Глава 1. "Сильные да борются..."
– Мама!!! Ну, я же просил! Тысячу раз просил не трогать ничего на моём столе!
Этот крик – нет, вопль! – разнёсся по комнатам как удар грома. Все, кто был в доме, замерли, услышав его, потому что крик этот был так страшен, как бывает страшен удар стенобитных орудий для жителей осаждённого города, и как может быть страшно слово, в которое вложена сокрушительная сила.
Григорий Алексеевич тоже застыл в передней со шляпой в руке – исключительно рефлекторно, потому что гнев этот ничем ему не грозил. Рядом обмерла от ужаса горничная. Возможно, именно она прибиралась в злополучном кабинете, и сейчас ей посчастливилось оказаться вдали от эпицентра скандала, который сделался уже невнятным и откатился вглубь квартиры, оброс успокоительным бормотанием одних и сердитыми обиженными репликами других участников ссоры.
– Ступайте. Я сам.
Григорий Кодэ был в доме Ветровых почти свой, потому перепуганная горничная не возражала, чтобы он прошёл в хозяйские комнаты без доклада. Из кухни, где она поспешно скрылась, сладко пахло вишней и сдобой, а из окна, за которым катились экипажи – сухой тёплой осенью. Без влаги опавшая листва не прела, а вялилась на солнце, источая приторный аромат патоки. Запах этот подкрашивал воздух обречённостью, пока ещё светлой, золотой и лиричной.
По солнечным паркетным лужам Григорий Алексеевич прошёл через гостиную и столовую и, стукнув для приличия костяшками пальцев по меченому солнцем дереву, отворил дверь в кабинет своего ближайшего друга Константина Ветрова, которого домашние, а с ними и сам Григорий Кодэ, ласково звали Котей.
– Гриша! – друг метнулся навстречу с таким обиженным лицом, словно и не взрослый мужчина почти двух метров росту, а ребёнок, которого запихнули в это длинное, несуразное тело. Казалось, что он с непривычки до сих пор путается в нелепо удлинившихся конечностях, а сутулится от смущения, что внезапно сделался таким верзилой. Но Григорий Алексеевич точно знал, что это впечатление обманчиво, и всегда помнил, какой страстной стрелой может вытягиваться ветровский силуэт и какими разящими могут быть его экспрессивные жесты.
– Гриша, вообрази, – сходу пожаловался Константин красивым, звучным баритоном, – черновые записи снова попали в мусор! Я уже не знаю, как растолковать, что ни клочка газеты с моего стола нельзя выбрасывать! Но ч-ч-черти их раздирают! – Он с досадой швырнул в кресло тетрадку и прошёлся по комнате взад–вперёд.
– Пропало что-то важное? – сочувственно поинтересовался Григорий Алексеевич. Он покосился на заваленный черновиками и книгами письменный стол, который вовсе не выглядел прибранным. Хотя, возможно, Костя уже расшвырял всё в поисках нужной ему бумаги.
– Да! Да! – с отчаянием потрясая руками, Константин расстроенно уставился в никуда. – Потерялась… записка… Ну, ты понимаешь! – он раздражённо отмахнулся и упал на диван, понурившись и завесившись волосами.
Григорий Алексеевич понимал. Друг практиковал «автоматическое» письмо и, хотя давно разочаровался в этом способе контакта с «потусторонним», периодически впадал неконтролируемым образом в транс, а очнувшись, обнаруживал среди своих записей очередное «послание». Рукописи его всегда пестрели этими «автоматическими» каракулями разной степени ценности.
– Котя, я давно уже предлагаю тебе перебраться ко мне в имение насовсем, – присаживаясь рядом, мягко укорил друга Григорий Алексеевич. – И ты мог бы спокойно работать, не отвлекаясь на всякие досадные мелочи. Я запретил бы прислуге вообще в твою комнату входить!
– Ты едешь в имение? Когда? – Константин, казалось, не расслышал предложения вовсе. И его следующая реплика подтвердила, что и впрямь не слышал, не слушал, был, как всегда, весь в своих мыслях. – И ведь самое отвратительное – чудовищем в этой истории снова объявят меня! – в сердцах рубанул он воздух. Вскочил и бросился вон из комнаты.
Через минуту донеслись его сдержанные извинения вперемешку с укорами и отчаянными просьбами не убирать его комнаты совсем. Григорий Алексеевич словно наяву видел, как Котя целует маменькины ручки и обиженно выговаривает ей: «Неужто так сложно исполнить эту мою просьбу? Ну, не Луну же с неба я прошу!».
Наконец Константин вернулся в уже заметно приподнятом состоянии духа и улыбнулся с порога:
– Может быть, чаю?
– Котя, мы же собирались к Хитровым, – деликатно кашлянул Григорий Алексеевич. – Я зашёл за тобой, как ты просил.
– Да? – удивился Ветров. – Ну, тогда пойдём. Переоденусь только. – Он скинул домашнюю куртку, расправил её по спинке стула и скрылся за дверью, ведущей в спальню. Через пару минут вышел оттуда уже в сюртуке, на ходу пытаясь пригладить гребнем свои длинные, до плеч, волосы. Зубцы застревали в его пышной, крупными локонами рассыпающейся шевелюре, Ветров шипел и чертыхался.
– Не обязательно так спешить, – попытался успокоить его Григорий Алексеевич, но Константин, как обычно, не слышал. Бросив гребень среди бумаг, он поправил галстук, оглядел себя и вдруг цыкнул с досадой:
– Свечкой капнул. И как я не заметил? А, ладно! – тут же легкомысленно отмахнулся он. – Сейчас скипидаром отчищу. Кажется, на окне стояла склянка…
– Скипидар не возьмёт, – засомневался Григорий Алексеевич, с тревогой наблюдая новые метания Константина. – И, может быть, позвать лакея?
– Гриша, душа моя! – Ветров остановился напротив, глянул снисходительно, но с юмором, и откупорил тёмного стекла флакон. Плеснул на платок резко пахнущей жидкости. – Ты, я, лакей, маменька, министр и даже император – все мы люди. И каждому человеку нужно есть, одеваться – без этого он не выживет. И вот, на мой взгляд, очень глупо полагаться в таких вопросах, от которых зависит твоё телесное существование, целиком и полностью на других. Нужно уметь…
– Ты социалист! – засмеялся Григорий Алексеевич.
– Я христианин, – резко посерьёзнев, ответил Ветров. – И я не понимаю, почему в христианском государстве среди крещёных людей я должен чувствовать себя белой вороной. – Он прекратил тереть платком место, с которого соскрёб ногтем воск и прищурился близоруко. – Получилось?
Григорий Алексеевич подошёл, наклонился.
– А может, надеть другой? – робко предложил он вместо ответа, разгибаясь.
Ветров встретился с ним глазами.
– Другой?
– Да.
– Ну, у меня, положим, есть ещё старый. Который я выбросить собирался.
Григорий Алексеевич опасливо скользнул взглядом по не затёртым и не лоснящимся пока рукавам ветровского сюртука.
– Если уж даже ты считаешь, что его пора выкинуть, то лучше не надо, – твёрдо сказал он. – Лучше в этом. – И решительно подхватил его под локоть. – Пойдём.
...
– А дальше? – мужчина за соседним столиком грустно улыбнулся и отпил свой кофе.
– Сейчас придёт папа, – царственно кивнула хозяйка столь неожиданно выключенного коммуникатора. Она была юна, но необыкновенно серьёзна. Её бежевый шёлковый костюм в стиле «petite madame» и пара атласных белых перчаток, лежащих возле кремового кожаного портмоне, оповещали мир, что владелица их приличная девушка из приличной семьи. И даже длинные светлые волосы стекали по спине так чинно, словно были обучены хорошим манерам.
– Вы можете подписаться на мой роман, и тогда о каждой новой главе вам будет приходить сообщение, – вежливо предложила она.
– И как вас зовут?
– Аня.
Мужчина неловко привстал, чтобы пожать протянутую руку, но в последний момент передумал и почтительно её поцеловал.
– А меня Григорий Алексеевич. Как вашего героя.
– Вы поэтому заинтересовались? – юная писательница оживилась и с детской непосредственностью придвинулась к столику нового знакомого. Она с надеждой уставилась на него наивными голубыми глазами. Глядя в эти сияющие вдохновением очи, Григорий Алексеевич почему-то подвис. «Анютины глазки. Незабудки», – пронеслось у него в голове. Он не был уверен, что это один и тот же цветок, он мало знал о фиалках, но отчего-то именно такое сочетание слов показалось знакомым. По изнанке груди что-то заскреблось, реальность пошла рябью. «Давление что ли?» – встревожился Григорий Алексеевич и слегка нахмурился.
– Не только, – поспешил отвлечься он от этих странных ощущений. – Не так часто в Париже натыкаешься на русский текст в чужом коммуникаторе. Вы здесь с семьёй? Что вы делаете в Париже, Аня?
– Учусь.
– И что вы изучаете?
– Религиозную философию.
– Нетривиальный выбор для XXII века.
– Этот выбор любому веку чужд, – неожиданно холодно ответила девушка.
Беседа забуксовала.
– А я здесь по работе, – стараясь затереть возникшую неловкость, поделился Григорий Алексеевич. – Я инженер. Вам, наверное, это скучно? Сколько вам лет?
Девушка дёрнула плечиком.
– Двадцать. А вам?
– А мне… намного больше, – грустно вздохнул Григорий Алексеевич.
– Тогда вы можете подружиться с папой, – подбодрила его девушка. – Он профессор.
– Ах, да! Мы же ждём папу! – Попытка улыбнуться вышла довольно жалкой.
– Я жду папу, – серьёзно поправила Аня. – А вы кого ждёте?
– А я просто устал и зашёл выпить кофе. И встретил вас.
– Значит, теперь мы, в самом деле, вместе ждём папу! – обрадовалась Аня.
– А о чём роман? – Григорий Алексеевич доцедил забытый за разговором кофе и по странной прихоти перевернул чашку вверх дном на блюдце.
– По большому счёту об оккультизме. А за основу сюжета взята биография одного русского философа.
– Вы, наверное, о нём дипломную работу пишете?
– Нет. Работу я пишу о сетевой литературе первой половины XXI века.
– Она разве как-то связана с теологией? – запутался Григорий Алексеевич. Он вспомнил про гадание и поднял с блюдца чашку, разглядывая потёки кофейной гущи на фарфоровых стенках.
– Что там? – неожиданно полюбопытствовала Аня.
– Хм… цветок. Вроде бы.
– Покажите.
Покрутив чашку так и эдак, Аня согласилась:
– Правда, цветок. Незабудка.
Григорий Алексеевич вздрогнул и снова почувствовал что-то похожее на морскую болезнь. Но углубиться в ощущения ему снова не дали – к столику подошёл улыбчивый, интеллигентный, неопределённого возраста голубоглазый седеющий блондин, который, выслушав восторженный рассказ Ани о приятном знакомстве с русским инженером, протянул руку и представился:
– Владимир Розанов, арабист.