демонстраций трудящихся. Её центром был монумент Валериану Куйбышеву. Чуть ниже — к Волге — высились здания Дома офицеров и Штаба Приволжского Военного округа. Рядом с ними находился похожий на пряник Русский драматический театр. Перед ним рвалась с постамента знаменитая бронзовая «Тачанка». Город протянулся вдоль берега на несколько километров. На его окраинах и в районе вокзала высились корпуса оборонных заводов. Город был пролетарским: в нем доминировал рабочий класс.
       Оказалось, что в отличие от большинства волжских городов Куйбышев (Самара) стоит на левом берегу Волги. Берег этот был высоким, а под ним на несколько километров тянулись пляжи. За рекой зеленели поросшие лесом острова. К югу от города в хорошую погоду просматривался тёмный силуэт Жигулёвских гор. По реке в обе стороны тянулись теплоходы, баржи, плоты. На утренних и вечерних зорьках река заполнялась флотилией рыбацких лодок. Вверх от реки вели довольно крутые взвозы. С городской кручи распахивался простор неба, реки и лесов...
       Всё это мало напоминало Астрахань, расположенную в низменности, хотя, конечно, Волга оставалась Волгой. Куйбышев был первым действительно крупным и современным городом в  жизни Гембицкого. Переезд сюда существенно расширил кругозор будущего доктора и, вместе с тем, укрепил уже сложившуюся в нём стать волжанина.
       Программа занятий была плотной, приходилось много работать. Быстро шло и его политическое воспитание: улицы и площади города хранили память о революции, о В. И. Ленине, работавшем в Самаре, о Чапаеве, Фрунзе...
       Е. В. Гембицкому было тогда 20 лет. Естественно, быстро появились друзья, сложились традиции... Вечерами слушатели бродили по уже полюбившимся набережным. В памяти осталось, как над тёмными Жигулями полыхала корона заходящего солнца, завораживая сердце. Закаты были быстрыми: солнце, зацепившись за кромку леса, тут же на глазах сплющивалось в лужицу расплавленного металла. Вспыхивал пурпур сосен, и, через миг, краски меркли. Река погружалась в темноту.
       Но главным всё же была учеба. Это определялось общей тревожной обстановкой в стране, в частности, связанной с прокатившимися в то время политическими репрессиями, но особенно с надвигавшейся угрозой войны. Тем не менее, учебный процесс оставался традиционным.
      Изучение фундаментальных предметов - фармакологии, патофизиологии и патанатомии - сочеталось с работой в терапевтической и хирургической клиниках. Всё здесь было впервые. Первой больной его была 30-летняя женщина с митральным стенозом. Она казалась ему немолодой. Цианотичный румянец на щеках, сердцебиение, одышка даже в положении с приподнятым изголовьем. Больная, почувствовав его нерешительность, тактично помогла ему преодолеть смущение, которое он испытывал, пальпируя, перкутируя и выслушивая её сердце. В последующем ещё предстояло научиться выслушивать хлопающий 1-й тон, диастолический шум сердца и понять причину удушья у таких больных. Но та, первая больная, так и осталась первой на всю его жизнь.
       На занятиях подробно анализировался опыт медицинского обеспечения войск в локальных войнах того времени — на озере Хасан, на реке Халхин-Гол, на Карельском перешейке. Всем было ясно: надвигается большая война. И программы обучения будущих военных врачей это учитывали. Об учёбе Е. В. Гембицкого в Академии известно немного. Но я знаю, что в последующем, много позже, Евгений Владиславович не раз приезжал в Куйбышев и в качестве главного терапевта МО СССР, и для участия в юбилейных торжествах. Он любил этот город. Позже, в послевоенное время, профессорами стали и другие выпускники того времени: Б. А. Зенин, А. Р. Мансуров, Г. М. Чучкалов — его друзья.
        Начало войны с Германией, при всей его закономерности, оказалось неожиданным. Ещё вчера мирный закат сменился кровавым рассветом. Уже 29 июня 1941 г. была обнародована программа мобилизации всех сил страны на разгром врага. В ней говорилось: «Партия и правительство призывают советский народ отстаивать каждую пядь земли, драться до последней капли крови, наладив снабжение армии всем необходимым, помогая раненым, предоставляя под госпитали больницы, клубы, учреждения». В Академии в эти дни шли экзамены за 4-й курс. После их завершения началось тревожное ожидание предстоящего. Немцы рвались к Москве, к Ленинграду, захватывали Украину. Здесь, в тыловом Куйбышеве, казалось, что это далеко, но и сюда, как и в другие волжские города, уже в июле стали поступать эшелоны с ранеными. Начался приём беженцев. Клиники мединститута, отделения окружного госпиталя, городские больницы быстро превращались в эвакогоспитали. Хватало работы и слушателям академии.
       Чуть позже начали бомбить Куйбышев. Сбросив бомбы на заводские районы, самолеты тут же улетали: горючего немецким лётчикам хватало только на то, чтобы успеть вернуться на полевые аэродромы. Тогда ещё не было известно, что Куйбышев в случае сдачи Москвы рассматривался как запасная столица страны. И уж вовсе не было известно о начале фортификационных работ силами метростроевцев, в том числе о строительстве бункеров для размещения Президиума Верховного Совета СССР, правительства для ГКО СССР и И. В. Сталина.
       В июле, исходя из потребностей военного времени, Наркомздравом СССР было принято решение о досрочном выпуске студентов и слушателей, закончивших 4 и 5-е курсы медвузов, и отправке их на фронт в качестве зауряд-врачей. Эта мера дала возможность получить для армии дополнительно 14000 врачей. Выпускникам Академии потребовались соответствующая мобилизационная подготовка, обмундированне, оформление документов. Перед отправкой на фронт, в августе 1941 г. Евгений Владиславович женился на сокурснице Нине Яковлевне- Чучасовой. Они оба были направлены в 379-ю стрелковую дивизию. В сентябре Е. В. Гембицкий, которому не было ещё и 22 лет, прибыл в расположение артиллерийского полка под Москву. Его должность именовалась «старший врач полка», звание — «лейтенант м/с. Его жена стала хирургом медсанбата дивизии.
       Внезапность начала войны поставила нашу армию и её медицинскую службу в чрезвычайно тяжёлое положение. Образовался фронт огромной протяжённости, многие медицинские учреждения и особенно кадровые гарнизонные госпитали в зоне боевых действий были уничтожены. Направляемые на фронт новые медицинские формирования не смогли прибыть к месту назначения вследствие захвата этих территорий противником. Об этом свидетельствует донесение Военно-санитарного управления Западного фронта от 30 июня 1941 г.: «В процессе боевых действий все санитарные учреждения, дислоцированные на территории фронта, не отмобилизовались. В результате фронт лишился 32 хирургических и 12 инфекционных госпиталей, 13 эвакоприемников, 7 управлений, 3 санитарных складов и т. п. Имущество санитарных учреждений осталось в пунктах формирования и уничтожено пожарами и бомбардировками противника». И всё же военные медики делали всё, что было в их силах, для спасения жизни раненых воинов. Это относилось и к фронту, в состав которого входил полк, куда был направлен военврач Гембицкий.
      Выдвижение полка на боевой рубеж шло быстро. Вскоре он вступил в бой с немцами. Особенно тяжко пришлось в октябре, когда полк принял непосредственное участие в отражении удара танковой армии Гудериана, ворвавшейся южнее оборонявшейся Тулы на территорию Рязанской области (гг. Скопин, Михайлов). Ситуация была критической.
      Евгений Владиславович рассказывал мне об этой своей первой боевой осени: «Холод, грязь, колдобины на дорогах. Подбитая и сожжённая техника. Окопы, залитые дождем, неубранные озимые. Бесконечные земляные оборонительные работы, к которым привлекалось население. Людей нехватало, нехватало вооружения и боеприпасов. Продовольствие подвозили колхозники. Артиллерия, состоявшая из противотанковых орудий, перемещалась на лошадиной тяге, а часто и вручную. Санитарное имущество (сумки с перевязочным материалом и медикаментами, шины) приходилось таскать на себе. В перерывах между атаками и бомбежками жгли костры — грелись, сушились, варили и жарили мясо павших лошадей.
       Сражение приобрело оборонительный затяжной характер. Это научило окапываться. Здесь всё было впервые: первые раненые, первые больные, первые убитые. Все было трудно: много ли я знал и умел после 4-го курса. Да и командиры были сплошь — молодёжь из артиллерийских школ и училищ. Пришлось быстро учиться воевать и жить на войне. К ноябрю Гудериана потеснили. Произошёл перелом — немцы были отброшены от Москвы километров на двести...». «Всё это время, вспоминала его жена в разговоре со мной в ходе работы над книгой, вместо нежных писем «медового месяца» от мужа я получала раненых с «первичной картой» и подписью «Гембицкий»: значит, жив, значит, радость».
       Позже полк Гембицкого в составе Западного фронта продолжил участие в боях северо-западнее Москвы. В начале 1942 г. Гембицкого перевели и назначили командиром санитарной роты. Это позволяло накапливать специфический — организационно-медицинский опыт непосредственно на передовой. Известно, что работа на поле боя, в зоне ружейно-пулемётного и миномётного огня сопровождалась значительными потерями медицинского состава. Не случайно, по приказу НКО СССР, она была приравнена к боевому подвигу. Приходил опыт. Появлялись первые собственные наблюдения боевой патологии. Чувствовалась недостаточность теоретической подготовки. Что же касается офицерского возмужания, то в ситуации постоянного риска оно происходило гораздо быстрее.
      Три года боевой работы. Участие в боях на Западном, Калининском, Волховском фронтах с характерной для них позиционностью, оборонительной тактикой, трудностями снабжения, питания и перемещения (леса, озёра, болота). Все здесь так или иначе было подчинено поддержке Ленинградского фронта. Ленинграду было ещё тяжелее. В «Правде» в те годы печатались стихи Ольги Берггольц о ленинградцах.
        В 1942 г. Е. В. Гембицкий вступил в ряды ВКП(б).
Какое-то время он вновь служил старшим врачом полка, но уже стрелкового. Вскоре он был переведён на должность командира госпитального взвода медико-санитарного батальона дивизии. Это было для него серьёзной профессиональной и организаторской школой. Накапливались клинические наблюдения во всем их многообразии и неповторимости. Хорошая память, систематичность как черта характера, взвешенность в оценках помогали овладеть навыкам анализа и группировки наблюдений и фактов, давали пищу для размышлений о патогенетической сущности и общности патологических процессов. Это вырабатывало в нём чувство меры, диагностическую осторожность, собственную манеру научного мышления. Как пригодились здесь уроки учёбы в Куйбышеве!
      Научные интересы его особенно проявились в области заболеваний внутренних органов у раненых. Е. В. Гембицкий на собственном опыте пришёл к выводу о правильности тезиса Н. И. Пирогова о том, что «раненый со временем становится больным».
       Как-то в январе 1989 г. в беседе со мной, только что вернувшимся из зоны Спитакского землетрясения, он вспомнил о собственном наблюдении синдрома длительного раздавливания в 1943 г. на Волховском фронте. Он видел раненых, доставляемых в медсанбат из-под завалов разрушенных зданий после вражеских бомбёжек, и обратил внимание на последовательную и довольно чёткую по времени смену периодов в их состоянии: от тяжёлого травматического шока к заметному, хотя и короткому, улучшению и вновь к резкому ухудшению, проявлявшемуся в психической загруженности, олигурии и заканчивавшемуся смертью. Условия для такого продолжительного наблюдения за ранеными были, так как войска стояли в обороне, а эвакуация задерживалась. Гембицкий в то время, по его признанию, не находил этому объяснения (как это было сделано в Лондоне Байотерсом в 1941—1942 гг. и А. Я. Пытелем в 1942—1943гг. в развалинах Сталинграда и как это окончательно было исследовано в наше время). Но поражала его наблюдательность. Оказалось, что смена состояния раненых не случайна, но ему было не совсем ясно, отчего освобождение конечностей и даже их ампутация не останавливали патологического процесса и завершались уремией.
      В 1942, 1943 и 1944 гг. были проведены первые научно-практические конференции врачей Волховского, Ленинградского и других фронтов. На Волховском фронте их организатором был тогда ещё молодой пр00000офессор Николай Семёнович Молчанов — главный терапевт этого фронта.
      Конференции давали возможность панорамного видения организации медицинского обеспечения боевых операций не только фронта, но и всей Красной Армии. Оказалось, что с начала войны уже по декабрь 1941 г. были сформированы 291 дивизия с медсанбатами, 94 стрелковых бригады с медико-санитарными ротами, 380 полевых госпиталей и т. д. В тылу шло дополнительное формирование 1600 эвакогоспиталей на 750 тыс. коек. Эти госпитали принимали до половины всех раненых, в том числе наиболее тяжёлых.
      Актуальной была проблема алиментарной дистрофии, но главное внимание на конференциях привлекала проблема пневмоний у раненых. Дело в том, что пневмонии оказались наиболее частым и трудным для диагностики осложнением огнестрельных ранений. В начале войны в большинстве случаев врачи их не диагностировали. Первыми забили тревогу патологоанатомы, в частности, в осаждённом Ленинграде: тысячи раненых умирали не только вследствие ранения и кровопотери, но и от травматической пневмонии. Сообщения об этом появились уже в 1941 и начале 1942 г. в «Клинической медицине», печатавшейся на обёрточной бумаге. Терапевтам еёе предстояло научиться их диагностировать и лечить. Этому и служили фронтовые конференции, равные по своему значению, по выражению М. С. Вовси, — главного терапевта Красной Армии, - всесоюзным съездам терапевтов.
      Участником конференции врачей Волховского фронта был и Гембицкий. Ознакомление с опытом других давало ему очень много, способствовало осмыслению им собственных, уже немалых обобщений, отрывало от неизбежной приземлённости, тем более в условиях отсутствия необходимой литературы. Полезным было и общение как с профессурой, так и с талантливой фронтовой врачебной молодежью.
        Как известно, в то время наиболее крупные клиницисты страны становились главными терапевтами фронтов и армий, консультантами эвакогоспиталей. В результате уже в первой половине 1942 г. сложилась и чётко работала терапевтическая служба Красной Армии.
       Главным терапевтом (с 1941 г.) был М. С. Вовси, его заместителем — П. И. Егоров, главным терапевтом Военно-Морского Флота — А. Л. Мясников, на постах терапевтов фронтов и флотов работали такие известные учёные, как В. X. Василенко, Э. М. Гельштейн, Б. В. Ильинский, Н. А. Куршаков, Н. С. Молчанов, Г. А. Смагин, М. А. Ясиновский.
      В армейском звене и эвакогоспиталях работали и многие другие видные профессора. Интересно, что большинству из них не было тогда и 50 лет. После окончания войны на плечи именно этих учёных легла задача обобщения опыта терапевтов, приобретенного в годы Великой Отечественной войны.
      Чрезвычайно важной заслугой руководства медицинской службы ВС в то время была продуманная концентрация высококвалифицированных кадров на узловых проблемах боевой патологии и организации медицинской помощи.
       Е. В. Гембицкий как терапевт дивизионного звена и в текущей боевой обстановке, и в ходе совещаний и конференций тесно общался со старшими товарищами и, несомненно, был ими замечен. Эти контакты запомнились и в последующем получили свое развитие. Много позже Евгений Владиславович, ссылаясь на личную беседу с Е. И. Смирновым, поделился со мной историей выбора кандидата на пост главного терапевта Красной Армии. Это происходило летом 1941 года. Одно из предложений касалось виднейшего ленинградского кардиолога и терапевта Георгия Фёдоровича Ланга, но оно не получило высшего одобрения. Была предложена кандидатура М. С. Вовси — известного московского профессора (кстати, поддержанная Г. Ф. Лангом), и он был назначен на эту должность. Интересно, что ни тот, ни другой не имели до этого военного образования и опыта. Это контрастировало с хирургическими кадрами, полностью представленными военно-полевыми хирургами из ВМА им. С. М. Кирова. Объяснение этому было простым: военно-полевая терапия как дисциплина и военная специальность рождалась непосредственно в ходе войны. Несмотря на то, что необходимость этого была очевидной и раньше (М. П. Кончаловский, М. Н. Ахутин. и др.), инициатива её создания возникла слишком поздно. Она принадлежала не терапевту — Е. И. Смирнову — нач. ГВСУ НКО СССР. За 23 дня до начала войны он выступил на заседаниях терапевтических обществ сначала Ленинграда, а затем и Москвы с обоснованием такой необходимости. Ему принадлежат слова: «Со всей очевидностью вытекает необходимость создания самостоятельной дисциплины — военно-полевой терапии. Эту дисциплину надо создать, теоретически её углубить, широко пропагандировать». К сожалению, до начала войны сделать это не удалось.
      Крупные терапевты ВМА, такие как М. А. Аринкин, Д. О. Крылов, Н. Н. Савицкий, к началу войны были уже немолоды и в основном вели консультативную работу в эвакогоспиталях страны. В этом же качестве трудились А. И. Нестеров, Н. Д. Стражеско, Е. М. Тареев, П. Н. Николаев, М. В. Черноруцкий. .
       В 1944 г. на основе войск Волховского и Ленинградского фронтов, прорвавших кольцо блокады Ленинграда, был сформирован 2-й Прибалтийский фронт, стремительно шагнувший на Запад, к Риге. В его составе шла дивизия, в которой служил военврач Е. В. Гембицкий.
      Уже в ходе войны продуманно и последовательно формировались кадры военно-полевых терапевтов, составившие в последующем известные школы: Ленинградскую (ВМА им. С. М. Кирова) и Московскую (ГВКГ им. Н. Н. Бурденко). В 1942 г. Гембицкие расстались — жена уехала с фронта в Астрахань, где в нюне родила дочь — Татьяну.
       Осенью 1944 г. Е. В. Гембицкого направили в Ленинград, в ВМА, для завершения врачебного образования, и, одновременно, с учётом уже приобретенного практического опыта,— с целью усовершенствования по терапии. Шла война, а фронтовики учились.Так закончился фронтовой период жизни Е. В. Гембицкого, составивший прочный цоколь того профессионального здания, которому суждено было стоять долго.

ВОЕННО-МЕДИЦИНСКАЯ АКАДЕМИЯ им. С.М.КИРОВА (1944—1946 гг.)
      Шла война, требовавшая для своего обеспечения колоссальных усилий и напряжения всей страны. Подготовка кадров, в том числе медицинских, не прекращалась. Разумным было решение Наркомата обороны о направлении на учебу в ВМА им. С. М. Кирова врачей-фронтовиков для завершения ими высшего образования, прерванного войной, для усовершенствования и для создания кадрового резерва.
      Е. В. Гембицкий прибыл в Академию осенью 1944 г. В Ленинграде прежде он никогда не бывал. Город показался ему малолюдным, строгим и даже суровым. После хаоса фронтовых впечатлений особенно поражало совершенство сочетания величия Невы с творениями архитектуры на её берегах, Петропавловской крепостью, тяжеловесными мостами, заводскими колоссами, бетонными причалами и кранами порта. Редкие корабли терялись в её просторах. Своим неистощимо фатальным течением Нева подчиняла себе город и как бы несла его на себе.
      Душевное состояние человека, ещё не отошедшего от фронтовых невзгод, гармонировало с состоянием великого города, не закрывшего ещё свои раны, нанесённые блокадой, бомбежками и голодом. Вечерами он приходил на Пироговскую набережную и, всматриваясь в тяжёлые стальные воды, серую от дождя перспективу реки с силуэтами Кировского моста и Стрелки Васильевского острова, восхищался мощью и стойкостью города, по-своему сопереживая ему и как бы сливаясь с ним. Эту гармонию передают строки, написанные мной позже...
      «Декабрь. Ленинград. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями стелятся облака. Над тёмной водой чугунно нависают мосты. У берегов неподвижен грязно-серый тяжёлый лед. Почти касаясь его, торопливо летит чёрная птица.
     Ветер несёт волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют заводские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над резной решёткой Летнего сада сиротливо торчат голые деревья. Ветви их под натиском ветра стелятся. Дрожит мокрый кустарник. Сутулятся спины прохожих. Всё залегло за низким бруствером набережных — словно солдаты лежат вповалку в серых промокших, тяжёлых шинелях, упершись коваными сапогами в мостовую. По цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й! Убери штык, прижмись к земле...»
      От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти. Не уйти от борьбы, от боли, от памяти в воронках, от преодоления. Не город, а школа стойкости. Кто прошёл её, научился ждать, в шторм залечь и выдержать, тому под силу сбросить тяжёлую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь»...
      Поразила его и сама Академия. Она переживала период восстановления, так как всего полгода назад была снята блокада. В город возвращались беженцы, дети, вывезенные в 1941 г. целыми школами, заводская техника и люди. Возвратилась и та часть Академии, которая сразу после начала войны была вывезена в Самарканд и Куйбышев. Клиники заполнялись больными и ранеными, в том числе доставлявшимися с фронта, ушедшего далеко на запад.
       Академия занимала три огромных квартала на Выборгской стороне, возле Финляндского вокзала. Её классические клиники, построенные еще в XIX веке, с высокими потолками, мраморными лестницами, паркетными полами; величественный ансамбль штаба Академии с куполом и колоннами при входе, памятником Кирову — всё это сохранилось с довоенного времени, несмотря на бомбёжки. На улице Клинической оставалась нетронутой деревянная брусчатка, уложенная когда-то, для того чтобы смягчать шум транспорта и не тревожить покой больных людей... Такими встретили Ленинград и Академия капитана медицинской службы Е. В. Гембицкого.
      Работа в палатах, ночные дежурства были для него и его товарищей привычными (фронт научил напряжению). Основу обучения составил курс внутренних болезней. Практическая работа существенно дополнялась участием в клинических разборах, слушанием лекций, читаемых крупными профессорами. Лекции отличались от тех, что он еще недавно слушал в Куйбышеве, строгой академичностью, верностью традициям, когда больной не иллюстрировал содержание темы, а был основой лекции. Это была Боткинская школа чтения лекций в курсе госпитальной терапии. Она учила клиническому анализу и клинической аргументации с привлечением теоретического материала. В результате возникала возможность реально видеть анатомию клинического мышления. Для него это было открытием. Не менее важной была работа в Фундаментальной библиотеке. Ее посещение, ознакомление с каталогами, упорное посистемное чтение монографической и периодической литературы давали очень много, органично связывая литературные данные с собственным опытом, приобретенным на фронте. Получалось: из практики (от больного) — в теорию, во имя последующей, более совершенной практики. Это стало алгоритмом и смыслом учёбы. Чем больше он занимался в библиотеке, тем яснее понимал, как мало он знает. Он по капле выжимал из себя незнание, и это становилось потребностью. Нужно сказать, что Фундаментальная библиотека Академии в то время была крупнейшим в Ленинграде и в СССР книгохранилищем, в которое вплоть до самой войны поступали издания по медицине и биологии из всех стран мира.
        Среди профессоров-терапевтов Академии выделялись М. И. Аринкин (бывшая клиника С. П. Боткина), Д. О. Крылов (выходец из Саратовского университета), Н. Н. Савицкий. В соседних клиниках трудились выдающиеся хирурги — С. С. Гирголав, В. И. Попов, В. Н. Шамов, П. А. Куприянов... Академию представляли такие корифеи медицины, как В. Н. Тонков (анатом), В. Н. Шевкуненко (топографическая анатомия), В.-И. Воячек (ЛОР-болезни), Е. Н. Павловский (паразитолог), Г. Е. Владимиров (биохимия), А. С. Георгиевский (организация медицинской службы), А. Н. Чистович (патологоанатом) и другие. Возглавлял Академию ученик И. П. Павлова физиолог генерал-полковник медицинской службы Л. А. Орбели. Кафедры располагали богатейшими музеями и коллекциями, сбережёнными во время блокады.
      Возобновили или восстановили до полного объёма работу Военно-морская медицинская академия на Загородном проспекте, Первый Ленинградский медицинский институт им. И. П. Павлова, Санитарно-гигиенический институт (им. И. И. Мечникова). Возвратился из эвакуации на Урал педиатрический институт. Напряжённо работал госпиталь на Суворовском проспекте. Возобновляли свою деятельность научные профессиональные общества, которые тогда активно посещались врачами и студентами. Ими руководили профессора М. Д. Тушинский, Т. С. Истаманова, М. И. Хвиливицкая, Б. В. Ильинский, К. А. Щукарев, С. С. Вайль.
       В такой обстановке врачи-фронтовики учились клинической культуре, профессиональной основательности, глубокому проникновению в методологию своей профессии, готовности к деятельности не сиюминутной, а рассчитанной на всю жизнь. Работая подмастерьями у больших учёных, они неизбежно становились мастерами и сами.
       Приход в стены ВМА фронтовой врачебной молодежи, в свою очередь, вливал «свежую кровь» в содержание и формы работы самих кафедр. В преподавательских коллективах активно анализировался и обобщался опыт фронтовой медицины (позже, в 1946 г. по постановлению правительства, утвержденному И. В. Сталиным, было предпринято издание в 35 томах, получившее название «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»).
      В 1944—1946 гг. в Первом Ленинградском медицинском институтеа завершала своё врачебное образование и жена Евгения Владиславовича — Нина Яковлевна Гембицкая.
       9 мая 1945 г. Ленинград ликовал. Победа! Вечером народ потянулся к набережным и буквально облепил их. Салютовали от стен Петропавловской крепости, и всполохи разноцветных огней освещали небо, лица людей, отражались в воде.
    Ранней осенью 1945 г. мне (с отцом) пришлось побывать в Ленинграде. Было мне тогда 12 лет. Время это точно совпало с периодом учебы в Академии Е. В. Гембицкого, и я многое увидел из того, что тогда окружало его.
       Прошло лишь полгода после окончания войны, и только что завершилась война с Японией. Страна была бедная, даже голодная, но вдохновленная добытой победой. Это особенно чувствовалось в измученном Ленинграде. Мы с отцом побывали на ул. Лебедева, у здания Академии, на площади перед Финляндским вокзалом (подходили к ленинскому броневику), на Московском, Невском, Кировском проспектах. Город был по-осеннему сумрачным, на многих улицах виднелись развалины. .
      Ленинградцы, особенно блокадники, отличались известными всем советским людям честностью, выдержкой, интеллигентностью, гражданственностью и какой-то особой гордостью. Горе, испытавшее их, не оставило места для злобы, мелочности и алчности. Они прошли ад и остались людьми. Это потом их отодвинут в забвение торгаши, менялы, шаромыжники и мещане, оккупировавшие современный С.-Петербург, да так, что и Ленинградом-то этот город сегодня уже назвать нельзя. А тогда они были гордостью нашей страны, её символом. 0бщение с ними не могло не сказаться на характере и морально-этических взглядах Евгения Владиславовича Гембицкого.
       К 1945—1946 гг. объективно складывался новый раздел внутренних болезней, апробированный войной, — военно-полевая терапия. Не только как веление времени, но и как научная и педагогическая дисциплина, имеющая свой предмет, свою методологию, свою школу и своих лидеров. Нужно сказать, что на протяжении десятилетий это явление будет оставаться чисто советским. Американцы почувствуют дефицит в этом отношении только во время вьетнамской войны. А у нас это стало реальностью уже в то время. Опыт превращался в систему. Её непосредственным участникам был и Е. В. Гембицкий, завершавший обучение в Академии.
      Уже тогда определились закономерности этой системы:
— соподчиненность звеньев терапевтической службы на всех этапах эвакуации и лечения больных и раненых;
— преемственность лечения и четкая документация;
— единая школа, единые взгляды на методы диагностики, лечения, реабилитации и профилактики;
— эффективность совместного ведения раненых хирургом и терапевтом, в том числе в период травматического шока;
— подтверждение пироговской идеи о том, что местная и общая реакция на травму часто приводит к возникновению заболеваний внутренних органов, в результате чего раненый становится больным;
— доказательство влияния условий войны на характер и течение собственно интернистской патологии. В то время это касалось алиментарной дистрофии, высокой заболеваемости пневмониями, язвенной болезнью с поражением 12-перстной кишки, учащения случаев легочно-сердечной недостаточности, амилоидоза, активного туберкулёза легких, «окопного» нефрита.
      В ВМА им. С. М. Кирова была разработана первая в мире программа по военно-полевой терапии, которая затем была утверждена и для гражданских медицинских институтов. В 1943 г. вышел и первый учебник по военно-полевой терапии, позже сформировался курс по этому предмету при кафедре госпитальной терапии Академии, послуживший предтечей самостоятельной кафедры. Громадная роль в этом принадлежала профессорам М. С. Вовси, Н. С. Молчанову, П. И. Егорову. Со временем это дело востребует и Гембицкого.
        К осени 1946 г. завершилась учёба Е. В, Гембицкого в Академии. Эта школа сформировала его профессионально, подарила ему учителей и друзей, завершила его формирование как личности. В последующем в его жизни менялись обстоятельства, условия, объём работы и ответственности, но он лишь следовал самому себе.

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
      По окончании двухгодичного обучения в Военно-медицинской академии, еще семь лет тому назад астраханский студент, а теперь уже военный терапевт, прошедший фронт, получил назначение ординатором терапевтического отделения Окружного военного госпиталя Приморского округа — в г. Ворошилов-Уссурийске. Приходилось из уже ставшего привычным Ленинграда ехать в такую даль. Но было ему тогда всего 27 лет, дело предстояло трудное и ответственное, а в то время трудное воспринималось как почётное: такое уж было время. .
       Нет худа без добра — предстояло проехать всю страну до самого Тихого океана. Уссурийск — небольшой городок, расположенный на полпути между озером Хасан и Владивостоком. Через этот городок, судя по карте, которую он изучил перед поездкой, протекает речка, начало которой находится в Китае, но впадает она в Тихий океан. Это всё, что он знал о предстоящем. Были, правда, рассказы тех, кто уже послужил в тех местах.
        Гембицкий не знал, что в то же время из Дальневосточной армии в Ленинград возвращался профессор Н. С. Молчанов, с которым он прослужил добрых два года на Волховском фронте. Молчанов возвращался в Ленинград принимать должность заместителя начальника кафедры госпитальной терапии ВМА.
       В утомительной поездке особенно запомнились Уральские горы, Иркутск, озеро Байкал, южный берег которого часами тянулся за вагонным стеклом. Это было время, когда Транссиб был забит воинскими эшелонами, отправлявшими войска с Дальнего Востока, после войны с милитаристской Японией, в центральную Россию. Поражала бескрайность пространства. Сибирь. Необъятная, стылая, невеселая. Далека ты от привычного русского края. Выстроилась цепочкой городов па дальнем русском большаке. Дымят трубы заводов и домен, но воздуха здесь так много, что и дыму-то—как от сигареты, выкуренной в лесу... Вспоминалось: «Россия прирастает Сибирью, прирастая к ней». Ровно и мощно бьется здесь терпеливое, мужественное русское сердце...
      В Уссурийском госпитале его ждали бытовая неустроенность и напряжённые рабочие будни. Нагрузка была не учебной, а вполне реальной, и это требовало самостоятельности. Отделение, в котором он работал, характеризовалось разнообразным спектром заболеваний терапе втического профиля, заболеваниями, традиционными и с более сложными дифференциально-диагностическими проблемами. В госпитале можно было наблюдать обширную инфекционную и краевую патологию. Много времени занимали консультации в других отделениях, требовавшие больших познаний.
     Госпиталь был рассчитан на 1000 коек, в нем было несколько терапевтических отделений, и по своим размерам он уступал лишь Хабаровскому госпиталю. Оснащение его, несмотря на коечную мощность и окружной уровень, было старым. Довольно скоро и ему — новичку — стало ясно, что этот огромный военно-медицинский центр на востоке страны для своей долгой и авторитетной деятельности потребует постоянных усилий многих поколений врачей, внесения необходимой клинической культуры, преемственности опыта, преодоления доминирующей здесь тенденции к временности жизни и работы. Реальное положение оказалось действительно тяжёлым, и это Гембицкий принял как неизбежность. Места эти справедливо считались «дырой». Это во многом было связано с плохими климатическими и бытовыми условиями жизни специалистов и отрывом их от большой России. Но что же делать? Как и прежде, пришлось повернуться к трудностям лицом. Яркие декорации и риск, связанные с фронтом, неисчерпаемая новизна Ленинграда, контрастировали с внешне монотонной, но требующей вдумчивости, оперативности и постоянства работой, которой, поначалу казалось, исчерпывалась здесь вся жизнь. Все, что было получено в годы учёбы в Академии, было востребовано и активно использовалось. И вскоре определился его собственный эффективный стиль работы, отношений с людьми, всё стало получаться, и даже обнаружились резервы. Теоретическая подготовка не прерывалась: библиотека была рядом.
      Конечно, жизнь здесь состояла не только из работы. Край этот был интересен и своей историей, и природой. На довольно узком пространстве Приморья были разбросаны многочисленные гарнизоны: в Бикине, в Анастасьевке, в Лазо, вдоль китайской границы. Здесь помнили, что в этих краях самураи сожгли в топке паровоза революционера Лазо за то, что он защищал молодую советскую республику. В двух часах езды от Уссурийска громоздился на сопках трудовой Владивосток — восточные военно-морские ворота страны, город «хоть и далекий, но нашенский»... А в трёх километрах от трассы, от посёлков, затаилась тайга. В хребтах Сихотэ-Алиня встречались тигры...
     Евгений Владиславович использовал любые возможности для ознакомления с этой землёй. Были и грибные вылазки, и рыбалка. Неоднократно бывал он и во Владивостоке, имел контакты и с медицинской службой ВМФ. В Уссурийске, в госпитале, Е. В. познакомился с Ким-Ир-Сеном.
       Жизнь вошла в берега. Работал Е. В. с интересом и помногу. То, что выбор профессии терапевта широкого профиля стал для него необратимым, было ясно давно. Тем не менее, что-то не удовлетворяло. Он чувствовал, как трудно сочетать творческую сторону работы с рутинной — технической и административной.
      Творчество требовало наблюдательности, свежести ума, психологического проникновения во внутренний мир больного, сопереживания. Каждый больной был неповторим. Нужно было научиться работать с ним на разных человеческих «частотах». Это вырабатывало качество своеобразного приёмника, умение принять все то трудное и интимное, что беспокоит больного человека. Нужно было обладать широким спектром «частот». Без доверительного сближения с больным и почти физическим (до усталости) ощущением траты собственных душевных сил сделать это было невозможно. Пределов совершенствования деонтологических проблем не было. Это требовало самозабвения, но только так достигался настоящий диагностический и терапевтический эффект.
     Больных было много. До десятка в день в отделение поступали с разными заболеваниями и по-разному сложные и тяжёлые больные, до десятка представлялись на госпитальную военно-врачебную комиссию, и до десятка оформлялись на выписку... Это занимало много времени, к тому же и эта — техническая часть работы — требовала культуры, полноты и, вместе с тем, краткости, а главное, обоснованности в каждом конкретном случае. Это противоречие учило тому, что раньше не представлялось ему столь важным: умению экономить форму любого дела без утраты содержания. Конечно, не всё получалось удачно, но он стремился к этому. В какой-то мере все молодые специалисты проходят эту школу внутреннего становления.
      Работая с ним в 1962—1966 гг. на кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова, я пытался понять его внешне размеренную, немногословную, сдержанную и как бы отстранённую манеру беседы с больным — без яркой эмоциональной реакции и её ненужных проявлений. Но при этом — и без какой-либо торопливости - доверительную, очень обстоятельную и дисциплинирующую суждения самого больного. Это был явно интеллектуальный вариант общения. В результате то, что он получал от больного, логически точно и чётко по форме ставя вопросы и работая на его «частоте», почти не требовало последующего уточнения. Энергия впечатления, сопереживания не выплескиваясь наружу и, тем более, не демонстрируясь, оставалась внутренним процессом, сохраняя ему больше места для размышления, анализа, сопоставления, ассоциаций, то есть для мышления. Это, в конечном счете, и позволяло ему достичь более глубокого решения диагностической задачи и позволяло работать с большим коэффициентом полезного действия.
      В то время, о котором я пишу, он был уже сложившимся педагогом. Такая манера заметно отличала Евгения Владиславовича от других сотрудников кафедры. В какой-то мерс она была характерна для его выступлений и общения с коллегами — выверенная, с тщательно подобранной аргументацией и точно найденным словом.
     Наверное, эффективность и особенность такого — экономного по форме — способа мышления вырабатывалась у него ещё в период работы в Уссурийске. Сначала стихийно, с целью преодоления во многом шаблонной работы в отделении и той приземлённости, которая ей свойственна, хотя и готовой всякий раз прорваться нестандартным, редким или сложным наблюдением, требующим ассоциаций и профессиональной памяти. Позже это делалось осознанно. Такая манера совершенствовалась,- превращаясь в устойчивый педагогический приём. Возможно, это было не только профессиональной находкой, но было вообще свойственно ему
     Прошло два года работы в Уссурийском госпитале. Со временем ему стала ясна необходимость готовить себя к следующему шагу, более соответствующему его возможностям, а именно — к научно-педагогической деятельности. Соответствующие способности к этому проявились у него ещё в период учебы в Ленинграде, но тогда такой выбор оказался невозможным, а может быть, и преждевременным. Правда, само по себе стремление идти в науку весьма характерно для молодых врачей, и в этом он не был исключением. Чтобы реализовать возникшее намерение, нужно было систематически и целенаправленно готовиться к поступлению в адъюнктуру по терапии. Академия такую возможность предоставляла.
     И это произошло: в 1948 г., после участия в трудном конкурсе, Е. В. Гембицкого зачисляют в адъюнктуру при кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова.

НА ПУТИ К АКАДЕМИЧЕСКОЙ КАФЕДРЕ
(1948—1958 гг.)
      Возвращение Е. В. Гембицкого в Ленинград из Уссурийска было более будничным, чем его отъезд туда два года назад, суливший множество неожиданностей. Экзамены в адъюнктуру по терапии проходили в клубе Военно-медицинской академии, что на ул. К. Маркса. Сдавались несколько предметов, и это было нелегко. Среди экзаменаторов был и Н. С. Молчанов, знавший Гембицкого еще в период его бытность на Волховском фронте и учёбы в Академии. Но конкурс оставался конкурсом.
      Это было осенью 1948 г. В перерывах между экзаменами удавалось вырваться в город, погулять по Марсову полю, пройтись по Невскому. Выработался излюбленный маршрут: с Невского на Дворцовую площадь, потом вдоль ажурной решетки у западного фасада Зимнего дворца на аллеи сквера у Адмиралтейства, чуть задерживаясь у памятников Жуковскому и Пржевальскому, с выходом к Исаакиевскому собору и к Медному всаднику... Прогулки эти способствовали сосредоточенности, размышлению над прочитанным материалом и успокаивали. Он предпочитал бродить один, так лучше было видеть окружающее, и никто не мешал думать.
     А в районе Академии царила обычная для этих мест суета. Кафедра госпитальной терапии располагалась в областной больнице, и для того, чтобы пройти туда, нужно было пересечь площадь Ленина перед Финляндским вокзалом. А это всегда — встречный народ с электричек, магазины, привокзальные ларьки... Финляндский вокзал имел тогда и статус, и вид пригородного — с узкими перронами и старомодными фонарями.
       По сравнению с первыми послевоенными годами город изменился к лучшему: были убраны развалины, размечены улицы, покрашены решётки парапетов мостов через Неву, шло строительство метро. Заводы работали, поглощая огромное число рабочих у своих проходных. Но народ жил бедно. Многие из вернувшихся эвакуированных и фронтовиков ютились по коммуналкам, так как их дома были разрушены в блокаду. Не исчез еще «голодный синдром», хорошо известный блокадникам, у многих сохранились последствия алиментарной дистрофии.
      Экзамены закончились, и было объявлено о зачислении в адъюнктуру. В октябре адъюнкт Гембицкий приступил к работе.   
      Он побывал на сборах в Красном селе. Строгий распорядок, стрельбы, полевые занятия... Запомнился сам лагерь — традиционное место подготовки десятков поколений слушателей Академии ещё с дореволюционных времен. Запомнился и прекрасный вид, открывающийся на город Красное село. Эти места для любого, кто учился в Академии, святые
       Командование и профессура Академии за эти годы заметно изменились. В отставку отправили начальника Академии генерал-полковника Л. А. Орбелй. Этот пост в последующем занимали генералы Столяров, Еланский, Завалишин.
       Знаменитого профессора М. И. Аринкина, в своё время первым в мире предложившего метод стернальной пункции, сменил профессор В. А. Бейер, профессор Д. О. Крылов уступил заведование кафедрой Н. С. Молчанову. Была создана кафедра военно-полевой хирургии (проф. С. А. Банайтис). Фронтовики постепенно занимали ведущее положение в руководстве кафедральными коллективами, и это было закономерно.
       Клиника госпитальной терапии после недавнего возвращения из Самарканда размещалась в четырёх терапевтических отделениях (на 150 коек) областной клинической больницы. Это было огромное 7-этажное здание на улице Комсомола, где разместились более десятка отделений, в том числе детское, урологии,- травматологии, нервных болезней, глазных болезней и т. п. Сюда поступали больные с самыми тяжёлыми и диагностически сложными заболеваниями из стационаров Ленинградской, Псковской и Новгородской областей. Это отличало её от городских больниц. Учитывая неизбежный элемент эвакуации больных из районов, это придавало ей значение многопрофильного фронтового госпиталя.
     Ещё до выбора и обсуждения темы диссертационного исследования Гембицкий включился в клиническую работу. Палата на 8 довольно сложных больных, участие в обходах, консультации в отделениях, дежурства по больнице. На кафедре клинический эквивалент сотрудника значил очень много, всё остальное дополняло его. Особенно трудными были дежурства. Хирурги дежурили бригадой, а терапевт был один. Приёмный покой и все 7 этажей. Из разных отделений зовут и зовут дежурного терапевта: от эпилептического статуса в неврологическом отделении до желудочного кровотечения в хирургическом, не считая собственной терапевтической клиники... За ночь выматывался, надо было ещё все записать. А после дежурства — свои больные. Потом — библиотека и домашние заботы. Жили на частной квартире, жена работала, дочка готовилась идти в первый класс... Нужно было учиться распределять свои силы, и это постепенно стало нормой.
      Конечно, лечебная работа не была для него чем-то новым после Уссурийского госпиталя, но сложность патологии, ее возрастной диапазон (преобладание больных старших возрастов, большая частота ишемической болезни сердца, гипертонической болезни — не армейской патологии) предъявляли дополнительные требования к клинической подготовке.
      Важно, что появилась возможность гласного обсуждения больных, у которых имелись принципиальные особенности. Эти вопросы выносились на клинические обходы и кафедральные конференции, что прививало навыки продуманной аргументации и участия в публичной дискуссии. Прежде, в Уссурийском госпитале такой практики не было. В клинике обсуждения были регулярными. Они привлекали до 30 врачей из больницы, из других клиник, из госпиталей, ну и, конечно, слушателей. Проводил обходы сам Николай Семенович, он же вёл конференции, стимулируя выступления молодых врачей. Эту школу прошел и адъюнкт Гембицкий.
       Клиническое разнообразие больных требовало и разнообразной литературной подготовки. Началось библиотечное «застолье», ставшее системой на всю жизнь. Это не позволяло замыкаться в узких диссертационных рамках.
       Жили Гембицкие после приезда из Уссурийска сначала на ул. Петра Лаврова, затем на Невском проспекте, па последнем этаже (без лифта и удобств), на Фонтанке около Чернышевского моста и, наконец, с 1953 г. — в собственной, полученной от Академия, небольшой комнате в коммунальной квартире на ул. Смирнова. Когда ее получили, Нина Яковлевна плакала, что «наконец-то их никто не выгонит». Это обычная судьба офицерской семьи. Вряд ли это способствовало работе Евгения Владиславовича. В 1953 г. у них родилась и вторая дочь — Ира.
      В скором времени его стали привлекать и к ведению учебных занятий. На кафедре обучались слушатели как лечебно-профилактического факультета, факультета подготовки войсковых врачей, так и слушатели командно-медицинского факультета (последние — только по курсу военно-полевой терапии). Преподавание ВПТ (так было в течение 8 лет) проводилось по инициативе проф. Н. С. Молчанова. Позже, на основе этого опыта была сформирована самостоятельная кафедра военно-полевой терапии. Участие в преподавании в эти годы сыграло большую роль в последующей педагогической деятельности Е. В. Гембицкого.
      В кафедральный педагогический коллектив в эти годы влились как высококвалифицированные клиницисты, получившие опыт работы армейских терапевтов, ведущих терапевтов крупных госпиталей (С. И. Вульфович, Б. А. Овчинников, М. Л. Щерба, М. Ю. Рашюпорт, В. Г. Шор, Б. С. Налимов и др.), так и выпускники адъюнктуры, ординатуры и 1-го факультета, среди которых, кроме Е. В. Гембицкого, были В. П. Сильвестров, В. В. Медведев, А. Д. Пушкарев, П. С. Никулин, В. В. Бутурлин, И. И. Красовский и др. Н. С. Молчанову в довольно короткие сроки удалось создать коллектив, обладавший высокими потенциальными возможностями.
       Расширение на базе областной больницы клинической и биохимической лабораторий, открытие современных кабинетов функциональной диагностики позволили создать достаточно мощную базу не только для клинической, но и для научной работы, в том числе на диссертационном уровне (Шустов С. Б. и соавт. Николай Семёнович. Молчанов. К 100-летию со дня рождения кафедры. С.-Пб., 1997, 93 с.).
       Доминанта общих интересов, увлеченность работой, доброжелательность позволяли сотрудникам кафедры — людям с весьма разными личностными особенностями — не мешать друг другу. Кафедра была слаженным творческим ансамблем.
      У меня, тогда слушателя Академии, сохранились добрые воспоминания об этой кафедре. Своеобразно читал лекции проф. М. Л. Щерба. Он медленно ходил по сцене и размышлял вслух. Все было по теме, но очень необычно — задумчиво и серьезно, несколько тяжеловесно, но неповторимо. Внешнее сходство его с Боткиным отчего-то казалось мне нарочитым... Я тогда, конечно, не знал еще, что он блестящий диагност и автор известной монографии «Общий амилоидоз». Он был одним из учителей Е. В. Гембицкого. Лекции Н.С. Молчанова были более эмоциональны, отличались ясностью мысли, доступностью и образностью, доброжелательным контактом с аудиторией, без чего по складу характера Н. С. вообще не мог бы работать.  Правилом было присутствие на его лекциях всего профессорско-преподавательского состава кафедры.
       В это же время здесь бывал и работал Гембицкий, но тогда нам познакомиться не довелось. В целом, кафедра госпитальной терапии в 50-е годы была, по-видимому, наиболее динамичной и результативной терапевтической кафедрой Академии.
       Раннее послевоенное время было насыщено переменами. Страна оживала. Это время было временем победителей. Всем хотелось идти быстрым шагом, несмотря на ещё не преодоленную разруху. Люди навёрстывали то, что было отнято у них войной. Их намерения часто превышали их возможности и возможности государства. Вот почему время тогда буквально летело, но летело неровно и нервно, напоминая картину, хорошо знакомую ленинградцам, — бегущие рваные облака над Невой, когда вдруг - то потемнеет и посуровеет всё вокруг, то на минуту прорвётся солнцем, для того, чтобы вновь погрузить всё в темноту.
       Развернулась борьба идей в различных сферах жизни, в том числе в медицине и биологии. В 1948 г. прошла памятная сессия ВАСХНИЛ АН СССР, на которой были подвергнуты разгрому виднейшие представители советской генетики.  Их обвиняли в бесполезности их деятельности для народного хозяйства, находящегося в трудном положении, в космополитизме, в буржуазном перерождении.п. Это коснулось и ВМА. Наветы шли от академика Лысенко и его учеников, поддерживаемых ЦК партии. В результате по идеологическим мотивам были отлучены от активной деятельности видные ученые, в частности, начальник кафедры гистологии Г. В. Хлопин. Эта волна обрушилась и на физиологическую школу. Насаждение кортико-висцеральной теории, примитизировавшее павловское учение о нервизме, смело существовавшую академическую школу, в недрах которой шло творческое развитие идей И. П. Павлова. Видные ученые были вынуждены оставить свои лаборатории и кафедры, их не выслушивали, с ними не считались. Среди них были Орбели, Лебединский, Гинецинский и другие. Тогда особенно упорно отстаивались достижения отечественной науки и всего отечественного. Возможно, эта реакция на западничество в науке была упрощением и извращением правильного тезиса о значении победы советского народа над фашизмом, его роли в освобождении Европы, о превосходстве социалистической системы, тезиса, который сам по себе ни в каком подтверждении не нуждался. Правильно говорят: наши недостатки проистекают из наших достоинств...
      Люди страдали, полезные направления в науке отбрасывались на десятки лет назад в своём развитии. На смену этим учёным приходила посредственность, не лишённая хватки и практической результативности, но так ничем и не прославившая нашу науку. Сейчас я пишу об этом времени с какой-то горечью. Е. В. Гембицкий в то время был более взрослым свидетелем всего этого, и я допускаю, учитывая его сдержанность и стремление к всесторонней оценке событий, что он ещё более трезво и критично воспринимал происходящее, хотя и не имел к этому прямого профессионального отношения.
       Начало 50-х годов было тревожным временем. Время было хуже людей, переживших войну. Вскоре по Ленинграду прокатилась волна преследований среди партийных работников и руководителей учреждений и предприятий: началось так называемое «ленинградское дело», якобы связанное с заговором ленинградского руководства против советского правительства. Именно так было истолковано стремление к большей самостоятельности Ленинграда в структуре государства и власти, и это соответствовало действительному росту значения северной столицы. Люди тогда не очень понимали смысл происходившего. Полетели головы, были расстреляны коммунисты, руководившие обороной блокадного города, в том числе Кузнецов и Попков. Сотни были посажены или уволены. Сейчас я знаю, что уже в это время партийное руководство не было в состоянии руководить духовно выросшим за годы войны советским народом, более грамотным, инициативным и преданным делу, чем идеологические структуры партии.
       Послевоенные академические терапевтические школы приобретали своё лицо: кафедра пропедевтики внутренних болезней, руководимая проф. Н. Н. Савицким (Трегубов, Иванов, Морозов, Никитин), становилась известной своей гастроэнтерологической направленностью, изучением проблемы нейроциркуляторной дистонии, а также инструментально-диагностическими исследованиями (в частности, разработкой метода механокардиографии); кафедра факультетской терапии (профессора В. А. Бейер и Александров, доценты С. Б. Гейро, Н. С. Петров) продолжила традиции М. И. Аринкина и в основном занималась проблемами гематологии.
      Коллектив кафедры госпитальной терапии и до прихода на неё Н. С. Молчанова традиционно занимался изучением клиники различных заболеваний сердечно-сосудистой системы, в частности ревматизма, функциональной диагностикой инициальных состояний патологии сердца и проблемой хрониосепсиса. Эта кафедра отличалась, пожалуй, наиболее широким спектром научных интересов. Выделялись клинические исследования новых фармакологических препаратов, изучение проблем семейного ревматизма, ранних форм гипертонической болезни, лекарственной аллергии, вопросов пульмонологии.
      Наряду с этим какое-то время терапевтические коллективы Академии объединяло продолжение начатой сразу после войны работы над созданием 35-томника «Опыт советской медицины в годы Великой. Отечественной войны 1941—1945 гг.». В формировании ряда томов участвовал и коллектив кафедры госпитальной терапии под руководством Н. С. Молчанова. Под его редакцией вышел, в частности, 29-й том «Опыта» — «Болезни у раненых». Среди авторов были: М. Л. Щерба, Б. А. Овчинииков, Б. С. Налимов, В. Г. Шор, Б. П. Кушелевский и др.
       Важнейшей проблемой, разрабатывавшейся на кафедре, была проблема нарушений сосудистого тонуса. Соответствующие исследования были начаты ещё в годы войны. Тогда впервые в мире к изучению остро возникающих гипотонических состояний — шока и коллапса — были привлечены терапевты. Известны работы саратовского ученого — проф. П. Н. Николаева, научно-исследовательской группы, в которой работал Г. П. Шульцев, впоследствии крупный терапевт нашей страны. Обращала на себя внимание частота вторичных — симптоматических—гипотоний при некоторых видах ранений, при туберкулёзе и алиментарной дистрофии, последствия которой ещё долго испытывали именно ленинградцы. Но наблюдались и первичные гипотонии, возникновение которых было трудно связать с каким-либо заболеванием. Это была неизученная проблема, особенно патогенез, лечение и экспертиза таких состояний.
       К решению проблемы была привлечена целая группа молодых сотрудников кафедры (Е. В. Гембицкий, В. П. Сильвестров, М. Ю. Раппопорт, А. Д. Пушкарев). В ходе этих работ была выявлена частота гипотонических состояний (по материалам Ленинграда), описано их клиническое течение, доказана нозологическая самостоятельность первичных гипотоний (нейроциркуляторной дистонии), разработаны номенклатура и классификация, дана оценка гемодинамики с учётом возможностей ЭКГ, ФКГ, векторкардиографии и исследований механических свойств периферических сосудов. Оценена роль вредных влияний внешней среды, в частности профессиональных факторов, разработаны рекомендации по лечению с применением методов физиотерапии и реабилитации.
 Это направление оказалось весьма плодотворным, завершилось выходом не только диссертационных работ и сборников, но и монографии Н. С. Молчанова «Гипотонические состояния».
        Работа Е. В. Гембицкого над диссертацией (1948—1951 гг.) облегчалась тем, что составила часть указанного направления работы кафедры, имевшего коллективное решение. Поэтому методология темы при всей оригинальности исследований была общим достоянием. Но решение конкретных вопросов, методическое обеспечение работы, определяющее полноту оценки состояния гемодинамики с учётом возможностей того времени было внесено именно Гембицким. Это потребовало от него очень серьёзной подготовки, развёртывания методик, многие из которых до этого на кафедре не использовались. Существенное значение имел тесный контакт его с Н. Н. Савицким.
       Диссертация Е. В. Гембицкого на тему «Гемодинамика при первичной гипотонии» оказалась центральным звеном во всей группе исследований по данной теме. Результаты её он доложил на заседании Ленинградского терапевтического общества. Чуть позже в Саратове вышла монография проф. М. С. Образцовой «Гипотоническая болезнь» (в определении она пошла ещё дальше).
      Защита состоялась в 1952 г. Гембицкий был оставлен преподавателем ни кафедре госпитальной терапии.
     Из песни слова не выкинешь. В эти годы в общественной жизни страны, противореча несомненным успехам производства, восстановления народного хозяйства и оборонного могущества, медленного, но реального роста благосостояния населения, постоянно присутствовала, обстановка бесконечной подозрительности и тревожного ожидания новых политических жертв. В 1952 г. было объявлено о «деле врачей», якобы отравлявших высший командный состав Советской Армии. Были арестованы ведущие профессора страны, в частности, главный терапевт Красной (Советской) Армии М. С. Вовси, его заместитель П. И. Егоров — автор первого в мире учебника по военно-полевой терапии. В более ранних очерках мы о них упоминали. Арестованы они были по сфабрикованному доносу. Всё это было густо смазано дёгтем антисемитизма, так как большинство- обвиняемых были евреями. Антисемитизм был обращён ко всем евреям, в том числе не имевшим никакого отношения к медицине.
      Были репрессированы и некоторые преподаватели ВМА, в том числе С. Б. Гейро (мой будущий учитель). Я хорошо помню, как мы — слушатели Академии — по приказу Политотдела «работали» в Фундаментальной библиотеке, замазывая тушью фамилии «врагов народа» в учебниках, книгах и журнальных изданиях. Много туши было потрачено бдительной посредственностью, чтобы уничтожить память о замечательных военных медиках величайшей из войн. И ни одного маршала, ни одного профессора не нашлось, чтобы встать на их защиту.
      Ещё до смерти Сталина это дело было прекращено, и ложно обвиненные, пережившие допросы, пытки и издевательства были выпущены из застенков НКВД и восстановлены в своих правах.
       5 марта 1953 г. умер И. В. Сталин. Это известие было воспринято практически всеми, кого я знал, как личное горе. Возникло чувство громадной тревоги за будущее государства. Сталин самим фактом своего существования как бы уравновешивал те трудности, которые испытывали люди. Вера в него была необычайной. Такой добровольной, осознанной, безусловной подчинённости какому-либо человеку я никогда больше не испытывал. А может быть, и людей-то таких не было.
      Теперь ясно, что отношение к Сталину и в то время далеко не у всех было однозначно положительным. И для этого были свои причины. Сталин — сложная историческая фигура, но с точки зрения создания и защиты рабоче-крестьянского государства — фигура великая.
       Совместная работа Е. В. Гембицкого с профессором Н. С. Молчановым, переросшая в их творческое содружество, сыграла большую роль в его последующей судьбе. Ещё совсем молодой специалист Е. В. Гембицкий в 1954 г. назначается главным терапевтом Центральной группы войск (Австрия, Вена), а затем — в 1955 г. — Северного военного округа (г. Петрозаводск). Складывалось впечатление, что его словно космонавта испытывали на ускорение. От войсковой и госпитальной работы — в глубины научного творчества и затем, cразу, — в 35 лет — главным специалистом группы войск, деятельность которого связана с координацией терапевтической службы госпиталей, обслуживающих армию, с широкими организационными, кадровыми и научными полномочиями. И он со свойственной ему внутренней организованностью, чётким видением жизненной проблематики, с достаточным опытом работы на дивизионном и окружном уровнях успешно справился с поставленными задачами. Служба здесь позволила ему подробно изучить обширный регион — от Мурманска до Белоруссии, от Калининграда до границ со Швейцарией.
       Вcе эти годы связи с кафедрой у Евгения Владиславовича не прерывались. Многие вопросы организации медицинской службы в войсках ему приходилось согласовывать в Академии, а с 1956 г. и с Н. С. Молчановым, когда тот был назначен главным терапевтом МО. Таким образом, кафедра и в эти годы оставалась для него родным домом, желанным, хотя всё ещё далёким.
       В 1958 г., спустя 4 года, Е. В. Гембицкий вернулся в Академию — сначала на кафедру ВПТ, а вскоре — на кафедру госпитальной терапии, но уже в качестве старшего преподавателя. Ему не было ещё и 40 лет. Вернувшись, он с головой ушёл в педагогическую деятельность и приступил к работе над докторской диссертацией.
        Считается, что развитие происходит по спирали. Это, последнее, возвращение Гембицкого в Академию было третьим за 14 лет, но какова крутизна опирали и какова мудрость его Учителя! Путь на кафедру был завершён.

КАФЕДРА АКАДЕМИКА Н. С. МОЛЧАНОВА
(1958—1967 гг.)
  Этот период в деятельности Е. В. Гембицкого в биографических сведениях о нём отражён кратко:
       60-е годы, годы «оттепели». Несомненный расцвет советской науки, образования, здравоохранения и культуры. Страна крепла после военной разрухи. Заработала промышленность, шло освоение новых земель. Интенсивно шло жилищное строительство, страна вышла в космос, был создан ракетно-ядерный щит. Люди стали жить лучше. Кровеносные сосуды общества наполнились  сообщая ему энергию обновления.
      Вместе с тем, и эти годы не были безоблачными в социально-политическом отношении. Положительное в развитии страны, рост её могущества как бы приглушали резонанс имевшихся трудностей и просчётов.
       Среди них кубинский кризис, трагические события в Новочеркасске с расстрелом забастовавших рабочих (о чём просачивались глухие известия), неудачные хозяйственные эксперименты Хрущёва, неурожай 1963 г., заставивший выпекать кукурузный хлеб, медленный процесс реабилитации жертв политических репрессий, засилье МГБ, цензура в литературных журналах, гонения на диссидентов.
       Это время было временем заката руководства Н. С. Хрущева, приведшего к либерализации жизни, в том числе в экономике, но и к расцвету номенклатурного стиля советской власти, появлению советской буржуазии и всякого жулья. Истинные таланты во всё большей степени теснились блатными... В 1964 г. Хрущев был снят, но смена не была эффективной: номенклатурный стиль власти нарастал, подменяя подлинное народовластие. Процветала двойная мораль. Чем громче декларировались коммунистические нравственные ценности, тем заметнее было, как они опошлялись, особенно в верхних эшелонах общества. А в его низовых звеньях, среди миллионов рядовых тружеников и коммунистов шла обычная напряжённая  работа, господствовала обстановка равенства, коллективизма, товарищества и приоритета общественных ценностей.
       Сложное было время. Негативные стороны развития страны сочетались с серьёзными успехами в различных областях. Это касалось и медицины. Определились приоритеты. Вышли блестящие монографии (Г. Ф. Ланга, И. В. Давыдовского, А. Л. Мясникова, Е. М. Тареева, И. А. Кассирского, Д. Д. Яблокова и др.). Окрепли редакции центральных отечественных журналов. Хлынули как вешняя вода диссертации. Открылись новые кафедры и в ВМА, в частности, — кафедра термических поражений (начальник проф. Т. Я. Аръев).
        Именно в этом мире оказался Е. В. Гембицкий, в 1958 г. вернувшийся на кафедру своего учителя. Чтобы воспринять постоянно растущее новое, освоить его, найти свою нишу в нём, Евгению Владиславовичу пришлось не только поднять планку своего панорамного видения, но и систематизировать подготовку в самых различных направлениях внутренней патологии. Эти усилия имели не только утилитарное назначение (педагогика), но были направлены и на более долговременные цели.
      Постоянные места его литературных занятий — неплохая библиотека областной клинической больницы, где размещалась кафедра (это днём) и Фундаментальная библиотека Академии (вечерами). Он и прежде много работал здесь, но в это время, по его собственному выражению, у него «открылся прямо-таки «диабетический аппетит к научному чтению».      Большое значение для него имели деловые контакты с крупными терапевтами того времени — как в Академии, так и вне её. Среди них были М. С. Вовси, Г. П. Шульцев, М. И. Теодори, Н. Н. Савицкий, В. А. Бейер, М. И. Хвиливицкая, В. Т. Вышегородцева. Однако основу его совершенствования составляла кафедра.
     В эти годы, ещё до того, как я познакомился с Е. В. Гембицким, мне приходилось бывать на этой кафедре: в 1961 г., когда я неудачно сдавал экзамены, намереваясь поступить в адъюнктуру, и в 1962—1965 гг., когда; я учился в клинической ординатуре при этой кафедре. Имению в это время, осенью 1962 г., мы и познакомились с Е. В.
      Для того чтобы лучше понять атмосферу научного и клинического мира того времени, я поделюсь своими воспоминаниями о людях, так или иначе имевших отношение к Е. В. Гембицкому в те далёкие годы, тем более, что наши мнения о них, как правило, совпадали.
        Среди выдающихся терапевтов 40—50-х годов был профессор Мирон Семёнович Вовси. После окончания медицинского вуза в 1919 г. Вовси служил в Красной Армии, а по окончании гражданской войны работал врачом в Москве. В 30-е годы он был уже известным московским профессором. В 1941 г., в самом начале Великой Отечественной войны, по решению высшего руководства страны, он был назначен главным терапевтом Красной Армии. На него легла тяжёлая ноша создания терапевтической службы армии, которой до войны не было, и он с этой задачей справился. Он разрабатывал различные проблемы внутренней патологии на войне, участвовал в создании военно-полевой терапии и, в частности, её нового раздела — учения о болезнях у раненых. Им были проведены 23 фронтовые и армейские научно-практические конференции. Уже после войны, в 1947 г., он сделал основной доклад на Всесоюзном съезде терапевтов «Внутренняя медицина в годы Великой Отечественной войны». Главным терапевтом Советской Армии он оставался до 1950. г.
      Я познакомился с М. С. Вовси в 1958 г., получив разрешение провести стажировку в терапевтической клинике больницы им. Боткина в Москве. Войсковым врачам (а я тогда служил в Рязани, в парашютно-десантном полку) полагалось ежегодно проходить месячное усовершенствование в госпиталях. Конечно, вести больных и дежурить в такой солидной клинике врачу медпункта, было трудно. Вовси заведовал этой клиникой. С ним работали проф. Б. 3. Чернов (в прошлом фронтовой терапевт), проф. М. И. Шевлягина, к.м.н. М. Я. Ратнер.
      Интересными были его клинические обходы. За докладом лечащего врача и дополнениями доцента у постели больного следовал его быстрый, но внимательный осмотр почти без дополнительных расспросов. Он не мешал докладчику, не торопил его, но не любил ссылок на консультации авторитетов. Затем все перемещались к следующему пациенту. И так — строго, молча, без каких-либо эмоций, очень серьёзно, даже замкнуто, шёл весь обход, накапливая ощущение диагностической интриги и тревоги. М.С.был крупным мужчиной, он возвышался над всеми, даже присаживаясь к больному, и, казалось, подавлял присутствующих своей молчаливостью. Присутствовавшие на обходе общались шёпотом, притихшими были и больные.
      После обхода все следовали в его кабинет, рассаживались вокруг стола, и он начинал разбор только что осмотренных им больных. Здесь говорил, лишь иногда что-то уточняя, только он. Он формулировал, обстоятельно аргументируя диагноз заболевания каждого из осмотренных больных (а их было 6—8), не забывая никаких деталей. И так, поражая своей памятью, от первого до последнего больного. Он как бы размышлял, не стараясь показаться интересным и значительным. Он был интересен и значителен естественно, сам по себе. Решая вопросы безупречно, он вместе с тем оставлял впечатление невысказанности ещё многого. У меня это рождало ощущение неисчерпаемости возможностей мышления этого человека и даже его какой-то таинственности. Дискуссий, как правило, не было, возможно, потому, что ему не было равных.
     Однажды и я на обходе доложил ему о своей больной 40 лет, страдавшей мигрирующим тромбофлебитом с поражением сетчатки глаза. Природа процесса была не ясна не только мне, но и руководителю отделения. Готовясь к обходу, я несколько вечеров просидел в Центральной медицинской библиотеке, работать в которой любил. Там я нашёл подобное описание, сделанное ещё до войны неким Калька, с предположением о редком варианте васкулита.
       На обходе М.С. было доложено о моей литературной находке и после, уже у себя в кабинете, он очень внимательно и уважительно отнёсся к моему рассказу. Чувствовался интерес не столько к тому, что и где я прочёл, сколько ко мне самому. Он посоветовал использовать в лечении больной средние дозы аспирина и аскорбиновую кислоту.
      Старший лейтенант медицинской службы, я, наверное, не очень-то понимал тогда, что беседовал «на равных» с бывшим главным терапевтом Красной Армии. Но, как и все в клинике, я знал, что он подвергался аресту по «делу врачей» и был оправдан.
       В клинике рассказывали, что он очень изменился после пребывания в тюрьме. Он вернулся в ту самую клинику, из которой его взяли и в которой его никто не смог защитить. Но, пережив столько страданий, он никогда никому не высказал упрёка. Мне казалось, его любили уважительно и виновато.
       Он превосходно читал лекции. Помню, в 1959 г. я даже специально приезжая из воинской части в его клинику на лекцию о хроническом гломерулонефрите. Лекция читалась студентам 6-го курса. Изложение традиционного материала сочеталось с сообщением собственных наблюдений. Там я впервые услышал о первично-хроническом варианте нефрита. Он рассказал о случае 40-летней продолжительности этого заболевания, отличавшегося, по-видимому, высокой компенсацией. Лекция слушалась с упоением. Когда он её закончил, это показалось неожиданным, я вовсе не устал и словно забыл о времени. И здесь — внешне несколько унылая, нетеатральная манера его чтения, сочетаясь с содержательностью, самобытностью, доказательной логикой, вызывавшей доверие, целиком захватывала слушателя, как бы распоряжаясь его восприятием.
       В его клинике я многое узнал впервые. Это относилось к знанию ЭКГ, к пониманию прогностического значения «дефицита пульса» при мерцательной аритмии и т. п.
      В 1950 г. пост главного терапевта М. С. Вовси передал П. Н. Поспелову, а тот, в свою очередь, в 1956 г. — Н. С. Молчанову. Дальше эстафета продолжилась: в 1972 г. главным терапевтом стал Ф. И. Комаров, и в 1977 г.— Е. В. Гембицкий. Эти люди пришли с фронта и делали одно общее дело.
      Вовси был чем-то большим, чем то, что после него осталось. Можно было бы привести примеры более «писучих», но гораздо менее значительных фигур среди тех, кто его окружал. Но и среди того, что осталось после него — Труды фронтовых конференций, многие тома «Опыта советской медицины в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», работы в области нефрологии и кардиологии. И, прежде всего, его самоотверженная деятельность на посту главного терапевта Красной Армии в течение всей войны с фашистской Германией.
       Николай Николаевич Савицкий — начальник кафедры, пропедевтики внутренних болезней ВМА, профессор. Один из основоположников советской военной токсикологии. В послевоенное время — видный кардиолог, много сделавший в области инструментальной кардиологии.
      Евгений Владиславович Гембицкий сблизился с Н.Н. ещё в годы работы над своей кандидатской диссертацией, посвящённой исследованию гемодинамики при первичной гипотонии. Они сотрудничали и в начале 60-х годов. Е. В. был научным редактором одной из книг Савицкого. Я помню, что Е. В. очень ответственно относился к этому редакторскому поручению. Позже навыки редактирования ему очень пригодились. Общение с Н. Н. помогало Евгению Владиславовичу и в его работе над начатой им в 1960 г. докторской диссертацией, посвящённой изучению состояния внутренних органов при воздействии СВЧ-поля, темой, в то время считавшейся закрытой.
      Здесь, на кафедре пропедевтики, начинался и мой терапевтический путь — от первого больного, данного для курации. Сам Савицкий был малообщительным человеком, лекции читал монотонно и трудно для восприятия. Был учёным кабинетного типа, но, пожалуй, в наибольшей степени среди профессоров Академии эрудированным и объективным. Казалось, что он весь в своих трудах, а не в свете общественных потрясений. В развитии академической терапевтической школы он стал связующем звеном между довоенной и послевоенной профессурой. Он пережил Аринкина и Крылова и ушёл, когда уверенно зазвучали новые имена...
      В сдержанности, неэмоциональности поведения при очевидной интеллектуальной напряжённости было что-то общее у Е. В. с Н. Н. Савицким. Во всяком случае, их контакт - учителя и ученика — был весьма плодотворен как школа мышления.
      Семён Борисович Гейро был преподавателем кафедры факультетской терапии Академии, той, что располагалась рядом с памятником С. П. Боткину, когда-то руководившим ею. Евгений Владиславович был знаком с Гейро. Этот человек, возможно, в наибольшей степени выражал собой ту грань академического коллектива, которая в те годы была характерна для многих и которая именуется интеллигентностью. А это было отличительной чертой и Гембицкого.         Гейро был нашим преподавателем терапии на 6-м курсе, в субординатуре. Фронтовик. Полковник, медицинской службы. Известный гематолог. Семён Борисович Гейро был первым из врачей, кто увидел меня среди многих. И хотя позже мы не работали вместе, я считаю его своим первым учителем из терапевтов..
       В клинику, в гости к Н. С. Молчанову, иногда приезжал генерал-майор медицинской службы М. И. Теодори — главный терапевт ГВКГ им. Н. Н. Бурденко. Терапевтическая школа этого старейшего госпиталя всегда конкурировала в клиническом отношении с ВМА. Главвный госпиталь тщательно подбирал себе молодые кадры. В 1964 г. Теодори и мне сделал предложение после окончания клинической ординатуры перейти на работу в Москву. Теодори был известен своими работами по перикардитам и ишемической болезни сердца. ..
      В те годы я именно благодаря Е. В. обратил внимание на молодого профессора Ф. И. Комарова. Он работал на одной из  кафедр бывшей Военно-Морской медицинской академии.
      Как-то на заседании Ленинградского терапевтического общества (в январе 1966 г.) он выступал с докладом о роли витаминотерапии. Е. В., сидевший недалеко от меня, слушал его очень внимательно, а по окончании заседания, когда мы вместе шли к автобусной остановке на Большом проспекте, подчеркнул, что применение витаминов не так просто, как принято думать. Данные Ф. И. о возможном вреде передозировки витаминных групп В и С не только оригинальны, но и очень значимы в практическом отношении. Мне показалось, что, говоря так, Е. В. как бы заново для себя оценивал возможности этого человека и находил их очень высокими. Полагаю, что это было весьма прозорливо. Позже Фёдор Иванович бывал на кафедре у Н. С., принимал участие в обсуждении ряда вопросов. Выступая, был краток, не витиеват, может быть, несколько резок. Весь его вид с наклонённой вперёд лысой большой головой, скуластым лицом и острыми умными карими глазами свидетельствовал о наступательном характере этого человека, который как бы физически подчёркивал свою убеждённость.
       Конечно, они с Е. В. были разными людьми, может быть, даже очень разными, но Е. В., как и Н. С. Молчанов, явно испытывал симпатию к этому полковнику в морской форме.
      Пожалуй, следует упомянуть об известном ленинградском профессоре П. К. Булатове (Куйбышевская больница), позже вместе с А. Д. Адо предложившем классификацию бронхиальной астмы. В 1964 г. мы с Е. В. были в этой больнице на конференции «Ревматизм и ревматоиды». Там же был тогда ещё очень молодой Г. Б. Федосеев. Евгений Владиславович очень серьёзно занимался в те годы ревматологией, и конференция его заинтересовала. Там я услышал одно мудрое суждение Булатова: «Организм человека отвечает на различные болезни многообразием клинических проявлений при относительной бедности и однообразии патотенетических реакций». Позже я многократно убеждался в правильности этого положения.
       В те годы очень тесными и дружескими были взаимоотношения Е. В. с профессором Г. П. Шульцевым. В годы войны он в числе первых клиницистов изучал интернистские аспекты травматического шока.
       Существенными для Е. В. Гембицкого были его контакты с кафедрой военно-полевой терапии, на которой ему в 1958 г. пришлось недолго поработать. Мне иногда казалось, что эти контакты были даже более дружеские, чем на собственной кафедре. Однажды я видел, как Гембицкий довольно умело играл в волейбол на академическом стадионе в команде кафедры ВПТ... Здесь ему особенно близки были В. М. Малышев, П. П. Лихущин, Н. А. Богданов, Г. И. Алексеев, Е. А. Мошкин.
      Однако наибольшее влияние на Е. В. в те годы оказывал сам Н. С. Молчанов. Их отношения были глубокими, многосторонними и результативными, хотя внешне Е. В. держался с ним всегда почтительно, корректно и сдержанно. Можно было видеть, однако, что Н. С. выделяет Евгения Владиславовича из своих сотрудников, несмотря на то, что многие из них были по возрасту старше Е. В. И официально Е. В. относился к руководству кафедры, будучи одним из двух её старших преподавателей.
      И мне довелось работать в те годы у Молчанова.
Осенью 1962 г я поступил с должности полкового врача в клиническую ординатуру в его клинику.
     Его любили все — от слушателей до санитарок. И звали его «Молчаныч». За три года в его клинике из меня сделали такого доктора, что этой моей школы мне хватило на всю жизнь.
Вспоминаются многие эпизоды из жизни кафедры.
       Коллектив её был дружным. Все трудились напряжённо, но с желанием. Н. С. часто ездил в Москву. Этого требовали совещания в Министерстве обороны. Но всякий раз, когда он возвращался, народ оживлялся, и чувствовалось, что и он этому рад. Бывало, идёшь по коридору с историями болезни или пробирками в руках, занятый своими мыслями, и вдруг слышишь негромкий знакомый голос: «Как дела?», а то даже и «Как жизнь?». Поворачиваешь голову, а в приоткрытых дверях  — Молчанов. Он любил вот так, незаметно, всматриваться в текущую мимо него будничную кафедральную жизнь, понимая, что это даёт ему больше, чем официальное общение.
        Праздники на кафедре отмечались не часто, но традицией было собираться всем коллективом 8 Марта. Это происходило в лекционном зале. Собирались все — от седых ветеранов до санитарочек. Было дружно и пьяно, но по душе. Санитарочки, поддав, обнимали Николая Семёновича. Его очень любили, особенно женщины. Он был щедрым и простым. Святых на кафедре не было, но не было и ханжей.
Н. С. знал толк в женщинах и с некоторым сожалением говорил: «Лучше бы я был лейтенантом, чем генерал-лейтенантом...»
       Однажды я помогал Н. С. в подготовке лекции слушателям 6-го курса по теме «Сердечная недостаточность». Клинических ординаторов привлекали к этой работе. Я предложил ему для демонстрации на лекции больного из своей палаты, страдавшего сердечной одышкой и отёками. Я связывал их с атеросклеротическим кардиосклерозом. Осмотрев больного и познакомившись с данными истории болезни, Н. С. счёл, что в данном случае в основе сердечной недостаточности лежит постмиокардитический кардиосклероз. Он не упрекнул меня в моей ошибке (ведь больному было всего 40 лет) и незнании, как бы не заметив этого, доброжелательно рассказал мне о последствиях неревматических миокардитов, патология не частой, но имеющей свою специфику.
      Поручив мне тему диссертационного исследования («Нарушения водно-солевого обмена при сердечной и лёгочно-сердечной недостаточности»), он где-то уже спустя 3—4 месяца мимоходом сказал мне, что самые первые данные ему будут нужны недели через две. Дело с пламенным фотометром шло туго, время бежало быстро (нужно сказать, что, кроме всего прочего, у меня была палата в составе 8 больных), и я позабыл о его несколько неопределённом, как мне показалось, поручении. Но он ровно через 2 недели «вдруг» напомнил об этом и попросил представить сведения к следующему дню. Я всю ночь считал результаты, пытаясь на первых 15 больных найти закономерность изменений, но так и не успел. Он огорчился, услышав об этом, так как материалы о водно-солевых изменениях он должен был включить в доклад, с которым уже вечером ехал в Минск. Я попросил разрешения привести ему данные прямо домой перед отъездом на вокзал. Он охотно согласился. И этот резерв времени я использовал. К вечеру постучался в его квартиру на набережной Фонтанки. Встретил он меня радушно, был благодарен за принесённые материалы, предложил чаю... Я поблагодарил, но отказался. Передал ему таблицы и записи и поспешил уйти, так как до поезда ему оставалось часа два. Вернувшись из поездки, он на заседании кафедры высоко оценил мои результаты, упомянув о резонансе, которые они вызвали. Какая педагогическая щедрость!
      После 7 лет службы полковым врачом мне трудно было сразу войти в коллектив кафедры — нехватало клинического опыта и даже клинической выносливости. Известно, что любая областная больница — средоточие тяжёлых больных, трудных для диагностики и лечения в районных больницах, и не случайно, когда мне дали палату из 8 больных, каждый из них оказался загадкой. Но учили щедро, и в учителях не было недостатка.
      Удивительная была клиника! Её история уходила в военные годы и ещё на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, В. В. Медведев, А. Н. Устюжанин, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс. Были и старые сотрудники, уже находившиеся на пенсии,— Абрамов, Б. С. Налимов. На кафедре с 1963 г. работала академическая группа, в которую входили доц. Б. С. Данович, О. В. Илинич (Коровина), Т. Е. Гембицкая и др.
      Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то — человеком «почему». Первые — прагматики, люди пользы, вторые — люди истины, даже если она пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их, своих учителей, пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далекое-далекое путешествие, где мне может пригодиться многое...
     Клиническая манера у них была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель — крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, — говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях, на обходах — при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.
      Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал , позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, — то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далёкое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрека, то вроде бы и необидно.
      Михаил Львович Щерба — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания — медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика!
       Вульфович был человеком другого склада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приёмов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло...
       Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда ещё молодых сотрудников кафедры. Он воевал на фронте, будучи призванным на действительную службу в Саратове. Закончив ВМА им. С. М. Кирова, остался в адъюнктуре на кафедре Молчанова, блестяще защитил диссертацию на тему, связанную с исследованием гипотонических состояний. В 60-е годы, когда я был в клинической ординатуре, он возглавлял терапевтическую службу одной из Групп войск в Европе, но часто приезжал в свою родную клинику. Его возвращение на кафедру произошло в 1966 г., уже после того, как я закончил обучение. Мы были знакомы. Общаясь со мной, он с доброжелательной иронией, улыбаясь и как бы поддразнивая, говорил: «Ну, как, молодёжь!» Конечно, для него я был «молодёжь», хотя и старше-то он был лишь на 8 лет. Тогда ещё не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную книгу «Затянувшиеся пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны. Он сумел ещё при жизни своего учителя сделать свой собственный крупный шаг в науке.
     Евгений Владиславович Гембицкий и Владимир Петрович Сильвестров в адъюнктуре учились одновременно. Они, как мне всегда казалось, были совершенно разными людьми, друзьями не были, но их объединяла не только одна Школа, но и чрезвычайно высокая работоспособность и результативность. Оба были «трудоголиками» и библиофилами.
      Удивительно, но столь могучее соседство не мешало начальнику кафедры — Николаю Семёновичу Молчанову — оставаться самим собой. Ведь и ему, прошедшему Финскую и Великую Отечественную войны от начала до конца, — было не занимать у них опыта. Одарённым людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих. Это их естественная атмосфера и залог добрых перемен в коллективе.
     Не проходило и месяца, чтобы в клинике поодиночке или группами не гостили, по приглашению Николая Семеновича, впитывая глубокую клиническую культуру и делясь своим опытом, главные терапевты госпиталей, округов и флотов: Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский, Зыбов, Г. К. Алексеев, М. И. Теодори, В. И. Семёнов, В. С. Новиков, А. Н. Андоньев,.. Послевоенные главные терапевты — все как один фронтовики: прообраз своеобразного института главных специалистов.
       На каком-то этапе, не сразу, я неожиданно для себя открыл среди старших сотрудников кафедры доцента Евгения Владиславовича Гембицкого. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращённый на меня. Я знал, что он — полковник м/с, фронтовик, старший преподаватель, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.
     Но прежде, чем мы познакомились поближе, было несколько запомнившихся эпизодов.
     Как-то в сентябре 1962 г. ранним утром мы всей кафедрой поехали в Таллин. Предстояли экскурсия по городу, посещение магазинов, музеев и рынка. День был солнечный, и, приехав туда, мы долго бродили по узеньким улочкам, посетили старинную аптеку на углу ратушной площади, съездили в грузовой порт. Устали до чёртиков. Но, возвращаясь, пели песни, делились впечатлениями. На переднем сиденье разместились Е. В. Гембицкий (он был старшим) и его дочь Татьяна — студентка мединститута. Они не присоединялись к шумной части компании. Татьяна, положив свою голову отцу на плечо, дремала. Я, в то время ещё не знакомый с обстановкой на кафедре, почувствовал своеобразный ореол почтительного уважения сотрудников к этому человеку. С дочерью он был предупредителен и нежен. Позже я не раз видел, как, встретив её у входа в метро на Боткинской, он покупал ей букетик цветов.
      Той осенью в Удельном была устроена выставка военной техники для слушателей и преподавателей военных академий Ленинграда, в том числе для нашей академии. На учебном поле стояли артиллерийские установки, перемещались танки... Я случайно оказался рядом с Евгением Владиславовичем. Мы внимательно слушали пояснения офицеров-экскурсоводов. Слово за слово, и я рассказал ему о том, что отец мой — инженер-полковник — работал до выхода в отставку в Главном артиллерийском управлении и в Артиллерийском музее, а дед был токарем на артиллерийском полигоне на Ржевке, под Ленинградом. В 1929 г. за разработку лафета к какой-то большой пушке (береговая артиллерия) он был награжден К. Е. Ворошиловым золотыми часами... Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек из старшего звена кафедры присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость.
      Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.
Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно для молодёжи на кафедре. А нас там в то время было немало: А. Я. Холодный, В. Г. Кондратьев, Д. Г. Долматов, В. А. Тимаков, А. С. Мишенко, В. А. Петров, Л. В. Чирейкин, В. И. Васильев, М. Ю. Лянда.
       Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда — повторно, без излишних эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряжённость происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая всё то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и чётче становился его анализ и, как результат уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен.
       Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим). Было заметно, что с ним считался сам Николай Семёнович. Можно было предположить, что именно он унаследует всё то богатство, которое было сконцентрировано тогда на этой кафедре.
       Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с Гембицким становилось как-то радостно жить. А бывало, что он охотно откликался на конкретную нужду. . Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро.
      Клиника — такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. Приведу один случай из многих. Я вёл больного 32 лет, очень тяжёлого, с выраженной сердечной недостаточностью, с плотными белыми отёками — такими, что по ногам его из пор сочилась жидкость так, что её можно было собирать в пробирку. Считалось, что он болен ревматизмом с комбинированным поражением митрального клапана. Его не раз смотрел со мной и Евгений Владиславович. Дело шло к развязке: нарастали явления сердечной астмы, и применяемые препараты наперстянки и мочегонные эффекта не давали. В один из обходов Евгений Владиславович высказал предположение, что на фоне ревматизма у больного, по-видимому, развился амилоидоз, что и объясняло крайнюю выраженность отёчного синдрома.
       Больной умер. Когда я направился на секцию, Евгений Владиславович попросил меня специально напомнить прозектору о необходимости исследований на амилоидоз. На вскрытии был выявлен жесточайший стеноз митрального клапана, расширение левого предсердия и правых отделов сердца, большая печень, асцит, отёки... Диагноз порока сердца был подтвержден, и я поднялся в отделение.
       Прислонившись к стене в коридоре, стоял Евгений Владиславович, окружённый слушателями. Я бодро доложил ему о результатах вскрытия. 0н внимательно выслушал и очень серьёзно и тихо спросил: «А для исследования на амилоидоз взяты ткани?». К моему ужасу, я должен был сознаться, что забыл оказать об этом прозектору, тем более, что у него и сомнении в диагнозе не было. Он как-то по-особому, как бы изучая, огорчённо посмотрел на меня и, оттолкнувшись от стены, медленно пошёл прочь, не сказав ни слова.
      Опомнившись, я быстро вернулся в прозекторскую. Труп ещё лежал на столе. Я упросил патологоанатома вернуться к исследованию и взять соответствующее образцы тканей. Последовавшие 2—3 дня я избегал встречаться с Гембицким: мне было стыдно за свою оплошность. Вскоре стало известно, что гистология подтвердила признаки амилоидного перерождения не только в обычных для этого органах, но и в необычных, в том числе в митральном клапане. Нафаршированные амилоидными глыбками створки клапана симулировали порок сердца, создавая все условия для развития сердечной недостаточности. А данных за ревматизм... получено не было.
       Конечно, я рассказал об этом Евгению Владиславовичу. Он, как будто между нами ничего не произошло, тут же поделился своим предположением о первичном характере амилоидоза — редкой разновидности этого заболевания. Сказал, что необходимо изучить соответствующую литературу и доказать это. Просидев в библиотеке как проклятый неделю, я проштудировал всю литературу, что была, начиная с работ конца XIX века. Выяснил, что наше наблюдение амилоидного порока сердца — единственное в отечественной литературе. Меня так увлёк поиск литературных доказательств, что я ни о чём другом и думать не мог. Имению тогда, я убедился, что осмысленный поиск рождает поразительную работоспособность. Мне казалось, что я реабилитировал себя перед Евгением Владиславовичем. Но он поставил задачу доложить об этом редчайшем наблюдении на заседании Ленинградского терапевтического общества, а позже направить его описание в журнал «Кардиология». Всё это было выполнено, но на мои просьбы выступить соавтором этих сообщений следовал неизменный отказ. Это даже обижало. Лишь с годами мне стало ясно: он был Учителем, а для настоящего Учителя интересы ученика всегда выше собственных, и он учил меня этой щедрости впрок.
      На кафедре в эти годы шла напряжённая диссертационная деятельность. Это относилось как к её сотрудникам, так и к внешним соискателям. Над докторскими диссертациями работали и последовательно защищали их А. В. Фролькис и Л. П. Прессман (1961), С. М. Орлов и М. Б. Рафалович (1963), Л. М. Клячкин и А. Д. Дахин (1964), Н. А. Богданов, Н. В. Тягин, П. И. Федотов, И. И. Красовский и др. (1967). Над кандидатскими: В. Г. Кондратьев (1960), М. А. Гуревич и В. Н. Латыш (1962), Л. А. Ланцберг, Г. В. Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский и др. (1964), Г. К. Алексеев, В. В. Бутурлнн, А. А. Пономарёв (1965), Б. В. Коняев, А. С. Мищенко (1966). Поражает интенсивность и результативность этой работы. Многие из диссертаций имели приоритетное значение (особенно в области ВПТ, ожоговой болезни — с учётом опыта войны в Корее, инфарктов миокарда, поражений СВЧ-полем, пневмоний, в области гематологии). Многие из исследователей заняли впоследствии ведущие кафедры страны и становились создателями самостоятельных научных школ. Ни на одной из академических терапевтических кафедр тогда не было столь значительных научных результатов.
      К этому же времени относятся крупные научные публикации Н. С. Молчанова, а именно: «Военно-полевая терапия (учебник)», 1961; «Гипотонические состояния», 1962; глава в руководстве по внутренним болезням «Болезни системы дыхания», 1964; «Острые пневмонии», 1965.
       Шла работа над докторской диссертацией и у Е. В. Гембицкого. Им разрабатывалась проблема внутренней патологии при поражении СВЧ-полем. Этот фактор воздействия на человека имел всё большее значение в технике, в том числе в оборонном деле. Но его физические параметры, механизмы поражения, особенности клиники, диагностики, лечения и профилактики были мало изучены. Работа имела гриф секретности, так как велась на соответствующих объектах ВВС и ПВО Ленинграда. Но часть исследований проводилась на базе нашей кафедры. В связи с этим на короткое время в клинику госпитализировались офицеры, и их всесторонне обследовали. Это касалось кардио-респираторной системы, системы гемостаза, почек и водно-солевого обмена. Последнее, по просьбе Е. В., выполнил я. Мне приятно было быть полезным. Позже, когда этот материал был собран, мы вместе разобрались в нём, и он был включён в диссертацию. Внешне занятость Е. В. диссертационной работой не была заметной. Если бы не его библиотечные усилия, учитывая закрытый характер работы, трудно было бы предположить её уровень. И тем не менее, именно он первым из сотрудников кафедры того времени выполнил докторскую диссертацию.
       Специалисты ВМА участвовали в медицинском обследовании космонавтов (тренировки на центрифуге и т. д.). К этой, секретной в то время, работе был причастен и Е. В. Он знал первых из них. Поэтому, когда был произведен запуск в космос корабля с человеком та борту, это не оказалось для него такой новостью, как для многих других.
Я помню этот День. Я шёл по одной из таких, затенённых, улочек Петроградской стороны к Петропавловской крепости. Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца — всё это обрушилось на меня, так что я сразу и не заметил, что рядом со мной движется толпа людей. Оживлённая, радостная, она всё прибывала. Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!» Наконец, я понял, что в коcмос запустили корабль, и на его борту — наш, советский летчик! Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали, как закончится полет. Сопричастность к свершившемуся, прекрасному и уникальному, к событию планетарного значения воспринималась как личное счастье. Таким был этот день — 12 апреля 1961 г. — для меня, для Гембицкого и для многих людей на Земле.
      В 1962—1966 гг. Евгений Владиславович возглавлял Ленинградское областное терапевтическое общество. На заседания, проходившие 1 раз в месяц, приезжали врачи из Луги, Гатчины и других районов. Я не раз присутствовал на них, оставаясь после работы. Помню спокойную, неторопливую манеру ведения заседания Евгением Владиславовичем. Здесь все держались просто, даже по-домашнему. Рассматривались главным образом практические вопросы. Активное участие принимали С. Б. Коростовцев, видный гастроэнтеролог, преподаватель А. С. Мищенко. Е. В. набирался опыта и в этой работе, внося, в неё необходимую культуру и последовательность.
        Когда-то, ещё на 2 курсе Академии, я случайно на площадке второго этажа большой лестницы в Фундаментальную библиотеку  увидел стоящие на постаментах памятники учёным Академии, работавшим здесь в 19-м веке, в том числе Н.И.Пирогову, П. Загорскому и знаменитому анатому Буйяльскому. Медь памятников от прикосновений рук за сотню лет посветлела. Я постучал по этим, как мне казалось, монолитам. К моему удивлению, в них обнаружилась пустота. Для меня это было открытие. Конечно, так и должно было быть, но казались–то они монолитами. Эта иллюзия возникала от внешней значительности памятников. Я уже знал, что такая же иллюзия иногда возникает при знакомстве с некоторыми людьми. Внушительные на вид, они на проверку оказываются пустышками. Такое время было: мне было тогда только 18 лет, и я познавал мир. Но дело в том, что спустя лет 15 я познакомил с этим наблюдением Е.В., с которым тогда пришёл в библиотеку. Для него это тоже оказалось неожиданным открытием, и он высоко оценил моё сравнительное обобщение.
      Возвращаясь к своему повествованию, хочу сказать, что для Гембицкого отношение ко мне не было исключительным. Он многим был близок, но и ему многие были близки. Его добро выражалось по-разному, очень индивидуально, но всегда, как он говорил, «глубинно» и действенно. Человек как бы «застревал» в нём, становясь объектом сопереживания, контроля и помощи. Он видел людей, особенно молодых, не в сиюминутном измерения, а в их развитии. Он не констатировал, а прогнозировал, причём гораздо оптимистичнее, долговременнее и точнее, чем мог сделать это сам человек. Можно было бы подумать, что он «управляет» (руководит) тем, о ком он заботится, на самом деле он, лишь лучше видя закономерно сильные качества человека, способствовал их развитию. Он определял свою позицию по отношению к каждому и проявлял её предложением реальной пользы. Демагогом он не был никогда.
      Профессиональные отношения наши складывались постепенно. У меня не было опыта конструирования диссертационной работы, библиографического поиска, не говоря уже об обработке получаемого материала, осмыслении и оформлении собственных данных. Я не владел этим специфическим литературным языком, тем более что меня просто распирало от образности. Мне было трудно и... одиноко. Когда я говорил ему об этом, он, по-доброму улыбаясь, давал мне понять, что муки эти должен преодолевать каждый, кто выбрал этот путь. Не стоит только отчаиваться, бояться собственных решений и ошибок. Всё придёт в свой срок, говорил он.
       Как-то шли мы по ул. Комсомола в сторону Пироговской набережной и, несмотря на мой расстроенный вид, он мечтательно и твердо говорил: «Вы будете писать книги!» Это даже обижало, потому что в ту минуту я затруднялся в гораздо меньшем. Когда мы приходили в библиотеку, каждый из нас молча рылся в каталоге. Работали порознь, но вроде бы и вместе.
Обменивались мыслями о прочитанном. Помогал? Да нет, просто был рядом, умел быть рядом.
     В то время вспоминал я и другого, самого раннего своего учителя — Георгия Николаевича Гужиенко — преподавателя кафедры детских болезней ВМА, под руководством которого, в 1954—1956 гг., я сделал первую свою научную и печатную работу в клинике М. С. Маслова, видного педиатра страны. Называлась она «Хлориды крови и мочи при ревматизме, пневмонии и бронхиальной астме как аллергичеоких заболеваниях у детей». Работать приходилось с 5—6-летними ребятишками, ставить им горшочки для обора суточной мочи. Собирали, за исключением той, которую... Но работа получилась хорошая. Правда, когда я выходил из строя слушателей на Боткинской и направлялся в детскую клинику, народ смеялся: «Кириллов пошёл меконий титровать!» Г. Н. Гужиенко, собирая нас на заседание кружка, говорил: «Наука, ребята, это хомут. Можно жить без него, работать, ходить с женой в кино и быть счастливым. Но если без этого хомута ты несчастлив, надевай его, но ищи такой, чтобы впору пришёлся, иначе шею натрешь. Наденешь хомут, не говори, что ты выше того, кто в кино ходит. Важно быть счастливым. Хомут может быть условием счастья. В науке, как в любви, — и трудно, и больно, и сладко». Через 10 лет то же самое говорил и Гембицкий: сам ищи, сам носи, сам делай своё счастье. Все учителя в главном совершенно одинаковы...
      Осенью 1964 г. в Москве проходил 4-й съезд российских терапевтов. На одном из секционных заседаний я выступил с докладом о нарушениях водно-солевого обмена при сердечной (и легочно-сердечной) недостаточности. На такой высокой трибуне я был впервые.  Слушали меня профессора Н. А. Ратиер, М. Я. Ратнер, А. К. Мерзон, Р. Г. Межебовский. В зале сидел и Е. В. Гембицкий. Видимо, у меня получилось, так как даже очень строгие люди меня поздравляли... После заседания мы пошли в ресторан при гостинице «Москва» отмечать мой успех. Кроме меня и Е. В. были еще врачи из Ленинградской областной больницы. Пили шампанское с коньяком..
      Как-то Е. В. пригласил меня на занятие, которое он проводил со слушателями 2-го факультета (усовершенствования врачей), с тем, чтобы, опираясь на свои диссертационные познания, я рассказал им о физиологии и патологии водно-солевого обмена и методах его исследования. Предложение было лестным. Я рассказал им о соотношении электролитов в средах организма, об их физиологическом значении и т. п. Мне казалось, что мой дебют был удачным, но одному из слушателей рассказанное оказалось непонятным. И мне пришлось всё повторять. Позже Е. В., поблагодарив меня за помощь на занятии, сказал мне, что нет плохих слушателей, есть плохие педагоги, и что мне нужно учиться педагогическому терпению. Он готовил меня.
      Он очень любил медленные прогулки по Пироговской набережной с кем-нибудь из кафедральной молодёжи. Неедко и я был его спутником. Говорили и о делах, но больше о жизни, каких-то наблюдениях, каких-то людях. Бывало, говорили о личном, о невзгодах. Он никогда не торопился, вслушивался, сопереживал, умел «развести чужую беду». Или просто любовались Невой, какой бы ни была погода. Нева всегда была прекрасной. Кто знает, может быть, она вызывала у него родные волжские ассоциации.
      Таких и менее значимых воспоминаний — много. Иногда мы с ним заходили в закусочную (у Витебского вокзала, на Невском и т. п.), брали пирожки с мясом и яйцом и по стакану томатного сока. То ли пирожки были вкусные, то ли сок свежий, но нам было хорошо. В эти минуты мне иногда казалось, что я... с отцом. Он и мой отец и внешне были похожи. Меня это смешение образов даже пугало. Возможно, что и в его отношении ко мне было что-то отеческое, и ему это тоже было необходимо. Конечно, это преувеличение, но что-то в этом — правда.
Я писал отцу о Гембицком, о новом для меня мире большой клиники... И отец интересовался моими делами и привязанностями. Он, инженер-полковник, тогда, уже в отставке, был настоящим ленинградцем из рабочих, умный, добрый и простой человек. И поэтому, когда как-то он приехал ко мне погостить из Рязани, мне показалось естественным и даже необходимым познакомить его с Е. В.
       Отцу было тогда 60 лет, Гембицкому — 45, но что-то роднило их и в облике, и в поведении, и в отношении к людям. Когда я попросил Е. В. спуститься в вестибюль областной больницы повидаться с моим отцом, он не задал мне никаких вопросов, словно это и для него было естественно. Беседа их состоялась. О чем они говорили, я не знаю — наверное, о Ленинграде, об Академии, обо мне. Отец был обрадован и позже сказал мне, что Е. В. хвалил меня. И Е. В. что-то важное для себя нашёл в отце. Я убеждён, и жизнь это подтвердила, что произошедшее не было случайным, что эта их встреча, в какой-то мере, знаменовала передачу эстафеты, если только допустить, что такая эстафета была возможна.
     Были случаи и поводы, когда мы с Е. В. касались женской или семейной темы. Он не посвящал меня в свои дела, полагаю, что он не был человеком крайностей и, кроме работы и семьи, у него, в сущности, ничего не было. Но он многое замечал и ценил женскую красоту, особенно если она сочеталась с умом. Он не отрицал мужской полигамии. Как-то ехали мы с ним в трамвае по Литейному проспекту, говорили о чём-то. Он неожиданно поинтересовался моим отношением к женщинам, так как ему показалось, как он сказал, что я в своей занятости их не замечаю. Я ответил так, как на самом деле и было: «Я люблю одну из них — свою жену, люблю с детства, люблю как дышу, остальные для меня либо ничего не значат, либо — бывает — значат, и даже волнуют, но я во всякой женщине, прежде всего, вижу человека и только потом — женщину. Сильным из них я не нужен, а слабых, несчастливых, а их большинство, я воспринимаю как своих больных: я их жалею. А так, чтобы жалеть и желать, то есть любить, нарочно ведь не придумаешь, это либо есть, либо нет. И потом — от добра добра не ищут». Евгений Владиславович, подумав, как-то невесело ответил: «Цельность души, конечно, нужно беречь, но не становиться ееё рабом. Жизнь разнолика и прекрасна». Был случай, он спросил меня, как я отношусь к некоей П. Я ответил: «В ней всё — от Есенина до Блока». Мне показалось, что я вырос в его глазах.
      В главном — в отношении к жизни — мы были едины, если не сказать, одинаковы. Но в то же время во многом другом были разными. Прежде всего, он был неоспоримо старше и опытнее. Во-вторых, реалистичнее и сдержаннее, скупее во внешних проявлениях (внутренне он был, безусловно, богаче), но эти его скрытые мудрость и доброта пробивались словно лучиками, согревая людей. Я же был гораздо эмоциональнее, неопределённее, интуитивнее, но вряд ли мудрее и практичнее.
      Как-то, делясь с ним своими впечатлениями о прочитанной им лекции (по его просьбе), я решился сказать не о содержании только, но и о его манере чтения. Буквально это выглядело так: «В пристально чистую воду, помещённую в хрустальный сосуд, медленно опускаются лягушачьи лапки и, кружась, беззвучно ложатся на дно. Всё — ясно, предметно, убедительно, но как-то безжизненно. Своеобразная клиническая физиология». Он выслушал меня молча, вида не подал, но я почувствовал, что он огорчился, хотя и понимал, что я оказал то, что чувствовал, но, видимо, подметил верно. В свою очередь, и я пожалел, что огорчил его. Но слово — не воробей... Спустя много лет он напомнил мне об этой характеристике, когда я, произнося тост в компании, сказал, что людям с ним тепло. «А холодные лягушачьи лапки в хрустальном сосуде?» Он работал над собой неустанно, в отличие от многих. Ведь природа нас не только одаривает, но и обделяет, нельзя не работать над собой.
       Всё, что связано с периодом моей клинической ординатуры, периодом почти физически ощущаемого профессионального и человеческого роста, связано с Евгением Владиславовичем Гембицким и чётко сохраняется в памяти.
       С тех пор прошло 35 лет. Мы уже не работали вместе. Но все эти годы он оставался для меня Учителем, и из сотни работ, сделанных мной при его участии, не найдется и трёх, где стояла бы его фамилия. Но если присмотреться ко всему тому, что удалось сделать мне, можно видеть его внимательный взгляд, требовательность и веру.
      Учили нас и медицинские сестры кафедры, имевшие богатый фронтовой опыт. С ними не страшно было на дежурствах, рядом с тяжёлыми больными, рядом с горем. Среди сотрудниц лабораторий — Лидия Фёдоровна, Юлия Захаровна, Елена Павловна, Нина Константиновна, Нина Степановна, врачи — Т. Д. Скрынникова, Шапиро, И. А. Могилевская, Г. С. Исполатова, Софийская, Г. Ф. Рывкииа, А. И. Шорохова, среди медсестер — Полина Васильевна, Леонида Сергеевна, Александра Михайловна Юрьевич (старшая), Елена Ивановна, Краснова, Зленио и др. Что бы значила кафедра без них!
      Подходила пора окончания моей ординатуры. Диссертационный материал я собрал. Имел уже 3 публикации... Относились во мне очень хорошо, и мне так хотелось, чтобы меня оставили на кафедре, что я ничего не предпринимал в плане своего дальнейшего трудоустройства.
      В сентябре 1965 г. кафедра переехала на новую базу — в городок Академии у Витебского вокзала, в так называемый Принцевский корпус. В этом старинном здании, на трёх этажах разместили 120 коек. Переезд прошёл быстро. Все заботы легли на сотрудников. Я горжусь тем, что багеты на окнах в клинике были прибиты моими руками...
       Ещё летом В. Г. Шор, остававшийся за старшего на кафедре, колко опросил меню о том, что я собираюсь делать в связи с предстоящим окончанием ординатуры, дав понять, что я зря надеюсь, что этим кто-то будет заниматься, а оставление мня на кафедре нереально. Романтизма у меня тогда поубавилось. К несчастью, Н. С. был в отъезде, Е. В. — в отпуске, и я действительно оказался никому не нужным. Посокрушавшись, я попросил В. Г. Шора, чтобы меня определили в Ленинградский окружной военный госпиталь, где, находясь рядом с кафедрой, я мог бы завершить кандидатскую диссертацию. Это позволило бы остаться в общежитии на Литейном. Таким образом, из-за переезда не страдала бы и семья. Надо отдать должное В. Г. Шору: он связался с медицинским отделом округа и от имени Николая Семеновича предложил распределить меня ординатором в этот госпиталь. Приехал Е. В. Гембицкий и включился в хлопоты. В результате уже в октябре я был назначен ординатором терапевтического отделения госпиталя. Новая работа забрала меня с головой. Встретили меня по-товарищески (К. А. Шемонаев, М. Ю. Лянда). Все было очень трудно: и палата на 25 коек, и новый коллектив, и огромный объём документации, и тяжёлые дежурства по приёмному покою. Для дома меня почти не оставалось. Но даже в то трудное время на кафедру я заходил. Бывал иногда даже на кафедральных совещаниях. Посещал Общество терапевтов на Петроградской. Когда удавалось, вечерами подолгу сидел в Фундаментальной библиотеке, завершая диссертацию, и благодаря этому виделся с Евгением Владиславовичем. Нужно сказать, что практическая работа резко потеснила научные усилия в то время, и редкие встречи с Е. В. тонизировали меня. И всё же редко обозначилось отсутствие друга, близость которого ещё недавно была так привычна. Я его называл ГЧ — «генератор чудес», — такой оптимизм он излучал, а теперь приходилось рассчитывать на своё «топливо».
      А кафедра переживала свою первую зиму на новом месте. Изменилось и её предназначение — она стала именоваться кафедрой терапии для усовершенствования врачей (ТУВ), и это отражало её возросший педагогический и клинический уровень.
       В марте 1966 г. Н. С. Молчанов предложил мне поехать в Саратов, где уже около года, как открылся военно-медицинский факультет, преподавателем на кафедру ВПТ. В силу разных причин я согласился. Но и здесь без помощи Е. В. не обошлось.
      В конце мая я, жена и дети прибыли в Сарагтов. Нас тепло встретили начальник кафедры Л. М. Клячкин и его семья. С жильем было трудно. Устроились на частной квартире у моста на Энгельс, в шестиметровке, с туалетом на улице, за 45 руб... Но зато здесь была большая тёплая кухня, где я по вечерам дописывал свою диссертацию... Начался новый этап моей жизни.
       Но пуповина ещё функционировала... Осенью 1966 г. я уже из Саратова поехал в Ленинград с первым вариантом диссертации. Молчанов радушно встретил меня, расспрашивал. А с Е. В. мы поработали. Он в это время активно завершал свою докторскую и ежедневно сидел в читальном зале библиотеки. Там мы я виделись. Правил он мой текст порциями — по главам, оставляя на полях размашистые карандашные пометки. Так продолжалось 10 дней. По возвращении в Саратов мне оставалось лишь напечатать её начисто.
     В июне 1967 г., съездив перед этим в Ленинград, к Н. С. Молчанову как своему научному руководителю за отзывом, я единогласно защитил диссертацию в Совете Саратовского мединститута. В этом же году осенью в Академии докторскую диссертацию защитил Евгений Владиславович Гембицкий. С благословения Н. С. Молчанова несколько ранее он был назначен начальником кафедры военно-полевой терапии Академии. Начался новый период в деятельности Гембицкого — период самостоятельной многогранной работы. Н. С. Молчанову было тогда 68 лет. Он был полон сил, до его заката было ещё далеко, но рассвет творчества для его ученика уже наступил.

КАФЕДРА ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ ТЕРАПИИ
(1967—1977 гг.)
     Кафедра военно-полевой терапии к 1967 году, когда её возглавил Евгений Владиславович Гембицкий, существовала уже более 10 лет. Нужно сказать, что сам феномен военно-полевой терапии, равно как и (несколько раньше) военно-полевой хирургии, принадлежал России. К 60-м годам в развитии этой дисциплины уже многое было сделано, а главное — была заложена школа. Применение 0В удушающего и кожно-нарывного действия в первую мировую войну, бомбардировки городов Японии и атомные взрывы, приведшие к массовым радиационным поражениям и травмам, применение напалма в Корее, — всё это требовало создания военно-полевой терапии (ВПТ) как раздела военной медицины. США были обеспокоены отсутствием у них соответствующих специалистов только в период вьетнамской войны.
       При создании кафедры в 1956 г. её коллектив, как это часто бывает в подобных случаях, оказался молодым. Кафедра развивалась плодотворно и разносторонне: формировлись радиологическое, токсикологическое, профпатологическое направления. Выполнялись докторские диссертации. Складывался педагогический процесс... Творческое руководство кафедрой все эти годы оставалось за Н. С. Молчановым. ВПТ была его детищем.
       В 1967 г. должность начальника кафедры была предложена Е. В. Этот выбор не был случайным: он готовился к защите докторской диссертации на одну из актуальных тем военно-профессиональной патологии — о поражениях, вызываемых СВЧ-полем, Он хорошо знал состояние медицинской службы в войсках и, наконец, (это было главным) был клиницистом высочайшего уровня.
      Встретили Е. В. на кафедре тепло. Его знали и ждали. Кафедра в это время располагалась на ул. Боткинской, в здании во дворе,  Кабинет у Е. В. был небольшим, с окнами на стадион.
      Долгий путь к самостоятельности был завершён. Теперь, что бы ни случилось с его сотрудниками, с больными в палатах, с сёстрами на постах, он здесь был старшим.
        Клиника была не совсем обычной, так как помимо общетерапевтического, включала уже упоминавшиеся специализированные отделения с элементами режимности. Клиника располагала 100 койками. Помимо этой — основной — базы под эгидой кафедры функционировал и Ленинградский центр острых отравлений на Петроградской стороне.
      Несмотря на многокомпонентность педагогического процесса (обучались здесь все — от слушателей военно-медицинского факультета до слушателей факультета усовершенствования врачей и командного факультета с программами по ВПТ различной продолжительности и ёмкости), все его звенья функционировали слаженно. Большей, чем у какой-либо другой терапевтической кафедры, была вовлечённость в сферу интересов ЦВМУ МО и в сетку организационно-тактических мероприятий Академии и военных округов. Это было сложно, требовало от кафедры оперативности, частых командировок преподавателей, постоянного согласования с учебным отделом Академии и её службами. Специфика учебного процесса предполагала постоянное присутствие преподавателей в Красном селе — полевом лагере ВМА.
      Постепенно всё стало управляемым. Простота и доступность Е. В. сочетались с незримо существовавшим барьером субординации, такта и уважительности, отсекавшим проявления панибратства, неделикатности, невыдержанности сотрудников. Трудность состояла в соответствии этому стилю, в воспитании потребности в максимальной производительности труда.
      В 1968 г., будучи прикомандированным к этой кафедре на 3 месяца, я был свидетелем этих преобразований. Люди здесь были, конечно, разные. Но основу коллектива составляло его старшее звено. В. М. Малышев — фронтовик, спокойный, доброжелательный человек. Говорили, что в годы войны он был в партизанском отряде. Полковник медицинской службы. В мае 1966 г. перед самым отъездом в Саратов на кафедру ВПТ. Евгений Владиславович, желая помочь мне внутренне приблизиться к предстоящей педагогической деятельности, посоветовал мне побеседовать с В. М. Тот принял меня.
       Гембицкий, спасибо ему, знал, к кому меня направить поучиться уму-разуму. Они с Малышевым дружили.
      Павел Павлович Лихушин был удивительно интеллигентен, бесконечно доброжелателен и обязателен. Тоже фронтовик и полковник медицинской службы. Бессребреник, скромный и профессионально содержательный человек. Его разделом была организация терапевтической помощи. О его порядочности и отзывчивости ходили легенды. Ленинградец, одним словом.
       Николай Александрович Богданов, фронтовик, на кафедре с момента её создания. Многие годы работал в области токсикологии ракетных топлив. Издал известную и оригинальную в своём роде монографию, посвящённую этой теме. Профессор. Человек всегда общительный, оптимистичный, лидер в компании.
       Евгений Александрович Мошкин. О нем я долгое время лишь слышал. Но в 1976 году познакомился. Это было на занятиях, которые он проводил с нами, группой преподавателей военно-медицинских факультетов, в Центре острых отравлений. Безусловно, это был талантливый клиницист, основавший школу клинических токсикологов в Ленинграде, да и в Советской Армии в целом. Тоже фронтовик. Человек особенный — контактный, холерик, не сентиментальный. В 70-е годы провёл первую и единственную тогда группу усовершенствования врачей-токсикологов. Имел большой авторитет среди обучающихся. Ревниво относился к тем, кто им не очаровывался, не особенно заботясь о педагогической дипломатии.
       Григорий Ильич Алексеев, при Е. В. раньше других ставший профессором, в последующем генерал, главный радиолог МО СССР, подвижник. Именно он в 1977 г. сменил Е. В. в должности начальника кафедры. А внешне—маленького роста, худощавый, совершенно неприметный. Штатский человек.
      Были на кафедре и другие, столь же неординарные преподаватели, среди них Е. С. Копосов и Б. С. Фридлиб.
      Б. С. Фридлиб — самый старший по возрасту, опытнейший преподаватель с ещё довоенным стажем, прекрасно знавший механизмы действия 0В и патогенетически обоснованное лечение поражений. Славился своей энциклопедичностью. Был мастером экспромта. Афористичен. Можно привести десятки крылатых выражений, принадлежавших ему и ставших фольклором...
       Были и другие, достойные памяти, — И. Н. Шастин, Савватеев, Ф. А. Колесник и др. Обо всех не расскажешь. Все они были не похожи друг на друга, и вместе составляли некий человеческий и профессиональный ансамбль, суммарной музыкальной нотой которого была — «соль».
       У меня складывалось впечатление, что старшие коллеги Е. В. по кафедре, как правило, его сверстники, дополняя друг друга, шли мощной когортой во главе с ним, а за ними тянулась поросль, и это были уже «дети» Е. В. Среди них мне запомнились Ю. Ю. Бонвтенжо, Ю. В. Марков, Р. Ю. Аббасов, Ю. Ф. Коваль, В. А. Гайдук, Н. Р. Деряпа, Ларченко, И. А. Климов, В. Г. Новожёнов.
      Шли годы. Новая роль изменила положение Е. В. Гембицкого и в ленинградском научное мире. Он стал членом правления терапевтического общества им. С.П.Боткина. Состав его изменился, и хотя ещё звучали голоса Т. С. Истамановой, А. А. Кедрова, М. И. Хвиливицкой, А. Н. Баранова, Н. С; Молчанова, В. А. Бейера, А. Н. Цигельника, приходили и новые люди.
      В 1969 г. Е. В. было присвоено звание генерал-майора медицинской службы. На кафедре у него нередко бывал Н. С. Молчанов. Это было связано с проведением важных методических совещаний, имевших значение для всех терапевтических кафедр. Как правило, на этих совещаниях шёл серьёзный разговор, иногда с высказыванием претензий.  Усилилось значение минно-взрывной травмы со свойственными ей множественными и комбинированными поражениями, резко утяжелявшими патологию внутренних органов. Этот опыт тщательно изучался. Не менее важными были радиационная и химическая опасности, связанные с наращиванием вооружений странами НАТО. Полагаю, именно этим были вызваны строгость и озабоченность Н. С. Молчанова. В 1970 г. Н. С. было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
       Контакты мои с Е. В. в те годы были спорадическими, но всегда желанными. Учёба в ВМА на курсах усовершенствования (избранные вопросы ВПТ, вопросы педагогики и психологии), работа в составе ГЭК в Академии в 1971 и 1974 годах, участие в комиссиях ЦВМУ по проверке Академии, в конференциях по проблемам лучевой болезни, частные визиты, — всё это позволяло бывать в Ленинграде и сохранять чувство локтя. К этому же времени относится и начало нашей переписки. Это было важно для меня: с 1969 г. я приступил к работе над докторской диссертацией. Характер наших взаимоотношений определялся формулой, принятой в авиации — ведущий и ведомый. Это позволяло держаться в трудные минуты. Каждая возможность встречи с Евгением Владиславовичем воспринималась с радостью. Мы не надоедали и не мешали друг другу. Часто он был занят, вокруг него были люди, и ему было не до меня, но я увязывался за ним, был рядом, и даже этого было достаточно.
       Диссертационное исследование, которое я начал в Саратове по изучению патологии внутренних органов при травме мирного времени (на базе кафедры ВПХ нач. — проф. В. Р. Ермолаев), было продолжением одного из главных направлений Молчановской школы. Определенным стимулом было и то, что мою кафедру возглавлял тогда проф. Л. М. Клячкин, тоже ученик Молчанова и крупный исследователь в области ожоговой болезни. Конечно, советы Гембицкого для меня были очень важны. Символична моя последняя встреча с Н. С. Молчановым осенью 1971 г. Я зашёл в свою бывшую клинику повидаться со всеми. Из своего кабинета показался Н. С. и, уже в шинели направился к выходу. Проходя мимо, подошёл, поздоровался со мной за руку. Я коротко сказал ему, что работаю над темой, близкой ему. Он одобрительно кивнул и пошёл дальше, но вдруг вернулся и, как бы по-новому увидев меня, воскликнул: «Молодец, работайте! Работайте! Это очень важно! Работайте, а мы поможем». И ушёл. Больше я его никогда не видел. Согласитесь, ведь это было благословение.
      Все годы, что Е. В. работал на кафедре ВПТ, он в Саратов не приезжал. Но за жизнью военно-медицинских факультетов, в том числе нашего, Саратовского факультета, внимательно следил. Кафедры ВПТ факультетов были дочерними академической — и по содержанию, и по кадровому составу: практически все преподаватели, вроде меня, были воспитанниками Академии.
       Особенностью было то, что, по инициативе Л. М. Клячкина, кафедры ВПТ (факультет) и госпитальной терапии (институт) с 1967г. стали работать в объединённом варианте, и институтскую кафедру Л. М. возглавил на общественных началах. Это увеличивало и клинический потенциал кафедры ВПТ и, вместе с тем, усиливало военно-медицинские аспекты преподавания госпитальной терапии.
          Е. В. высоко оценивал особый опыт кашей кафедры. Начиная с 1970 г., она заняла самую крупную клинику города (250 коек), и это тоже заметно отличало её.
       В неакадемической обстановке мы с Е. В. встречались редко. Вспоминается поездка в Репино году в 70-м. Я с женой и он встретились в тот день на платформе Удельная. Доехав до Репино, долго бродили по улицам посёлка, по парку усадьбы художника, постояли у его могилы. День был солнечный и какой-то беззаботный. Е. В. был в рубашке без галстука и охотно отдавался отдыху. Сидя за столиком под тентом, пили кофе гляссе...
     В другой раз съездили на Кировские острова. Постояли молча на Стрелке, откуда открывался вид на залив. Встречи были редки, и потому прощаться было тоскливо, но они позволяли «сверять часы». Уже позже, в 1976 г., он как-то пришёл к нам в номер гостиницы на пл. Мужества, где мы остановились в тот приезд. В холодный мартовский вечер мы распили бутылку вина и хорошо посидели. Тогда он и рассказал о том, как в 1941 году под Рязанью в перерывах между боями ел жаренное на костре мясо убитой артиллерийской лошади...
     В 1971 г. в Москве проходил съезд терапевтов. На фото, оставшемся с тех пор, запечатлены все известные военные терапевты с Н. С. Молчановым в центре. После одного из заседаний мы с Е. В. пошли в Дом-музей Л. Н. Толстого в Хамовниках. Бродили по комнатам, поднимались по скрипучим лестницам. Тишина дома, стены которого приглушали звуки улицы, высокие потолки, тяжёлая мебель, полки со старыми книгами, глубокие тени деревьев в дворике — всеё это помогало воскресить облик великого человека и писателя... Выйдя из дома, мы долго шли вниз по Кропоткинской, делясь впечатлениями о величии и противоречивости русского человека. Я вспомнил рассказ Новикова-Прибоя «Русская душа» о беспредельности русского бунта и последующего раскаяния Е. В., по-видимому, не знал об этом произведении, и рассказанное его потрясло.
      В конце 60-х—начале 70-х годов страна казалась монолитной, и роль каждого гражданина сводилась к максимальной отдаче своих сил на общее благо. Сомнений в необходимости такой монолитности не было. Это сейчас мы, анатомируя то время, находим в нём глубокие противоречия, прежде всего между номенклатурной властью и трудящимися, а тогда больших сомнений не было. Сообщения о диссидентах, о разоблачении шпионов, о невозвращенцах, о закрытых заводах и даже городах пробивались на страницы печати, но воспринимались некритично.
      Чувствовалось и то, что работа политорганов Академии (ВМА) становилась всё более формальной, сводясь к обеспечению всеобщего «одобрямс» и к ведению персональных дел. Партийная номенклатура и народ жили совсем по-разному. В середине 70-х годов в обществе и партии уже заметным становилось ощущение какой-то духоты, словно приостановилось движение... И это было уже чем-то большим, чем насмешки над челюстью Брежнева и его страстью к наградам.
         В те годы шла активная фаза китайской культурной революции. Нас это коснулось кровавым образом в ходе событий на о. Даманском. Все это показывалось по телевизору и возникал вопрос: что же так развело коммунистические державы, что оттолкнуло от Хрущева китайских и албанских коммунистов? Чье недомыслие? Официальных объяснений было много, но внутренней убеждённости они не вызывали. И тем не менее, несмотря на все эти сомнения, положительные проявления солидарности с политикой партии по существу её планов, провозглашавшихся с трибун съездов, доминировали в сознании трудящихся и в их отношении к собственной работе.
      Евгений Владиславович опирался на партийную организацию кафедры, поддерживал и стимулировал общественный потенциал в решении задач коллектива. И это давало плоды. Будучи коммунистом, он не напоминал деятеля, которого невозможно стащить с трибуны. Он, был работником, демагогом он не был. На кафедре и на прилегающей территории парка, как и везде, проводились субботники. Е. В. охотно принимал в этом участие: перетаскивал столы и другие тяжести, ничем не отличаясь от всех и радуясь такой возможности. Партийная организация кафедры была сильной и единой.
       У Е. В. складывались устойчиво хорошие отношения с командованием Академии (в то время, сменив П. П. Гончарова и его команду, начальником стал генерал Н. Г. Иванов, первым замом — А. С. Георгиевский, замом по клинической части — К. А. Новиков). Сохранились дружеские отношения с И. А. Юровым — начальником медслужбы ЛенВО, а позже — зам. начальника ВМА. Все эти годы поддерживались тёплые и неизменно продуктивные отношения с Н.С. Молчановым.
       В конце января 1972 г. в Москве Николай Семёнович внезапно скончался. Я узнал об этом в Саратове. Об этом много и с глубоким сожалением говорили тогда все. У меня возникло ощущение, словно с моего дома сорвало крышу, разрушив привычное надёжное состояние, которому, казалось, не было конца. Знаю, что скорбели кафедра и вся Академия. Молчанов был эпохой. Близко эта утрата коснулась и Е. В. Он сопровождал гроб с телом своего учителя из Москвы в Ленинград.
Это печальное событие чётко разделило мою профессиональную жизнь на две половины — до и после кончины Николая Семёновича. Похоронили его на Богословском кладбище, в военно-медицинском пантеоне. Летом того же года я посетил его могилу. Уйдя из жизни, Молчанов оставил после себя солидную школу. Многое из того, что осталось после Н. С. Молчанова, было связано с проблемами военно-полевой терапии. В государственном отношении это было наиболее существенной частью его наследия. Именно это осталось в руках его ученика — Е. В. Гембицкого. Другая важная часть наследия, связанная в основном с пульмонологией, развивалась в дальнейшем его сотрудниками по кафедре ТУВ. Все это позволяло тогда предположить, что на посту главного терапевта Советской Армии Молчанова должен был заменить Е. В. Гембицмий. Этому, казалось, не было альтернативы, настолько чётко здесь прослеживалась преемственность школы. Да и возросшая в то время лояльность профессоров-терапевтов ВМА к нему, а это нетрудно было заметить, свидетельствовала в пользу этого предстоявшего выбора. Но решение оказалось иным. На высоком уровне сошлись на кандидатуре Ф. И. Комарова. Это был тоже достойный выбор: клиницист широкого профиля, преимущественно гастроэнтерологического направления. Открытый по характеру и энергичный человек, ф. И. Комаров не был учеником Н. С. и продолжал традиции бывшей Военно-морской медицинской академии и её терапевтической школы (профессора А. А. Нечаев, В. Т. Теплов, К. А. Щукарев, 3. М. Волынский). Конечно, в связи с этим поворотом событий позиции Е. В. ослабели. Надо отдать должное ему, он принял эти перемены достойно, выразив желание тесню сотрудничать с новым главным терапевтом.
      Жизнь пошла своим чередом. В 1973 г. кафедру ВПТ ждали трудности: возник пожар в здании, где она размещалась. Пришлось перебираться сначала на ул. Лебедева, а позже — в один из корпусов инфекционной клиники.
       В декабре 1973 г. приезжал я к Е. В. с личной бедой: тяжело заболела моя восемнадцатилетняя дочь. Он помог, как помогал много раз и раньше. Вот почему моё отношение к Е. В. было больше, чем только как к Учителю.
       В 1973 г. Академия отмечала своё 175-летие. Был введен в строй новый учебный корпус у метро «Боткинская». В числе лучших коллективов была упомянута и кафедра ВПТ..
       Летом 1974 г. (как и в 1971 г.) я целый месяц работал в составе ГЭК в ВМА. Это дало мне возможность общаться с Е. В., работать в Фундаментальной библиотеке, да и просто дышать воздухом родного города.
        Е. В. внимательно вслушивался в мои сообщения о прочитанном в американских и английских журналах из области патологии внутренних органов при травме. Американцы подробно анализировали организацию и тактику эвакуации и лечения пострадавших от минно-взрывнюй травмы во Вьетнаме, опыт анестезиологов, биохимиков, фармакологов при оказании помощи раненым. Чувствовался их интерес к подготовке терапевтов, которые бы работали с ранеными в условиях этапов медицинской эвакуации и хорошо знали висцеральную патологию травмы, в частности ушиб легких, гемоплеврит, «влажное лёгкое», пневмонии. В их очень квалифицированной системе явно не хватало такой клинически синтезированной фигуры, каковой является терапевт у постели раненого. А ведь мы решили эту проблему ещё в годы Великой Отечественной войны. Мне довелось тогда перевести из английских журналов за 1945 г. статьи, в которых якобы впервые был описан синдром «wet lung» при каркасных переломах рёбер. Статьи принадлежали четырём американским майорам медслужбы и были связаны с наблюдениями, сделанными в Северной Африке. Но я уже знал, что в «Клинической медицине» за 1943 г. были опубликованы статьи В. Г. Штефко, А. Я. Ярошевского и других, где этот же синдром был описан не только при торакальной травме и был назван очень по-русски: «легочное болото». Наш приоритет был очевиден, тем более что отечественное понимание этой патологии было гораздо более широким (теперь мы бы назвали это состояние «респираторный дистресс-синдром взрослых»). Тогда впервые в прекрасно изданных выпусках журнала Королевского медицинского общества Англии я прочеёл статьи Байотерса за 1941—1942 гг. о краш-синдроме, который он наблюдал и исследовал как патолог у погибших после извлечения из завалов разбомблённых зданий в Лондоне и Ковентри. Он сопоставил ситуацию длительного раздавливания конечностей и последующее развитие острой почечной недостаточности. Но и здесь меня ждала находка: в 1945 г. в журнале «Клиническая медицина» А. Ю. Пытель писал, что в 1942 г. в развалинах Сталинграда он наблюдал синдром мышечного размозжения у раненых с развитием острой почечной недостаточности. Он писал об этом так: «Мы, впервые в мире...». Он не читал записок Королевского общества...
       Е. В. поощрял меня к осмыслению литературного материала, радовался моим находкам и советовал знакомиться с трудами фронтовых конференций (1941—1944 гг.). Жаль, что командировки в Ленинград были так редки и коротки.
    Пожалуй, была ещё одна важная сторона деятельности Е. В. Гембицкого в эти годы. Он был очень тесно связан по работе с кафедрой ОТМС Академии. В ту пору здесь работали выдающиеся организаторы военно-медицинской службы профессора Н. Г. Иванов, А. С. Георгиевский, Балмасов, Капустин, Алексанян, О. К. Гаврилов. Кафедра эта переживала свой расцвет. Е. В. часто говорил о них как об очень талантливых людях. Когда я как-то сравнил их одновременное появление с «россыпью драгоценных камней на отмели реки, выброшенных её быстрым течением на повороте», он, был очень доволен. Контакты с этими людьми обогащали его.
       Я частенько писал ему из Саратова, из командировок в различные города (из Баку, Махачкалы, Андижана, с Валдая...). Нити, связывавшие нас, не прерывались.
       Осенью 1976 г. в Евпатории скончался мой отец — Михаил Иванович Кириллов. Е. В. и в эти дни был рядом с нашей семьёй.
       В 1976 г. умер проф. М. Л. Щерба — один из учителей Е. В. По рассказу Е.В. (который я услышал много позже), за час до смерти, М. Л., прощаясь с ним и находясь в полной памяти, с точностью до минуты предсказал свой конец, распорядился о хлопотах, связанных с похоронами, и пожелал, чтобы во время прощания играли скрипки. Это было выполнено.
      К 1977 г. кафедры военно-полевой терапии военно-медицинских факультетов достигли максимума своих клинических, педагогических и научных возможностей, приобретя значительную самостоятельность по отношению к головному учреждению — ВМА им. С. М. Кирова. В Москве открылся военно-медицинский факультет Института усовершенствования врачей с терапевтическими кафедрами.
     Неожиданно академик Ф. И. Комаров был назначен начальникам ЦВМУ МО. Кому-то в правительстве показалось более правильным, чтобы военно-медицинскую службу возглавлял не организатор, а доктор, умеющий лечить. В связи с этим возникла ситуация, которая возвратила Е. В. возможность карьеры пятилетней давности. Фёдор Иванович этому активно способствовал. Так и произошло: в декабре 1977 г. Евгений Владиславович Гембицкий был назначен главным терапевтом МО СССР.  Начинался новый этап в деятельности моего Учителя. Этап закономерный, выстраданный им. Кафедра ВПТ была передана проф. Г. И. Алексееву. Евгений Владиславович переехал в Москву.

ГЛАВНЫЙ ТЕРАПЕВТ СОВЕТСКОЙ АРМИИ
(1977—1988 гг.)
     Сразу по приезде в Москву Евгений- Владиславович определил содержание своих первых шагов в новой должности. Было много неясного: не было своей клиники и кафедры, к чему он уже привык, неопределенным было его место в московском научном мире — его ещё предстояло завоевывать, не было жилья (семья оставалась в Ленинграде). Но его хорошо приняли в ГВКГ им. Н. Н. Бурденко (здесь главным терапевтом был проф. Е. Е. Гогин). Заместителем главного терапевта был генерал-майор медицинской службы Г. К. Алексеев, хорошо знавший клинический мир Москвы и, особенно, Главный госпиталь, терапевтическую школу которого он длительное время возглавлял, приняв её когда-то от М. И. Теодорн. Рядом с госпиталем и частично на его территории размещалась кафедра ВПТ ВМедФ при ЦОЛИУВ (проф. Е. В. Ермаков)...
       Самым неотложным для него в то время было ознакомиться с положением в военных округах и решить первоочередные задачи. В связи с этим значительную часть времени он должен был проводить в ЦВМУ. Сфера его профессионального внимания резко расширилась. Очень важно было не увязнуть в мелочах, в бумагах и просьбах.
      Поселился он в отдельной комнате общежития ВМедФ на Преображенке. Детально ознакомился с терапевтическими отделениями Главного госпиталя и Центральных госпиталей. Принял предложение Ф. И. Комарова стать профессором на кафедре госпитальной терапии 1-го ММИ. Коллектив этой кафедры принял его обстоятельную манеру работы с больными, подчинился его эрудированности и клиническому чутью, одобрительно воспринял его, чисто ленинградскую, интеллигентность. Конечно, это не было тем, чего бы он хотел, то есть собственной клиники, но для начала этого было достаточно.
     Я застал его в первые месяцы его работы в Москве, так как в январе 1978 г. принял участие в сборах начальников кафедр ВПТ всех факультетов (я тогда поехал вместо Л. М. Клячкина). В десятидневных сборах участвовали Е. В. Ермаков, Б. Ф. Мурашов (Самара), А. Ф. Ершов (Томск), И. А. Климов (Горький) и я. Программа была обширная и не только по вопросам ВПТ. Мы побывали в Институте кардиологии, где с нами беседовал акад. И. К. Шхвацабая, в Институте гематологии и переливания крови (акад. О. К. Гаврилов), побывали в ЦВКГ им. А. А. Вишневского, посетили кардиологический центр и Музей истории Главного госпиталя, основанного в 1703 г. По музею нас водили сам Е. В., который его уже хорошо знал, и генерал-майор медицинской службы А. М. Невский, ветеран госпиталя.
       С гемостезиологами мы говорили о «голубой крови», подробно знакомились с асептическими палатами. Г. К. Алексеев прочёл нам лекцию о гипертонической болезни... 
       Замыслом Е. В., открывшего сборы и завершившего их беседой с нами, было не только собрать нас всех вместе, но и повысить наш кругозор, с тем, чтобы мы полнее связывали проблемы ВПТ с развитием «большой терапии».
       В один из воскресных дней в период сборов я уговорил его съездить в Измайлово, к моей сестре Любе. Решили прежде пройтись немного по Измайловскому парку, тем более что Евгений Владиславович раньше здесь не бывал. Заснеженный лес был залит солнцем. Бегали лыжники. Январь был тёплым, и речка Серебрянка, протекавшая посреди леса, кое-где выбивалась из-подо льда. Заговорившись, мы немного заблудились, но Е. В. возвращаться отказался, сказав, что это — плохая примета. В результате мы вышли далеко севернее 13-й Парковой... Говорили о Москве, о современных столичных терапевтических школах, о Е. И. Смирнове и его роли в годы войны, о профессорах Г. Ф. Ланге и М. С. Вовеи.
       Дома нас тепло встретила Любовь Михайловна, мы посидели за столом, выпили водочки и лишь к вечеру расстались.
      Конечно, какое-то время Е. В. ещё жил интересами людей своей кафедры, но постепенно московский мир поглотил его. Москва — не Ленинград. В какой-то мере они — антиподы: большая деревня и город, ярмарка и музей, спешка и размеренность, трата я накопление, сердце и ум. Эта разница устойчиво держится и сейчас.
      Вскоре Гембицкие получили квартиру ни ул. маршала Тухачевского, где они поселились вместе с внучкой Инной — студенткой мединститута. Пожалуй, впервые у них появилась хорошая удобная квартира, и у Нины Яковлевны, которая к тому времени уже оставила работу, возник собственный объект деятельности, о котором и не мечталось предыдущие 40 лет их семейной жизни.
       В 1980 г. возникла идея формирования кафедр терапии и хирургии на ВМедФ при ЦОЛИУВ. И когда эти кафедры были созданы, их возглавили главный хирург МО проф. К. М. Лисицын и Е. В. Гембицкий. Кафедра терапии разместилась на 1- этаже кардиологического (того времени) корпуса ГВКГ с использованием в интересах учебного процесса лечебных отделении госпиталя. База, конечно, была отличная. Госпиталь, как и прежде, славился своим клиницизмом. Здесь работали мастера. Преподаватели кафедры не сразу доказали свою «конкурентоспособность» в столь мощном окружении. Но со временем и это было достигнуто. Среди помощников Е. В. по кафедре мне припоминаются А. Г. Брюховецкий, Т. М. Ермолина, Парфёнов, А. И. Синопальников, В. Г. Алексеев.
       Отвечая за очень многое, Е. В. не только не суетился, но даже как будто и не спешил, выделяя главное, и обстоятельно, даже скрупулезно обеспечивая выполнение каждого конкретного дела. Стремление к реальной завершённости череды дел создавало внешне, может быть, и неторопливый, но устойчивый, а главное, результативный и полезный стиль деятельности. Это передавалось окружающим и требовалось от них. Казалось бы, в военной среде, генетически обречённой на исполнительность, работать было и просто, но и непросто ввиду не всегда высокой самостоятельности дела. Но Е. В. вносил в руководимый им коллектив недостающий элемент интеллигентности, то есть умение самостоятельно мыслить и принимать решение. В этих условиях люди обнаруживали скрытые в них резервы, дорастали до задачи, которую перед ними ставили, сами ставили новые задачи, прорывались к солидному чтению, становились творцами. Он не торопил, не распекал, он располагал, показывал, предлагал, увлекал и... умел ждать. И здесь ему нужна была не его собственная популярность, а успех тех, кто шёл за ним. Если кто-то отставал, он беспокоился, возвращался к этому человеку, поправлял дело, вносил уверенность и вновь отходил в сторону, не теряя сотрудника из вида. Он полагался на людей, но ведь и на него можно было положиться.
      В мае 1979 г. я защищал докторскую диссертацию в совете ВМА им. С. М. Кирова. Оппонентами моими были Г. И. Дорофеев, Н. А. Богданов, Е. Е. Гогин. Вёл совет проф. А. Н. Сененко. На защите присутствовали проф. Л. М. Клячкин н проф. И. И. Красовский. Всё было, конечно, очень тревожно, но солидно. Речь шла о «Патологии внутренних органов при травме мирного времени», а в это время — уже полгода как шла война в Афганистане. Мне рассказывали в тот день, что Евгений Владиславович трижды по ходу защиты звонил из Москвы, справлялся о том, как идёт дело. У него болела душа... Всё прошло благополучно, хотя были и острые вопросы.
       Я не думаю, что тогда я и даже члены совета связывали тематику моей защиты с войной в Афганистане. Она началась в январе 1979 г. и поначалу ограничивалась локальными действиями наших спецподразделений в Кабуле, да и эти действия тщательно засекречивались. Но вскоре, после свержения Амина, события приобрели более масштабный характер, и в течение 1979—1980 гг. ограниченный контингент советских войск (40-я армия) заполнил крупные города почти всех провинций. Конфликт с моджахедами разгорелся и перешёл в долговременную позиционную жестокую войну.
     Медслужба 40-й армии (её руководство в моё время — в конце 80-х годов — осуществляли Ю. В. Немытин, И. Э. Казмирович, А. А. Люфинг), так же как и сами войска, приобретала боевой опыт. Определяющим для терапевтов были два типа патологии: болезни внутренних органов при минно-взрывной и огнестрельной травмах и разнообразная и малознакомая в СССР инфекционная патология (тифы, амёбеаз, кишечная инфекция, лептоспироз, малярия и т. п.). Всё это в условиях ведения войны в горах, в пустынях, в жару и холод, в условиях постоянного психо-эмоционального напряжения и недоедания.
       Организационное участие медицинских специалистов в боевых действиях приобретало характер своеобразной двух-трёхлетней вахтовой службы. Война стала полигоном для сотен врачей, направлявшихся в 40-ю армию в качестве стажёров. Конечно, это была необычная воина. Её целями были укрепление наших южных границ и создание демократического Афганистана, но её логика в связи с сопротивлением населения не получила удовлетворительного решения. Гибли люди, страдали раненые и больные, заполняя медсанбаты, госпитали в Джелалабаде, в Баграме, в Кабуле и медицинский транспорт — вплоть до Ташкента, Москвы и Ленинграда. Гибло и население.
      В 1980—1981 гг. в наши лечебные учреждения в Афганистане попали, экземпляры автореферата моей диссертации и стали популярными. Автореферат даже пришлось переиздать и до сотни экземпляров отправить в 40-ю армию. Война шла, а литературы о болезнях у раненых не было. Важно, что война подтвердила правильность наблюдений, сделанных в Саратове. Работа оказалась ко времени. Так редко бывает. Думаю, что Е. В. в ещё большей мере понимал это. Благословение Н. С. Молчанова было оправдано.
       Сложность медицинского обеспечения войск потребовала активного участия в этом Ф. И. Комарова и главных специалистов, в том числе Е. В. Гембицкого. Сам он никогда не упоминал о своих командировках туда, но я знаю, что их было несколько. И каждая из них была небезопасной.
      Как когда-то, в годы Великой Отечественной войны главным терапевтам Красной Армии был М. С. Вовси, так и в течение всей афганской войны—с 1979 по 1988 г. — главным терапевтом Советской Армии суждено было быть Е. В. Гембицкому. Я никогда не слышал о таком сравнении. И хотя сами эти войны — несравнимы и по тяжести, и особенно по смыслу, но мне представляется, что такое сравнение возможно уже потому, что задачи руководства терапевтической службой воюющей армии легли на плечи участников плеяды терапевтов той войны.
      В феврале 1979 г. Е. В. было присвоено воинское звание «генерал-лейтенант медицинской службы».
      С этим, ранним, этапом деятельности Гембицкого на посту главного терапевта связано создание им собственной кафедры. Это требовало организации учебного процесса, приобретения опыта преподавания в системе усовершенствования врачей по основным терапевтическим специальностям (кардиология, ревматология, пульмонология и др.). Особенно большое значение придавалось подготовке высококвалифицированных кадров руководящего состава. Для этого им и его сотрудниками были разработаны циклы для усовершенствования главных терапевтов округов, флотов и видов Вооруженных Сил, а также ведущих терапевтов окружных и крупных гарнизонных госпиталей.
       Система усовершенствования врачей в стране в те годы быстро развивалась, приобретая характер непрерывного последипломного обучения. В армии эта функция, наряду с ВМА, во всё большей степени связывалась с Военно-медицинским факультетом при ЦОЛИУВ.
     В недавнем прошлом заведование даже крупной кафедрой в ВМА было для Е. В. чётко регламентированным её местом в структуре Академии. Работа в качестве главного терапевта МО, утратив локальную конкретную цель (только руководство кафедрой), приобрела многогранность направлений во всём объёме задач и размещения ВС в стране и за её пределами. Всё было важно, и многое, наслаиваясь друг на друга, становилось неотложным. К этому добавлялись нестабильные требования вышестоящего руководства (не столько ЦВМУ, сколько Штаба тыла ВС), что требовало постоянной оперативности. Гембицкому всё это было по плечу, но ему, склонному к программным действиям, приходилось учиться именно маневренности. И здесь его выручали системность подхода к любой работе (воспитанная когда-то в Уссурийске) и умение выделить главное, эшелонировать задачи по их важности. Он определил крупные направления: работа с руководящим звеном терапевтической службы Советской Армии (учёба, обмен опытом, создание вертикали идей, требований, тактики), терапевтическое обеспечение боевых действий наших войск в Афганистане, работа непосредственно в округах, флотах и группах войск, кадровая работа, функциональное руководство терапевтическими кафедрами ВМА и военно-медицинских факультетов, ведение собственной кафедры, достойное представительство во всесоюзных терапевтических обществах и на форумах.
        Эта его система потому и была системой, что в основе её был результирующий момент—укрепление терапевтической службы в Советской Армии и её авторитета. Заработав, система воспроизводила себя. Следовать ей становилось потребностью. Она не заменяла инициативы людей, с которыми он работал, она её предполагала, определяя лишь место наилучшего применения.
     Система задавила непредсказуемость и разрушительность внешних влияний и мелочей. Все это — при минимуме эмоций, без шараханья, при разумном согласовании с теми, от кого зависела её реализация. Чтобы это произошло, потребовался год.
       С ранним периодом московской жизни Е. В. в личном плане у меня связано немногое. Как-то я провёл целый день вместе с ним, сидя у него в кабинете на кафедре. Он работал, а я, не мешая ему, знакомился с новейшей литературой, лежавшей у него на столе. Потом мы вместе обедали в госпитальной столовой. Вечером, заехав за профессорами Р. X. Ясаевым и Ю. Г. Шапошниковым, помчались в Шереметьевский аэропорт. Они улетали на какую-то конференцию в Минск... А я возвратился в Москву. Но разве дело было в этом. Мы просто были вместе.
      В другой раз, узнав, что я с женой приехал в Москву, и, не имея времени для встречи, он тем не менее тут же предложил достать нам билеты на выставку картин Дрезденской галереи в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Москвичи выстаивали туда длинные очереди, а нам повезло. Это и есть Гембицкий: он умел разглядеть в каждом человеке и в каждой ситуации конкретную возможность быть нужным и делал это от души. И эту его добрую заботу я запомнил больше, чем посещение самой Дрезденской галереи...
       У нас, в Саратове, до 1983 г. он был лишь однажды. Прочёл преподавателям лекцию о СПИДе (тогда это было новостью), посетил клинику, побывал у нас дома...
       В марте 1983 г. на базе Саратовского военно-медицинского факультета было проведено методическое совещание всех терапевтических кафедр военно-медицинских факультетов по проблемам обучения. Руководил им Ф. И. Комаров. Участвовал и Е. В. Гембицкий. Нами под руководством проф. Л. М. Клячкина, всё было подготовлено, и совещание прошло успешно.
     Ещё в 1981—1982 гг. Е В. высказал намерение взять меня к себе на кафедру. Это естественно вытекало из всего того, что нас связывало, и я стал жить этим ожиданием. Звонил, спрашивал. Но он, шутя, советовал: «Пейте валерьянку...» и успокаивал, что всё идет хорошо. Очень рассчитывал перейти на работу в Москву и Л. М. Клячкин, причём давно. Нужно подчеркнуть, что он действительно сделал очень много за то время, что работал в Саратове. Он организовал кафедру ВПТ, объединил её с институтской кафедрой госпитальной терапии, добился получения самой крупной для того времени в городе клиники (на 250 коек), в 1975 г. создал пульмонологический центр, положил начало формированию Саратовской пульмонологической школы, возглавил областное общество терапевтов и т. д. И он действительно заслуживал большего, чем мог дать ему Саратов в дальнейшем. В конечном счете, к лету 1983 г. стало известно, что по решению Ф. И. Комарова Лев Михайлович едет в Москву начальником формирующейся в рамках Московского военно-медицинского факультета кафедры физиотерапии и курортологии. Это решило и мою судьбу: кто-то должен был оставаться в Саратове. Огорчённый Гембицкий ещё раз, но уже грустно, посоветовал мне «пить валерьянку». Я пью её до сих пор. Незадолго до этого я завершил работу над монографией по материалам своей диссертации. Писал её я года два, советуясь с Е. В. Л. М. Клячкин в августе 1983 г. передал мне кафедру; отбывая в Москву, он увёз эту рукопись, чтобы «пробить» её издание, так как это было ещё более трудным делом, чем её написать. И действительно, прошло 11 лет прежде чем она, дополненная и отредактированная, вышла (Гембицкий Е. В., Клячкин Л. М., Кириллов М. М. Патология внутренних органов при травме. Руководство для врачей. М.: Медицина, 1994).
       С сентября этого года кафедра легла на мои плечи. Я мог рассчитывать только на себя. Однако ничего страшного не произошло. В связи с усложнением задачи нужно было действовать по системе Гембицкого, что я и делал.
       С 1981 г. в Ленинграде на базе ВМА к 150-летию со дня рождения С. П. Боткина по инициативе Е. В. Гембицкого стали проводиться ежегодные Боткинские чтения. Е. В. проявлял большой интерес к этой отечественной идее и стал серьёзно заниматься изучением наследия Боткина.
      Так уж получилось, что в этом году мне привелось побывать в бывшем имении Н. И. Пирогова в Вишенках под Винницей. Посещение совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга. Посетил я и усыпальницу Н. И. Пирогова...
       Несколько мраморных ступенек вниз. Высокая светёлка. На постаменте, на уровне глаз, под стеклянным колпаком покоится Николай Иванович. В чёрном скромном сюртуке чиновника департамента просвещения с золочёными пуговицами, голова откинулась на подушке, седенькая бородка. Руки сложены на груди. Видны синеватые прожилки старческих вен. В руках — золочёный крест, и всё. На стене за постаментом — железные венки. Всё это находится здесь со времени его смерти, бальзамирования и захоронения в часовенке в 1881 г. Годы прошли, войны пронеслись. Петлюра, фашистское нашествие... а его никто не тронул.
       То, что его научное наследие будет жить вечно, как наследие Гиппократа, это мне было ясно, но что физический облик Пирогова останется на столетия для людей и чтобы увидеть его, — отца русской медицины, — достаточно спуститься на 5 ступенек,— было поразительным открытием. Тысячи людей прикасаются к памяти Пирогова в буквальном смысле слова, испытывая благоговейный трепет от встречи с великим человеком. В Доме-музее Н. И. Пирогова на одном из стендов указывалось на многочисленные встречи его с С. П. Боткиным в лазаретах и госпиталях в ходе войны на Балканах. Это удивляло, так как до сих пор было известно об их единственной встрече у постели раненого. Я написал Евгению Владиславовичу об этом, и он немедленно откликнулся. Ему это тоже показалось маловероятным: Боткин в те годы был лейб-медиком при дворе императора, а Пирогов работал рядовым хирургом. Кроме того, они не были близки и по-человечески. Считалось даже, что известная картина, где они вместе осматривают раненого, — не более, чем символический образ их общности. Пришлось, по просьбе Е. В. и ссылаясь на него, направить в музей запрос об официальном подтверждении этих фактов. Вскоре пришёл ответ с извинениями за допущенную неточность. Материалы стенда были исправлены. Гембицкий со ссылкой на мои изыскания сообщил об этом казусе на одном из Боткинских чтений. В связи с этим позже мне был вручен памятный знак «С. П. Боткин».
     Деятельность Е. В. к 1984 г. становилась всё более заметной в московском терапевтическом мире. Он стал заместителем председателя Всероссийского общества терапевтов, председателем Центральной проблемной комиссии «Военная медицина» при МЗ СССР, членом редколлегии «Военно-медицинского журнала». Он курировал работу терапевтических коллективов Главного и Центральных военных госпиталей и поликлиник МО и видов ВС, много консультировал.
      Под его руководством к этому времени было защищено более 10 докторских и 20 кандидатских диссертаций. Избрание Е. В. членом-корреспондентом АМН (по разделу «Военно-палевая терапия») стало свидетельством признания его значительного вклада в советскую науку.
      В 1984—1985 гг. и позже Е. В. в составе наших военных делегаций посетил США, Грецию, Францию, Марокко и другие страны. Об этом он рассказывал охотно — и про пальмы, и про апельсины, и про тёплые южные моря. Рассказывал он и о первоклассном оснащении военных госпиталей армии США.
      Большую роль в подготовке командных и педагогических кадров, в том числе ВМедФ, стали играть систематически проводимые сборы руководящего состава медицинской службы, сборы и конференции терапевтов армии и флота. Они проводились Е. В. в Ленинграде, в Киеве, в Риге, в Ташкенте, в Тбилиси. Содержание этих конференций было различным, но всегда связанным с состоянием дел в округах, с анализом того нового, что можно было внедрить на местах в области военной медицины, а также с анализом опыта деятельности терапевтов 40-й армии и тех структур в Союзе, которые её обеспечивали. Сборы эти напоминали сессии своеобразного заочного института военных терапевтов.
      Чувствовалось — коллектив руководящих терапевтов сложился, живёт напряженно, выполняя роль коллектора и конвейера современного опыта. Это было продолжением Молчановской школы на новом, более высоком и регулярном уровне: менялись времена, задачи, приходили и уходили люди, носители опыта, но система продолжала жить.
       Стиль встреч обычно формировался председателем - Е. В. Гембицким; спокойный, взвешенный, пожалуй, несколько домашний, но чёткий, по характеру общения — доброжелательный, особенно с молодыми. Никто не подавляет индивидуальности участников, хотя это не просто. Естественность обстановки, не исключая подчинённости, предполагает самое дорогое — проявление самобытности людей. А люди интересные и разные! С различной направленностью и особенностями мышления и деловых интересов. Есть и антиподы, но, право, было бы скучно среди близнецов. Конечно, есть не только генераторы идей, таких мало, или просто чистые голоса, есть и подёнщики, и макиавеллисты. А где их нет?
        Обычно на совещания приглашались и представители войсковой молодежи. Предлагалась обширная культурная программа. Запомнилось посещение Домского собора в Риге в 1985 г. Я впервые слушал концерт органной музыки. Мы были в соборе с Е. В. вместе, хотя и сидели поодаль. Казалось, пока звучит орган, нельзя умереть. Жаль только, что река человеческой жизни течёт быстрее, и путь её короче музыкальной вечности.
        «Институт» руководящих военных терапевтов — живая, динамичная, не чиновничья форма руководства — был детищем Е. В. Гембицкого, концентрировавшим результат его организационного творчества. Ни до него, ни после этот процесс не имел характера системы. Вроде бы и совещания проводились, но всё наспех, без памяти о прошлом, без её накопления, и исчезала результирующая величина, без которой нет системы, а именно — сохранение высокого уровня современной терапевтической науки и практики.
       Ф. И. Комаров не патронировал эти сборы, но я думаю, что знал о них и способствовал их успеху. Видимо, в этой высокой степени самостоятельности и уважения, которой пользовался Е. В. Гембицкий в ЦВМУ, и состоял смысл их профессиональных контактов. Там, где работал Гембицкий, Ф. И. был не нужен. И наоборот. В понимании этого и состояла деликатность взаимоотношений этих больших терапевтов.
      Ф И. Комаров к этому времени стал генерал-полковником медицинской службы, академиком АМН.
       В ноябре 1984 г, умер Л. И. Брежнев и с ним так называемая «эпоха развитого социализма», эпоха расцвета партноменклатуры, паразитировавшей на колоссальных трудовых достижениях советского народа. Эти достижения бездарно проедались, тратились на инерцию движения партийно-государственной машины в сторону от социализма.
Но, несмотря та это, в стране все работали, и эта беда страшной тогда не казалась, да и полноты представлений об этом государственном разврате у людей не было. Только немногим, особенно мудрым, было ясно тогда, что это — зарождение раковой опухоли.
      Пришёл к власти Ю. В. Андропов. Народ сразу почувствовал новизну справедливости и порядка. Он что-то успел сделать, но не дали: он был страшен крупному жулью. И до него были государственные коммунисты: Косыгин, Машеров, Пономаренко... Их сдерживали или устраняли.
      Пришёл Черненко, по-видимому честный, хотя и очень больной человек. На какой-то исторически малый миг заступил дорогу рвавшемуся к власти Горбачёву.
      Ранний Горбачёв поражал словоохотливостью, свободным поведением, рождая надежды на обновление жизни в стране. Но вскоре стало ясно, что надежды эти тщетны. Он сначала заболтал советскую власть, а затем и предал её.
       Мы обменивались мнениями об этом с Е. В.— и при встречах, и в письмах. Сохранились мои заметки того времени. Они обнажают наше общее понимание затаённых симптомов болезни общества и власти.
      «Поездка Горбачёва в Англию. Здоровенький такой, кареглазый, говорит без бумажки. Так и пружинит, так и пружинит. Ещё Брежнев сказал о нём: «Торопится...». Но как-то непривычно и неприятно было видеть Генерального секретаря ЦК КПСС в «объятиях» Тетчер. Светское заслонило советское».
     Е. В. говорил об этом, в силу своего положения, обычно сдержанно, как о чём-то, что исправить невозможно, находясь в той общественно-профессиональной нише, которую мы с ним занимали. Но он охотно выслушивал меня, и мои наблюдения его огорчали.
      Приняв кафедру в августе 1983 г., я принял и всё то лучшее, что составляло её суть. Её работа не нуждалась в резких изменениях, да и не до этого было. Основное время занимала клиника — 120 пульмонологических и до 100 инфарктных коек, клиника ургентная — пневмонии, бронхоастматические статусы, декомпенсированное лёгочное сердце, абсцессы лёгких, с одной стороны, и трансмуральные, осложнённые шоком и аритмиями инфаркты миокарда. Поступление до 25—30 больных в день, более 4000 в год, летальность — до 160 человек в год. Кафедра по-прежнему объединяла военно-полевую и госпитальную терапию с числом преподавателей до 20. Учебный процесс был напряжён. Число слушателей в клинике иногда достигало 100 в день.
       Мощная клиническая база позволяла эффективно вести курс госпитальной терапии. Цикл ВПТ соответствовал уровню преподавания в ВМА им. С. М. Кирова..
       Люди на моей кафедре, разные по характеру и опыту, в целом были хорошо ориентировны на дело. Многие взялись за диссертации: кафедра старела, нужяю было готовить смену. Было трудно, но «корабль» плыл, держа курс твёрдо. В 1983—1987 гг. к нам приезжали профессора В. П. Сильвестров, И. И. Красовский, Е. Е. Гогин, Б. П. Самотокин, Г. М. Покалев, Г. К. Алексеев. В 1984 г. на базе кафедры, при участии ректора СМИ акад. Н. Р. Иванова, был проведен Всесоюзный симпозиум по пульмонологии. Приехала представительная делегация из ВНИИПа МЗ СССР в составе Н. В. Путова, Н. А. Богданова, В. И. Тышецкого, Т. Е. Гембицкой, Н. И. Александровой, М. М. Ильиовича. Это было признанием.
       Е. В. знал всех моих сотрудников: доцента Александра Алексеевича Кажекина, в 60-е годы учившегося у него на кафедре ВПТ в Академии, Ю. И. Ямчука, М. Н. Лебедеву, Л. Е. Бочкарёву, Л. В. Краснову, Г. И. Ивановского, С. В. Спиридонову, А. М. Косыгину, С. А. Зорину, Ю. М. Гладышева, А. Б. Шварцмана, В.В Лисина, А.Ломоносова. Знал он и врачей клиники: Л. Д. Брилль, Н. И. Коптилову, М. Н. Костюнину, В. И. Моисееву, Т.Г.Шаповалову, М.М.Шашину, А.Ю.Рябову, Е. В. Гер и других. Приезжая в Саратов, он неизменно поддерживал все наши начинания, входил в проблемы, беседовал с командованием факультета и с ректором института. Его влияние не было навязчивым и начальственным, он не стоял над кафедрой, но без его моральной поддержки трудно было бы выдержать ту нагрузку, которая легла на мои плечи. Ни на одной кафедре других факультетов такой концентрации клинической ответственности не было. И это признавалось всеми. Когда Гембицкий уезжал, мы всё равно оставались с ним.
      Евгений Владиславович был неприхотлив. Умел обустраиваться в любой обстановке: в гостинице, в купе поезда, в тесном дружеском застолье. Обедая в факультетской столовой, он с удовольствием ел... пшённую кашу, находя её отменной. При всей своей известной сдержанности он умел радоваться и делал это с удовольствием.
       В один из его приездов мы активно посещали саратовские театры. С некоторым риском я предложил ему сходить в Театр юного зрителя. Шёл популярный у детворы спектакль «Колбаска, Боцман и другие». Оказалось, что генерал-лейтенант медицинской службы превосходно чувствовал себя среди ребятни и хлопал в ладоши, как пятиклассник. В другой раз мы в оперном театре смотрели балет «Дон Кихот». В наиболее ярких местах вместе с залом ой кричал «Браво!». Он умел ощущать вкус радости во всём и требовал от меня: «Радуйтесь, дарите себе то, что Вы так хорошо умеете дарить другим!»
      В 1986 г. стали усиливаться негативные явления в нашей стране, и это несмотря на продолжавшийся рост производства и отсутствие безработицы. Новизна и надежды, с которыми ещё недавно ассоциировалось появление Горбачёва, стали выветриваться, замещаясь демагогией, ослаблением государственной власти, неспособностью прекратить бойню в Афганистане, истощавшей страну, нарастанием националистических тенденций. Объявленная гласность, расширив сферу информации, превратилась в орудие разрушения социалистических основ государства. С «перестройкой» носились как с писаной торбой. Каждый год, каждый новый съезд объявлялись судьбоносными, как будто вот-вот должен был наступить коммунизм.
      Явным признаком беды стала авария на ЧАЭС в апреле 1986 г. Мои записи того времени: «Гул Чернобыля. Дозирование информации, словно у правительства сковало рот. Планетарное событие в облаке секретности. Жертвы среди пожарников. Некомпетентность государственных решений. Состоявшиеся инженерные и предстоящие экологические и политические просчёты.
      В клинике профпатологии нашего института первые облучённые из числа работавших в Чернобыле специалистов из Балаковокой атомной станщии. Из технической эта проблема немедленно стала социальной и медицинской, что потребовало колоссальных усилий и затрат. Авария потрясла страну, к тому же всё ещё находившуюся в состоянии кровавой и дорогостоящей войны».
       Конечно, сразу после взрыва на ЧАЭС, для ликвидации аварии и её последствий были привлечены и лучшие умы, и лучшие организаторы, и наиболее самоотверженные специалисты. Были использованы тысячи спасателей — солдат, шоферов, дорожников... А облако сыпало и сыпало «бомбы замедленного действия» на север Украины, Белоруссию, западные российские области, восточную Европу. Однако причины трагедии не были раскрыты полностью. За некомпетентностью инженерной смены скрывалась некомпетентность государственного руководства СССР, и это предвещало куда больший, хотя и не радиоактивный, распад.
     Привлекались специалисты ЦВМУ, в том числе Е. В. Гембицкий, выезжавшие в район бедствия. Привлекались врачи из ВМА, из ВМедФ и госпиталей. Укреплялись госпитали в Киевском и Белорусском военных округах. Изыскивались резервы. Здесь уже ничего нельзя сказать — на беду тогда навалилась вся страна.
      Уже позже прошли научные конференции, в том числе в ВМА, по проблеме лучевых поражений. На одной из них я был. С серьёзными аналитическими докладами выступили главный радаолог страны акад. А. К. Гуськова, главный радиолог МО проф. Г. И. Алексеев, проф. Е. Е. Гогин, знавший эту проблему ещё по предшествовавшим Чернобылю авариям на атомных подводных лодках с характерными для последних сочетанными поражениями, в том числе с участием радионуклидного компонента. Выступал Е. В. Гембицкий.
     Споры были достаточно острыми: дело такого масштаба было действительно новым. Сложность состояла ещё и в том, что имелась опасность преувеличения размеров трагедии, и необходимо было отделить радиофобии от реальных лучевых поражений. Всё это упиралось в копеечку и сейчас упирается,
      Вышел учебник ВПХ, одна из глав которого «Заболевания внутренних органов у раненых» впервые принадлежала терапевту, а именно Е. В. Гембицкому. Этим утверждалась важность сотрудничества военно-полевых хирургов и терапевтов. Опыт Афганистана показывал, что эти специалисты должны вместе стоять у постели раненого.
      Весной 1987 г. прошла инспекторская проверка нашего факультета. В составе комиссии прибыл и Е. В. Гембицкий. Это было последнее посещение кафедры Е. В. в его бытность главным терапевтом МО. Для нас встреча с Евгением Владиславовичем была поучительной и полезной. Он стремился своим вниманием повысить уровень самооценки людей, при этом он был очень терпимым.
     Запомнилось, как я, Людмила Сергеевна и Гембицкий прогуливались по набережной Волги. Открывался вид, как на Феодосийский залив. Далеко на юге просматривался Увекский железнодорожный мост, который в своё время не удалось взорвать ни белогвардейцам, ни немцам, в 1942—1943 годах. Говорили об Афганистане: я тогда уже знал, что поеду туда на стажировку. Е.В. согласился, что лучше ехать туда осенью, а не в летнюю жару, учитывая мой возраст.
      В тот приезд нам удалось показать Е. В. и другим проверяющим место приземления Юрия Гагарина — довольно унылый участок заволжской степи южнее г. Энгельса. В посадках стоял невысокий обелиск. .
      Е. В. интересовался историей терапевтических школ России. Он, как и я, считал, что провинциальные школы, в том числе Саратовская, незаслуженно оставались в тени, вытесняемые более публикуемыми Московской и Ленинградской. Поинтересовался личностью проф. П. Н. Николаева, крупного саратовского терапевта 30—40-х годов, в частности, раньше, чем Г. П. Шульцев, описавшего картину травматического шока. Е. В. предложил мне прислать в «Клиническую медицину» статью о саратовских терапевтах в годы Великой Отечественной войны и — отдельно — о проф. П. Н. Николаеве. Статьи были посланы и опубликованы.
       Позже, в июне 1987 года, после долгого перерыва, в Ташкенте прошёл 19-й Всесоюзный съезд терапевтов, последний в советской истории. Делегатов было очень много, из всех республик страны. Элиту съезда составили Ф. И. Комаров, В. А. Насонова, А. С. Сметнев, А. П. Голиков, Е. В. Гембицкий, Л. Т. Малая, Е.Е. Гогин, А.М.Убайдулаев, Н. В. Путов, Г. Б. Федосеев, Л. М. Клячкии и др.  Мелькнул там среди делегатов и А. Г. Чучалин — восходящая звезда отечественной пульмонологии. Председателем правления 06щества был избран Ф. И. Комаров, зам. председателя — Евгений Владиславович Гембицкий. С Е. В. там общаться было трудно, он весь был в работе съезда и отвлекался по делам медслужбы ТуркВО — совсем рядом шла война.
      Это-то и было необычно: мы жили, казалось бы, в городе Солнца, а совсем рядом — за горами — был Афганистан, где лилась кровь. Помню, я тогда спиной чувствовал этот холод.
      Месяцем позже, там же, в Ташкенте, проходили оборы главных терапевтов военных округов. На сборах подробно рассматривалась патология, характерная для наших войск в Афганистане. Участники сборов посетили Ташкентский военный госпиталь, осматривали больных и раненых.
Нужно сказать, что авторитет Гембицкого в военной терапевтической среде был огромен. Но сам Е. В. держался скромно, стараясь отметить в своих выступлениях наиболее крупных терапевтов и организаторов сборов..
      Приезжая в Ленинград в эти годы, Е. В. часто останавливался в так называемом «арабском домике», расположенном в глубине академического парка. Парк всегда производил впечатление заброшенного, что, впрочем, придавало ему какую-то прелесть. В центре его высился памятник первому начальнику Медико-хирургической академии Вилие. Вдоль аллеи росли высокие вековые деревья, стояли скамьи. Здесь всегда было тхо. Сквозного движения через парк не было, и он был малообитаем. «Домик» был гостиницей Академии для избранных. Когда-то здесь гостила арабская делегация, с тех пор это название прилепилось к нему. И я жил здесь трижды, в том числе в период защиты своей докторской диссертации. Сколько часов здесь было проведено Евгением Владиславовичем с его учениками, сколько душ открыто и мыслей высказано!.. Сейчас вся эта память — под прелью парковых листьев...
      Е. В. не любил возвращаться туда, где он прежде работал и где оставил часть себя. Так было с областной больницей, где он начинал, с клиникой Молчанова — в Принцевском корпусе. Может быть, несколько проще он чувствовал себя на кафедре ВПТ. Там его встречали тепло, там было оставлено им 10 лет жизни и труда.
      В Москве на его кафедре, как мне казалась, все было иначе. Наверное, оттого что не было собственной клиники.  Кафедра — только как учебный отсек — была скученной и, в то же время разобщённой. В классах шли занятия, в кабинетах стучали машинки. Я не любил бывать там, хотя люди там были предупредительные. Е. В. даже обижался, что, приезжая в Москву, я не захожу к нему «в кафедру» (так он любил говорить).
      В 1987 г., несмотря на, казалось бы, сложившееся положение, всё ещё сохранялось намерение Е.В. взять меня к себе на кафедру, намерение давнее, но неосуществлённое.
      В октябре 1987 г., перед моей поездкой в Афганистан, мы встретились с ним в Москве, на квартире нашей мамы, на улице Сходненской. День был пасмурный. Он приехал на метро, в гражданской одежде. Посидели за ужином, поговорили о накопившемся, о моей поездке. Говорили о любви. Неожиданно- в свойственной ему манере, он проникновенно прочёл стихи Б. Пастернака «Зимняя ночь»:
      Е. В. исполнилось тогда 68 лет. Нам предстояла разлука.
        Вторая половина октября 1987 г. - собираюсь в командировку в Афганистан. В Ташкент самолёт прилетает под утро. В аэропорту старшина милиции не рекомендует добираться до пункта обора в Тузеле на такси: в городе — криминальная обстановка. Под личиной светского парадного гостеприимного Ташкента скрыта ненавидящая русских азиатчина. Пришлась дремать на лавке в зале аэропорта.
     Тогда я писал в своём дневнике: «Пересыльный пункт. «Тихий перекресток». Начало системы». Много позже — через 9 лет - я издал «Кабульский дневник военного врача» (Саратов, 1996). Его основу составили почти ежедневные письма из Кабульского госпиталя, адресованные Е. В. Гембицкому. Мы с ним так договорились и так легче было прожить это время. Приведу некоторые странички.
      «Афганистан — это сейчас, в сущности, отечество военно-полевой терапии. Всё, что мы видим здесь: обычные заболевания, болезни у раненых, инфекции, истощение, психологический гнёт, — и есть военно-полевая терапия.
 То ли время пришло, то ли времени стало достаточно, чего никогда не было дома, но словно появилась возможность качественной работы. Меня многому научили мои учителя. Хочется думать, что угол зрения, выбор существенного, манера работы с людьми, источники неудовлетворённости у нас окажутся сходными».
      «Бесконечно жаль ребят — подорвавшихся, обгоревших, спинальных, с дырками в черепе, хромых и истощённых».
«Хирурги и реаниматоры мне по душе. Народ простой, сплочённый, любят пошутить и посмеяться. Черствость? Втянутость в дело? Корка? Наверное, так надо: ведь каждый день у ран, у повязок, у капельниц и трубок. Все обострено и вместе с тем привычно. Но очень важно воспитание молодых, у которых руки уже хороши, ум — догоняет, а с е р д ц е — отстаёт».
      «Из штаба армии передали, что из Москвы звонил Е. В. Гембицкий, спрашивал обо мне, передавал привет».
«Сказывается давление реальности боевой патологии, подчинённость делу. Здесь выше цена труда. Дома забываешь себя, зарывшись в мелочах. Здесь больше в ладу с собой, больше возможности размышлять, меньше места мелочности. Здесь всё крупно: мысли, дело, польза».
«Сейчас нужна реальная демократия, нужна энергия высокого интеллекта и справедливости. Люди переживают, думают, говорят. И это — печать времени. Важно только, чтобы гласность из средства не стала целью, чтобы море разлившегося дерьма не скрыло фарватер очищения нишей жизни». «Афганский опыт изучения патологии внутренних органов у раненых во многом особенный, но в принципиальном отношении — он лишь продолжение опыта Великой Отечественной войны». «Важно, что за всеми этими направлениями стоят конкретные люди: Е. В. Гембицний, А. А. Новицкий, В. В. Закурлаев, Н. В. Матюшкин. А. А. Стороженко, В. И. Комаров, П. О. Вязицкий, Н. М. Коломоец, Ю. И. Лященкю, В. Р. Гриценгер. Опыт накапливается и требует крупных обобщений. Он должен быть на острие внимания академии и факультетов».
      «Живу как солдат. Всё — в рамках целесообразности, как будто идёт экзамен или придёт экэамен!. И так — всю жизнь, и не у меня одного. Хлестнули война и сиротство, измучил культ руководящей посредственности. Но всё это научило терпению. Вот и живёшь как в караульной роте перед заступлением на пост государственной важности. Сам себе отец, мать и соимище учителей».
      «Врачи делятся противоречивыми известиями о кадровых переменах, ожидаемых в военной медицине. Здесь многое неизбежно и своевременно, но не слишком ли радикально? Меня волнует будущее, возможная интеллектуальная и нравственная мощь грядущей смены. Боюсь, что она ещё не подошла и освобождающееся пространство займёт жалкая течь. Смену нужно готовить».
 «Вспомнил академию 50-х гг. За забором — вдоль по Боткинской — зеленел ботанический сад, на грядках его копошился ботаник Шпиленя, и мы — первокурсники — знали, что он учёный. Тогда там можно было встретить Тонкова, Павловского, Орбели, Гирголава, Владимирова, Шамова, ходивших пешком и занятых своими мыслями. Каждый день через Литейный мост шлёпал старик Воячек. Шевкуненко возили — он был слепым.. Мы знали, что это — учёные. С ними были связаны большая наука и приоритетные позиции нашей страны в ведущих областях медицины. Их молодые сотрудники — фронтовики — учились основательно, а лучшие — становились учёными. Прошло время, и уже они представили новую высокую волну академической науки. «Были тогда и начальники, были и не учёные, но каждый был тем, кем он был. А что теперь? «Учёные» косяками ходят, поражая нас «индивидуальностью» куриных яиц, мучительным участием в каких-то бесконечных усилиях, не дающих результатов, массовостью культуры, не позволяющей отличить учителей от учеников. Какие школы, какие музеи и какие труды?! Зато какая прорва медиков-полководцев всех возрастов! Какая армия исследователей, эрудиция которых ниже возможностей тех приборов, на которых они работают!
      Я понимаю — это крайняя точка зрения, и в старой академии были «пустыри», и идеализировать её не нужно. И все же, что-то важное утрачено. Что-то случилось, и не сразу. Породы не стало. Обмелело и заросло разлившееся академическое море, причём настолько, что административно-кадровый аппарат (технический по своим возможностям) заменил тот великий мозг, который когда-то бродил по дорожкам академии».
     Конечно, думать так помогал Афганистан, горечь, испытанная здесь. Издалека лучше видишь. Согласитесь, в этих словах было и предвидение. Ущербные 90-е годы завершили разрушение академической культуры.
       Опыт работы в Афганистане показл, что здесь, как и в годы Великой Отечественной войны, очень нужны грамотные врачи, и в целом их достаточно, нужны учёные, способные к крупным обобщениям, их нехватает, но вряд ли нужны «врачи -полководцы». «Афганский опыт должен обновить военную медицину...»
«Послевоенное время в жизни нашей страны — всё на одно лицо… Не имеет истории и афганская война. 8-летний сплошной блок. Миллион участников. Жертвы, судьбы, трансформация в сознании громадного человеческого региона, школа интернационализма, проверка канонов, накопление военного и иного профессионального опыта в современных условиях. Пробуждение целого народа, рождение его государственности. А истории этого периода — нет».
       Улетая из Кабула, я оставил там друзей: Н. М. Коломойца, главного терапевта армии, В. Г. Новоженова, ведущего терапевта госпиталя, С. В. Науменко, реаниматолога госпиталя, Марию Ивановну Шинку, Тамару Степановну Васильцову, сотрудниц госпиталя. К Новому 1988 году я вернулся в Саратов.
      Строчки писем превратились в странички дневника. Их читали друзья и семья Гембицких ещё в машинописи. А спустя 9 лет, в 1996 году, «Дневник» был издан. Время сделало его вкус ещё более горьким и выдержанным. Е.. В. считал «Дневник» важным свидетельством времени.
      В 1987—1988 гг. на моей кафедре защитились 4 диссертантов, и ещё трое «впряглись», в том числе В. И. Шкумат, В. А. Решетников, М. М. Шашина — все пульмонологи. Всех их лично знал Е. В. Гембицкий.
     Сразу после Нового года я поехал в Ленинград, на конференцию, посвящённую 20-летию Всесоюзного НИИ пульмонологии. Наша кафедра многие годы работала в тесном содружестве с этим замечательным коллективом, крупнейшим в СССР и всемирно известным.
       В это же время, по своим делам, в Ленинграде находился и Е. В. Мы встретились, он порадовался, что я благополучно вернулся, поблагодарил за письма из Кабула, внимательно просмотрел привезённые мной фронтовые фотографии. Был он в эту встречу каким-то особенно сосредоточенным и, пожалуй, грустным. Мы поехали с ним на квартиру к его младшей дочери Ирине, погостили в её семье пару часов. Он был очень предупредителен к ней и нежен. Она мне показалась славной, симпатичной и очень непосредственной.
       Он подарил внукам игрушки, модели автомобилей — не полный комплект, а по нескольку штук. На мой немой вопрос — почему не комплектом, сказал тихо: «Никогда не нужно дарить сразу всё, что имеешь, или всего себя, особенно детям. Обычно это ценится недолго, а потом оказывается, что дарить больше нечего, и даритель очень скоро становится не нужным». Помолчав, добавил: «Можно даже умереть за кого-то. В лучшем случае тебя похоронят, а вскоре похоронят и память о тебе». Наверное, это было мудро, но прозвучало безмерно грустно, что в принципе было ему несвойственно...
      Он попрощался с Ирой, её мужем, мальчиками, и мы отправились на вокзал: Е. В. уезжал в Москву.
Когда мы вышли на перрон, он с какой-то тяжестью в голосе, так нелегко ему было говорить, смазал, что начались большие кадровые перемены в военно-медицинском ведомстве, которые вскоре коснутся и его, и что мне нужно окончательно расстаться с надеждой на перевод в Москву. Придётся жить и работать в Саратове. Сказав это, он быстро попрощался и вошёл в вагон...
      Я и раньше вполне понимал нереальность этих планов, и огорчило меня не это, а то, что он, по-видимому, сильно переживал происходящее и как хирург устранял болезненные иллюзии: и свои, и мои. Но разве это что-нибудь меняло в главном?! В течение 1988 г. мы виделись с ним редко, но созванивались и переписывались.
      Он продолжал работу главного терапевта в обычном режиме. Поделился опытом своей работы в ВАК СССР. Экспертиза диссертационных исследований, по его словам, требовала высокой эрудиции и научного вкуса, и ВАК представлял собой весьма солидный коллектив.
       В октябре 1988 года в Саратове прошла конференция пульмонологов. Президентом её был избран саратовский профессор Н. А. Ардаматский. Я вошёл в правление Всесоюзного общества. Е. В. это приветствовал.
      Жизнь в стране постепенно менялась: перестройка коснулась всех сторон жизни, покачнув сложившиеся традиции, но как-то безжалостно расправляясь с ещё вчерашним и не худшим настоящим в угоду далеко не лучшему будущему. Цена этому вскоре стала очевидной.
      Изменился угол зрения и в отношении кадрового резерва страны и, в частности, медицинской службы МО. Кому-то пришла в голову идея «перепрыгнуть через поколение» и таким образом омолодить её руководящий состав. Прежде кого-то долго и основательно готовили к последующей деятельности, этот человек «дышал в затылок» учителю, перенимая всё лучшее и впитывая традиции школы. Теперь пошла ставка на более молодых. Хорошо, если такой выбор оказывался удачным. Но в целом это решение было ошибочным. Кому-то оченъ не терпелось разрушить систему, которую он не создавал. Несомненно, играл роль афганский фактор — появление целой армии опалённых в боях, но несостоявшихся, в том числе медицинских, «полководцев», рвавшихся на руководящие позиции. Вместе с тем, сам по себе афганский опыт серьёзно не обобщался и уходил в архив. Обобщение требовало упорной работы, но не сулило лавров. Отсутствие успеха в стратегическом отношении операции в Афганистане связывали не с истинными виновниками поражения — руководством страны, а с конкретными участниками этой трудной войны. Афганская тема была обречена на непрестижность и двусмысленность. Этим можно объяснить смену декораций. Готовились к уходу не только главные специалисты, но и Ф. И. Комаров.
Конечно, это происходило постепенно, но очень многие, кто готов был подхватить эстафету, попадали в «офсайд».
      В октябре 1988 г. на должность главного терапевта МО был назначен проф. В. Т. Ивашкин из ВМА им. С. М. Кирова,  Возможно, в этих условиях к этому выбору пришёл и сам Е. В. Но было очевидно, что Молчановской школе наступает конец. На смену классикам приходили деловые люди.
      Уволившись из армии, Е. В. Гембициий остался профессором на своей кафедре.
     Уход Ф. И. Комарова со своего поста задержался трагическими событиями в Армении, где 7 декабря произошло, землетрясение, приведшее к разрушениям и жертвам. Ему пришлось пройти ещё и это испытание. Е. В., уже будучи в отставке, также принимал участие в организации медицинской помощи пострадавшим.
      Десятилетие деятельности Е. В. Гембищкого в должности главного терапевта Советской Армии (официально: МО СССР) завершилось, практически одновременно с окончанием войны в Афганистане.
      Что такое деятельность главного терапевта Вооруженных Сил страны? Чем измерить её полноту и эффективность? Как всякая система эта деятельность имеет подсистемы — кадровую, педагогическую, научную, организационную, экспертную и др. — точно по теории функциональных систем П. К. Анохина. Сумма функциональных подсистем обеспечивает конечный результат, а имению — эффективную деятельность всей службы. В этом случае система становится настолько устойчивой, что приобретает способность к самогенерации, становясь школой, даже если уходит её творец. Школа живёт, если только её специально не разрушить... Я думаю, что ответы на все эти вопросы дает анализ деятельности Е. В. Гембицкого, данный в этой книге. Всё, что было после его ухода в отставку, было лишь историей его идей и стиля, а ещё позже — со смертью Советской власти и Советской Армии, просто умерло.

ПОСЛЕДНЕЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ
 (1988—1998 гг.)
       7 декабря 1988 г. сообщили о крупнейшем в XX веке землетрясении в Армении. В этот день я и группа офицеров Саратовского военно-медицинского факультета выехали в Москву на Всеармейское совещание руководящего состава медслужбы МО. Трясясь в поезде, мы только и говорили о случившемся. По приезде я прямо с вокзала позвонил Е. В. и попросил его похлопотать в ЦВМУ о моём откомандировании в Ереван. Он проинформировал меня, что бригада хирургов, терапевтов и других специалистов из ВМА и ГВКГ, включая Ф. И. Комарова, В. Т. Ивашкина и Э. А. Нечаева (новый главный хирург), уже убыла в Армению. Он обещал, тем не менее, связаться с генералом И. В. Синопальниковым, оставшимся старшим в ЦВМУ, и обосновать целесообразность моей просьбы, но посоветовал при случае обратиться к нему лично.
9 декабря, уже на сборах, мне удалось поговорить с Синопальниковым. Он сказал, что подумает об этом, согласившись, что я как раз тот специалист, который там нужен, но что и так уже «полна коробочка» и Ф. И. ограничивает дополнительное направление людей.
      На следующий день я повторил свою просьбу. Синопальникова рассердила моя настойчивость, но, подумав, он пообещал: «Сделаем, ждите команду». 23 декабря я вылетел в Ереван.
     Сохранились дневниковые записи и тексты моих писем Е. В. в те трагические дни. Я приведу выдержки из них.
      «Аэропорт «Звартнотц» забит самолётами, нашими и иностранными. Стены в здании аэровокзала заклеены объявлениями о порядке приёма беженцев, фотографиями пропавших без вести. Народу — масса. Беспрестанное движение. Небритые мужчины, нервные женщины на узлах и чемоданах. Плачущие дети. Ноев ковчег. Призванные из запаса рязанские мужики в мятых нескладных шинелях и кирзовых сапогах».
     Так получилось, что ещё 4 декабря моего сына Сергея, командира госпитального взвода медицинской роты в Минске, в составе группы, по тревоге, в бронежилетах, на ИЛ-76 отправили в Сумгаит, а позже в Баку, в связи с межнациональной напряжённостью. Там его и застало спитакское землетрясение.
      «Прибыл в госпиталь. В нём ещё 150 раненых. Часть уже отправлена в Москву, Ленинград, Омск. Только что убыли главные специалисты ЦВМУ, работавшие здесь с 8.12. Моя роль — замещать главного терапевта на данном отрезке работы». Гембицкий сказал мне перед отлётом: «Спитак сейчас — самое больное место на планете. Уже чтобы прикоснуться к этому, стоит ехать туда».
      Работаю в госпитале, консультирую больных и раненых, обрабатываю и анализирую накопившийся клинический материал. Предстоит посещение крупнейшей больницы Еревана—Эребуни, где па 1000 койках размещены наиболее тяжёлые раненые с гнойными осложнениями. Чуть позже предстоят поездка в зону — в Спитак и Ленинакан, города, особенно пострадавшие. Есть возможность регулярно связываться с Москвой и Саратовом».
     «Статистика Эребуни, в которой с 8.12. по 24—27.12. работали десятки наших военных хирургов, лаборантов, терапевтов, такова: всего поступило из зоны 990 чел., из них через реанимацию — 150 чел. Умерло 60 (как правило, с СДР, ОПН). 27 умерло в реанимации (это в 1,5 раза больше, чем в реанимационном отделении в военном госпитале). Из 990 чел. около 100 с тяжёлой классической формой СДР и ОПН, ещё 100, по-видимому,— с СДР и ОПН, но не потребовавшие аппаратного пособия, и ещё около 100 с элементами СДР (ОПН). Таким образом, частота СДР в Эребуни оказалась близкой той, которую я установил в военном госпитале, просмотрев истории болезни,— около 28—30%. Нужно ещё иметь в виду, что у такого же числа пострадавших — 300—400 чел. — была «ситуация сдавления» без развития СДР».
      «Во мне всё время какая-то грустная песня. О чем эта песня? Эта ноша? Эта печаль? О людях. Кому нужны воины-интернационалисты, калеки афганские?! Разве что матерям. Почти 10000 инвалидов? Разве что матерям, если остались в живых. Как нельзя понять бесконечность, Вселенную, так нельзя почувствовать, выразить все горе армян! А ведь я ещё не видел раздавленных детей. Для того, чтобы это вобрать в себя и выразить, нужно быть или Шекспиром, Лермонтовым, Достоевским, или сумасшедшим».
      «Никак не могу угнаться за фактами, наблюдениями, собственными переживаниями, мыслями. Не могу понять чего-то главного — о народе армянском, о его трагедии, о политической и социальной ситуации здесь, о ценности интернационального вклада для него, о его собственном вкладе в происходящее сейчас восстановление городов.
      С одной стороны, глубокий траур, неутешное горе, апатия, неверие в будущее, и это можно понять, а с другой — Ереван, кишащий людьми. Зато в зоне местного населения, восстанавливающего разрушенное, почти нет. Гнут спину запасники из России, умирают под панелями при расчистке, мерзнут, болеют. Больно, что горе, не обидно за труды, обидно только, что для многих здесь — горе «с маслом».
       «Я последовательно продолжаю просматривать и продумывать истории болезни тех 100 больных, которых до меня успели отправить из госпиталя в центр страны, в другие больницы республики, в пансионаты или домой.
        Дело необычное, может быть, уникальное: гарнизонный госпиталь в считанные двое-трое суток превратился по характеру патологии в специализированное учреждение, обязанное заниматься проблемами политравмы, синдрома длительного раздавливания, психоневрологической патологии, чрезвычайно разнообразной патологии внутренних органов у раненых. Так получилось, что прежде терапевты не принимали участия в оказании помощи пострадавшим от землетрясения. Этих материалов не содержит мировая и отечественная литература.
Нужны панорамное видение проблемы и вместе с тем цепкая конкретность наблюдений, чтобы обобщения были верными. Нужно, сколько бы это ни потребовало сил, увидеть, понять, продумать, запомнить, записать всё, что армянская трагедия дала терапевтической науке. И без конкретных впечатлений о человеческих судьбах научное мышление не дает полной правды. Кажущаяся мультипликация однообразных, но закономерных патологических явлений (патология почек, сердца и лёгких, сроки ее развития, обусловленность шоком, токсемией, азотемией, взаимосвязь нарушений, объём обследования и лечения) дополнятся разнообразием и неповторимостью человеческой индивидуальности. Первое требует дела, второе — писателя. В первом мне помогает мой прежний опыт работы в травматологической клинике Саратова и в Кабульском госпитале, понимание роли терапевта у постели раненого; во втором — врачебная наблюдательность и душевная рана, без которой невозможно уехать из Армении».
       Случилась оказия — еду в Спитак. Еду вместе с Ф.И.Комаровым. «Спитак — солнечная долина». Прелесть, а не местечко, рядом с тысячью могил. Из-за опасности повторных сильных землетрясений Спитаку ищут новое мест поблизости. Перед въездом в город, раскинувшийся в лощине среди невысоких гор, покрытых глубоким снегом, горы каменного мусора. Здесь же расположилась автобаза. Основные улицы уже расчищены. Посты милиции при въезде и на каждом углу. Местного населения почти нет, практически одни мужчины. Целого современного здания — ни одного. Висят обрывки этажей. Дома с перебитым позвоночником, с выбитыми зубами, оскаленным кровавым ртом. На балконах и лоджиях подвешены связки лука, уже 20 дней висит белье. Обрушилась стена и обнажила анатомию квартир, в которые нельзя подняться. На оставшейся части пола новенький шифоньер, диван с подушками... Раздавленные блоками гаражей легковые машины. Полегли автобусные стоянки;
      Контраст: солнце, горы, голубой снег, чистый воздух и гибель, смерть, тряпьё, оборванные струны жизни. Покосившиеся фонари, выбитые стекла, осыпавшаяся черепица, продырявленные крыши. Холод, холод, обесчеловеченное жилье. Есть здания внешне целые, на окнах занавески, стекла не выбиты, но в них не живут. Они опасны. Не видно собак.
      Над городом как гимн — каменное величественное кладбище, которое пощадила стихия. У стен его сотни гробов — чёрных, белых — струганых, красных, детских, взрослых... Гробы лежат, стоят, громоздятся. Их явный избыток, хотя, по-видимому, ещё не одна тысяча погибших не раскопана. Гробы уже начинают раздавать на доски для тамбуров к палаткам...».
       На окраине Спитака развёрнут военно-полевой госпиталь. Хирурги оперируют. Среди офицеров много саратовских выпускников. Работают здесь и специалисты из института «Микроб» (Саратов) — возможна эпизоотия.
     Поездка, в, Ленинакан — второй - по величине город Армении. Рассказывают очевидцы — сотрудники госпиталя.
«Здесь каждый как-то пострадал. У кого-то семья погибла, у кого-то чудом осталась целой, но завалило жилье, некуда было деть детей». «Все рухнуло в один миг. Плиты домов рассыпались, как труха. Гибель носила массовый характер. 8—9.12. Трупы повсюду: возле развалин и дорог. Не в чем и некому было хоронить. Гробы стали завозить из Еревана только 10—11.12. Трупы лежали и на кладбище — без головы, без ног. Если бы не военные, никто бы их не убрал. В рухнувшем госпитале погибли 8 больных и 3 медсестры».
«Начальник медицинского депо потерял дочь и обезумел, долго не могли его найти, иначе раньше можно было бы получить палатки и развернуть работу. Через час поставили первую палатку и начали принимать раненых. Хирург уже у операционного стола обнаружил, что работает в тапочках. Офицеры разрывались между работой и детьми. Семьи, оставшиеся без крова, разместили в палатках. Холод, плач и стоны. Раздавали солдатскую пищу и самым маленьким».
      «Условия работы оказались особенно тяжёлыми во второй половине 7.12. и в ночь на восьмое, так как не было освещения, недоставало растворов и стерильного материала, только налаживалось взаимодействие коллектива, оказавшегося в экстремальной обстановке, сказывалось испытанное потрясение. Ночью работа шла при свете костров и автомобильных фар, в операционной — при свечах. Диагностика повреждений и тем более состояния внутренних органов была затруднена (холод, невозможность раздеть раненых, скученность, нехватка медперсонала). Распознавание шока основывалось на констатации частого нитевидного пульса, холодного липкого пота и общей заторможенности раненого («засунул руку под фуфайку — холодный пот и скрип, значит, шок и подкожная эмфизема»)». Функции персонала бывшего терапевтического отделения складывались стихийно, исходя из обстановки. Врачи развёртывали и оборудовали палатки, осматривали поступающих, участвовали в их сортировке, определении показаний и противопоказаний к операциям, подготавливали пострадавших и прооперированных к эвакуации». «К вечеру госпиталь был усилен группой хирургов из Центра, однако и в последующем объём работы оставался большим. Наибольшие трудности были связаны с эвакуацией раненых».
      Из Ленинакана вернулись в Спитак. Здесь Ф. И. Комаров проводил совещание и обошёл госпиталь. Спасательно-восстановительные работы были ещё в разгаре, и предполагалось длительное пребывание здесь госпиталя. 
       Да, приехать сюда и уехать — это ещё ничего, а жить здесь — страшновато. Не зря говорят: «Три дня на Кавказе — ода, три месяца — три строчки, три года — ни звука».
      «Вечером Ф. И. и я поехали в Ереван. В дороге он выслушал мои соображения об особенностях внутренней патологии при травме и СДР у пострадавших. Короткий одобряющий отклик, быстрая и деятельная реакция. «Работайте по своему плану, главное: быстрее обобщайте  наблюдения».
       «Дозвонился до Баку, узнал, что сын Сергей жив и здоровв, но патрулирует улицы города... Спокойствия не прибавилось». «Сумгаит, Баку, Нагорный Карабах — бессилие Горбачёва, кризис государственной власти»
       Написал письмо академику А. Г. Чучалину. Подумал, что ему интересно было бы услышать голос пульмонолога из этих мест.
       «Нужно сказать, что здесь многое напоминает Афганистан, войну. Та же массовость трагедии народа, чудовищность и бессмысленность потерь, сходство проблематики травм, психологический стресс. Сходство и в проблеме межнациональной розни. В причудливом сочетании повседневного мародёрства и самоотверженной работы людей. Конечно, если это и Афганистан, то свой, «домашний», но от этого только горше». «Буржуазное перерождение, расслоение народа на бедных и даже очень бедных и богатых только окрепло на фоне национальной трагедии — землетрясения. Как контрастирует с этим интернациональная помощь всего советского народа! А если с тобой, Россия, случится беда, кто тебе поможет?!»
     «Вечером звонил Е. В. Гембицкому, делился впечатлениями, мыслями. Мне было сказано, что приобретенный опыт в значительной мере уникален для терапевтов и что никаких усилий жалеть не надо, чтобы его получить. Полученные наблюдения должны найти место в статьях, а может быть, и в книге, посвящённой терапевтической помощи пострадавшим».
          14 января 1989 г. я вылетел в Москву. Съездил в госпиталь им. Бурденко. Встретился с В. Т. Ивашкиным, которого сменил в декабре в Ереване. Зашли к профессору Евгению Владиславовичу Гембицкому. Он долго расспрашивал меня о результатах наблюдений и моих впечатлениях. Ему показались важными как аналитическая, научная, сторона дела, так и публицистические заметки об этом времени. Он советовал мне, не откладывая, оформлять и публиковать привезенные материалы.
        15 февраля 1989 г., через 10 лет после ввода войск в Афганистан, после бездарной гибели тысяч солдат и офицеров, наши войска, наконец, вывели в Союз. .
        В 1989—1992 гг. в «Военно-медицинском журнале», «Клинической медицине», «Терапевтическом архиве» систематически печатались мои статьи об Армении. Важно было проанализировать этот первый в мире опыт, к тому же на примере крупнейшего землетрясения.
      Евгений Владиславович самым заинтересованным образом следил за моей работой в этом направлении, полагая, что после обобщения афганских наблюдений серия армянских материалов представляет собой новый этап в развитии учения о патологии внутренних органов при травме и является прямым продолжением работ Н. С. Молчанова. В 1989 г. в издательстве МО вышло пособие «Классификация патологических изменений внутренних органов при травме», составленное Е. В. Гембицким, Л. М. Клячкиным и мной. Весь 1989 г. я писал книгу «Терапевтическая помощь пострадавшим при землетрясении». В 1995 г. она вышла в издательстве «Медицина» (её авторы: В. Т. Ивашкин, М. М. Кириллов, Ф. И. Комаров).Армянская тема доминировала тогда в военно-медицинской литературе, входя в учебники. Это натолкнуло меня на мысль о таком новом понятии, как пульмонология войн и катастроф, которое включало бы патологию лёгких не только при массовой механической, ожоговой и холодовой травме, но и радиационные и токсические поражения лёгких.
       Евгений Владиславович после выхода в отставку продолжал полноценную работу на кафедре. Поражали его энергия и острое чувство нового. Я думаю, что его действительное лидерство на кафедре сохранялось еще довольно долго, и его преемник В. Т. Ивашкин это понимал.
      Е. В. в этот период много работал в Московском обществе терапевтов, выступая с интересными докладами, в том числе по вопросам истории медицины. Им была издана монография о неотложной терапевтической помощи. Он контролировал и консультировал выполнение диссертационных исследований, в том числе — по афганской тематике (Н. М. Коломоец). .
      В АМН он был избран членом бюро отделения клинической медицины. С учётом разнообразия творческих личностей и школ, которых объединила Академия, это была весьма деликатная работа.
       Я иногда спрашивал его, как он себя чувствует, хотя видимых причин для беспокойства как будто не было. Он на мои вопросы философски отвечал, что «в его возрасте (за 70) всё достаточно условно, то-есть всё может случиться и к этому нужно быть готовым, хотя лучше бы, если бы благополучие продолжилось подольше».
      Он был очень внимателен к своей жене, Нине Яковлевне. В свою очередь, и она его поддерживала, разделяя его трудности и хорошо зная его среду. Вместе с ними жила Инна — их внучка. Она успешно окончила институт, была на практике в ФРГ, позже поступила в клиническую ординатуру. Довольно часто из Ленинграда приезжала дочь— Татьяна Евгеньевна Гембицкая, пульмонолог, известный своими работами в области муковисцидоза, доктор медицинских наук. В Москве их окружала дружная родня. Их дом всегда был гостеприимен. Особенно приятная атмосфера царила у них на кухне, где с удовольствием предлагалось угощение, непременные рюмочки коньяка, привезённого по случаю из самых-самых коньячных мест...
      Находя, что моя профессиональная жизнь идёт нормально, тем более, что карьерные цели мне всегда были чужды, он настоятельно советовал мне побывать за границей. Ему казалось, что, замыкаясь на отечественном, я что-то упускаю в своём развитии. Но поскольку спонсоров у меня не было и не могло быть, так как я богатеньких не консультирую, а собственная зарплата была скромной, его мечта так и не осуществилась.
         В ноябре 1990 г. мы купили дачу у самой Волги, в Дальнем Затоне под Саратовом. Сквозь зелень абрикосов и вишен виднелась бескрайняя синяя Волга. Е. В. очень обрадовался, узнав об этом. Он нам по-хорошему завидовал. Ему, волжанину, не хватало Волги. На моё намерение приобрести собственную резиновую лодку он ответил: «Мысль превосходная во всех отношениях, я в свое время активно собирался это сделать, но упустил, возможность в связи с переездом в Москву».
     Осенью 1990 г. произошла частичная смена состава экспертного совета ВАК СССР. Председателем совета по терапии стал проф. В. Т. Ивашкин, членом совета был назначен я. До меня это место занимал Е. В. Пожалуй, это был единственный случай, когда я занял место своего учителя в буквальном смысле. Несомненно, это было сделано по его предложению. Я получил возможность пройти прекрасную школу научной экспертизы, в которой участвовали выдающиеся учёные.. Работа в ВАКе дала мне возможность раз в месяц бывать в Москве, встречаться с Е. В., с сыном Сергеем (работавшим в ЦВКГ им. А. А. Вишневского), с внуком, с родными. Это продолжалось до 1994 г. Благодаря этому я имел возможность наблюдать всё происходившее в то время в столице.
     Подошёл 1991 год. Он был каким-то тревожным, не похожим на предыдущие годы, словно приближалась гроза. Казалось бы, работали кафедры, писались диссертации, шли поезда, люди семьями ездили на курорты. Жить и жить бы Советскому Союзу, но надвигалась беда. Мы делились с Е. В. этими опасениями. «Приход Горбачёва был воспринят как возможность развития или хотя бы перемен. рассматривалаись как цена развития». «Река» действительно потекла быстрее, но в условиях ослабевшей власти, нараставшей коррупции и неавторитетности этого бездарного и бессовестного правителя — не по руслу социализма». «Постоянная картина: Ельцин и Горбачёв, как пауки в банке. Очевидно, что один другого стоит. Просто у одного ещё есть власть, а у другого её нет. У нас любят поддерживать безвластного, даже если уже ясно, что страна рухнет под его тяжёлой поступью».
      «Ощущение благополучия и уверенности в правильности происходящего в стране постепенно исчезает. Зло идет из верхних эшелонов власти, парализуя партию и массы людей. Аритмия нарастает, вытесняя правильный ритм жизни».
     Состоялся Референдум о сохранении обновлённого СССР. У метро «Тушинская» раздают листовки. «Отечество в опасности!». Какие-то районные ветераны кричат об этом, а ЦК партии молчит. В референдуме участвовало свыше 70% избирателей, более 70% из них проголосовало за сохранение СССР. И я и Е.В. были среди них.
      «Май 1991 г. Государственная суета. Страна брошена и катится неизвестно куда. Всё это на фоне очевидного материального расслоения общества с концентрацией коттеджей, дач, машин, зарубежных интересов и возможностей, с одной стороны, и бедноты, с другой. Партократы быстро переходит в лагерь «демократов» (свободней воровать). Якобы коммунисты становятся якобы демократами. Но главное условие — близость к кормушке».
       «19 августа. Объявлено о ГКЧП. Попытка сохранить советскую власть. Явная нерешительность участников и приближающееся поражение.
        Гембицкий в эти дни как-то поинтересовался у меня, как я пережил буржуазный переворот? Я написал ему:
«На душе мерзко. Многое неясно. Кажется даже, что, если бы ГКЧП не было, он должен был бы возникнуть по чьему-то изощрённому и подготовленному сценарию. Во всяком случае, и Ельцин был на месте, и броневик... Страшновато. Словно происходит землетрясение, а твой дом ещё стоит. Кровь то пробежит к сердцу, то остановится. Обидно отсутствие отпора. Отчётлива мерзость нейтралитета, нерешительности и капитуляции центральных и местных органов Советской власти, власти партаппарата. Становится очевидным, что это была мёртвая власть, переродившаяся ткань партии, не имевшая никакого отношения к коммунизму. Убрать её можно было бы только целиком, всем жирным слоем. Смельчаки попытались, но задача их средствами не решилась. Пройдет немного времени, и «дерьмократы» послужат прекрасным удобрением для власти рыночной мафии».
      По своему обыкновению, Е.В. молча согласился...
«Сентябрь 1991 г. Происходящее — поверхностно. Чаша реванша будет выпита, а позже, не испытывая конкуренции и сопротивления, не обладая внутренней культурой и нравственной силой, они быстро станут российскими чиновниками, пойдёт гулять коммерция.
      Я на свои вопросы «оттуда» ответов не жду. Моё место с бедными, с обездоленными. Им я нужен и послужу ещё, что и делал всю свою жизнь. 35 лет я лечу рабочих, солдат и крестьян и уже 25 лет учу их детей. Я ничего другого делать не умею. А богатенькие, они же прежде партийненькие, обойдутся без меня. Партия коммунистов — это не где-то, это — я, это — такие, как я. Это не продаётся, не покупается, это для людей,- а не над людьми (как многие пытались), тем более не против людей. Этого нельзя «приостановить», «запретить», «выбросить» и «уничтожить» демократическим черносотенцам. Я бы повторил свою жизнь, ничего в себе не изменив. И сейчас нужно жить и работать спокойно, не творя себе кумиров из похоронной команды».
      Учитель продолжал работать, продолжали работать и мы — его ученики, но наше Время резко изменилось.
     «Беловежская пуща. Заговор расчленения живого тела СССР. Рубка мяса на крупные куски началась. Мясники известны». Иногда кажется, что происходит замедленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, неуправляемость, отлетают крылья, колёса, обшивка, вылезают кишки... Зрители есть, но не более».
       Так думал и писал я, в том числе Е. В. Гембицкому. А что обо всём этом думал он? Он, по обыкновению, был сдержан не столько в оценках происходящего, сколько в выражении оценок. Но иногда это прорывалось. Как-то мы прогуливались по ул. Тухачевского, возле его дома, и много говорили о произошедших переменах. Я сказал, что, пожалуй впервые, несмотря на свой романтизм и профессиональную целеустремлённость, я замечаю, что в последнее время иду «не на взлёт, а на посадку», что физически ощущаю, как меня обокрали, и что среди бизнесменов — героев нашего времени — мне и таким, как я — советским людям, места нет. А, обращаясь к нему, прямо спросил: «А разве Вы не испытываете, что это новое время выталкивает вас? Ведь оно разрушает всё то, что вы сделали за полвека служения Советской Армии? Разве это время не против вас?»
     Он ответил, подумав, что «мой пессимизм понятен, но неуместен, тем более, что я — совершенно прав. Нельзя идти «на посадку» в складывающейся неблагоприятной ситуации - ни вам, ни даже мне. Это можно было бы позволить себе, если бы ваши ценности не подвергались опасности. А сейчас, наоборот, нужны настойчивая работа, сохранение памяти и традиций, уверенное сопротивление распаду. Нашу профессиональную культуру, — продолжал он, — наш громадный опыт нуворишам заменить будет нечем. Они не обойдутся без нас — ни сейчас, ни потом. Поэтому «летайте» спокойно, «на посадку» не спешите... Среди них нет никого, кто бы мог взлететь так высоко, как вы, и имению потому, что ими движут, в отличие от нас, не интересы народа, а личная выгода, а на этом топливе высоко не взлетишь. Их «воздушный коридор» всегда будет ниже». Этого размышления мне было достаточно.
       26 сентября 1992 г. я был уволен из рядов Советской Армии, прослужив в ней с 17-ти почти до 60 лет. Уволившись, я занял, по предложению ректора, кафедру внутренних болезней интернатуры института, там же, в 8-й больнице Саратова. А жизнь продолжалась. Оказалось всё же возможным продолжать научную, педагогическую и лечебную работу. И социальный адрес этой деятельности сохранился: рабочие и служащие г. Саратова... Перемены произошли в большей мере в верхних эшелонах общества. Те зажили своей отдельной жизнью паразитов. Я писал тогда Евгению Владиславовичу: «Приспособленцы и паразиты были всегда, особенно много их стало сейчас, когда большинству людей плохо. Эти не станут спасать голодных детей, им бы только себя спасти. И, как правило, преуспевают в этом. Поганки растут быстрее благородных грибов. Чем примитивнее организация, чем больше она ориентирована на потребление, тем экспансивнее её рост. В этом преимущество паразитов, они свободны от созидания. Это показал фашизм, это в наши дни демонстрируют «новые русские» — разновидность паразитов и их власть».
И в новой обстановке сохранилась возможность продолжать своё дело, дистанцируясь от власти. Так жил и Евгений Владиславович. И тем не менее, политическая составляющая жизни каждого из нас в эти годы резко возросла. Она могла не приобретать активных форм, но она была.
      Я писал Е. В.: «Очевидно, что в складывающейся ситуации о служении не может идти речь. О службе — да, о том, чтобы зарабатывать на жизнь, — да. Служение возможно, но только ради больного человека. Слава богу, что мы — врачи — именно в этой роли. В ней надо совершенствоваться. Здесь есть условие единства души и реальных целей». Но нередко спокойствие сохранить было трудно. Как правило, в случаях особой наглости «демократов».
        «12 мая по «Маяку» было передано: в программу вступительных экзаменов в МГУ с этого года уже не будут включены произведения Белинского (все), Герцена (все), Писарева (все), Чернышевского (все), Горького («Песнь о Буревестнике» «Мать», «Слово о Ленине» и др.), Фадеева (кроме «Разгрома»), Шолохова (в частности, «Поднятая целина»), Маяковского (кроме «Прозаседавшихся»), Н. Островского (все). Но будут включены Набоков, Солженицын, Бердяев, Гумилёв, Цветаева, Есенин («Анна Снегина»). Так решил деканат МГУ, и это рекомендовано всем российским университетам. Интересно, а как поступили с теми в МГУ, кто с этим выбором был не согласен? Чернышевский! Настоящий русский интеллигент, революционный демократ, невероятно мужественный человек, 30 лет гнивший на царской каторге, буржуазную элиту сегодняшней России, воспитанную при социализме, уже не устраивает! Новый, буржуазный, слой создаёт свою идеологию, подчиняет (покупает) университеты, телевидение, радио, создаёт свою армию, жандармерию, сыск. Крадёт у народа не только пищу, но и душу. В идеологии нет вакуума, поэтому они спешат. Это они хорошо освоили у Ленина». Я написал Е. В. об этом.
       «Идёт испытание советских людей на «ельцинизм» (разновидность мелкобуржуазного перерождения), нарастает отграничение зоны неприемлемости буржуазного искуса и вседозволенности. Отсутствие протеста —безнравственно. Но мы ведь ещё не настолько истощены, чтобы безропотно стоять перед рвом в ожидании пули....
      Е. В. ответил мне: «Понимаю и разделяю Ваше возмущение по поводу многих явлений нашей нынешней жизни. Мне кажется просто невероятным исключение из программы МГУ произведений Белинского, Герцена и др. Это даже не «перекос». Но думаю, что это не от лидеров нынешней демократии... Конечно, перевёртышей и негодяев — немало, но и честные люди действуют» (1993 год положил конец его иллюзиям насчёт лидеров «демократии»).
    В конце 1992 г. я писал Е. В.: «Время идёт медленно. Многое повторяется, всё реже заинтересовывая, всё чаще желание отвернуться, чтобы не стошнило от торжествующих лавочников и не расстроиться при виде несчастных и нищих. В целом же ограничивается круг жизни, смысл её продолжения, девальвируются высокие мотивации, стремительно нарастает одиночество, существование в маленькой экономической нише, своеобразный морально-экономический парабиоз. Это не меланхолия, так как все доброе, здоровое, внушающее уважение и радость, я замечаю и приветствую, но это случается всё реже. Тихое и бессильное единомыслие с немногими, к сожалению. Это разрушает и профессиональную эффективность. Чтобы хорошо лечить, нужно делать это самозабвенно, исторгая из себя энергию счастья. Сколько её было во мне ещё недавно! Как много было сделано и как много предвещало. Опустошение души не способствует её энергии. Иногда ловишь себя на мысли, что делаешь дела машинально, загораешься по привычке, радуешься, забывшись. Аритмия сердца на почве душевной дистрофия — плохой симптом даже для врача»..
Как и прежде, не остаётся никакого выбора: нужно работать, работать и работать для людей, как бы ни было трудно, чтобы не посрамить учителей».
      1 мая 1993 г. и позже у Белого Дома в Москве режим показал свои волчьи зубы.  Ельцин своим Указом, нарушив Конституцию, которой присягал, распустил Верховный Совет России. Это случилось в сентябре 1993 г. и закончилось расстрелом безоружных людей у стен Останкино и расстрелом из танковых орудий Белого Дома. Это видели и в Москве, и в Саратове. Это видел весь мир. Я думаю, что я и Е. В. смотрели на происходящий ужас по телевизору одними глазами. Я писал ему тогда, а он молчал, но ведь неизвестно, что тяжелее — кричать от боли или молчать...
Руководство КПРФ — вне борьбы. И это не проявление мудрости, а генетически детерминированный паралич революционного действия, этой немарксистской партии. А это таит опасность авантюризма и спровоцированного неподготовленного выступления. Интеллигенция визжит от страха: «Да задавите вы эту гадину!» (Имеются в виду советские люди.)».
«Ликование на крови. Преследование членов Конституционного суда. Расправа над депутатами под улюлюканье обывателей. Арестованных сажают в «Лефортово». И те, кто на мосту стоял, глазея на кровавое побоище, как в цирке, и те, кто не стоял, зажили новой жизнью, но уже без Советской власти».
       Замечательный советский писатель В. Розов в эти дни писал: «Забвение истины — путь в дебри, в джунгли. Особенно страшно, когда интеллигенция мутирует, когда она, которая веками стояла на стороне униженных и оскорблённых, была поборницей добра и милосердия, вдруг, оскалившись, начинает вопить о мщении, о безжалостности, об уничтожении «врага». Кровь, пролитая при расстреле Дома Советов, навеки запятнала их пиджаки, фраки и мундиры.. Слёзы матерей, отцов, жён, детей по убитым и покалеченным выступают белой солью на их упитанных лицах». Ему, наверное, кричать тоже было легче.
      «Что-то большее, чем расстояние и время, сдерживает желание писать. Какое-то обледенение души, скованность, отсутствие чистого воздуха. Особенно сейчас — после подавления народного восстания. Его преждевременность была чётко рассчитана, навязана унизительными условиями жизни. Пар был выпущен до того, как котёл закипел. Но и не действовать было нельзя. Время лечит, копит силы. Нужны работа с людьми, терпение и вера.
То, что произошло в течение последнего месяца, при всей трагичности случившегося, — только верхняя часть айсберга, поверхностный слой процессов. Глубже, у дна социальной жизни, — колоссальные резервы протеста.
       Когда говорят о живой крови, крови, пролитой в схватке рабочих с жандармами, забывают о вымирании населения страны, прежде всего трудящихся, — процессе более зловещем, чем естественный экстремизм отчаяния и протеста. Об этой медленной смерти народа за счёт неродившихся и преждевременно умерших — власти молчат». Да, мои суждения были радикальнее, чем у Е. В. Ему всё же казалось возможным, философски воспринимая происходящее, пережить перемены. А ведь вечером от программы «Время» его оторвать было невозможно, даже просил в этот час ему не звонить…
      Он понимал меня. На мои «стоны» он многозначительно отвечал: «Желаю сохранения свойственных Вам душевной твёрдости и оптимизма — столь важных в наше сложное, тревожное время».
        Я писал Е. В. «Провели заседание общества пульмонологов Саратова (до 70 врачей). Люди тянутся к сохранившимся очагам организованной работы. Это видно и по более осознанному отклику молодёжи на предложения клинической и научной деятельности, несмотря на прогрессирующую бедность и поиски хлеба насущного. Думаю, что это проявление самозащиты, сохранения себя в нематериальной сфере, своеобразная компенсаторная реакция. Конечно, её нужно видеть и поддерживать.»
     «Октябрь. Холода. Тёмная осень. Наcтроение частенько падает. Ничто не бывает таким временным, как постоянное. Уходят люди, казалось бы, столпы постоянства натуры и дела, и от них ничего не остаётся, кроме короткой памяти - так называемых родственников. Что-то очень важное, вспыхнув, превращается в ничто. Можно сгореть для людей, лишь испачкав их своим пеплом, и не более того.
Правда, мне так немного нужно для себя: побродить по лесу, обрадоваться другу, испугаться звёзд, подержать на руках ребёнка. Всего этого так мало последнее время.
Всё зыбко вокруг. Крысиные морды, жаждущие обогащения, заплёванные ларьки, жрущие «хозява» жизни поблизости от отхожих мест. А в лесу тихо, багряное золото вперемешку с зелёыми купами, тенями под кустами под нежно-голубым высоким-высоким остывающим осенним небом.Череда дел, ничего нельзя выпустить из рук. Иногда хочется снять халат, одеться, тихо уйти и не возвращаться. Все равно — разве что чуть большая горстка пепла...Самое страшное — поддаться одиночеству, потерять чувство локтя. А нужно держаться. В эти минуты бесценна поддержка учителей»
В подддержке Е. В. не было недостатка. С ним возвращались уверенность и целесообразность труда, исчезала тяжесть одиночества, он в письмах, в разговорах по телефону и при встречах восстанавливал тонус и темп жизни. Только заслышав голос, он радостно восклицал: «Мих. Мих! Откуда?!» И всякое горе отступало уже только от этого.
      Изменились многие стороны общественной жизни.
В последние годы наука заметно подверглась коммерции. Это следствие не только бескормицы учёных. Очередной конгресс пульмонологов проходил в Москве, в бывшей Академии общественных наук. В течение четырёх дней вокруг высокого, прекрасно исполненного бюста В. И. Ленина, облепленного десятками палаток я офисов различных зарубежных фармацевтических фирм, шла бойкая торговля. Менеджеры-профессора в качестве дилеров или «жучков» составляли своеобразный колорит. На фоне громадного лба Ленина возникала овеществлённая иллюзия НЭПа. Это бы ладно — Ленин это переживёт. Но не высока ли цена перерождения в торгашей?!. Великих людей всегда окружала свора политических лавочников и кликуш.
Я беседовал с Е. В. об этом. Он считал, что «эмоции неизбежны, но они по возможности не должны руководить мышлением». Ему не всегда нравилась моя непримиримость, а меня не всегда устраивало его стремление к объективности.
     И все же какое счастье, что все последние годы, так же как раньше, рядом со мной был мой Учитель!
Хорошо было жить и расти под его руководством. Он заботился, поощрял, поддерживал, сердился, если падала результативность, и всячески поднимал жизненный тонус... Все мы состоим из наших учителей. Изменить себе — значит изменить Учителю. Надо держаться и не спешить «на посадку». И в эти годы, как правило, не откликаясь на мои «политические страдания» впрямую, он постоянно напоминал о важности сохранения профессиональной, в том числе научной, высоты, продолжения интересной работы с больными — как самой продуктивной формы сопротивления происходящему развалу здравоохранения и науки в стране. Это оружие нам ближе, как бы говорил он, пользуясь им, мы наиболее эффективно можем что-то делать для Родины. И сделано было немало. И им — тоже.
Если бы не возможность работать, быть полезным больным и ученикам, а это составляло основу моей ежедневной реальной жизни все эти трудные годы, что бы со мной было? Однако только добросовестной профессиональной деятельности было недостаточно.
       В письме от 29.11.1997 г. я поделился с Е. В. своими соображениями о природе перерождения бывшей советской интеллигенции и выслал ему свой очерк «О Христе», о преданности как жизненном принципе.
предательствё в их различных формах. «Бог с бескорыстными, писал я в очерке, с теми, кто не изменяет своим убеждениям, не изменяет своей Родине и самому себе».
       Е. В. немедленно откликнулся:
«Получил Ваш очерк. Перечитал его ещё раз — таким сильным было впечатление. Когда, в свое время, я знакомился первоначально с «Кабульским», а затем с «Армянским» дневниками, я был заранее уверен, что они написаны хорошо, интересно, со свежим, искренним чувством и, конечно, очень по-доброму. В дальнейшем оказывалось, что они написаны ещё лучше, чем я думал... Но присланные страницы Очерка о Христе, также заинтересовавшие меня с первых строк, вызвали иную реакцию. Они почти ошеломили меня: самой тематикой, и смелым проникновением в сложнейшие богословские, философские и нравственные проблемы, и своим очень индивидуальным восприятием фигуры Иисуса Христа. И хотя некоторые Ваши политические оценки мне представляются не бесспорными, присланный Вами фрагмент, по-моему, в целом просто великолепен. Занимайтесь и дальше литературной работой в тех направлениях, которые Вас занимают и волнуют».
     Летом 1998 г., вскоре после смерти Е. В., этот очерк был опубликован в одном из российских журналов.
      Евгений Владиславович постоянно заботился о своих друзьях. Наверное, и сам он нуждался в чьей-то памяти и поддержке, но ему было больше дано, и он был обречён отдаватъ. Этой счастливой способностью обладают немногие.
       В последние годы Е. В. уделял большое внимание врачебному становлению моего сына Сергея, по-прежнему работающего в ЦВКГ им. А. А. Вишневского, и ходу его диссертационного исследования. Я рад, что мудрость и забота Е. В. коснулись и моего сына.
      Он поддерживал высоту профессиональных интересов (своеобразный стратегический оптимизм), не позволяя утопать в сиюминутном и мелком — и себе и окружающим. Возможно, некоторым он казался в связи с этим однообразным и назидательным. Он исходил из того, что жить высоко — не утомительно, если это — потребность и она вошла в кровь и ты свободен в своем выборе. Но и низко жить — тоже не утомительно, если это привычно. Изменить уровень интересов и удовлетворённости сложно, особенно снизу вверх. Но он тревожился и об обратном.
      Как я уже упоминал, моя кафедра с 1992 г. стала именоваться кафедрой внутренних болезней интернатуры СГМУ. Это совпало с моим увольнением из армии, которой я отдал 42 года. Прежняя моя кафедра отделилась (начальник - проф. В. Р. Гриценгер) и разместилась на базе военного госпиталя. В это время Е. В. был особенно внимателен ко мне, входил в конкретные проблемы, делился опытом. На кафедре работали как старшее звено (доц, Л. В. Краснова, доц. Л.Е.Бочкарёва, ассистенты А. М. Косыгина, В. В. Лисин, А. Б. Шварцман, Г. И. Ивановский), так и её молодое поколение (М. М. Шашина, Т. Г. Шаповалова, И. В. Присяжнюк, О. В. Кондрашов, О. Ф. Курносова, А. В. Ломоносов, А.В. Скорляков, О. А. Игнатьева и др.). Гембицкий знал особенности и традиции нашей кафедры, выделяя среди них: первостепенность клинической работы, коллективизм, принципиальность, доброжелательность; приоритетность общих ценностей по отношению к частным; уважение к старшему звену кафедры, гармоничное сочетание возрастов и поколений, социальное равенство, отсутствие бизнесменов от медицины. Для кафедры действительно была характерна ярко выраженная научная клиническая специализация в области пульмонологии при полной широте терапевтического преподавания, что создавало ей статус школы, популярной в Саратове и известной в стране. Это было тем более важно, что, по его и моим наблюдениям, в коллективах высшей школы в последние годы постепенно. происходила смена идеологического и - нравственного векторов: от альтруизма, гражданственности, увлеченности идеей, профессиональной безотказности и бессребренности к освоению навыков личного обогащения, а чаще — выживания, как определяющей черты поведения. В 1995 и 1996 годах Евгений Владиславович приезжал к нам в Саратов в качестве оппонента по докторским диссертационным работам (в частности, М. Н. Лебедевой). 
       После защиты собирались у нас на даче, расположенной в Дальнем Затоне, на Волге, чуть севернее Саратова. За столом сидела вся кафедра — человек 18. Окружали нас кусты вишни, в зелени желтели абрикосы. На праздничном столе среди закусок и бутылок с винами стояла миска со свежесобранной крупной вишней... Спускались к Волге, купались. Е. В. хорошо плавал. Часа два ездили на моторке по основному руслу Волги и по протокам среди островов. Е. В. радовался простору, буквально пил этот родной ему волжский воздух.
Он хорошо чувствовал себя среди кафедральных сотрудников. Подолгу сидел в «философской беседке» в верхней части дачи, из которой далеко была видна панорама реки и островов. Нужно было уже уезжать, машина ждала на дороге, а он всё сидел и сидел там, заглядевшись на волжские дали. Он и позже — осенью 1997 г. — хотел приехать к нам, но уже не решился.
      Я пишу и на каждой, странице как будто прощаюсь и с Евгением Владиславовичем, и с тем временем, которое нас объединяло. Писать о Е. В. очень не просто, особенно в связи с резкими переменами в жизни нашей страны в 90-е годы, когда все мы в ещё большей мере, чем прежде, стали пленниками времени.
      Как-то я участвовал в написании юбилейной статьи для «Военно-медицинского журнала», посвящённую 75-летию Гембицкого. Я отметил, что под его руководством было защищено более 20 докторских и 30 кандидатских диссертаций, что он был награжден орденами Ленина, Отечественной войны, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды и т. д. Но дело не в статье, а в том, как невероятно трудно было коротко писать достаточно банальные строки о человеке, который на самом деле был очень большим и дорогим мне человеком, Учителем. Тогда я впервые публично комментировал жизненный путь Е. В.
      Были еще короткие бытовые встречи. Как-то сходили вместе с ним в сауну санатории «Архангельское». С жару ныряли в холодный бассейн. Е. В. был физически крепким в свои 76 лет. Осенью 1997 г., встретившись в госпитале им. Бурденко, где Е. В. был по делам, мы прошлись пешком по улочкам, ведущим к станции метро «Бауманская». По пути заглянули в булочную, что за Яузой. Е. В. оказал, что это его любимая булочная, куда он всякий раз заходит купить для дома хлеба и чего-нибудь из выпечки. В этом было что-то трогательное. Это была наша предпоследняя встреча.
     Ему шёл 79-й год. Но он не снижал уровня своих творческих планов, интенсивно работал с диссертациями, в журнале «Клиническая медицина», где был научным редактором, вёл активную переписку.
      Нужно сказать, что и в эти годы Е. В. сохранял тесные связи с Военно-медицинской академией. Одной из последних работ, посланных мной ему на рецензию, были очерки под названием «Мои учителя» с воспоминаниями о Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова (1955—1965 гг.) и моих учителях-терапевтах — С. Б. Гейро, Н. С. Молчанове и о нём самом.
      Е. В. тотчас же ответил, и это было одно из его последних писем. «Очерки понравились. Конечно, мне психологически трудно было читать написанное обо мне, но, разумеется, я благодарен Вам за эти душевно щедрые, добрые воспоминания... Для меня очевидно, что очерки могут быть отнесены к интересной, полезной «мемориальной литературе». Он дал согласие на их публикацию (очерки были опубликованы в 1998 г.
       7.02.1998 г. он ответил мне по поводу моего доклада «Социальный, демографический и нозологический профиль современного терапевтического стационара», в котором были критически рассмотрены вопросы лечения безработных, неплатежеспособности подавляющего большинства больных. Он писал: «Дважды прочитал доклад. Он интересен нечастыми для терапевта социологическим и демографическим подходами и полученными результатами...
     На этом наша более чем тридцатилетняя переписка прекратилась, ему оставалось жить три месяца.
       В самом конце марта мне позвонили из Москвы и сообщилм о тяжелём, проявившемся внезапно, заболевании у Е. В. и его госпитализации в ГВКГ им. Мандрыка. Позже, когда наступило облегчение, и он пришел в себя, я поехал в Москву. Было это 15 апреля.
       Приехав в Сокольники, нашёл госпиталь. Вошёл в палату. Поздоровались. Он сел на диван, по обыкновению поджав ногу. Я сидел напротив. Мы оба пытались скрыть неизбежное волнение. Ему нельзя было волноваться. Было заметно, как он сдал, но, несмотря на тяжкий недуг, держался как обычно — сдержанно и собранно. Был очень внимателен и добр ко мне. Поскольку я был с поезда, потребовал, чтобы я что-нибудь поел... Он уже знал, что у него, и что он скоро умрёт. Чтобы снять ненужные вопросы и эмоции, уже в самом начале разговора внешне спокойно сказал: «Это ждёт каждого из нас». И больше мы о его болезни почти не говорили. Но я сказал ему, как бы отвечая на невысказанный главный вопрос, что, сколько бы я ни прожил, все это время буду работать за нас двоих. Больше высоких слов не произносилось, это было бы тяжело. Мы беседовали: о военно-медицинском факультете в Саратове, о моем сыне Сергее, о Нине Яковлевне. Он подчеркнул, что на все мои письма ответил. С удовольствием, чтобы сделать мне приятное, отведал привезенное мной любимое им вишневое варенье. Он подолгу молчал, по-видимому, напряжение беседы его утомляло. И тогда были лишь тихое последнее дарение доброты и печальная музыка прощания. Мы виделись полтора часа. Он проводил меня до выходной лестницы и долго смотрел вслед. Так мы простились.
      На душе было тяжко. А на улице, в парке, стаяло апрельское солнце, толстым покрывалом лежал сверкающе- белый снег, а по трамвайным колеям бежала вешняя вода, как когда-то весной в его родной Астрахани.
       Многие говорили: живи — в смысле бери. Немногие говорили: живи так, чтобы успеть отдать. Борьба противоположностей. У Горького я встретил притчу: «Если ты только для себя, то зачем ты? Но если ты для всех, то кто за тебя?» Наверное, нужна какая-то мера: для меня она состоит в том, чтобы брать лишь столько, чтобы  эффективно отдавать другим. Так же жил и мой Учитель.
     Так уж получалось, что все мои Учителя, в том числе родители, прощаясь со мной в последний раз, провожали меня и до последнего мгновения смотрели мне вслед, как бы передавая частицу самих себя.
     Вечером того дня я позвонил Нине Яковлевне. Они надеялись. Были обе его дочери. И действительно, улучшение продолжалось, и его в последующем даже взяли домой. Но в начале мая вновь стало плохо, и пришлось возвращаться в госпиталь. Он умер 8 мая, накануне Дня Победы...
     Торжественное прощание прошло в госпитале им. Н. Н. Бурденко. Присутствовали многие его ученики из разных городов, руководство ГВМУ и центральных госпиталей, сотрудники его кафедры, родные. Были Ф. И. Комаров, А. И. Воробьев, В. Т. Ивашкин и другие. От Кирилловых был Сергей.
       Урна с прахом Е. В. Гембицкого установлена в колумбарии Ваганьковского кладбища.
       Учитель умер, но Время, вобрав пользу, принесенную им, и унося его след, движется вперед. Нужно жить, он этого очень хотел.

ПОСЛЕСЛОВИЕ
       Перед нами история жизни выдающегося советского терапевта Евгения Владиславовича Гембицкого и история того непростого времени, в котором жил и работал Учитель.
       Чем измерить значение жизни Учителя? Полезностью его вклада в копилку человеческого труда? Высотой его личности? Соответствием его своему Времени? Энергией деятельности его учеников?
      Говоря о Евгении Владиславовиче Гембицком, мы на эти вопросы дали исчерпывающий положительный ответ. Он был ровесником, продуктом и творцом своего Времени, обладавшим в силу этого высочайшим коэффициентом полезного действия. Размеры личности человека характеризуются отношением отданного другим ко взятому себе. У Гембицкого это соотношение было четко положительным и росло в течение всей его жизни. Ему было отмерено жить без малого 80 лет, и он успел сделать все, что должен был сделать.
      Восходит и заходит солнце, достигает апогея и умирает чей-то разум. Не оставляет мысль о неизбежности и цене утраты. Мы самонадеянно полагаем, что наша жизнь кругла и сочна, как яблоко, а она тонка, как его кожица. Мы так полны прошлым и так мелочны в настоящем и недальновидны в будущем. А ведь наше будущее — это со временем наше прошлое. Его нужно заработать, чтобы кто-то другой мог быть полон памяти о нём. Учитель заслужил эту память. А времени так мало, что его и солнцу, и человеку едва хватает, чтобы успеть отдать своё тепло и подготовить новый рассвет... Человек, как и солнце, ничего не берёт с собой, умирая, так же как ничего не приносит, рождаясь. Но после них остаются свет и тепло. Умер Учитель, но остались свет и тепло его труда и мы — его ученики. Он был счастлив — его закат сменился рассветом ещё при его жизни.

СОДЕРЖАНИЕ……………………………………………..Стр.

Предисловие
Духовная родина
Война
Военно-медицинская академия им. С. М. Кирова (1944-1946 гг.)
Дальний Восток (1946—1948 гг.)
На пути к кафедре (1948—1958 гг.)
Кафедра академика Н. С. Молчанова (1958—1967 гг.)
Кафедра военно-полевой терапии (1967—1977 гг.)
Главный терапевт Советской Армии (1977—1988 гг.)
Последнее десятилетие (1988—1998 гг.)
Послесловие
Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С., дизайн – В.А.Ткаченко

УЧИТЕЛЬ И ЕГО ВРЕМЯ

Художественно-публицистическое издание. Подписано к печати          2020 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А., Тел. 39-77-29