Ежели спросить кого за Фатеевку, всяк скажет: «А… Это вы за то село, где батюшка так складно проповеди читает…
И, бают, чуть ли божьим словом мечущуюся душу успокаивает!»
И то истинно, другой поп как начнёт на старославянском гундосить, так ведь и стоишь, мучаешься, когда служба закончится, потому как не по сердцу это… не внемлешь сути…
А наш, отец Никифор, тот от души, доступным народным языком, что понятен и бабе простоволосой и пастуху.
При этом лик его светлый такой, точно ангел пред тобой возвещает!..
Окрест Фатеевки немало сёл пораскидано и всякий люд тамошний к отцу Никифору на службе быть старается… Даже из уезда едут! Вестимо это – каждый во грехе пребывает, а нашему батюшке сила от Бога дадена не просто окаянства дьявольские отпускать, но и очищать грешника от будущих падений.
Отец Никифор в Фатеевке почитай о сорока годков приход держит. Чрез него всё проходит, ко всякому связь имеет: к одному путь - крещение, к другому - венчание, а к третьему, прости Господи, и через отпевание.
Сам фатеевский храм хоть и не велик, но величественен! Возведён токмо из дерев местных, что здесь произрастают, назван в честь Иоанна Богослова и один во всём крае имеет аж пять луковок – в память о Спасителе и четырех евангелистах!
В праздники православные, когда множество люда приходит, никак не вместить всех охочих, так, делать нечего - у входа стоят внемлют. Каждый пастыря услыхать и лицезреть желает.
Те, кто вопервой, всенепременно стараются после службы к батюшке подобраться и ручку облобызать. Но отец Никифор, не в пример другим отцам церкви, этого не жалует. Говорит: «Я, человече, не хуже тебя и не лучше – ровня мы, так и неча меня над собой возвышать».
Голос у нашего батюшки… хочется сказать – сильный, но нет!
Не сильный!
Но благий!
Мягко читает, почти завсегда с улыбкой и добрым взглядом. Слова заранее не подбирает, видимо ему Боже их в уста вкладывает и выходит, что течет его речь живая, аки ручей горный: чистый и живой.
Особливо нравится гражданам, когда отец Никифор к молитве призывает:
- А давайте, милые мои, Богу нашему помолимся. Имя нам не легион и криком кричать не будем, а уж поверьте на слово, услышит Христос наше обращенье к нему и возрадуется. От того, что от души молиться будем, со слезой в очах и верой в сердце.
И начнет молиться тонким голосом, а люд подхватывает… подхватывает… и такое, знаете, единение настаёт… и чувствуется, что молитва постепенно силу божественную набирает, и кажется всем присутствующим, что если сейчас голову вверх задрать и зорче приглядеться, то чудится - Сын Человеческий миру явил! Здесь он! Здесь!..
Вот какая мощь в батюшкином слове!
Притулился аккурат возле церкви низенький деревянный домишко, скоромный и не вычурный. По всему видать, хозяева деньгой не владеют, зато сердца широкого, от того вместо картофеля и огурцов, цветы, что разноцветьем глаз веселят, всюду высажены. Вокруг домика чистенько и порядок, стало быть и настроение завсегда радостное иль умильное.
Меж цветов беседка устроена, чтобы сиживать и наслажденье иметь от красоты вокруг разлитой. В беседке стол круглый невелик, да пару стульев плетёных. На столе самовар боками пузатыми сверкает, вазочка с баранками и варенье ежевичное.
Пьют чай душистый на травах хозяева: отец Никифор и супружница его, матушка Вера Никитишна.
Ежели со стороны на них поглядеть – оба росточку низенького, токмо батюшка ещё и щупленький, да и борода рыжая к низу тянет. Матушка же не в пример, с пухлыми ручками и веса доброго, что, впрочем, не мешает ей быть живёхонькой хозяюшкой.
Хорошая люди…
Хорошо живут…
Только вот Господь детушками не наделил. Такая судьбина… Батюшка Богу и людям служит, матушка же – отцу Никифору.
И всё бы ладно… и всё превосходно… только вот заметила Вера Никитишна, что батюшка нынче какой то не как завсегда… Почасту бывало сидит так то на лавке и будто не здесь… отрешённый какой то…
Отважилась матушка выспросить, что не так у отца Никифора. Начала издалека:
- Гляди-ка, батюшка, шмель, что твой аспид, точно в чашку норовит залезть… Окаянный!..
А ты что, душа моя, баранками не хрумкаешь? Ты ж большой любитель до баранок то!
Отец Никифор тут же за баранку схватился и ну её хрумкать!
Матушка опять в те ворота:
- А что, отец, ты часом не захворал, аль хандра какая?
- Отчего же это захворал?, - вопрошал батюшка.
- Так нешто я не вижу, батюшка, ты день деньской о чем то думу мыслишь, смурной совсем?.., - матушка развела ручки. – Ежели что, я помогну, ты откройся!
Отец Никифор заерзал было на стуле, будто в сомненьях – поделиться ль с матушкой о печалях… стоит ли того…
Вздохнув, всё-таки решился:
- Мамушка снится.
- К нездоровью!, - воскликнула матушка, - известный факт!
- Это ежели одну ночь приходит, а у меня, почитай седмицу бывает!, - опустил голову отец Никифор.
- Седмицу?!, - Вера Никитишна так удивлена была, что рот забыла захлопнуть!
- Седмицу, матушка… Кажду ночь приходит, - грустно явствовал батюшка.
- Глаголет что али молча?
-Поначалу тихо себя ведёт, а перед самым уходом вопрошает.
- Чего ж вопрошает, батюшка?
Отец Никифор задумался, вроде вспоминая:
- Глаголет: «Памятуешь, сыне?..»
И сызнова Вера Никитишна с открытым ртом на мужа уставилась:
- Памятуешь сыне!.. О чём это мамушка выспрашивает?!
Отец Никофор поднял глаза к небу:
- Кабы я знал… О-хо-хо… Задала ты мне задачку, мамушка… Да… Однако же знаки подаёт…
Вера Никитишна осенила себя крестом…
… Как раз накануне пред Яблочным Спасом Вера Никитишна ждала мужа к обеду. Погода стояла чудесная и матушка накрыла в беседке – на свежем воздухе угощенье вдвойне вкуснее. А после трапезы батюшка любил вздремнуть чуток на диванчике. Матушка, глядя на него и сама приноровилась соснуть с полчасика. После, она заметила, встаёшь посвежевшей и силёнки прибавляются - глядишь, ещё сколько дел переделать сподобишься.
Вдруг услыхала Вера Никитишна – калитка тревожно стукнула. Глядь, отец Никифор, подхватив полы рясы, что есть мочи бежит!
“Батюшки святы! Что случилось?!”
А он погнушался ответом и мимо матушки прямиком в домик!
Она за ним! Вбежала, видит батюшка пред образами на коленях стоит, истово поклоны бьёт и молитву бормочет!
“Мил человек! Что с тобой! Аль чудище какое увидал?!..”- матушка к нему тоже на коленях присоседилась, обняла за плечи. Он тогда голову к ней на грудь приклонил, руки ей на боки сложил и притих, Вера Никитишна только слышала, как сердце его громко стук отбивает!
“Ах ты горемычный… Ничего… Ничего… Я здесь… Я с тобой…”
Он, вдруг, заговорил быстро – быстро:
-Это я значит из храма выхожу с ведерком яблок, что Лукьян, сторож церковный, мне жаловал, смотрю – жиды на телеге едут! Я как их увидал, аж ведерко из рук выронил! Понимаешь ты, Вера Никитишна?!.. Самые настоящие жиды! Правил дед белобородый в ермолке ихней и еще двое таких же сзади пристроились! Бог ты мой! Я и про яблочки запамятовал – домой побёг! Жиды ведь!..
- И что с того, что жиды?, - матушка ровным счетом ничего не понимала! – Мало ль жидов на белом свете!
- Что ж ты, матушка, в толк не возьмёшь!, - воскликнул отец Никифор. – Оно и есть – знаки, что мне мамушка во сне подавала! Говорю же – жиды!
«О-хо-хо… Стареет батюшка… Заговариваться стал» - с грустью подумала Вера Никитишна.
- А пойдем-ка, друг мой сердешный, я тебя покормлю, - ласково сказала она. – Я тут ушицы из белорыбицы наварила да курников напекла.
- Курников?, - вяло повторил отец Никифор.
- Их самих… Пойдём, пока совсем не остыли. Оставь ты этих жидов!.. Ну их к лешему!..
…Но отец Никифор никак не желал эту историйку с жидами забывать. Бывало, просыпался вдруг среди ночи с криком нежданным, что даже матушку пужал! А бывало и такое - уйдёт сам в беседку и плачет. А ещё, от прихожан слух по селу пошел, что не так, как раньше отец Никифор служить стал, эдак с изъяном и нехотением! Вот какие пересуды пошли!
Совсем извёл Веру Никитишну!
Тут как то по утру к их домику коляска подкатила. Отец Никифор за сапоги взялся.
- Нешто куда собрался, отец родной?, - поинтересовалась матушка.
- К архиерею в губернию с визитом, - пробурчал батюшка. – Мы с ним, почитай с самой семинарии в товарищах!
- Это ж для какой такой нужды, скажи на милость?!
- Дык сказал же – товарищи мы с ним, - взвизгнул отец Никифор и пошел со двора.
Матушке всего и осталось, что ручками развести…
- Спаси Христос, Владыко, - отец Никифор низко кланяясь втиснулся в келейку .
Отец Паисий, длиннющий и сухой, с реденькой серой бородёнкой сидел на лавке, сложив тонкие, морщинистые руки на ахиерейский посох:
- Ну…ну… без церемониев, - с трудом поднялся, шагнул навстречу, - Давай, что ль, обниму тебя…
Батюшка прижался к архиерею, заплакал даже от чувств, как дитя малое.
Тот успокаивать не стал – незачем… У каждого такое времечко настает, когда потреба выплакаться тебя прям за грудки хватает.
«Поплачь… Поплачь, человече… Полегчает», - архиерей гладил по голове старого друга и думал, что, вот, прошла жизнь и у того, и у другого… Прошла в служении Христу, а всё равно, отчего ощущение такое, что главное что то не сделано и время, жаль, упущено… и самое злое, что совсем не ясно, что же это – главное в жизни…
Вдоволь наплакакавшись, отец Никифор, наконец, отстранился от архиерея; ему, вдруг, стало стыдно от слёз своих, он сразу как то засуетился…
Отец Паисий уловил это тотчас, но виду не подал, а предложил сесть.
-Скажи, друже, не голоден ли ты? Хочешь, я кликну, чтоб принесли чего-нибудь?..
-Отнюдь, отнюдь, Владыко, - заторопился отец Никифор, - не стоит твоего внимания.
Затем вмиг погрустнел:
- Признаюсь, и аппетит не тот, что раньше.
- Что же, занедужил али как?
Отец Никифор с надеждой взглянул на архиерея:
- Занедужил, Владыко, истинно, занедужил!.. Только вот недуг мой не живота, а души… Да…
- Вот оно как…, - отец Паисий задумчиво погладил бороду, - Хм… посвяти, ежели готов.
- Затем и приехал, Владыко… нуждаюсь в совете…, - немного погодя, видимо собираясь с силами, начал:
- Владыко, ежели повесть моя покажется тебе скудоумной или, того хуже, безрассудной, ты пресеки меня, мне не будет сие огорчительно.
Архиерей приподнял бровь, что впрочем осталось незамеченным.
- Давеча почала мамушка моя, упокой душу её, во снах ко мне являться. Я ведь мамушку и не помню совсем – в три годка от рождения моего последний раз виделись, но во снах своих истинно понимаю, что это мамушка мне по природе. Явится так то и стоит бессловесно… Стоит, стоит… А опосля, перед самим уходом, вопрошает:
«Помятуешь, сыне?».. Во как!.. И ежели бы одиножды была, так нет! Почасту приходила, чуть не всяку ночь!
Отец Никифор испытующе взглянул на своего товарища: не потешно ли ему, но тот и ухом не повёл – так же, опершись о посох, каменный пол рассматривает.
Успокоившись, батюшка продолжил:
- А вопрошает то как, а?!.. «Помятуешь, сыне?».. О чем же мне помятовать, коль в три годка от рождения я всех родичей начисто лишился! В ту годину лихую «собачья смерть» города и сёла выкашивала. И нашу деревню холера стороной не обошла. Всё моё семейство на небеса отправилось, а меня, малолетнего, лекарь один вытащил, (уже не знаю имени его, но в молитвах поминаю), и в семью сельского священника пристроил. Они для меня новыми родичами стали. С ними и рос. Благодаря им к Богу путь нашёл.
Как стукнуло мне четырнадцать годков, порешили отправить меня постигать Слово Божие в семинарию, где мы с тобой, Владыко и вступили в знакомство, Слава Христу, - отец Никифор перекрестился. – Перед самым отъездом невольно разговор услыхал меж батюшкой и матушкой. Батюшка сказывал, что коль приобщишь иноверца к делу Христову, то сё благое дело пред Господом нашим. Матушка полюбопытствовала, какой же веры пасынок, на что батюшка ответствовал, что иудейской.
Я по недомыслию не принял этого на свой счет, что ж, мальчишка еще был… А вот когда на Спас жидов увидал – тотчас прозрел… Про меня они тогда совещались… Про меня…
Отец Никифор вздохнул:
- Выходит, Отче, я жидовского племени и об этом мамушка мне весть подавала…
Отец Паисий никак не реагировал.
«Ужель задремал?», - с сомнением подумал отец Никифор.
Но архиерей вдруг поднял голову:
- А хоть бы так?!.. А хоть бы и иудейского?!..
У батюшки глаза по семь копеек:
- Пошто мучаешь, Владыко?! Это не забава… Или ты крещёный человек, или нерусь!.. По всему выходит – нерусь я!.. Значица, и служить в храме мне не след!
- А ты то сам, кем себя мнишь?!, - архиерей пристально взглянул на отца Никифора.
Тот развёл руками:
- Дык… До энтих событий чтил христианином… А ныне…, - глаза его заблестели, - А ныне… самому невдомёк… Одно вестимо – служить боле совесть не дозволяет… Ибо в сомнении…
Отец Паисий чуть возвысил голос:
- В сомнении говоришь?!.. Мы все, случается, пребываем в сомнениях… Так Господь нас испытывает!..
Оба перекрестились.
- Прости, Владыко, однако мои сомнения пуще ваших будут… Ты сам посуди! Ежели б «собачьей смерти» в тот год не случилось, я бы при семье остался и вырос бы правоверным иудеем... Иль такая вариация: лекарь, добрая душа, отдал бы меня не в православную семью, а к своим, к жидам! И жил бы я в иудейской вере и о другой не помышлял… Что ж… получается, живет себе человек и не от него зависит, какую веру исповедовать!
- А от кого ж зависит?!
- В моём случае от холеры!
- Эка ты хватил!
- Так то ж не я! То судьба-злодейка!.. Опять же, мамушка во сне о чём глаголет?! Дабы я к истокам возвернулся!.. О-хо-хо… Как же тяжко, Владыко…
Архиерей вдруг встрепенулся:
- А ежели батюшка с матушкой не об тебе речь вели?!
Отец Никифор грустно посмотрел на своего товарища:
- Об ком же ещё?! Обо мне!.. У меня к тому и аргумент имеется.
Отец Паисий вопросительно взглянул на батюшку.
- Обрезан я… Мальцом не понимал о том… После токмо подозрения мучали, пошто так то у меня… А исспросить не у кого…
После долго молчали…
Отец Никифор размышлял: « Об чем говорить то…. Известно всё… В душе сумятица… Что учинять – не уразумею… Хм… А семья меня не забыла! Мамушку послом с того света снарядила доложить, что помнят обо мне… Что я единоличный их выразитель здесь остался… А чего я могу… Не помню никогошеньки и ничегошеньки!.. Совсем дитё был, когда Бог всех прибрал… Иудейский Бог их прибрал… А я, получается, предал своего Бога, пусть и без умысла, но предал! Я теперь другой веры… А по всем статьям должон веру иудейскую соблюдать… Во как!.. Всю жизнь веровал и других наставлял – христианская - самая наикрепчайшая, а ежели бы был жидом – отстаивал бы иудейскую… Ишь ты! Никогда и в голову не приходило, что можно так всё вывернуть… Может и вправду – испытание?.. И какой тогда Бог меня сию минуту на прочность испытывает: христианский или иудейский?!.. И кто я вообще сейчас такой: православный или жид?!.. Делать то что теперь, Господи?!..”
Отец Паисий тоже о своём мыслил: “ Сомнения… Сомнения… Они, небось, думают – раз архиерей, то значит тверд во всём, и нет тебе никаких шатаний… Есть!.. Всю жизнь колебания… И так всяк живущий, ибо мыслящий, да усомнится… Сколько раз вот в этой самой келейке, по ночам я исспрашивал и себя, и Господа, верно ли то, во что верим… и не дурно ли то, что сомневаемся… Или нет месту шатаниям?.. Что ж, слепая вера до скончания веку?.. А как тогда назвать себя мыслящим человеком, ежели слеп?.. Нет!.. Так не годится!.. Мыслить и знать – вот постулат!.. Но знанию тоже нужна моя вера… А ежели она не крепка?.. Ведь приходило же мне в голову, что священную книгу писали люди с их сомнениями и исканиями!.. Да, люди!.. Аппостолы тоже были человеками, а значит допускается вероятие смущения... Опять же отец Никифор!.. Он истинно сумневается о том, каков Бог могучее: христианский или иудейский!.. Может ли быть в принципе два Бога?.. Или кто то из нас не прав?!.. Надоумь, Господи… Сколько той жизни отмеряно… Вон, друже мой предо мною сидит, а я не могу дать ему совета… А дать обязан…”
Архиерей, наконец, поднял голову:
-Смиренная и самоотверженная вера – вот мой тебе совет. Смирись и веруй! Нет веры, крепче нашей – православной! Она есть суть истина, на ней и стоять должно… Молись о том много и проникновенно… Ступай, сын мой…
Отец Никифор посидел какое время, видимо переваривая сказанное отцом Паисием, затем встал с лавки и твердо заявил:
-Пока с страхами своими не разберусь – служить не могу. Изволь, Владыко, замену прислать.
С тем и вышел.
Как только Вера Никитична уличила, что батюшка от службы отступился, так и слегла, горемычная. Где это видано, чтобы священник православный по своей воле служить отказывался! А отец Никифор, поди же, попрал! Срам на всю деревню!.. Да что там – деревню! На весь мир честной! Как теперича людям в глаза глядеть?!.. Чай не только батюшка в фаворе был, но и матушка при ём в почёте жила! И уж если шла когда-никогда по деревне, то люди кланялись ей, тем самым почтение выказывали, и матушке, что уж греха таить, по нраву это было – всё же, не последний человек ее муж на селе, стало быть и она рядом с его славой пребывает. И так, почитай много летов было, уже и привыкла к такому… иного и быть не могло до самой что ни на есть кончины…
И вдруг эдакий конфуз!.. Деревня от мала до велика гудит!.. Окрестности – и те гудят!.. Всеми любимый Отец Никифор по своей воле служить отказывается!..
Как уж тут в люди выйти! Посему, так и было, что оба из дома носу не казали: матушка по болезни, а отец Никифор по причине борения в вере.
Матушка совсем хозяйство забросила, даже и к любимым цветам не притрагивалась, от чего они стали хиреть и вянуть, впрочем, как и их хозяйка, которая лежмя лежала на супружеской кровати и бессмысленно разглядывала потолок. А по причине того, что картинка на том самом потолке никак не желала меняться – одно белое сплошное пятно, то и мозг несчастной Веры Никитишны, не имея для себя никакой посильной работы, тоже начал постепенно чахнуть и угасать, пока не докатился до такого умственного состояния, когда человек превращается во взрослого дитяти, которому только что достаточно утробу насытить, (надо сказать, без особого на то желания), и блаженно улыбаться… улыбаться… неизвестно чему и кому…
Бедный отец Никифор как мог ухаживал за любимой супружницей. К чести его, он пытался на первых порах расшевелить Веру Никитишну, пробудить в ней интерес к жизни, но, видимо потеря привычного уклада жизни и статуса матушки, настолько опустошило её саму, что потуги батюшки не дали совершенно никаких плодов. Отец Никифор даже заради восстановления здоровья матушки готов был, скрепя сердце, воротиться на службу, однако было уже поздно… Приход поручили приехавшему молодому диакону, который, как рассказывали, с великим рвением приступил к своим обязанностям, а отец Никифор, будучи человеком совестливым не отважился воспрепятствовать карьере нового священника.
Всё что ему оставалось, это только заботиться о Вере Никитишне в меру своих позволительных сил и ресурсов. Он, как мог, обеспечивал заботой больную: кормил её, вечерами сидел подле неё, гладил ей ноги и вслух вспоминал их житьё-бытьё, хотя и осознавал, что она не слушает его, а уже находится в каком то своём мире, в который обычному человеку вход заказан.
В один из таких вечеров, сидя возле матушки, отец Никифор не заметил, как задремал. Ему приснилась мамушка, которая держала за руку Верушку. Батюшка очень удивился – отчего это они вместе… Он решился спросить их о том, но мамушка опередила его, промолвив: «Просыпайся, сыне.»
Батюшка тут же открыл глаза.
Посмотрел на жену.
Похоже Верушка спала, только вот у нее на носу сидела муха.
Большая, чёрная муха, которая, вдруг, быстро передвигая лапками, переместилась на матушкины губы. Затем, так же быстро на веки.
«Поди ж ты, повадилась!», - отец Никифор махнул рукой над лицом супружницы.
Муха тотчас взлетела, покружила под потолком и снова приземлилась матушке на лицо.
Батюшка снова взмахнул рукой, но видимо не на ту напал! Эта летучая тварь чуть отлетела, на секунду зависла в воздухе, а затем спланировала матушке на щеку.
Батюшка в сердцах махнул энергичнее, да силёнок не рассчитал и проехал по матушкиному лицу, отчего голова ее мотнулась на бок, да так и осталась лежать!
- Верушка!.. Родненькая!.. Ты что это?!.., - батюшка разом всё понял, испугался… за себя и за неё… хотя и ждал этого… предчувствовал… но, всё таки надеялся на чудо… а это всё равно случилось… сейчас… и он не удержался, заплакал горько, но не громко, боясь, что вдруг кто то услышит его плач… он всё же стыдился своих слез, потому как почитал себя мужчиной… Хотя кто мог услышать его рыдания, кроме двух его Богов… А ещё было до боли обидно, что эта проклятущая муха оказалась ловчее его и он не смог защитить от неё свою женщину...
- Душенька моя!.. Свет мой!.. Прости меня, дурака… Я один в этом грешен… Я повинен во всём…
О таких слов стало ещё горше, еще слезливее… батюшка уже не мог остановиться и упав матушке на грудь, плакал… плакал…
…- Наше почтение, матушка, Вера Никитишна… Вот, прикандыбал по-маленьку, как зарекался, в аккурат перед Покровом, а то, небось, после снегу то навалит – не то что на погост – до ветру не высунешься, прости Господи! Это уж, как пить дать!, - Лукьян, церковный сторож, изрядно постаревший, снял шапку.
При том, когда обращался к матушке – всё время на деревянный крест смотрел… будто обращался к самому кресту.
- Тяжко мне стало шлепать сюда, матушка… Того и гляди, вскорости сам тут неподалеку лягу, чай годков мне немало…
Ну ты уж не серчай на меня… Сколько силенок достанет, столько и буду навещать…
Окромя меня боле некому…
Почитай, как десятую осень к тебе нахаживаю … бежит времечко…
Первые разы когда приходил, ты, Вера Никитишна, с самого краешку лежала, как раз возле сосенки. А теперича будто посерёдке погоста устроена!.. Да и сосенка эта в большую сосну обратилась! Да… Многие нашенские уже тута…
Потом, вдруг спохватившись:
- Ой! Чего это я?!.. Я ведь, матушка, с известием к тебе!.. Говорю же – старый стал, не мудрено и запамятовать… Да!.. Так вот!.. Это я, надысь, на базаре Ивана-плотника заприметил, того, что церкву опосля пожара правил. Али помнишь, матушка?!.. И он, как меня усёк, так и побёг ко мне. Думаю, чего это он?!.. А Иван, подбежал, да за рукав меня схватил. Говорит: «Дело у меня к тебе, Лукьян».
Я ему: «Какие такие дела могут стать, когда с меня уже опилки сыплются!»
А он ни в какую: «Только ты, Лукьян и подсобишь!»
«Ну коль так, давай выкладывай», - говорю.
Сели мы с ним в корчме. Иван мне за уважение поднес!.. И на том благодарствуйте.
Выпили.
Он и начал свою повесть. Мол, имеется у него внучка, Параской кличут, не в девках - за мужем ходит, только Господь детей недодал. Чего, мол, только не делали: и в храм жертвовали; и к бабке, что заговаривать умеет в соседнее село ездили; и отварами травяными опаивали, да только всё не впрок.
А тут молва дошла, де в черниговских лесах, возле Грязи черной, в самой, что ни на есть глухомани, обитает в далёком скиту старец, что подавно от мирского отрёкся! Святой всамделишный!
Бают, со зверьём на одном языке якшается, с духами лесными знакомство водит.
Народ как прознал, так и потянулся к нему на поклон. Сказывают, силушка у него имеется недуги разные излечивать и несчастных от лиха вызволять.
Говорит Иван-плотник, мол и они в семье судили-рядили, и опосля споров долгих порешили Параску к Святому сплавить, авось деторождению поспособствует.
Сказано – сделано! Потащилась Параска аж до далёких черниговских лесов, до самой Грязи чёрной, с единственной надеждой в матеря заделаться.
Как до Чёрной грязи добиралась – это отдельный сказ, про то в другой раз погутарим. А ныне речь про Святого.
И вот тебе, матушка, побасенка от Параски.
«Ежели просилец сам желает добраться до старцева жилища, то сразу доложу – вовек не сыщет дороги и, того страшнее – сгинет в лесах черниговских!
Посему, неча и соваться!..
А живет в одной деревеньке, что близ леса притулилась, Сенька - юродивый. Хоть с виду и взрослый малый, а деяниями сущий дитятко! Нету у Сеньки никого….. Жалеет его деревня. Кормится с того, что люд подаст. Одёжу донашивает с чужого плеча.
Но, слышно, почитает его Святой!..
Говорит: «Коли б у всех такие души были, как у Сеньки, отпала бы надобность в храмах!»
Вот Сенька – юродивый и водит просильцев до Святого. Но не каждому такая слава выпадает!.. Каким то своим чутьём, никому не ясным, метит удачников. Слава тебе Господи и меня Сенька выбрал! Увидал меня и засмеялся счастливо: «Ты, девка, чуть не сродственница нашему старцу! Пойдем, что ли!.. То-то утешится!»
Не пойму, с каких таких пирогов мы сродственники?!..
Но любопытствовать не стала! Не за тем за столько верст прибыла! Слава Богу, что интерес проявил, а то, вон, люди говорят: многим отворот – поворот дает!
В другой день, только чуть посветлело, повел меня Сенька в лес. Наказал ничего не брать, окромя зерна какого иль семян.
Каюсь, по-началу боязно было – всё ж таки Сенька не обычный человек! А ну заведет в чащу, да и оставит там… иль заблудится в лесу то!.. Но потом заметила – уверенно юродивый идет, точно у себя в дому!.. Успокоилась я…
К полудню вышли на полянку. И знаете, хоть и осень на дворе и на небушке светила из за туч не видать, а вот так ясно на полянке той! Будто лето!..
И тихо вокруг.. Тишина умиротворённая… безмятежная… успокаивающая… Хорошо на сердце… И дыхание легкое… Вспомнила, что такоже со мною в нашем храме случалось… Только не в праздник большой православный, когда народищу уйма, а если поутру походя забежишь, а в церкви нету ни души… тоже тихо и благостно… и в голове сразу чисто делается, как у младенчика… И здесь, на полянке, точно что в храме… но не в рукотворном, а как Бог воплотил… Вот прям бери и запросто общайся с ним!
“А я и общаюсь!” – голос вдруг позади!
Я аж вздрогнула от нежданности!
Повернулась – старичок в тулупчике стоит, на палку опирается; росточку не великого, седой-приседой, от макушки до кончика бороды. А глаза ласковые очень! Доверяешь сразу глазам эдаким!
Говорю ему:
-Напужали вы меня, дедушка!
А он мне:
-Не серчай на меня, девонька, не со зла я.
-Вы, дедушка, истинно святой, ежели знаете об чём у меня в голове думается!
Он засмеялся:
-Весь род человеческий из началия свят, да после забывает об том, - взял меня за руку, - пойдём, девонька, ждал я тебя.
Эвона как! Ждал меня! Ну точно Святой, коли знал, что явлюсь!
Привёл в избушку, которую сразу и не заметишь промеж деревьев.
В избушке печка, стол да лавка, а боле и нет ни шиша!
Сели на лавку.
-Дедушка, а я вам семян принесла.
-А это не мне!, - говорит. – Это птичкам лесным, которые мне поют!, - и снова радостно засмеялся.
Я – ему:
-Дедушка, сказывают, вы от всякого недуга лечите!
И опять смеется:
-Да то не я! То Сила Небесная добрые дела творит!
А я оглядываюсь – Бог ты мой! Какая такая сила небесная, коли в избушке то ни одной даже самой маленькой иконки не имеется!
-Дедушка, а что же это у вас образов не видать?!.. Чудно как то!
Он сидит, улыбается, на меня поглядывает.
Я грешным делом засомневалась: православный ли…
И что вы думаете?!..
Говорит: «Я просто славный!» И засмеялся!..
Опять мои мысли проследил! Во как!
А он продолжил:
-Ох, девонька, в избытке я провёл дней и ночей в сей обители , да всё в одиночестве, мучаясь и терзаясь токмо одним желанием проведать - что есть Господь наш, создавший Землю и человеков. В молитвах своих долгих обращался к разным Богам и даже к магометанскому, да всё бестолку… Годы на то потрачены… И под конец уже совсем разуверился, есть ли Тот, кого Создателем кличут…
Помню, ночь была… Забрался на печку… Лежу с открытыми глазами, но не видно ни зги, потому как тёмно вокруг… И впервые за многие года в головушке моей нету исканий… Устал попусту молиться… Устал истины домогаться… Лежу…Тихо во мне… Ни тебе помыслов, ни тебе тревоги, ни тебе дум каких… Остановились мои внутренние словопрения… Чист я!.. Аки младенец… Лежу и наблюдаю - какое же это счастье незбывное – быть пустым сосудом!.. Не ведал я, что так хорошо и ясно в безмыслии…
Не помню, как и забылся…
Поутру проснулся, не успел глаза отворить… и сразу вчерашнее моё испытание в памяти воскресил!.. Как же чудно было!.. Не мыслишь ни о чём и получается: вроде, как с одной стороны – открыт для всего, а с другой – неуязвим!.. Во как!
Теперича каждый день проводил я в безмыслии, как та рыбица… Только рыбица, она - в глупом молчании, а я – в осознанном! Смотрю вокруг себя и осознаю всё, но без думок, вот как бы – сторонний наблюдатель…
И знаешь, девонька, мир вокруг меня по-иному видеться стал, открывать мне свою внутреннюю сущность что ли… Вот ежели скажем,на листок, что у дерева, смотришь, а он лучит вокруг себя искрами златыми… Во как! И так всё вокруг…
Живое, лучистое. Всё – суть Свет!..
Со временем уяснил я, что Свет этот – проявление Божественного… Он везде… Он – всё!
И стал я звать Свет к себе!..
И Свет явил!..
Чистый, благий, святой, с искрой живой!..
Он умеющий дарить и исцелять!.. Не я, а Он!.. Чрез меня!..
Старец замолчал.
И я тутоже сподобилась по своему делу обратиться:
-Дедушка, вы вот в начале обронили, что ждали меня… Это как?!
И знаете что?.. Вот прямо после моего вопроса он опечалился сильно. Головушку вниз так опустил и сидит сам с собой.
Сидит… Молчит…
Я, даже подумала, ужель я каким дурным словом его обидела… А если так, то худо дело… Я ж за подмогой к старцу явилась!..
Тут он, не поднимая головушки, тихо-тихо так молвит:
-Я, ведь, девонька, душегубец… Грех на мне великий… Уходить мне пора, а как уйдёшь, ежели не откупил?..
Хотите – примайте, хотите – нет, а меня опосля исповеди такой в дрожь бросило! Старец – убивец?! Нешто такое возможно?!..
-Кого ж вы порешили, дедушка?, - со страхом спросила, но в надежде, что не ответит.
Но он не смолчал и опять, еле слышно:
-Супружницу не углядел… Токмо по моей вине сгинула… По моему недосмотру живота лишилась…
Снова затих…
И я не решаюсь…
Вскорости удосужился:
-Ну нынче хорошо… нынче ты явилась… верну ей, что не дожила…
“Да что он всё загадками то со мной!.. Жутко ведь от того, что не разумеешь!..”
А он вдруг говорит:
А ты ступай девонька… ступай моя хорошая, заждались тебя нечай в Фатеевке то!
“Вот те раз!” - думаю.. “А как же просьбица моя про ребетёночка?”
Старец снова мысли мои услыхал:
-Будет тебе дитятко… Не тревожься. Как в село прибудешь, сыщи тут же Лукьяна, сторожа церковного. Накажи, чтоб три дня свечи церковные жёг у могилки преставленной Веры Никитишны. Огонь свечи – он частица Света, очищает и обновляет!
“Вот те на! И про Фатеевку ведает и даже про деда Лукьяна!.. Истинно святой!”…
-Слыхали?!.. Радость то кака! Параска напоследях разродилась!..
- Кем?!
-Девахой!
- А имечко присвоили?!
-Верка, кажись!
-Чего ж Верка, когда хотели Нюркой в честь бабки еённой?!
- Да бес её знает! Упёрлась ни с того, ни с сего – хочу, мол, Веркой и точка!
-