Сегодня пятница, последний рабочий день, когда ничто не предвещало ни беды, ни перемен, ни ужаса, ни катастроф, но перед выходом на работу я рассмеялась, сильно рассмеялась, что называется, от души и не заметила этого своего веселья, за которым обычно следуют «пожары и сироты», как говорит мой отец, а он знает о чём говорит.
Дело в том, что где-то недели две назад я подстриглась, точнее подстригла сама себя впервые в жизни, и осталась довольна парикмахером. Эта моя выходка означала одно: тёрки с жизнью или саморазборки с амбициями, обидами и деньгами. Я всё это примеряла к работе: работа проигрывала мне, я проигрывала тёркам, жизнь же просто текла своим чередом, однако я чуть было не уволилась.
Что меня остановило? Это смешно прозвучит, но придётся поверить: дети и долг или, наоборот, долг и дети, короче, начатого на полпути не бросают, а в моём случае начатое – это дети прирученные за два месяца занятий, с которыми у нас завязался весёлый диалог, и, даже если они его не понимают и не слышат, это обстоятельство не имеет никакого значения.
Что меня успокоило? Две недели назад, когда мои тёрки с самолюбием достигли пика и я находилась на грани нервного срыва, была вот такая же пятница, утро, первая пара... Оставив детей на самих себя, я спустилась к Полковнику, точнее к его волшебному дипломату:
– Что случилось? Тебя кто обидел? Скажи?! Ты только скажи!
– Нет, нет, всё нормально, всё хорошо… – уронив голову ему на плечо, я тяжело выдохнула. – Просто нужен крепкий алкоголь… глоток крепкого алкоголя… глоток, просто глоток…
– У тебя сколько сегодня пар?
– Три…
– До конца этой продержишься?
Полковник отправил меня работать, чтобы после отпаивать на переменах коньячком, за которым слетал Майор: девочке было плохо, и мальчики спасали положение.
– Маргарита Г., вы такая грустная сегодня, вы не улыбаетесь, что случилось?
– Всё хорошо…
– А что вы любите?
– Коньяк, – так и хотелось ответить мне, но вслух произнесла что-то совсем другое.
И вот уже две недели в учительской чаще обычно появляется хороший шоколад: дети решили, что учителю плохо, и дети спасали положение.
И всё как-то успокоилось: я договорилась с самолюбием, амбиции договорились с миром; обиды мы забыли, на деньги забили, равновесие восстановили, имидж поменяли, и улыбка вернулась:
– Маргарита Г., вы так хорошо выглядите! Вы покрасили волосы? У вас такая прическа! Вам идёт с распущенными. Вы такая прикольная… Привет! Ой, простите… Здрасте! Вы такая хорошенькая…
– А вы, как я погляжу, бессмертный?
В общем, парикмахер оказался на высоте, и все воздали ему должное – на работе, но не дома. Дома мой новый образ не вызвал восторга, но неделю об этом молчали, а после, не выдержав, приступили с расспросами, зачем я подстриглась вообще, да ещё так сильно? Ответы удовлетворили мало, урон внешнему виду был куда более серьезней, чем озвученные мою проблемы:
– Ладно, давай, что не так? Что именно тебе не нравится? Весёленько же и прикольно?
– Во-первых, как можно было столько отрезать?! Это же год! Целый год понадобиться, чтобы отрастить до прежнего! Во-вторых, они все разной длины и точат во все стороны. Это выглядит… выглядит… не благородно.
– Это выглядит живенько!
– Это выглядит как бардак, и ты похожа… А, делай что хочешь, – махнули на меня рукой.
– Так, стой! На кого я похожа? – решила я всё-таки докопаться до истины. – Что значит, не знаешь, как сказать? Говори, как есть! Ну?.. Ну! Нет, я не обижусь. Да, говори уже!
– На молодую прошмандовку… Если бы ещё одежду соответствующую, то… прости…
Я не обиделась, но и истина меня не обрадовала. Я загрузилась на сутки: целый день придирчиво разглядывала своё отражение в зеркале; запросила мнения коллег – коллеги возмутились сравнению, но на вопрос промолчали; долго гуляла по парку, думала о парикмахерской и мучилась новым образом, однако пришла домой, залезла в интернет и провела независимое сравнение по запросам «прошмандовка викисловарь», «прошмандовка» и «причёска прошмандовки», в конце концов, успокоилась и забыла.
А утром перед выходом на работу, что называется, уже в дверях, я зашлась в истерическом смехе: в моём сознании слились воедино образ Прошмандовки из вчерашнего интернета и Черного Плаща из диснеевского мультсериала, припомнившийся, что называется, вдруг.
– Что? Что с тобой?
Не переставая хохотать, я приняла театральную позу, выкинула вперед руку и, подражая Чёрному Плащу, громко произнесла:
– Весёлая Прошмандовка спешит на помощь! Нет… подожди… ты же меня назвал молодой… А это комплимент! Чувствуешь? Это уже комплимент!
– Прекрати! Успокойся! Мне не нравится, когда ты так о себе говоришь!
Но, не слыша и не слушая, я снова вошла в образ Чёрного Плаща:
– Молодая Прошмандовка спешит на работу!
Меня было не остановить…
Это было утро пятницы, последний рабочий день, ничто не предвещало катастрофы, но если Чёрный Плащ спешит на помощь, то без вариантов – жвачка прилипнет к вашим ботинкам.
Рабочий день прошёл спокойно, если не считать совмещенных пар, потому что Ирина В. не вышла на работу. Однако эта двойная нагрузка сегодня не особо утомила меня:
– Мы уже сталкивались? У нас были совмещенные пары? – медленно проходя мимо детей, спрашиваю я.
Дети были всюду: аудитория, рассчитанная на сорок человек, с трудом вмещает две группы по тридцать студентов, даже если они добросовестно прогуливают пары.
В этом хаосе голосов, голов, курток и рюкзаков выхватываю знакомый взгляд – преданный, патриотический, испуганный и доверчивый, – и в голове, словно прустовское печенье «Мадлен», в одно мгновение во всех подробностях проносится событие давно минувших дней.
– Да, месяц назад… у нас была замена, – отвечают мне прекрасные девичьи глаза.
– Я помню… – улыбаюсь девочке-старосте, которой в прошлый раз больше всего от меня досталось.
– Мы сегодня все здесь.
Мои тоже все здесь.
Я в ужасе. Это море мне не успокоить, но катастрофа – в другом.
Месяц назад был вот такой же совмещённый урок, и группа Ирины В. решила сбежать – все и разом. И спустить бы мне этот момент на тормоза, типа, баба с воза – кобыле легче, но я их вернула, ибо первый курс и дисциплина. Понятно, случился скандальчик: детей ругали по очереди – завуч, куратор, методист; их пугали, грозили репрессиями – родителями, отчислениями, армией и дворницкой; взрослых не испугались, им не поверили, но притихли виновато, воровато, затаённо. Все отыграли свои роли, и администрация удалилась с чувством исполненного долга, но сорванный урок на этом моменте не истёк, к сожалению.
У меня было сорок минут и выбор: дать детям какую-нибудь самостоятельную и, закрыв глаза, позволить толпе затравить одного, но потом – в одного и по-свойски, или здесь и сейчас защитить одного, затравив толпу. И вот эти сорок минут дети помнили, ибо я устроила им тогда настоящую «расчленёнку» и совершенно забыла об этом.
И вот они снова передо мной, и их ещё больше, и предвкушают они нечто интересненькое – и это приводит меня в ужас. Подвиг, конечно, может быть на заказ, но чудо – только по плану. В мои планы сегодня чудо не входило, а подвиг – никто не заказывал, поэтому я в ужасе от этого галдящего моря, с которым не знаю как справиться.
– Тихо…
Но голос тонет, поэтому просто жду, когда на меня обратят внимание и хоть на несколько секунд затихнут. Жду и себя ругаю за излишнее рвение к работе, благодаря которому получила это послушание, но не внимание и тишину. Жду и думаю, как добиться тишины и внимания, но понимаю – это фантастика. Но вот меня и заметили:
– Итак! Правило номер один, если я кому-то сделаю пять замечаний – два! Правило номер два, если кто-то сумеет за всю пару не произнести ни одного слова – пять! Таким образом, предел ваших возможностей – четыре моих отвлечения в одну сторону! Это понятно? Правило номер три – говорить могут только старосты! Справитесь? – так я заказала подвиг.
– А вы правда оценки поставите?
– Отвечаю.
Море затихло: дети пошли на подвиг. Я даже несколько времени улыбалась и паясничала, провоцируя их к диалогу, искушала и наслаждалась тишиной, но всё напрасно – они были тверды в своём намерении получить халявную пять. Однако через двадцать минут им уже приходилось героически бороться со сном, ещё через десять сон грозил унести с собой всё моё воинство, поэтому я дала ему пятиминутную передышку и вновь призвала к подвигу.
В общем, мы справились на отлично, не потеряв в этой битве и пятой части наличного состава. Все остались довольны, каждый получил своё: кто-то – спокойствие, кто-то – оценки, кто-то – ересь по мотивам романа Ивана Гончарова «Обломов».
И вот уже последняя пара прошла. И вот я уже перед учительской. И пытаюсь справиться с дверным замком. И кому-то постоянно говорю, как попугай: «Доброе. Доброе. Доброе», – хотя утро давно прошло.
– Маргарита Г., давайте я вам помогу!
И уже чьи-то красивые большие руки с длинными пальцами забирают из моих старых и жилистых ключ.
– О! Димочка?! Добрый день! Вы почему вчера сбежали с философии?
– Ну, вы понимаете, я очень хотел прийти, но обстоятельства сложились таким образом…
Однако все мои мысли поглощены тем, что ещё чуть-чуть и Димочка сломает замок, поэтому я забираю у него ключ, с силой нажимаю дверную ручку и дверь открывается: учительская полна притихшего народа, с интересом ожидающего, кто же в итоге вломится к ним в комнату. Я несколько обескуражена, всем смешно, Димочка растворяется в пространстве, но пространство его вновь проявляет через пятнадцать минут:
– Маргарита Г., наконец-то, вы одна, а то нам не дали поговорить…
И Димочка заходит в учительскую, вольготно располагается напротив меня, отодвигает стол, который мешает ему закинуть ногу на ногу в стиле Илона Маска, и приступает к подробнейшему отчёту о своих приключениях за истекшие сутки, которые не позволили ему явиться на пару.
Я оседаю у другой стены, подпираю щёку рукой, решив, подарить ребенку пять минут своего времени, хотя прекрасно понимаю, что он может говорить и целый час – у него пара, и он прогуливает, хотя его чуть ли не за ручку отвела туда куратор.
Но вот Димочка встаёт, подходит к двери, с силой её захлопывает, и мы остаёмся в закрытом интимном пространстве маленькой комнаты – одни.
– Дальше самое… интимное… – обещает мне Димочка, принимая вновь позу Илона Маска.
Я медлю уходить, хотя могла бы уже спускаться в метро. И внимательно слушаю это трогательное наивное семнадцатилетнее существо, переживающее очередной жуткий похмельный синдром. И прихожу в печальку и от его подвигов, и того патриотического простодушия, с которым он делится своими похождениями. И вдруг впервые замечаю, что два года передо мной маячил юный Дэвид Духовны:
– Димочка, какой у вас рост?
– Не знаю… не измерял, наверное… – и он начинает что-то там прикидывать в своей темногривой голове с прекрасной прической.
– Димочка, рост! Рост!
– А рост! Сто восемьдесят восемь… Я могу продолжать?
– Да, конечно, я вас внимательно слушаю… Блудливая Калифорния.
– Кто это?
– Американский сериал.
– Хороший? Мне можно его посмотреть?
– Нет, плохой, меня он вгоняет в печальку, а для вас будет скучным…
– Почему?
– Потому что ваша жизнь… более насыщена, чем все сериальные перипетии…
– Что?
– Продолжайте.
И я слушаю эту прекрасную юную Блудливую Калифорнию, и мне все больше печалится:
– И вот вы хотите сказать, что променяли вчера меня на то, чтобы шляться по злачным местам, пропить все деньги, блевать в туалете, орать в караоке, обдолбаться в кальянной, обжиматься с проститутками, спать с кем-то в подсобке и даже не помнить этого… Вам не жалко свою печень? Желудок? Себя? А маму?
– Мама не знает. Я уже три месяца один живу. А что у вас нового произошло? Давайте поговорим, – останавливает меня Калифорния, видя, что я начинаю подниматься, – я никуда не спешу.
– Зато мне пора… – но всё-таки воспитательница детского сада берёт во мне верх, и я усаживают обратно. – Вот скажите мне, зачем всё это, с какой целью?
Но все вопросы мои падают в молоко – пустоту девственного, доверчивого и наивного сознания Калифорнии. Я же после трёх предложений о «маме-папе-родине» скатываюсь в пустое и неприятное морализаторство, типа, подумать о жизни, о будущем, о здоровье, о смысле жизни, а потом начинаю пугать:
– Вот сегодня вам семнадцать, завтра – восемнадцать, а где вы будет в свои двадцать при таком образе жизни? А в двадцать пять, когда родители прекратят свою финансовую поддержку? Кем вы будете работать, чтобы заработать на дорогое бухло? Друзья – это дешёвый отмаз! История с каршерингом вас ничему не научила, видимо. Ладно, оставили! Вам тридцать: жить хочется – печени нет, петь жаждется – желудок протестует, как тогда? И кстати, в тридцать лет от вашей смазливой мордашки не останется и следа, если будете продолжать в том же духе.
– Ну, зачем вы так сразу, Маргарита Г., всё будет хорошо.
– Не сомневаюсь… – осеклась я, вспомнив, что ещё вчера рассказывала детям, как Кабаниха из «Грозы» Островского вот так же накаркивала всякую ересь своим домашним – и ересь сбылась. – А сейчас мне уже пора, и у вас пара, но лучше в столовую и… супчику.
И дорогой домой мне всё мыслилось о «Блудливой Калифорнии», о Кабанихе и своём юном ученике, столь опрометчиво попавшимся мне под руку.
И дома, пока готовила пирог, мне всё мыслилось о юной Калифорнии, подведенной зачем-то под руку.
И за чаем, когда сидела в тишине и одиночестве кухни, мне всё мыслилось об этом детёныше, а в голове уже кружилась фантасмагория очередной «расчленёнки»: кто-то заказал подвиг – и теперь чудо в планах, лишь только Калифорния появится на философии…
15 ноября 2019 года
Предшествующее: http://www.proza.ru/2019/11/08/2015
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/11/23/1103