У егеря было две собаки - обе лайки. Было. Две недели назад. Теперь осталась одна. Та, что помоложе, умерла в страшных муках. Кровь сочилась не только из её ноздрей, но и рта, и из тех мест, где ветеринар брал кровь на анализ. Чуть ли не лошадиная доза витамина К не помогла - было уже поздно, да и, по словам врача, количество крысиного яда, попавшего в организм животного, было огромным.
Егерь был стар, умен, всякого повидал, но тут его проняло - слезы катились из его глаз, когда собакино тело в последний раз вытянулось, как струна, от чудовищной боли, а потом обмякло и повисло на его руках, как тяжелое ватное одеяло.
Могилу он выкопал неподалеку от дома - чтобы было видно из окна, и долго потом о сидел возле небольшого холмика со стаканом водки и куском черного хлеба. Старая лайка лежала возле,подслеповато щурясь на него слезящимися глазами. Он положил руку ей на загривок и потрепал. Собака поплотнее прижалась к его сапогу. Егерь думал.
Он мало чего нажил за долгие годы, да никогда и не задавался целью накопить. Было что было, и ладно, и слава богу. Когда что ломалось, с неохотой шел и покупал новое. Вообще-то вещи у него держались долго - он к ним привыкал, и берег, лелеял, как живых. И собак берег, любил. “Берег-то берег, да не уберег.” - тяжело думал он, пытаясь припомнить, если кому невзначай перешел дорогу, или что не так сказал или сделал. И не мог припомнить. Уважали его. Считались с его мнением, ценили советы. Да и жена его, упокой бог ее душу, была врачом в местной больнице, и немало людей прошло через её умные руки. Так что не нажил он врагов. И тот ирод, что отравил его ласкового пса, должно быть не местный. Чужак. Только вот понять бы - зачем? Была бы зима, он его по следам смог бы вычислить, а так. А старая-то лайка уже и не слышала хорошо. Хотя нюх у нее был все равно отменный.
Так он думал, и думал. Перебирал воспоминания, словно четки - по бусинам, одно за другим: кто в последнее время побывал здесь, кто проходил мимо, кто обещался заглянуть и не явился. Вспомнилось,что неделю назад мужичонко странный возле дома крутился, когда он с обхода вернулся. Невзрачный такой, с гнилыми передними зубами. Собаки ему навстречу с лаем бросились, егерь их окликнул и они улеглись у теплого бока дома, по которому медленно сползало заходящее солнце. Попросил странник воды да и спросил, не найдется ли чем руку перевязать, ободрал её, подскользнувшись. Егерь его, как водится, в дом пригласил, дал воды, а когда вернулся с бинтом и йодом, то заметил, с каким интересом путник разглядывает его винчестер, прислоненный к стене.
Отменное ружьецо, - сказал он тогда, как почудилось, завистливо. - Американское? Откуда у тебя такое дорогое?
Сын привез. Из Техаса. Было дело.
Мне бы такой!
Перевязал он мужичку руку, тот и ушел себе подобру-поздорову. Егерь думать о нем забыл. Никак он это событие и смерть собаки не связывал сколько дней между ними прошло. Только теперь задумался - после слов ветеринара, о том что яд этот крысиный действует не сразу, может даже несколько дней пройти, пока появятся признаки. Все зависит от дозы и веса собаки. А его кобелек отменный едок был, гораздо тяжелее своих сверстников. Так ему не хотелось грешить на неповинного человека, ведь за руку он его не поймал. А как же старая лайка уцелела? А вот так, старушка всегда с вечера в дом просилась, погреть кости у печки. Раньше она и на снегу спать любила, свернувшись калачиком, а теперь - нет. Мерзла. Он её на ночь в дом впускал.
Что-то тяжелое и мутное поднималось из глубины души егеря, похожее на сгустки крови, скопившиеся в углах рта умершей собаки. Никак не укладывалась в его уме подобная ненужная жестокость: Что кому сделал веселый кобелёк, только начинающий свою залихватскую жизнь. Как он носился по поляне перед домом, выписывая круги, с палкой в зубах: “Смотри, мол, какой я парень, не правда ли ловок!”
Как смешно приставал к старой собаке, притворяясь, что ухватит ее за лапу, приглашая побегать кругами, оглашая окрестности неуемным лаем. А она только лязгала зубами в ответ: ”Вот недоросль хвостатая”.
За что?
И еще он думал о том, как он поступил бы с преступником, если застал бы его за этим богомерзким занятием - отравлением собаки. Да, как бы он поступил? Застрелить его и с концом, гада. Так ведь это уже - самосуд, а там и тюрьма последует. Это на старости-то лет. Но и не заслуживает такая мразь по земле ходить, воздухом чистым дышать, из ручья воду студеную пить, как другие люди это делают. Не может быть нормальным человек, способный на такую жестокость. Да и человек ли он вовсе. И поступать с ним нужно, как с нелюдем. Убить. Из этого вот винчестера.
Солнце, между тем, спускалось все ниже. Холодало. Нервы у егеря были на пределе, да и выпитая водка уже действовала. Раньше он ни за что таким мыслям воли не дал- с возрастом приходит понимание, что любая жизнь - это святое, будь то человек, зверь, пчела или стрекоза последняя. Не тобою жизнь дана, не тебе и отнимать.
Он и охотиться давно перестал. Особенно после случая, когда убил куропатку, а другая к своему мертвому партнеру , прямо под ружье , спустилась и сидит. Убивай, и меня заодно. И так стыдно ему стало, ведь маленькая такая птица, а туда же - героический акт - на что мне мол теперь жизнь, без любимого. Махнул он тогда рукой и ушел не оглядываясь. Так, бродил иногда еще по лесу с ружьишком, браконьеров стыдил, да и те почти перевелись, сознательным народ становится.
Тут мысли его прервал звук, похожий на лязг. Это кому другому могло бы так показаться, но он то знал, что это старушка его такие странные звуки издает, голос у лайки с годами тоже поизносился и потерся, и вовсе перестал походить на собачий. Схватил егерь по привычке свой винчестер и на крыльцо. А там все тот же гнилозубый, и в руках что-то держит, и боком так, к полуслепой собаке крадется. Она не видит хорошо, но чужой запах учуяла. Взлязгнула, предупреждая хозяина. А тут и мужичонка на звук открываемой двери обернулся. Заулыбался:
Ты чо, дед, ружьецо-то свое убери, сдурел - на людей целиться?
Что в руках у тебя? - Спросил егерь, не убирая пальца с курка.
Так, ничего, колбаску ел, хотел вот с твоей собачкой поделиться.
У егеря в жилах закипела кровь, но он все еще пытался держать себя в руках:
Ну так и ешь свою колбаску сам. Ешь-ешь, а я смотреть буду.
Даже в сумерках ему было видно, как побледнел незнакомец, и попятилася назад.
Стой! - рявкнул дед. - Еще шаг, и я буду стрелять! - Ешь колбаску-то, кому говорю!
Мужичонко всхлипнул:
Слушай, дед, не бери грех на душу, это ты на меня из-за псины своей так взъелся? Так это ведь животина безродная, а я человек, тебе по закону отвечать придется, если пришьешь меня.
Отвечу. А теперь, выбирай сам, или я в тебя стреляю, а стреляю я хорошо, не промажу. Или ешь колбасу и я тебя отпускаю.
Но не хотел чужак есть колбасу. Знал он что в ней, и от дозы того яда смерть его наступила бы довольно быстро. Егерь прицелился тому в голову.
Давясь, вперемешку с соплями, начал мужик совать колбасу в рот.
Глотай! - Крикнул егерь, понимая, какой грех берет на душу. За безродную-то свою животину, но остановиться уже не мог, и только после того, как колбаса кончилась, он опустил ружье. Но, вместо того, чтобы бежать в лес, чужак с воплями кинулся к деду:
Аа-а! Убью гада!!! Ты ж меня отравил!!! Сволочь!
Дед от неожиданности попятился, споткнулся об что-то, и упал навзничь, ударившись головой об косяк дома. Последнее что он помнил, это серую тень - старая собака кинулась наперерез обидчику.
Очнулся он уже ночью. Было темно и холодно. Лайка лежала возле него и не дышала. Винчестер валялся неподалеку. Мужика нигде не было. Ни живого, ни мертвого.
И утром он его тоже не нашел. И никаких следов тоже. И вызванная им из района полиция тоже никого не нашла, и побродив по окрестностям, постояв на крутом обрыве над рекой, уехала восвояси: Почудилось,верно, деду. Стар стал, глюки пошли.
Позже отправился он копать могилу для второй собаки и увидел в траве что-то. Нагнувшись, он это что-то подобрал - оказалось куском надкушенной колбасы.