ПРЕДИСЛОВИЕ, или О чём этот текст
Здравствуй, дорогой читатель!
«Здравствуй, дорогой читатель…» – написала я и зависла в пространстве, потому что не знаю, как продолжать дальше…
Первые строчки, первые слова, первые буквы… всегда затруднительны: высказать мысль, значит задать ей рамки, вложить в строгое русло формы. Однако мысль всё равно заживет сама по себе, побежит всё дальше, дальше и дальше, каждый раз стремясь нарушить границы заданной темы.
О чём я хочу написать – отражено в названии, но получится ли – большой вопрос, но я всё же рискну. Риск – дело добровольное, любопытное, хотя и не безопасное, потому что, когда доберусь до искомого, искомое может мне совсем не понравиться, однако деваться от него уже будет некуда. Что послужило толчком к данному тексту? Этот вопрос будет более верным.
Всю неделю до своего дня рождения я слушала лекции Андрея Баумейстера о метафизике сознания и стяжала свою бездарность, поскольку другой c потрясающей легкостью говорил о предметах моих нелегких дум на заданную тему. Зачем? Мне было интересно. Уж, очень красиво говорил другой!
И вот в свой день рождения, в тишине и спокойствии утра, дослушивая последнюю – итоговую – лекцию, я сильно зависла в пространстве. Не пытаясь пересказать лектора, суть её заключалась в том, что классические воззрения признают за человеком свободу воли, а следовательно, вместе и ответственность за свои поступки, за которые следует наказание или поощрение. Неклассические – современные – воззрения не признают за человеком свободы воли, а следовательно, и ответственности за поступки тоже не признают, а где нет ответственности – нет и наказаний с поощрениями, хотя про поощрения речи не шло. Иллюстрация тезиса была следующая.
Представьте, живет семья из трех человек: папа, мама и шестилетний сын. И вот у мамы день рождения. Папа с сыном покупают пирожное, которое вечером станет украшением праздничного стола, но днем ребенок не может избежать искушения и съедает все сладкое, затем красиво завязывает коробку и ставит ее в холодильник в надежде, что никто ничего не заметит. Однако папа, придя с работы, что-то ставит в холодильник и обнаруживает недостачу.
Действия папы? Действия папы могут развиваться по двум вариантам: классическому и неклассическому.
В качестве параллельного примера лектор привел пример из своей жизни, когда он бы солдатом срочной службы. Товарищи по службе оставили ему на хранение коробку пахлавы и вечером обнаружили стопроцентную недостачу. Действия товарищей? Тут события развивались без вариантов, как говорится, старая добрая классика: «Ах, какой же ты нехороший человек, Андрюша! Мы хотели чай со сладостями, а теперь придется пустой пить. Нехорошо это, Андрюша, нехорошо». Это были, видимо, очень продвинутые молодые люди, потому что, максимально минимизировав свои реактивные установки, они простили виновника, однако пообещали пахлавы на хранение больше не оставлять.
Что же наш молодой отец, обнаруживший пропажу пирожных?
Вариант первый. Следуя классическим воззрениям на свободу воли, отец должен проявить реактивную установку и как-то наказать своего маленького сына: отправить спать, лишить гаджетов или сладкого на целый месяц, воззвать к совести – одним словом, провести воспитательные работы. Вариант второй. Следуя неклассическим воззрениям и помня, что ребенка искушала любовь к сладкому, которой он противится не в силах, наш продвинутый отец сдерживает свою реактивную установку и предлагает сынишке снова отправиться в магазин за пирожными, то есть просто решить проблему, ибо без пирожных праздник будет неполным.
Это была легкая и смешливая иллюстрация к серьезным проблемам, над которыми ломают головы умные люди. Продвинутый папа идет с ребенком в магазин, потому что знает: свобода воли – это иллюзия. Продвинутые солдаты тоже это знают, поэтому лишь красочно описывают последствия и вытекающие из них следствия за «тихушничество»… и тут я рассмеялась.
Я долго смеялась. Я несколько раз принималась смеяться, когда вдруг в моей голове впервые в жизни возникла картинка альтернативного прошлого: «Милый, ты мне изменил? Ну, конечно, я все понимаю: это был не ты, это все твой мозг устроил. Свобода воли – это иллюзия…» О, как это было весело! Я очень пожалела, что не была столь продвинутой когда-то, ибо лишила себя такого веселья: «Что теперь нам с тобой делать, малыш? Идем в магазин за матрешкой! Не хочешь матрешку? Тогда мартышку? И мартышка не по душе! Скажи мне, мальчик, кого приготовить мне на обед?» Эта картинка от души повеселила меня, поскольку сама в себе содержала спасение: «милый» носил эпитет бывшего, поэтому мне было весело представлять его бывшую физиономию, с которой разговаривала «Я»-настоящая.
Однако пора было собираться на работу, и мысль, так насмешившая меня, осталась недодуманной, затем в дороге потерянной, но где-то по пути вспомненной. Ситуация «милого» требовала додумывания.
Было утро. Суббота. Путь на работу, но думалось мне совсем не о ней. И я позволила себе роскошь: моя свобода воли за счет свободы выбора другого, отчего, зайдя в класс, тут же напутствовала «детей»:
– Я правильно понимаю, суббота, у всех свои дела, заботы? Короче, у вас есть десять минут, чтобы решить, чем мы сегодня занимаемся – своими делами или… работой?
Через десять минут я поднялась в аудиторию с кофе, чистыми листами бумаги, ручкой, карандашом, ластиком и, открыв окно, села за рабочий стол додумывать мысль. Суббота мне подарила выходной, дети – свободу, а день рождение – мысль к обдумыванию.
Кто мне подарил через смех такую трудную мысль и зачем? Это нам предстоит, читатель, узнать с тобой вместе, когда доберемся до заключения. Мысль – штука тонкая: не думать – нельзя и думать – нельзя, если не готов к последствиям; думать плохо – дважды нельзя, думать хорошо – всегда должно, но очень трудно. А кто решает: что – хорошо, что – плохо? А кто решает: что – должно, а что – нет? Полагаю, это лишь первые вопросы, за ними потянется – вереница.
Рассуждать, читатель, мы станем теоретически, а вот иллюстрировать теорию мне придется практически – ситуациями из жизни как сданными в архив, так и текущими. Свои случаи ты подберешь и подставишь сам. Смею надеяться, что ты пойдёшь со мной до конца. Обещаю стараться и не позволять тебе скучать. Однако должна предупредить, нам предстоит весьма опасное путешествие: я не знаю куда уведет нас мысль и как это отразится на жизни. Мы идём туда – не зная куда, идём за тем – не зная зачем, найдём то – не зная что. Мы обязательно куда-нибудь да придём, что-нибудь да найдём, а вот сколько, что и кого потеряем в пути – это вопрос, большой вопрос. И чтобы нам легче было продвигаться в дебрях долгих рассуждений, позволь мне представить героев – иллюстрантов повествования и сказать пару слов о себе.
Я начала этот текст в первый день сорок первого года своей жизни за столом в одном из частных московских колледжей, где работаю преподавателем. Поэтому часто в повествование будет вплетаться слово «дети» – детям от шестнадцати и выше. Также будет встречаться слово «сын» – этому герою двадцать два. Будет пробегать слово «подруга»: и это либо моя Юлька, школьная подруга, наперсница дней суровых, ставшая врачом, либо Джана – человек, которого подарил мне мир, когда я потеряла для себя Юльку. Слова «папа», «мама», «сестра» – это моя семья. Все остальные герои – ситуативно.
Теперь о героях трудных. Слова «мозг», «сознание», «тело», «культура», «миф» – эти мои любимцы будут чаще иных гулять по строчкам текста, они не жуткие, но очень – трудные. Я постараюсь быть точной употребляя их. Слов, которых не понимаю, постараюсь избегать. Умные люди пишут очень умные книжки, и мой мозг часто ломается, отказываясь их понимать, и в моей голове – каша. Ох, уж мне эти умные люди – ученые! Какие жуткие и трудные слова они знают, а как легко ими жонглируют! Прости, читатель, я не умный человек, поэтому как дурак, всё познающий на своих ошибках, могу прицепиться к какому-нибудь очень «тёмному» для меня слову или мысли… и мучить тебя и себя этим. Прости заранее…
Какая у нас цель? Решить вопрос: есть ли свобода воли у человека или нет? Зачем?
На этот вопрос у меня пока нет ответа…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДЕТЕРМИНИЗМ, или Слово о детях
Почему родилось «Слово о детях»? Потому, что в умной и хорошей книжке Ларса Свендсена «Философия свободы», мне вычиталось:
«В Средневековье был проведен целый ряд судебных процессов над животными. Одним из наиболее известных примеров является случай во французском городе Савиньи, где в 1457 году свинья была осуждена за «преднамеренное и безжалостное» убийство пятилетнего мальчика. Более того, на скамье обвиняемых оказалась не только сама свинья, но и шесть ее поросят. В соответствии с принятой практикой судопроизводства, свинье и поросятам был назначен адвокат, произносивший речь в их защиту. Спасти свинью ему не удалось, однако поросята были оправданы несмотря на то, что их застали на месте преступления перемазанными в крови жертвы. Смягчающим обстоятельством послужил их юный возраст и тот факт, что они пошли на преступление под влиянием матери. Надо отметить, что на других подобных процессах обвиняемым часто выносился обвинительный приговор в числе прочего и потому, что они громко хрюкали и проявляли всяческое неуважение к суду. Количество подобных судебных процессов достигло кульминации в начале XVII века, однако они продолжали совершаться еще многие десятки и даже сотни лет: последние примеры относятся уже к XX веку».
Могла ли я этого не прочитать? Могла, так как книг по теме свободы воли очень много: и в этом море литературы можно утонуть. Однако эту я открыла после двухнедельного перерыва моих штудий на данную тематику, что называется, по случаю. Это было в последний день мая, когда, счастливо простившись с учениками, я наконец-таки могла полностью посвятить все свое время желанными занятиям. В этом двухнедельном промежутку мысль моя, конечно, все равно, так или иначе, кружилась вокруг свободы и разных понятий с ней связанных: воля, сила, мозг, сознание, интеллект, инстинкт и так далее. Почему? Я решала для себя вопрос о свободе воли, а заодно проверяла теории – практикой.
Могла ли я этого не прочитать? Нет, не могла! Беглый просмотр книги привел меня в возбужденное состояние: наконец-то мне встретился автор, чьи мысли о свободе воли были приятной мелодией, поскольку в них я нашла подтверждение своим, то есть, проще говоря, я подсознательно искала информацию, которая бы помогла мне укрепиться в своей точке зрения: мне нужна была апелляция к авторитетному мнению, и я ее нашла. Во мне все встрепенулась к радости, когда я прочитала:
«Насколько нам известно, некоторые онтологические уровни скорее детерминированы, а некоторые скорее недетерминированы. Мы не имеем ответа на самый важный вопрос: детерминирован или нет человек. Вследствие этого мы не можем отдать предпочтение одной из описанных концепций свободы».
– Ну, да… точно… так оно и есть… – однако этому воплю согласия предшествовало долгое думание над одной из своих жизненных ситуаций, но вот в такое красивое и емкое слово весь её смысл облек другой.
***
Это случилось в прошлом учебном году, осенью, в третий год моей работы в колледже; мне было тридцать девять с половиной.
Это была группа ХХХХ мальчиков программистов. Это была очень тяжелая группа, где все дети оказались как на подбор с огромным фрейдистским эго и напрочь отсутствующим сознанием, то есть они очень много о себе мнили и мало смыслили, однако я поняла это далеко не сразу. Здесь со мной шутку сыграла моя некая априорная установка: все люди – это человеки, все дети – это люди, но некоторые из них еще недовоспитались до человеков. Патриотического пафоса к жизни мне никогда было не занимать, и в тот год жизнь предоставила мне широкое поле для довоспитания.
Впервые я заподозрила, что что-то не так на уроке литературы, когда, поотбирав телефоны, неимоверным усилием воли заставила детей молчать и слушать себя. И вот в короткий момент тишины, когда мне удалось добиться внимания к предмету, дверь в аудиторию отворилась, и какая-то женщина попросила выйти на пару слов. Я подошла и, встав в простенке, поинтересовалась, что ей нужно, параллельно наблюдая за начинающим волноваться морем детских затылков: женщине нужен был список литературы для одного из моих нерадивых прошлогодних учеников. Я сослалась на занятость и попросила ее подойти на перемене, но она оказалась неприятно настойчива, поэтому мне пришлось быстро проговаривать основные произведения классиков, понимая, плакала моя дисциплина. И тут я краем глаза замечаю, что один из учеников – Е.С., улучив момент, стал продвигаться на полусогнутых к преподавательскому столу за своим телефоном:
– На место! На место я сказала! Сидеть! Быстро!
Стекла в аудитории дрогнули, дети вжали головы в шеи и затихли, Е.С. от неожиданности присел, у пришедшей подкосились колени, а я офигела сама от себя и перевала взгляд на мамашу:
– Да-да… я понимаю… я позже… на перемене… потом… как-нибудь зайду… да-да… зайду… – залепетала просительница.
Кивнув, я закрыла дверь и направилась в полной тишине на место, страшно гордясь собой: о, как могу!
Второй раз странное случилось на уроке русского, когда двое оболтусов – уже известный Е.С. и А.Д. – наперегонки изощрялись в дурном словоблудии, но не просто так: они блудили словами, смысла которых не понимали, но в своей непосредственной обжорливой радости множили мерзость запустения. Это тоже была моя вина: не оценив уровень умственного развития группы, я задала домашнее задание, которое позволяло при желании давать пошлость трактовок. Что за задание?
Обычная скучная тема синонимов и антонимов в русском языке становилась куда веселее, когда дети, получив классический анекдот про Ольгу и отца Онуфрия в окрестностях Онежского озера, вставали перед необходимостью придумать максимальное количество синонимов к словам «очаровательная» и «отвратительная», которыми я заменяла слово «обнаженная». Победителю обещались две пятерки, за пятьдесят синонимов – автомат в семестре, за продолжение истории еще одна оценка при условии, что все слова будут на «о» и сюжет некрамольный. Два года это задание вызвало бурный и смешливый отклик, все были счастливы.
И вот на третий год я сталкиваюсь с пошлостью, которая осознается моими оболтусами как достоинство и умение быть душой компании. Впрочем, шок я испытала, когда поняла, что в слово «отрост;к», которым отец Онуфрий охаживал Ольгу, А.Д. вкладывали смысл «молодого побега растения», однако функции он выполнял совсем не растительного содержания. В этот момент во мне все смешалось – люди, кони: резко осадив А.Д., я не стала прояснять смысла действий отца Онуфрия и сменила тактику в группе, перестав заниматься импровизациями в рамках заданных тем.
Третий раз странное случилось на перемене: ко мне подошел Е.С. и, показав фото на телефоне, спросил:
– Это же вы?
Я взяла телефон и, бегло взглянув на фотографию, согласно кивнула. Это была моя давняя аватарка из Контакта: там молодая женщина, закрыв глаза, счастливо улыбалась солнечному свету, пробивающемуся сквозь молодую зелень сибирского парка.
– Я так и думал, – ответил он и, забирая телефон обратно, инстинктивно, то есть неосознанно от слова «совсем», сотворил в пространстве излюбленный жест Майкла Джексона, отчего в моей голове тут же пронеслась картинка из какого-то комедийного сериала с участием Кортни Кокс.
Этот жест у Е.С. был инстинктивный и уже давно неприятно резал мне глаз, порой так и хотелось язвительно посоветовать детенышу читать побольше, а рукоблудить поменьше, но его преданный взгляд, попытки к разговору и желание понравиться смягчали, заставляя снисходительно терпеть излишне впечатлительного мальца: я умела впечатлять, так что это была моя вина.
Е.С. ушел, а я несколько дней гасила с себе отчаянный смех с горечью негодования: конечно, приятно ощущать себя желанной, но не таким же способом. Высыпав тазик пепла на голову и обругав себя, как только можно, я перестала смешливо улыбаться всем и особенно Е.С.. Подобная мерзость в моей практике случилась впервые. Что я чувствовала? Унижение, и чем больше времени проходило, тем сильнее оно становилось и, разрастаясь, словно раковая опухоль, пересиливало не только мой горький смех, но и дурное самодовольство, ибо как бы я не хотела себе в том признаваться, но Е.С. был моим наказанием за Ванечку… и никакое самоотрицание мне не помогало.
Это было последнее третье предъявление того, что надо остановиться и подумать хорошенько над происходящим, но я не прислушалась к этим сигналам. Почему?
Вот записи из моего дневника того периода:
«25 сентября. О работе… Пошла третья неделя. Устаю, но счастливо и плодотворно. Третий год: моя беспрестанно шутит; дети, к удивлению моему, слушаются, а иногда, завалившись всей группой, чтобы сказать, здравствуйте, М.Г., приводят в смятение; к лекциям еще не готовилась по-настоящему, живя за счет прошлых сует».
«07 октября. Работа… Шесть дней в неделю + репетиторство: следующая уже без выходных. Начались вечерники и заочники, и я не могу сбежать раньше времени, так как они просят, видимо, еще с непривычки, проводить все в полном временном объеме. В положительном самолюбовании так и хочется заметить: им нравятся мои лекции, ну, просто бла-бла-бла…
Для маленьких детей (первый курс) моя слава идет впереди меня: второй курс просто в восторге, что малышей ждут те же испытания, которые выпали на их долю горькую в прошлом году, когда мы вели войны за чистоту языка. Вижу: с какой легкостью покоряется старший курс, если попадается; с каким трудом и сопротивлением подчиняются младшие; и что для одних – смех, другим пока – мука».
Я заигралась, натурально, заигралась в «клевую училку»: мне нравилось видеть не только плоды трудов своих, но также и ощущать уважение, когда, проходя мимо длинным коридорами, только и слышишь: «Тихо! Тихо! Она идет!»; мне нравились глаза старших детей, которые смотрели с первых парт и внимательно слушали; мне нравилось шутить и вспоминать прошлогодние проказы, когда забыто все дурное и трудное. Дети за лето сильно меняются: они каждый раз приходят новыми, их приходится открывать заново, но это уже приятное общение, построенное на базовом доверии и знании другого. Исходя из опыта, я думала, что справлюсь, поскольку первая половина года всегда обычно уходит на привыкание к новым условиям и обстановке.
И все бы, может быть, и ничего, но… А.Д. не успокоился и продолжал импровизировать в рамках доступных ему тем, отчего спустя короткое время на очередном уроке я «вызверилась»: и это был уже тормоз. Что случилось?
А.Д. принялся доказать, что он крутой программист, поэтому в гробу он видал и русский язык, и литературу, и вообще всю эту культурную галиматью. Нет бы оставить ребенка в покое: я попытаться убедить А.Д. в необходимости галиматьи, решив зайти с его поля, благо сын учился на программиста, поэтому некоторым дилетантским словарем в этой области я владела и, хотя ситуация была щекотливой, бросилась в бой. Названий трёх базовых языков программирования с просьбой объяснить их концептуальные различия хватило для того, чтобы меня в полу-явной форме послали туда, где и Макар с телятами не был. А.Д. не только не знал концептуальных различий, он не знал даже названий этих языков, однако принялся доказывать, что я просто лох. Это привело меня в некоторое замешательство, так как я могла просто неверно сформулировать вопрос в неизвестной для себя области, но я все равно попыталась вернуться к предмету нашей дискуссии, намереваясь доказать, что русский язык, как минимум, необходим для умения излагать свои мысли:
– Подождите, давайте снова. Расскажите мне о различиях между Питоном и Ассемблером так, чтобы даже я сумела их понять, – осторожно начала я.
Однако А.Д. вновь сумел выкрутиться, превратив меня в «лоха чилийского», когда свел предмет нашего высокоинтеллектуального дискурса к деньгам, бабам и их месту в этой жизни. Я как «лох чилийский» попыталась снова вернуться в русло заданной темы, но А.Д. привел и здесь контраргументы. Я не помню его контраргументов, потому вызверилась, то есть позволила себе проявить реактивную установку в полной мере. Что сделала?
Не переходя на язык А.Д., моя стала доказывать этому нерадивому мальцу, что он есть «ничтоже» без эпитета «сумнящееся». Филиппика моя была страстна настолько, что все дети запомнили ее, как один. Речь моя была продолжительная настолько, что я сумела поймать в себе ощущение абсурдности ситуации: адресат ни слова не понимал. А также уловить мысль, родившуюся вне меня, словно пришедшую из пространства:
– П*** (слово матерное)! Накажут!
Я резко остановилась, на полуслове, и в классе на какое-то мгновение воцарилась абсолютная тишина, так что я сумела и осознать, и запомнить эту пришедшую из ниоткуда мысль: «Накажут, нет, за это просто убьют», ибо с моей стороны подобная реакция была непозволительной роскошью. Когда пространство зашевелилось и А.Д. попытался что-то сказать в свою защиту, я вежливо попросила его заткнуться и не открывать больше рта – никогда. Это язык А.Д. понял. В аудитории стояла тишина.
– Знаете… – начала я, глядя куда-то в пространство, поверх детских голов. – Когда я была совсем ребенком… то как-то дядя меня взял на свиноферму… там я впервые увидела огромную свиноматку… она лежала на боку, а возле нее копошились маленькие, чистенькие, розовенькие поросята… это впечатление было настолько сильным, что я до девятого класса всем говорила, что хочу стать свинаркой… все надо мной смеялись, но это была мечта…
– А почему стали учителем?
Я очнулась и улыбнулась детям: Слово было озвучено, ситуация стала.
– Выросла и передумала...
Мы рассмеялись: инцидент с А.Д. был исчерпан.
Однако «Слово о мечте» я не потрудилась додумать до конца: это была ошибка. Почему я этого не сделала, когда могла? Кроме детей у меня был и другой ворох забот и хлопот, требовавших внимания. И вот в этом самом ворохе я и закружилась: много мыслей в тот период во мне оставались недодуманными, в Слово не облеченными. Я не остановилась, даже когда, спустя некоторое время после инцидента с А.Д., ехала в метро и вдруг! снова «поймала» мысль: «Ты заболеешь смертельной болезнью…»
Мысль эта упала в меня и уже никуда не уходила, я ее постоянно помнила, но ничего не делала, просто носила в себе: в метро закрывалась платком, чтобы не подхватить туберкулезную палочку – и это всё, несмотря на то, что жизнь вокруг меня обращалась в хаос, которого, конечно, никто не замечал, кроме меня, поскольку у каждого из нас – свой мир. И мой мир вскоре рухнул:
«09 декабря. Дела и события перед Новым годом…
; ошиблась с Л.Г. в употреблении местоимений: стресс…
; трижды «вызверилась» на детях: стресс…
; n-ое количество раз привела в пример детям своё «вызверивание»: стыд…
; «вляпалась» с философией: детский сад, глупость, дикость, стресс…
; раздражаюсь многими людьми: нервозность, стресс…
; и т.д., и т.п.
Напряжение в последних неделях и постоянное стрессовое состояние начали переходить в разрушение и глупости вокруг и около пространства жизни. Отсутствие стабильности внутренней стало выражаться в хаосе внешнем».
«15 декабря. Послание сыну… Привет, сын. Я в больнице, у меня все хорошо, так как если будет нехорошо, то тебе об этом сообщат.
Пишу на случай, если нам больше не придется с тобой поговорить…
Во-первых, помни и знай, что я тебя люблю. Мне было радостно и гордо быть твоей матерью.
Во-вторых, знай, я считаю тебя очень, очень талантливым человеком. Живи так, как подсказывает тебе твое сердце, а сердце у тебя большое и доброе, то есть созидательное и золотое.
В-третьих, обо мне помни, но не печалься: я прожила хорошую жизнь. Жаль только, что не все успела доделать, но и это глупости: ты сумеешь сам распорядиться всем и даже лучше.
А теперь о суете:
1. в тумбочке под принтером, в черном портфеле, документы…
2. …
Завещание
Я, …, находясь в здравом уме и трезвой памяти, без какого-либо внешнего принуждения, сообщаю после себя следующее…».
***
Что же во мне вызвало бурю восторга от чтения «Философии свободы» Ларса Свендсена, когда я дошла до строчек в заключении главы:
«Насколько нам известно, некоторые онтологические уровни скорее детерминированы, а некоторые скорее недетерминированы. Мы не имеем ответа на самый важный вопрос: детерминирован или нет человек».
Надо заметить, Свендсен пишет красиво и понятно, словно читаешь захватывающий роман; он не кидается через каждое легкое слово трудным и рассказывает сложные вещи легким языком, а вот соглашаться с ними или нет – это дело выбора. Лично меня и позиция автора, и его уважение к своему читателю – очень вдохновляли.
Что значит детерминирован человек или нет?
Если под детерминизмом мы подразумеваем учение о взаимосвязи и взаимообусловленности всех явлений окружающей нас действительности, тогда человек как объект этой действительности тоже обусловлен. Получается я не могла в огромном море литературы не найти книги Свендсена – это было неизбежно. Ладно, эта неизбежность мне нравится: я не возражаю. Однако почему эта книга не попадалась мне, скажем, в середине апреля, в свой день рождения, когда во мне только родилась идея текста? Почему мне попадались другие книге, одна из которых привела меня в бешенство? Почему вообще во мне родилась идея написать это эссе? Исходя из логики взаимообусловленности человека с окружающим миром, можно сказать: все это было предопределено. Если дальше продолжать в том же духе, то можно договориться о фатуме или роке; о том, что человек – игрушка в руках судьбы или богов; о мире, где все действия наши от рождения до смерти от нас не зависят, и мы обречены прожить некую уже запрограммированную кем-то жизнь – «на роду написанную». Следовательно, человек – детерминирован и несвободен.
Если оставить книгу в покое, то поведение моих детей также обусловлено возрастом, семьей, окружением и так далее, получается, они не могли вести себя иначе. Выходит, и я не могла на них не вызвериться, поскольку в итоге реактивная установка перевесила объективную, заставив забыть, что они просто дети, отчего вся моя учительская этика полетела в тар-та-ра-ры. Ладно, пусть так.
Но как объяснить, что эта группа была, что называется, на подбор? Ну, конечно, не все красавцы, не все богатыри, зато шумливой, глумливой и беспечной дерзости им всем было не занимать. Обычно в группе попадается пара-тройка шумных и дерзких оболтусов, которых приходится жестко осаживать и призывать к дисциплине, в то время, когда остальные быстро привыкают к правилам. Это была зеркальная группа: призвать ее к порядку не представлялось возможным. Получается, что кто-то или что-то собрало всех шумных детей в одном месте, как в анекдоте про пароход и грешников. Скорее да, чем нет.
Почему я так говорю? Моей трехлетней статистики по наблюдению за детьми , конечно, мало, но все же: за первые два-три месяца в голове каждого учителя обычно складывается некий образ группы, как единого организма, которому присваивается тот или иной эпитет. Потом довольно интересно соотносить свои впечатления с впечатлениями коллег: часто они совпадают, в результате чего появляются «хорошие», «любимые», «адекватные», «ленивые» или «невменяемые» группы. В тот год пришли – звери, но я в своем патриотическом запале и одержимая другой моноидеей, видимо, плохо слушала коллег. Думаю, так было всегда: учась в средней школе, я очень хорошо запомнила фразу своей учительницы по математике о том, что за работу в девятом N нужно молоко за вредность давать. Фраза была брошена мимоходом через смех кому-то ещё – другому учителю, взрослому; я просто проходила мимо, и меня это тоже насмешило, понравилось. Не уходя к большим социальным образованиям, где можно проследить законы развития, наверное, и я могу задаться вопросом: кто или что распределяет детей по классам так, что они друг другу весьма подходят по поведению, образу мыслей, интересам? Причем надо заметить, что здесь нет личного вмешательства детей или родителей, так как распределение идет слепым методом по алфавиту, по спискам поступивших, и в девяноста процентах случаев остается неизменным, поскольку переходы из группы в группу не являются массовой практикой. Кто же так хорошо нас слушает: наша судьба или рок?
Можно предположить, например, что ангел-хранитель каждого ребенка приходит в деканат и следит за тем, чтобы его подопечного направили в нужный класс. Это, конечно, бред… но, если бы это было так, то получается, что каждый ребенок говорит своему ангелу о желаемом и тот передает его просьбу таким же ангелам, которые принадлежат сотрудникам учебной части. И эта смешная двойная бухгалтерия, разрушает логику предопределённости и взаимной обусловленности всего и вся: пусть не мы напрямую, но за нас просили и хлопотами по нашим просьбам и желаниям. Выходит, что человек и недетерминирован, и свободен, просто за него хлопочут ангелы-хранители. А если слово «ангел-хранитель» заменить на слово «мысль», «мозг» или «сознание»? Тогда мы получим популярные научные и полунаучные теории о материализации наших мыслей.
Следовательно, поведение детей обусловлено их желаниями, и при желании они могли бы вести себя иначе. И я могла бы не ругаться, если бы не впала в иллюзию о себе самой. А.Д. не поддержал моего тщеславия, а я его. Мы столкнулись на одной мировоззренческой «кочке», и я как более сильная задавила ребенка, восстановив своё самолюбие за счет слабого. Обижать маленьких – это грех. Это мое убеждение, пусть и вложенное воспитанием изначально, но все-таки моё, поэтому «сверху постучали».
«Сверху постучали»: я остановилась, а А.Д. самодовольно решил, что вывел меня из себя. Если бы я изначально отдавала себе отчет в поведении, в каждой своей мысли и не утратила бы объективности, то «зверения» не случилось бы. Однако я оставалась глуха, хотя «сверху намекали» – трижды.
При этом первый раз, когда я только-только возвращалась к своему столу посреди притихших детей, в моей голове пронеслась четкая смешливая мысль: не ребята, а зверята; не воспитание, а дрессура; я укротитель. Это была мысль-картинка на уровне интуиции: четкая, ясная, моментальная. Второй раз я получила весьма серьезное впечатление, когда обнаружила, что человек может произносить слова, но не подразумевать за ними смысла. Это было интеллектуальное удивление. Последний случай пробил меня эмоционально: мне было столь стыдно и неловко перед собой, словно допустила грех зоофилии. Конечно, я так это не классифицировала, но чувствовала именно так. Е.С. был долговязым, прыщавым, полноватым, немытым мальчишкой с глазами навыкат, поэтому от одного представления, чем он занимался, глядя на фотографию, меня перетряхивало от брезгливости.
Однако в самолюбовании я окончательно утратила объективность и не слышала сама себя, когда то ли мой мозг, то ли сознание сначала намекали, а потом – ударили по телу, резко изменив событийный ряд жизни. Конечно, не у всех так радикально решаются ситуации, но со мной именно так. Меня закрыли на неделю в палате, лишив всех дел и детей, чтобы я наконец-таки остановилась и хотя бы просто подумала над своей жизнью. И бог с ней, с метафизической свободой воли, как глобальным концептом бытия для всего человечества, просто над своей личной жизнью и отношением к другим.
Что же с книжкой Свендсена? Получается, что и её мой мозг или сознание держали до момента, когда я стала готова оценить и понять её в полной мере, а до этого тренировали на других авторах, заставляя прояснять мысль. Ну, можно сказать и так, ведь бы я не «поругалась» с Сэмом Хариссом, то, действительно, многое бы могла пропустить и у Свендсена:
«Насколько нам известно, некоторые онтологические уровни скорее детерминированы, а некоторые скорее недетерминированы».
«Некоторые онтологические уровни… некоторое онтологические уровни… некоторые онтологические уровни…» – зацепилась мысль за строчку и стала ее кружить где-то в голове, пытаясь облечь в слово.
Человек явно существо сложное, иначе бы не было вокруг и около него столько споров и рассуждений. Мы живем с ручками, ножками, глазами и ушами во вполне овеществленном мире других вещей – это один уровень; а наши мысли живут еще где-то… ну, явно не совсем в голове, хотя через нее проходят, – это другой уровень. И эти два уровня друг с другом взаимосвязаны весьма сильно, ибо человек без головы – покойник, а без мозга – не совсем человек. И на первом уровне человек получается детерминированным, то есть взаимообусловленным со всем окружающим его миром и от этого нам никуда не деться, а на втором – нет, ибо мысль летает, где пожелает. В философии эти уровни называются: онтологическим – это мир мысли, сознания, бытия; и онтическим – это мир каждой проявленной вещи от какой-нибудь мышки до меня, которая сейчас пишет эти строчки.
Я уже много раз в этой жизни смеялась, говоря, что у Бога прекрасное чувство юмора: он исполняет все наши мечты. Если перефразировать, то на онтологическом уровне человек недетерминирован и свободен, а на онтическом – детерминирован и несвободен, поскольку все, что он придумал в своей голове в итоге так или иначе исполняется в реальности его жизни:
– Ты хотела быть свинаркой: получите – и распишитесь!
– Но постойте! Ведь я же уже передумала?!
Что еще мне понравилось у Свендсена? О, многое. Я полностью согласилась, что о сложных вещах в этой жизни надо думать и додумывать их до конца, иначе можно оказаться в Склифе или стать свинаркой, когда того совсем не ждешь, и посчитать это крутым подвохом по жизни. Правда, у умного человека это звучит как-то так:
«Кроме того, метафизическая свобода воли, похоже, тесно связана с ощущением осмысленности бытия, которое возникает тогда, когда мы верим, что наше будущее и будущее окружающих зависит от наших действий, что мы можем что-то изменить в этом мире».
Однако трактовка «свободы воли» как «свободы действия» заставила меня несколько поерзать, но и это я приняла. Просто в моей голове жила уже несколько иная формулировка: свобода воли – это Слово-Логос, где за греческим словом «логос» я разумела и речь, и мышление, и понятия – сознание, одним словом. В общем, то, что проявилось в ситуации с детьми как послания про «накажут» и «заболеешь» – предупреждения, да что там прямые угрозы, которые я спустила на тормоза и не послушалась. Что это было?
Это было прямое принуждение, как сказали бы ученые от нейронауки, моего мозга, для которого человек – игрушка или предмет манипуляций. Ну, дальше естественно доказывается: манипуляция – это грех, насилие и зло, с которым надо бороться. А с кем бороться? Со своим мозгом, который тебя предупреждает об опасности?
Ох, как таких книжек много сейчас. И спорить-то с ними очень трудно, ведь их пишут умные люди – ученые, а им ведь нельзя не доверять. Дети доверяют родителю, взрослому, учителю, а взрослый родитель и учитель доверяет авторитету – умному взрослому, который не просто много знает, а знает как правильно.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ИНКОМПАТИБИЛИЗМ, Или Слово о детстве
Вчера наступил май. Первый майский день я провела в тишине и спокойствии, в одиночестве и молчании, посвятив его Дику Сваабу и его книге «Мы – это наш мозг». Дик Свааб зашел чудненько, можно сказать, я с ним не спорила, а соглашалась, понимая, что так тоже можно: стоять на твёрдой почве материализма и проводить мысль об усложнении материи, эволюционировавшей от простейших до человека; что все сознательные, бессознательные, психические и прочие спиритуалистические, или духовные, процессы, можно объяснить физически и физиологически; что наш мозг – это наш кукловод, который задает наш образ ещё до рождения в утробе матери, программирует после рождения и во время жизни, а также принимает решения, сообщая нам об этом с задержкой. Вчера я была влюблена в профессора Свааба, и особенным уважением во мне отозвались его идеи и проекты о добровольном уходе людей из жизни, если те слишком больны, беспомощны или просто решили, что их жизнь подошла к финалу.
– Главное – не умереть, а умереть – достойно, – довольно часто в этом учебном году я проговаривала данную фразу своим студентам. Дети слушали, но не слышали. Падала мысль в основном на дорогу да в терние, но возможно где-то и в добрую почву. И прорастет она из гречишного семени лет так через двадцать, чтобы облечься в решение, которое примет за нас наш мозг еще до того, как мы об этом подумаем.
Укладываясь спать, я думала: действительно, мозг наш – это рояль, как говорила Татьяна Черниговская, или фортепьяно, или скрипка, или балалайка, короче, кому как повезет, но кто, собственно, играет на инструменте? Кто исполняет мелодию? Кто музыкант, один словом?
Дик Свааб и все умные люди, на которых он ссылается в своей книге, изучает, по верному замечанию Андрея Баумейстера, либо сломанный инструмент, либо с дефектом. А можно ли по руинам восстановить архитектуру здания? Да, можно, но это будет один из реконструированных образов, восстановленных с учетом культурной традиции, стиля, местности и времени постройки. Образ здания будет находиться в контексте культуры. И если мы находим руины в центре Европы и решаем, что они относятся ко времени пламенеющей готики, вряд ли в реконструированном образе наши камни примут вид первобытной пещеры. Но по какому образу ученые, исследователи-когнитивисты, реконструируют мозг? Проваливаясь в сон, я пыталась выяснить связь между собой и моим мозгом: кто кому из нас принадлежит - я мозгу или он мне?
В книге профессор размышлял о религии и ее установках, приводя одним из частных примеров устаревшую традицию мужского и женского обрезания. Про мужское обрезание я была несколько осведомлена, и поэтому оно меня не заинтересовало; а вот женское… с этим я прежде не сталкивалась, и поэтому решила «погуглить», прояснить для себя схему процесса. Первых трех строчек мне хватило для того, чтобы согласиться с профессором об изуверстве процедуры, но вот я решаю посмотреть картинки. Мне интересно, возможно ли, чтобы вездесущий интернет наглядно представил такое зверство. Соглашусь с Диком Сваабом: мой мозг дал мне команду – посмотри! Это особенность моего мозга: он любопытен, что-то там в нем сложилось таким образом, поэтому ему всегда интересно получить ответ, если он вдруг набредет на вопрос, или с энтузиазмом взяться за новую задачу, которую вдруг подкинет мир. Мой мозг любопытен, и я к этому привыкла.
Соглашусь, дальнейшее поведение тоже было совершенно инстинктивно, я не могла отреагировать иначе. Мне хватило трех картинок, чтобы резко застучать ладонями по столу и, закрыв глаза, глухо замычать, стараясь сдержать крик, который бы перепугал моих соседей. Думаю, тарабанила я секунд пятнадцать, но сдержаться так и не смогла, поэтому, резко схватив полотенце, закрыла лицо и закричала, дав волю слезам. Это была чисто инстинктивная реакция, также заложенная в моем мозгу тем или иным образом, однако эту мелодию страдания я разучивала многие годы, и вот теперь легким и быстрым этюдом проиграла, чтобы, пережив эмоциональный всплеск, вернуться к чтению как ни в чем ни бывало.
Мелодия: кто играл ее? Ее проигрывало мое тело, словно патефон, в который вставили знакомую пластинку: напряжение в мышцах и пальцах рук, сжатые скулы, губы, суженные глаза – физическая память боли; глубокие вдохи и выдохи, но вот слезы, крик, расслабление. Ее проигрывали эмоции: отторжение, неприятие, нежелание впускать в себя страдание неизвестной девочки, память – больно, жестоко, бессмысленно. Думаю, её проигрывал и мозг всплеском активности, которая, наверняка, отразилась бы на томограмме. Однако этого я утверждать не могу, ибо когда я говорила, что у меня шевелятся мозги, то подруга мне обычно отвечала, давление, и советовала попить таблетки. Следовательно, мелодию проигрывали мы с мозгом в «четыре руки». А если сюда добавить моё тело и эмоции, то рук получится больше. Или они тоже принадлежат мозгу?
Я помню, как они – мое тело и эмоции – разучивали эту мелодию, и какофонию, которая у нас получалась, тоже помню. Партитура есть, исполнители есть, инструменты были. И почему мы с мозгом не наслаждались музыкой? Кому она не нравилась: мне, у которой то слезки текли, то нервишки шалили, или мозгу, который утомился взрываться всеми зонами Брока и Вернике? И последнее: кто для нас с мозгом выбрал эту мелодию страдания? Или это мы так сами себе удружили?
Почему я об этом пишу? Потому что сегодня утром, открыла следующую книжку «Свобода воли, которой не существует» Сэма Харисса, и она у меня не просто не зашла, а с первых страниц вызвала стойкое эмоциональное отторжение и интеллектуально-интуитивное неприятие, хотя автор придерживается таких же взглядом, что и Дик Свааб.
Что же вызвало во мне столь сильное противоречие, несмотря на вчерашнее очарование профессором Сваабом? Харрис первым примером тотального диктата мозга и безволия человека привел историю жестокого убийства семьи двумя мужчинами, которые в детстве пережили много бед, поэтому в момент совершения преступления просто не имели «сознательного намерения кого-либо убить»: оно так само вышло. И вновь отклонение от нормы служит для обобщенных выводов, что распространяются и на людей, умеющих задумываться над своими действиями ещё в момент их свершения и наложить право «вето» на дальнейшие действия, как пишут те же ученые о сознании.
***
Когда я была еще совсем ребенком, не могу сказать возраста, то как-то смотрела по телевизору детскую сказку, где Иванушка геройски сражался со Змеем Горынычем. Я помню то чувство страха, которое заставило меня подскочить на диване и спрятаться за широкую спину отца, который сидел тут же. Наверное, я больно в него вцепилась, когда, движимая детским неуемным любопытством, подглядывала за действием на экране. Реактивная установка отца была поистине скорой и впечатляющей: меня отшлепали и поставили в угол, и телевизор не выключили. Вероятно, в моём мозгу тогда много чего активировалось, но снимка компьютерной томографии нет, поэтому я могу описать только внешние и внутренние признаки своего поведения.
Во-первых, мне по-прежнему приходилось подглядывать за битвой Иванушки со Змеем, ибо любопытство – это инстинкт. Во-вторых, страх, который тоже никуда не делся, теперь нужно было стоически переживать в одиночестве, а весь кортизольчик , что продолжал выделяться, перенаправлялся в отшлепанное место. В-третьих, мое детское сознание, принявшееся за разглядывание угла после того, как отец-таки выключил телевизор на самом интересном месте, то есть в разгар биты, стала тревожить смутная и неявная мысль о какой-то неверности происходящего, но облечь ее в Слово мне не удалось. Вот была бы потеха, если, додумав мысль до конца, я бы повернулась к своему родителю и высказалась не только об абсурдности наказания, но также и о недостаточности уровня его осознанности, поскольку ему следовало бы с понимаем отнестись к моему детскому страху и, объяснив природу его происхождения, рассказать, что с этим делать и как жить. Однако как случилось, так случилось… А как случилось?
Во-первых, на инстинктивном уровне я поняла, если показывать страх, то можно получить и по попе. Во-вторых, страх никуда не уходит, даже если ты уже получил своё, поэтому логично его не показывать – может и не получишь тогда. В-третьих, во мне так и осталась нерешенной задачка: победил ли Иванушка? И это неудовлетворенное любопытство оказалось самой сильной эмоцией, потому что уже в полусознательном возрасте я снова увидела эту сказку, но ровно с того момента, когда Иванушка бился со Змеем и, досмотрев битву до конца, удивилась сама себе: современные Телепузики или Смешарики выглядят куда более устрашающе, чем Змей Горыныч в советской анимации. Однако я также продолжала помнить и свое детское впечатление от Змея, усиленное благодаря страху: он представлялся мне живым и совершенно реальным, то есть настоящим, как и мой страх. В-четвертых, осталось ощущение нечто смутного, что я не сумела выразить: и это была Мысль как одна из первых химический реакций, запечатленных мной на сознательном уровне, Мысль как нечто большее нежели просто – Я. В моей памяти живы фрагменты окна, дивана, ковра на стене, телевизора, Змея, угла, каких-то голубеньких обоев с рисунком, своего пальца, которым я вожу по стене, и чего-то смутного, что не вмещается в меня. Нет, попа у меня тогда не болела, мой отец не садист, я вообще не помню боли, только смутное нечто в грудной клетке, палец, обои… и снова забвение.
Вряд ли мой отец сознательно помыслил о ситуации прежде, чем отшлепать меня, он исходил из своего жизненного опыта и ценностных установок, поэтому поступил как поступил. Вопрос не в том хорошо или нет сделал другой, а в том какую мелодия я извлекла из этого случая. Если бы он меня приласкал? Это была бы уже другая Я и другая жизнь, другой мозг…
В этом январе я была у подруги в Армении, и она повезла меня к своему знакомому парапсихологу – Нарине. Зачем? Ну, это было частью культурной программы, и потом мне просто было любопытно. Мне всегда все любопытно, и это всегда какое-то нездоровое любопытство, и это любопытство, как правило, добром не кончается. Впрочем, злом, если мыслить по антитезе, оно тоже не кончается, но хлопот доставляет порядком, то есть облекаясь в Мысль ведет к Слову, Слово ведет к действию, действие к становлению. Эх, папа-папа, ну, зачем ты выключил телевизор на самом интересном месте? Скольких бы ты проблем избежал со мной?
Так вот, о Нарине… Нарине мне просто и без обиняков сообщила, что я приемная дочь, что мой биологический отец профессор математики из Санкт-Петербурга, что я, к слову сказать, богатая наследница и мне просто жизненно необходимо найти своих родственников, которые не просто ждут меня, а ждут с распростёртыми объятиями, ибо ищут. Я попробовала, конечно, возразить Нарине, что я очень похожа на своего отца, что генетически, по физической выносливости и характеру, я его копия, но она оставалась тверда в своем заявлении: «В роддоме подменили!» Что тут скажешь, подменили, так подменили. Однако всё же я на пару дней в моей голове завис вопрос: почему Нарине это сказала? Ответов я нашла массу, одним из которых явился: манипуляция, поскольку богатой наследнице питерского математика не составит особо труда помочь бедной армянской семье. И три месяца назад мне не могло прийти в голову, что во всем виноват мой папа, который, инстинктивно следуя классическим теориям о свободе воли, впитанным им с молоком матери в своем послевоенном детстве, выключил телевизор, в результате чего запустил необратимый процесс развития мозга в голове своей маленькой дочери, заставив тем самым эволюционировать свой генетический код.
А что же кортизольчик, с которым мой отец справился чисто механическим способом? Здесь получилась в итоге весьма забавная мелодия, правда, которую мне приходилось осваивать в одиночестве, ибо страх – это грех, а публичный страх – это ещё и унижение. Нет, я этого не утверждаю и не пытаюсь делать общим правилом, это моя личная картина мира, которая была нарисована моим мозгом в содружестве с моим папой в далёком детстве. Из огромного потока событий мой мозг стал концентрировать меня на ситуациях, в которых предстояло отрабатывать стойкость и стрессоустойчивость к внешним проявлениям окружающей среды. И это продолжалось ровно до тех пор, пока кому-то из нас это не надоело, а может быть, мы просто стали профессионалами?
В начальной школе я подралась с мальчиком, Андрюшкой М.. Это была хорошая драка: мы дрались долго, всю перемену, под восторженные возгласы и улюлюканья всей параллели; мы дрались красиво, по-настоящему, словно герои за право обладания сокровищем – бусинкой; мы дрались с четким пониманием своих ролей. Какова была моя роль? Я была плохой девочкой, которая, найдя чужое сокровище, из-за личной неприязни не стала отдавать его собственнику, но тем не менее показала находку:
– Смотри, что я нашла?..
– Отдай!
– Не отдам…
– Отдай!
– Неа, попробуй забери!
Забрать попробовали – не получилось: плохая девочка побеждала, мы уже почти выдохлись, все симпатии были на моей стороне, но вмешалась учительница и, разняв нас, потребовала объяснений. Справедливость была восстановлена: плохого отчитали, хорошему – вернули его.
Учительница ушла в класс. И началось самое интересное: у хорошего мальчика оказалось оторванным полногтя от пальчика. Выяснилось, что мальчики умеют плакать, хотя им совсем не больно, ибо если бы было больно, то закричал бы во время драки, заметили бы боль во время разговора с учителем, но нет. Это была постфактумная демонстрация последствий, призванная сгладить то унизительное положение, в котором он очутился: быть побитым девчонкой – это не айс! Спасибо, папа: ты подарил мне сильное тело!
Все внимание и сочувствие резко переключилось на пострадавшего, учителя снова вмешали в ситуацию как судью. И меня осудили. Учитель, наверное, призвал ребят не дружить со мной, сами бы до этого мы не додумались в том нежном возрасте… и его послушались! Но кто? Девочки! Девочек хорошо помню, особенно одну, самую активную – Оксанку М.. Наверное, и мальчики тоже, но этого я не помню. Я помню другое, точнее другого, которому уже в том юном возрасте я повесила эпитет: лицемерная тварь! И откуда только таких слов набралась? Возможно, в детстве в моем мозгу это прозвучало куда более коротко и эффектно, но мысль была четкая: сволочь! Это слово точно было из моего словаря, но ещё не лексикона. В общем, эмоцию эпитета я помню, но словесного выражения в пространстве у нее не случилось.
Фамилия у мальчишки была Скуратов… и вот он был злой мальчик, именно, злой. Я была в общем-то хорошая, послушная и добрая девочка, но в тот день плохо поступила. Знала, что дразню и дразню намеренно, но к этому были причины, ибо меня прежде довольно продолжительно дразнили, и вот наконец пришел мой час поквитаться. Внешне я поступала плохо, но внутренне – восстанавливала какую-то там детскую справедливость. Чего я не поделила с Андрюшкой, бог его помнит, но в детском саду мы были друзьями. В этом своем поступке я, натурально, пользовалась свободой воли, ибо отдавала отчет в своих действиях: одна в коридоре перед бассейном, где-то там в большой рекреации шум и гомон, окно, свет, какой-то сундук и под ним что-то блестит, бусинка… Ага! Выхожу в большой коридор, нахожу глазами Андрюшку, торжествующе улыбаюсь, ибо предвкушаю, меня замечают: «Смотри, что я нашла?» И драку я помню, помню многое, помню покадрово – это было весело и красиво, помню и Скуратова, который больше всех подзуживал и проявлял активность, помню, каким огнем горели его глаза, как жаждали они драки, какое уважение в них светилось, когда мы встретились взглядом.
Если бы я заранее знала, что мое озорство примет подобный оборот? Полагаю, что все равно бы сошкодничала, ибо в своих внутренних мотивах билась за справедливость и до сих пор не считаю себя сколь-нибудь виноватой. А то, что ситуация приняла форс-мажорный оборот и в нее вмешался учитель, который, не имея времени на долгий психоанализ, как и мой папа, управился быстро, так это лишь подтвердило правоту действий отца: всеобщее осуждение мной было принято без сопротивления, как необходимое и неизбежное. Однако моё неумное любопытство…
Во-первых, драка прошла по какому-то странному сценарию: обычно тех, кто побежал, боялись и уважали; моей же победы никто не заметил, кроме Скуратова, ибо принялись активно утешать пострадавшего.
Не знаю тот ли момент послужил отправной точкой в становлении личности Андрюшки или какой иной, но именно тогда он снискал всеобщее внимание и заботу девочек, что стали его сначала дружно утешать, а затем опекать и защищать от всех плохих. И уже в начальной школе из дурашливого, доброго и трусоватого мальчишки он превратился в Дон Жуана. Только он мог позволить себе упасть перед девчонкой на колени и закричать о любви к ней во всеуслышание. Это вызывало всеобщий смех, любовь, восторг и девичьи обсуждалки. Не могу сказать, падал ли он на колени перед всеми подряд, выборочно или только перед Оксанкой, но факт остается фактом: он стал любимчиком.
Во-вторых, выяснилось, что все мы какие-то разные, странные. Это свое детское странные я также не могла облечь в Слово. Однако я точно знала, что мне было бы стыдно всем показывать свой раненый палец и искать сочувствия. Это было точно как-то… как-то по-девичьи, а он же – мальчик. И почему Оксанка, которая никогда не проявляла особого интереса к Андрюшке, вдруг принялась активно не только его защищать, но и подстрекать других дружить против меня? А почему Скуратов, когда учитель занимался разбором нашей драки, не только не выступил в мою защиту, хотя я точно помнила, всем кожным покровом, его поддержку и одобрение, тихохонько сидел на батарее у окна и изображал из себя хорошего мальчика несмотря на то, что никто в его сторону не смотрел, почему?
Этому последнему я довольно быстро нашла ответ. Скуратов был задирой, злым обзывалом и дружил со старшими мальчишками. Он часто дрался. Однажды я видела его драку, и в ней не было смеха и детскости, как в нашей. Просто я была сильнее Андрюшки и лишь это преимущество давало мне возможность изловчившись хватать его за школьный пиджак двумя руками, раскручивать и отпускать в толпу визжавших от восторга девчонок. Это было весело и, в сущности, безобидно, если не считать того унижения, которое испытывал при этом мой соперник. Драка же, которую я видела с участием Скуратова, скорее всего походила на настоящий бой, я бы даже сказала бойню. В ней было много какой-то совершенно не нужной злобы и жестокости, а понимание того, что противник тебе уступает в бойцовских качествах лишь усиливало последнюю. Бывали случаи, что противник оказывался достойным, тогда, судя по слухам, в дело вступались друзья Скуратова.
Но до всего этого мне не было особого участия, мало ли что мальчишки не поделили между собой, пока в начале учебного года учительница не предложила принять в пионеры в первых рядах Скуратова… и весь класс проголосовал: «за». Был ли хоть один воздержавшийся я не помню. Убейте меня, я не помню: как проголосовала Я! Ленка Д. – это понятно, она отличница и хорошая девочка. Оксанка М. – это тоже объяснимо. Но Скуратов – это было непостижимо для моего тщедушного умишка. Хорошо, пусть учительница не знает, что он злой мальчишка и всех бьет, но почему… почему все поднимают руки «за»? Мой мозг ломался в тот момент. Я по-детски невинно улыбалась, оглядывалась кругом, искала взгляда учителя, смотрела на Скуратова, воплощавшего само дружелюбие, и ничего не понимала. Наверное, у меня действительно была какая-то задержка в развитии, хотя в детском саду я за собой такого не замечала, там было все куда понятнее.
Вскоре после этого и случилась наша с Андрюшкой драка. И я увидела двух Скуратовых: один, словно волчонок, хищно и радостно следил за нами, другой – сидел на батарее и усиленно изображал из себя Исусика, заискивающе ища взгляда учителя. Учитель его не заметила. Его заметила я… это был второй наш взгляд.
Той же осенью Скуратова приняли в пионеры в первых рядах, и как только это случилось Иисус в нем умер: он вновь начала распускать руки, ноги и рот. Нам было по девять лет, когда мы пересеклись с ним взглядами, и поняли друг друга. Нам было по девять… и нам хватило лишь двух взглядов, чтобы всю оставшуюся школу игнорировать друг друга: все боялись Скуратова, а Скуратов – опасался меня. Знала ли я об этом? Нет, конечно. Однако одно я знала точно: случись голосование о приеме в пионеры после нашей драки, я бы подняла руку и задала вопрос учителю, пусть самый идиотский и нелепый, но терзавший меня… и Скуратов об этом знал. Боялась ли я Скуратова? Нет, я просто знала, что все его боятся. И, наверное, поэтому проголосовали «за». Я нашла свой ответ на это осеннее «почему?» Могла ли я в девять лет облечь мысль свою о Скуратове в Слово? Не знаю, мне не представилось случая. Думаю, вряд ли. Вряд ли потому, что ни у кого не хватило бы терпения выслушать мои детские бредни и попытаться на них внятно ответить. И это сильно связано с «в-третьих»…
В-третьих, когда шел разбор полетов нашей драки, мне так и не дали самовысказаться. Пусть бы я бы долго, путано и по-детски пыталась оправдаться, но я должна была это делать по определению, ибо была не просто главным участником, а зачинщиком всей ситуации.
– Чья это бусинка?
– Его…
– Как она у тебя оказалась?
– Я её нашла…
– Где?
– Там… – и пока ты пытаешься показать, где именно, ибо это важно, все уже взахлеб рассказывают, как два дня назад порвались бусы, как Андрей расстроился, как все помогали искать и собирать их.
– Почему ты её сразу не отдала, как нашла?
Должно быть я долго молчала, пытаясь выстроить логическую цепочку к этому к вопросу: «Я сразу ее показала, а не отдавать – у меня были мотивы, он дразнил меня, и поэтому я решила подразнить его». Это трудная фраза, когда вам девять и вы впервые пытаетесь говорить осмысленно. У учителя нет столько времени на ожидание вашего самовыражения, когда еще вокруг галдят три десятка детских голосов про бусы, сборы, бусинки, поэтому мое Слово так и осталось со мной.
– Когда ты ее нашла?
– Сегодня…
– Зачем ты с ним дралась?
Видимо, я уже совершенно безнадежно упустила нить разговора, так как вопросы меня ставили в ступор, они были все какие-то не по теме, уводили не просто куда-то не туда, а в сказку про злобного монстра, который украл клад и избил владельца. В поисках помощи я молча озиралась вокруг и наткнулась на Скуратова, и его перемена изумила меня еще больше, чем собственная неспособность оправдаться.
В общем, дальше без меня меня судили: девичий суд вынес свое решение не дружить со мной… и помнится со мной сколько-то даже не дружили. Учительница сдержала свое Слово, сказав, что не примет меня в пионеры, но все-таки сжалилась и в последних рядах, среди двоечников, дураков и драчунов, повесила мне на шею красный галстук.
Это было двадцать второе апреля – день рождения дедушки Ленина и моей мамы. Я шла из школы сияющая, как звезда, утешая себя благородной мыслью: вот оно как хорошо вышло и в день Ленина, и маму порадую. Я была рада, натурально, очень рада, что меня приняли в пионеры. Внешне все выглядело именно так, но внутренне все же чувствовался какой-то подвох, что-то не складывалось в этой ситуации в пазл, мой мозг в самом себе пробивал, видимо, очередные извилины:
– Я же ведь хорошая девочка? Да. А почему ты хорошая? Я хорошо учусь и помогаю маме с папой. Тогда почему так получилось, что тебя приняли в пионеры последней, ведь это несправедливо? Совсем несправедливо. А был ли учительницы выбор не принимать меня в пионеры? Нет, не было. В пионеры приняли всех. Тогда зачем она пугала, что не примет?
Кто отравил мне пионерское счастье? Мой мозг, задававший десятилетнему ребенку провокационные вопросы, но при этом не позаботившийся о словаре. Банально, мой словарный запас был меньше тех вопросов, которые вставали передо мной через чувства и ощущения. Но разве мозг виноват в том, что он такой любопытный? При этом вопрос о несправедливости ситуации меня занимал мало, смутно я знала уже на него ответ: у меня было полгода подумать над этим. Я вот вопрос про учителя…
С этой нерешенной дилеммой мой мозг отправлял меня на летние каникулы, но какой ребенок будет думать, когда вас ждет лето, дача, лес, поле – счастье, одним словом. Понятно, что я о нем вскоре забыла, так и не начав даже раздумывать, однако мозг не забыл и весь неизрасходованный в тот день кортизол он восполнит в полной мере в средней школе, куда, собственно говоря, я и переходила.
Вот если бы папа не выключил телевизор на самом интересном месте и не включил тем самым мозг? Наверное, он включился бы на каком-нибудь другом интересном месте, но мы бы с ним думали уже о другом. Проснулся бы он годом раньше или годом позже, вопрос не в этом: мог ли он не просыпаться вообще? Наверное, да, если бы не подвернулось ничего интересного. А может случится такое, что ничего интересного не случится в жизни? Скорее нет, чем да: влюбленность – это, как минимум, всегда переживательно, а любовь – это бесконечно к переживанию. А что значит проснувшийся мозг? Может быть, спит не мозг, а наше тело? Если последнее верно, то папа весьма действенно включил мне мозги.
Однако, вернемся к драке. Вот что интересно, единственным кто сумел оценить ситуацию драки как со стороны другого, так и со стороны себя, своих мотивов и поведения, был – Скуратов, ибо Исусика из себя он изображал весьма и весьма целенаправленно. Это был мальчик из очень многодетной семьи, их там было что-то около семи, включая родителей. Учительница говорила, что о Скуратове надо заботиться, помогать, у них такая большая и бедная семья, и мы, дети, таскали ему в первом классе тетрадки, ручки, карандаши. Ох, уж мне это советское детство полное чистых, доверчивых и непробужденных душ. Однако у Скуратов был проснувшийся мозг, и как бы я не любила его самого, его осмысленность не уважать не могла.
Так можно долго разбирать наши первые сознательные мысли, которые потом находят подтверждение в наших поступках, пусть даже спустя годы, когда мы о них совсем забыли.
Но все-таки ещё две вещи. В день драки я заметила, точнее выделила для себя из всех одноклассниц одну – Оксанку, оказавшуюся самой активной и живой, громче всех защищавшей Андрюшку и целенаправленней всех отозвавшейся на предложение учительницы не дружить со мной. И ещё одна мысль занимала меня: «Я же девочка?! Почему все жалеют мальчика?»
В общем, если сухим итогом, то в девятую осень своей жизни я узнала: что дети странные, говорить они могут одно, а поступать по-другому; что даже если не считаешь себя виноватым, ты можешь оказаться плохим и с тобой не будут дружить; что за плохое поведение следует наказание и его нужно принимать. Однако весной мой мозг сообщил мне, что и со взрослыми тоже что-то не совсем так: они могут обещать одно, но делать тоже иначе. Если говорить о частностях, то к десятому году я уже понимала, что я хорошая, но какая-то не совсем правильная девочка.
Во-первых, я так и не сумела самообъясниться ни перед учительницей, ни перед родителями, которые тоже отругали меня за драку, ни перед матерью Андрюшки. Слово застряло во мне где-то наполовину: было трудно даже начать его высказывать, а у взрослых, как всегда, мало времени. Поэтому я молча смотрела в глаза и стоически честно отвечала на все вопросы: «Не знаю…» – и меня ругали ещё больше. Почему я так делала? Этот вопрос не ко мне, а к моему мозгу. Это он помнил, что страх перед Змеем Горынычем – дело наказуемое, за не него можно получить и по попе. Было ли мне страшно стоять перед взрослыми? Думаю, да, но у меня просто не было выбора: раз отвечать не получалось, приходилось нести наказание.
Во-вторых, должно быть именно в тот год мой мозг возвестил свое первое Слово, которое я и исполняла все последующие тридцать лет. Если мальчики плачут, значит, они какие-то неправильные мальчики; если девочки не плачут, значит, они какие-то неправильные девочки: ты папина дочка – плакать не будешь! Это Андрюшку пожалели, когда он заплакал, а нас точно отшлепают. Этот папин урок мозг хорошо запомнил. Ты побила мальчика и получала наказание от взрослых – это правильно и заслужено. Однако я получала и наказание недружбой от детей. И это было что-то новое и непонятное, но плакать и извиняться, когда не считаешь себя виновным, просить дружиться? Не дождетесь, я папина доча, плакать не буду!
Так, это мое внутреннее Слово, которое я не осознавала, и стало Делом. Со временем оно обросло многими смыслами, сделав из меня в итоге асоциальную личность, которой если вдруг случалось плакать на публике, даже если это был всего лишь один человек, то только по холодному расчету и никак иначе. Плакать на публике – это сильно сказано. Этот спектакль я попробовала устроить, помнится, дважды, когда сильно нашкодила и нужно было выкручиваться. Возможно, в детстве, когда психика была еще весьма пластична, я бы и сумела своей доброй и мягкой матери высказать, что не просто так побила Андрюшку, а за дело, что он просто так, ни за что ни про что, дразнил и обзывал меня при всем классе. Однако этого не случилось...
Пройдет тридцать лет прежде, чем мне надоест такое положение вещей, которое, словно старая песенка на заезженной пластинке, станет преследовать меня. И эти старые песни о главном, не все, конечно, будут осознаваться мной вполне ясно.
Так, в тридцать семь, я буду работать в библиотеке и очень уставать от своей коллеги, с которой мы делили кабинет. В ней, как в зеркале, я буду видеть свою младшую взбалмошную сестру, но во мне уже будет жить осознанное Слово: ни с кем не ссориться, не ругаться, никого не обижать. Я уйду в отпуск и уеду с сыном на море, оставив на работе добрые отношения и завершенный проект, над которым работала полгода – «Путеводитель по книжным коллекциям СВАО г. Москвы». И вот этот-то путеводитель за время моего отпуска коллега и должна была просто отчитать на предмет ошибок, опечаток и прочей мелочи, поскольку глаз мой к тому времени уже был «замылен». Я уехала из теплого и спокойного мира, а вернулась в кошмар и хаос: не найдя ни одной ссылки в тексте и не разобравшись в чем дело, даже не попытавшись, коллега за время моего отсутствия устроила мне публичное аутодафе. По возвращении я всех выслушала и, поскольку помнила о своем запрете на резкие телодвижения в пространстве, просто смотрела, молчала, слушала и… давила нарастающий внутри гнев на весь этот театр абсурда. Ладно, моя коллега была просто неуравновешенная пожилая девственница, истеричка и суицидница, но как моя начальница – умная, спокойная и рассудительная женщина – могла попасть под чужое влияние и забыть обо всех наших договоренностях? Это в моей голове не укладывалось, но, слава богу, пришел конец рабочего дня. Однако гнев мой не улегся, и утром я ехала на работу с четким намерением не только самовысказаться, но и выслушать объяснения другого, а если не получу – уволиться: мне надоело быть в этой жизни козлом отпущения. Решение об увольнении меня пугало, но это был единственно возможный способ сохранить самоуважение. Кто кем руководил в тот момент: мой мозг мной или я моим мозгом? Думаю, мы работали в команде. Почему? Об этом чуть позже…
Самовысказаться мне дали вполне, не заладилось с объяснениями. Моя начальница была воцерковленная христианка, поэтому на мою резкую «просьбу» об увольнении из-за «некомпетентности», она отреагировала совершенно по-своему, призвав к пониманию, прощению и терпимости по отношению к людям. Я стоически сопротивлялась, но всё одно она вынула из меня старую душу и вложила в нее новую. Я высказалась, меня выслушали, поняли, объяснились, извинились и… пожалели. Этого вынести я, конечно, не могла и… расплакалась, по-настоящему честно расплакалась. Начальница чуть было даже не обняла меня, но сдержалась. С того момента мое внутреннее Слово, которому уже было девять месяцев, сделалось мной: я стала мягче к людям, в некотором роде меня научили их любить, точнее показали как. И если еще накануне мне хотелось своей коллеге просто свернуть шею, а я могла, ибо мне ничего не стоило технично довести ее до истерического припадка, а затем изобразить из себя невинного Исусика, то после разговора с начальницей, глядя на неё, мне виделась лишь бедная, несчастная девочка, которая отчаянно пытается жить.
Почему мы с мозгом работали в команде? Девять месяцев назад, в зиму, я переехала в Москву, поэтому решила пересидеть где-нибудь до начала нового учебного года. Время пришило, и мой мозг мне просто напомнил, что пришла пора увольняться. Поэтому несмотря на самые теплые отношения с начальницей, к которой у меня появилось еще больше вопросов, ибо через нее открывался другой мир, осенью я все же уволилась.
Однако вернемся в школу…
В средней школе мне предстояло пережить первую девичью дружбу и разочарование в ней. Помните фильм «Чучело» Эльдара Рязанова? Так вот, это про меня, не так, конечно, радикально, но все же про меня, хотя и без влюбленности в мальчика. Вот если в двух словах долгую предысторию: я дружила с Таней, затем с нами стала дружить Оксанка М., та сама девочка, столь активно защищавшая Андрюшку; но, подружив немного втроем, Оксанка предложила дружить только вдвоем, и я согласилась; когда ей это надоело она предложила снова позвать к нам Таньку, и мы стали дружить снова втроем; однако вскоре Оксанке и это надоело, и она стала дружить только с Таней, чтобы спустя полгода позвать меня обратно… и я вернулась.
Однако это уже была другая я. Поразмыслив над ситуацией я решила, что была наказана вполне справедливо: я предала Таньку – Танька предала меня, мы квиты, и, когда Оксанка наиграется и меня позовут обратно, я расскажу Таньке, что я не хотела её предавать, но пошла на поводу у другого, и извинюсь. Я уже понимала, что Оксанка была правильной девочкой, но каким-то неправильным человеком.
Меня позвали: я объяснилась, я извинилась, Танька меня простила; мы вместе решили об Оксанке, пусть остается, и стали дружить втроем. Однако сценарий снова сбился: «долго и счастливо» не получилось, Танька с Оксанкой стали дружить вдвоем – против меня. Я поняла слабость Танькиного характера, и потеряла интерес к ситуации, к тому же наступало очередное лето, дача, лес, поле – счастье, одним словом.
Следующий учебный год прошел в тишине и спокойствии. Я ни с кем особо не дружила, меня тоже никто не замечал, но вот седьмой год школы дал мне жару. Дружба Таньки с Оксанкой не заладилась, и это не стало для меня ни удивлением, ни открытием, я знала, что так получится, поэтому в шестой год школы каждая из них нашла себе компанию по душе, и все как-то было тихо-мирно.
Однако прошло очередное лето и… наверное, Оксанке стало вновь скучно. Ей-богу, я не знаю, что произошло, но у меня был длинный малиновый шарф, и Оксанка зачем-то стала обзывать меня Остапом Бендером. Я не видела ничего плохого в этом прозвище, поэтому лишь улыбалась. Короче, я была не против такого положения вещей, единственное, что меня смущало, так это какая-то странная все нарастающая агрессия, которой мой тщедушный умишко никак не понимал:
– Бендер! Бендер! Бендер! – плевала мне вслед Оксанка, и это не было приятно, но что я могла поделать.
– Бендер! – заразились от нее и мальчишки, но в их словах была дружественность, на которую я весело и откликалась.
И вот Оксанка обнаружила на обложке учебника, внутри, маленькими буквами слово «бендер» и пожаловалась учительнице. Разразился скандал, именно скандал, поскольку я стояла на своем:
– Это не я!
В школу вызвали мою тихую, добрую и пугливую мать:
– Это не я!
– Рита, Риточка, ну, признайся, пожалуйста!
– Это не я!
– А кто тогда? – ища справедливости допытывалась учительница.
– Рита… Риточка… ну, признайся, что это ты…
– Это не я! – но мать мне так и не поверила.
Короче, кроме Бендера я стала обманщицей и трусом. Бендера я могла пережить, а вот за последние слова Оксанке пришлось ответить.
Драка случилась после уроков в классе, где оказались почему-то только одни девочки и ни одного мальчика. Я мыла класс, поскольку была дежурная. Оксана сидела на парте и рассказывала всем, словно меня не существовало, как мою мать вызывали в школу, как она унижалась и просила меня признаться… Помню как напряглась моя спина, но я все еще что-то там прибирала и слушала Оксанку, вещавшую о том, как я почти плакала и все время канючила, как я унижалась и трусила… Я выпрямилась и развернулась… окна, класс, столы, за спиной доска, рядом учительский стол, хмурый осенний свет, пробивающий грязные стекла…
– Зачем ты врешь? Ты знаешь, что это не я испортила тебе обложку.
– А кто?
– Ты! Это ты сама и написала, – и я прямо посмотрела ей в глаза.
– Ах, ты Бендер… – и она налетела на меня.
В этой драке также победила я, и все симпатии также достались пострадавшему. Правда, предъявить мне было нечего, поскольку тяжких телесных повреждений у пострадавшего не оказалось, да и дракой это было сложно назвать. На меня налетели, стали пытаться то ли в волосы вцепиться, то ли глаза царапать, мне не оставалось ничего другого, как стянув рукава чужого свитера, зажать их в своих ладонях и смотреть, как кто-то беспомощно барахтается. Ситуация была настолько комичной, что я невольно рассмеялась. Все замерли, в том числе и драчунья, я оттолкнула ее и вышла из класса, поскольку не знала, что делать дальше. Следующим днем мне объявили всеобщий бойкот класса… и я прожила в нем до конца учебного года.
Что я вынесла из этой ситуации? Ничего не вынесла, я даже не размышляла над ней, а просто отстранилась. Мне даже ни разу, вот до сего момента, не пришла в голову мысль, что проступок этот был гораздо серьезней, у него были свидетели, так почему же в школу не вызвали моего отца? Бойкот я переносила со стоическим упорством, гордо не обращая внимания на публичные насмешки, молча переживая все в тишине дома, порой тихо плача в подушку от обиды, которая бывала иногда нестерпимой. Я не чувствовала себя виноватой ни в чем, мало того, я знала, что правда за мной, но кому мне это было объяснить. Что же мой мозг? Он говорил, что нельзя показывать людям ни своего страха, ни своей боли, ни своего отчаяния – ничего из того, что есть твоя слабость, ибо слабость – это грех, а публичная слабость – это унижение.
И когда в конце учебного года на уроке английского языка Ленка Д. спросила, можно ли сесть со мной за партой, я ошарашенно озиралась по сторонам, боясь, чтобы ненароком никто не услышал, что она со мной разговаривает:
– Так можно?
– Можно, кончено… но на мне же бойкот?
– Какой бойкот?
– Со мной никто не разговаривает… ты разве об этом не знаешь?
– Не знаю, – удивленно посмотрела она на меня.
– Ты не боишься, что с тобой не будут разговаривать?..
– Не боюсь.
– Тогда садись!
Это был английский. Я была настолько счастлива, что запомнила все слова, которые мы проходили на уроке, я не просто их запомнила, а почувствовала, такими удивительными, красивыми и завораживающими они были. Я слышала, как они звучат.
– И ты можешь их запомнить? – спросила я Ленку.
– Легко, – удивилась она.
– А как у тебя это получается?
– Не знаю, само как-то… mother… – произнесла она и записала слово. – Читай по-русски…
– Тазэ…
– Тьфу ты, совсем запуталась, первую букву по-английски написала, читай…
– Мазэ… – и над «тазэ» мы долго смеялись, нам даже сделали замечание.
Это было удивительное открытие! В моём мозге словно открылось какое-то окно, точнее форточка, и я могла слышать звуки другого мира. Я поняла, что учитель английского желает, чтобы мы учили слова. Но, к сожалению, такого чуда больше не произошло: на следующий урок учительница рассказывала нам про своего сына, какой он умный, как занимается с репетиторами, куда собирается поступать, как она его рожала. Форточка захлопнулась: я была послушная девочка и не пропускала уроков, но все же некоторые пролетали мимо моего сознания. Школу я закончила с двумя четверками в аттестате: по русскому и английскому языкам. Их мне просто подрисовали, ибо я шла на медаль, и это были единственные предметы, которые мне давались очень трудно: слова падали в меня словно в решето – и это не метафора.
Так я подружилась с Ленкой Д.. Это была самая чудесная девочка на свете, правда, со следующего учебного года она переходила в школу с углубленным изучением языков, и мне больше не светило счастье общения с ней. Ленка действительно была очень чуткой к Слову: она слышала его. И слово дурное ей резало слух:
– Почему ты постоянно повторяешь б***? – спросила она меня, когда мы шли куда-то после школы.
– Для связки слов, – тут же ответила я.
– Это некрасиво, не говорил так, мне не нравится.
– Хорошо, – пообещала я и больше не материлась.
Это была наша первая и единственная прогулка. И странное дело, я не материлась вообще-то, но в тот раз, действительно, поминутно повторяла это слово, слушала, как оно звучит и каждый раз выдавливала его из себя, ибо произносила осознанно.
– А дома ты тоже материшься?
– Нет.
– А родители?
– Нет.
– Тогда почему сейчас ты ругаешься?
– Не знаю… – честно ответила я.
Знал мой мозг. Во-первых, я пытаясь изображать из себя взрослую и независимую девочку, и мат мне показался самой подходящей демонстрацией для этого. Во-вторых, во мне жило какое-то смутное ощущение: я не чувствовала себя достойной дружбы такой хорошей девочки. Почему? Мой мозг мне на это ещё не ответил…
Что же бойкот? Бойкота не было, он жил только в моей голове, и поняла я это пока писала вот эти строки. Однако он был для меня столь же реальным, как и Змей Горыныч. Видимо, против меня сколько-то и подружили, но очень быстро забыли, а я и не заметила. Спустя лет двадцать моя любимая подруга, Юлька, будет уверять меня, что не было никакого бойкота, что это просто я ходила такая гордая, ни с кем не разговаривала, ни с кем не дружила, но поверила я ей вот только сейчас, спустя ещё семь лет.
Кто устроил мне эту иллюзию? Мой мозг – это однозначно. Что я вынесла из этого? Никогда не сдаваться. Никогда не плакать. Никогда не показывать слабости. Никогда не просить о пощаде. И зачем он это сделал со мной?
Следующие школьные годы были куда веселее. Во-первых, я нашла настоящую подругу. Во-вторых, начала вести дневник, потому что нужно было как-то учиться облекать свои мысли в слова, проясняя их тем самым для себя самой. В-третьих, вышла замуж и уехала с мужем в гарнизон.
Муж мой оказался классическим психопатом, поэтому опыт иллюзии бойкота мне очень даже пригодился во все последовавшие годы брака. В чем, собственно, заключалась психопатия супруга? Если брать на себя роль недипломированного психотерапевта, то я бы отнесла исток его неуравновешенности в характере к пяти годам, когда мать жестоко избила его за непослушание. Заигравшись только что купленной и долгожданной игрушкой, он не хотел идти спать, и мать избила его этой же игрушкой, и об него же её и изломала. Это был большой черный пластмассовый советский автомат, а в СССР делали крепкие игрушки.
В общем, мы спелись: у меня папа выключил телевизор, у него мама сломала игрушку. Мне досталось роль любопытного Змея Горыныча, ему – бьющего за правое дело Иванушку. Я не согласна с доктором Сваабом, когда слова Мартина Лютера: «На том стою, и не могу иначе», он приписывает отсутствию у того свободного волеизъявления, но в отношении своего брака – полностью согласна. Лютер готовился к своей защитной речи, он хорошо все обдумал и промыслил – это было его Слово, за которое он нес ответственность. В нашем браке мы не несли ответственности за Слово, ибо его не было, а вот за поступки – расплатились друг с другом вполне.
Мог ли наш брак сложиться иначе, чем он сложился? Нет, ни один из нас не мог поступить как-то по-другому, мы были не вольны сами-в-себе, но списать все на наш мозг тоже неверно.
Мое неумное любопытство – это, конечно, те синаптические связи, что впервые пробежали, когда мне не дали досмотреть битву Иванушки со Змеем Горынычем, и они сохраняются до сих пор. Теперь это просто особенность характера, которая меня вполне устраивает, а поскольку с мира людей мой мозг перенаправил их в «книжную пыль», то это стало вполне безопасным для окружающих.
А теперь представьте какую я могла поставить цель, получив первый удар от супруга? Правильно, мне стало любопытно: смогут ли ударить меня еще раз? Оказалось смогут. Что последовало дальше? Правильно, мне стало любопытно: есть ли у психопатии дно, ибо я не могла остаться жить в полумысли, в полуслове, в полуситуации, боясь постоянно забыться и как-нибудь ненароком рассердить супруга. А теперь, если добавить сюда все те выводы, которые я усвоила в нашем придуманном совместно с мозгом пвседобойкоте, то можно без труда догадаться, что муж мой получил достойного противника. Однако весь ужас заключался в том, что в моем мозгу жил и образ Скуратова, ибо уже во время второй драки я отдавала себе отчет в происходящем, все остальные – дело техники.
Первая драка вышла случайно, это даже дракой-то нельзя назвать. Браку было полгода. Мы были молоды, веселы, беспечны, жили в общежитии, игрались в супругов. И вот как-то в гости к нам пришел такой же молодой лейтенант. Его пригласил муж на чай, поскольку они вместе служили. И этот молодой смешливый чернявый парень умел говорить – и говорить красиво. Мы разболтались, и это не понравилось мужу, который никогда не отличался красноречием. В итоге чай затянулся, лейтенант задержался, а когда ушел я столкнулась с хмуростью своего супруга. Нет бы оставить человека в покое, может быть и само прошло, но я стала докапываться, что случилось. Это была ревность. С этим явлением я столкнулась впервые, но четко себе усвоила, что за кокетство бьют, простите, в морду. В общем, недельку пришлось походить с синяком под глазом.
Ответила ли я на удар? Нет, конечно, нет. Я настолько опешила, что вообще сначала не поняла, что произошло, но неделю точно над этим думала и не подпускала к себе супруга, который уже и забыл за что бил. Мне надо было решить для себя: как жить дальше и что с этим делать? Через неделю я сообщила супругу, что прощаю его и попросила больше так не делать, поскольку я не могу уважать мужчину, который бьет женщину, а жить с мужчиной, которого не уважаю, сама не смогу, поскольку тогда перестану уважать себя. Это было долго путано, но мы поняли друг друга: мне пообещали больше так не делать, и примирение было сладким.
Однако и примирение когда-нибудь заканчивается, а мысль… скорее даже чувство физической опасности во мне осталось: я должна была убедиться, что супруг сдержит слово. Ну, что называется, на чем погорели, на том и… прогораем: ревность. Прошел год. Наверное, я куда уезжала, что позволило мне придумать историю об измене, которую я и рассказала своему мужу во всех подробностях. Он стоически выслушал весь мой бред, а потом заплакал, нет, он зарыдал. Я спохватилась в ужасе, тут же немедленно обняла его, просила простить меня дуру, что все это я выдумала, что мне просто было важно знать, как он отреагирует, что я люблю только его и так далее, и так далее, и так далее. В общем, все сложилось самым чудным образом: супруг выдержал проверку, а результатом примирения стал сын, копия своего отца. Одного я только не учла по своей младости: в постели мужики не дерутся.
Однако меня ударили и второй раз. И это был подвох, которого я не ожидала и который я не помню, если честно. Однако Слово было нарушено, и мир перевернулся: нужно вновь было думать, как жить дальше и что с этим делать? И дальше во мне шла внутренняя борьба за самоуважение, но я пошла на обман и договорилась сама с собой о трехразовом предъявлении, после чего должен был следовать развод. Однако супруга я, конечно, в известность об этом не поставила. И здесь в дело вступило любопытство: обнулив счет, я решила узнать, чем все это может кончиться: есть у психопатии дно, одним словом. И все следующие наши ссоры, в которых дело дошло до распускания рук, положа руку на сердце были спровоцированы мной, ибо я уже знала, когда должно остановиться, но намеренно этого не делала.
И в третий раз я дралась по-настоящему, но в какой-то момент остановилась, повернулась к мужу спиной и позволила ему мутузить себя, как боксерскую грушу. Я помню все удары, помню темноты комнаты, окно, звезды в небе, черные силуэты елей за окном и себя, ожидающую чего-то… Видя, что я не сопротивляюсь больше, супруг остановился и ушел спать в другую комнату, я же кряхтя улеглась на диван, а утром сообщила, что развожусь, и даже пошла в отдел кадров за справкой о составе семьи, где на вопрос, зачем, честно ответила, для развода. Это была маленькая войсковая часть за Северным полярным кругом, новость разлетелась быстро, мужа вызвал к себе комбат и… короче, я заставила себя поуважать, извиться, а также согласилась не разводиться. Однако это был спектакль для других. Для себя я знала точно: развод неизбежен, просто мое время еще не пришло. Прошло полгода…
И в четвертый раз я решила не останавливаться и, честно говоря, чуть не пришила своего супружника, но вовремя спохватилась. Любопытство мое было исчерпано. Добром эти эксперименты точно не могли кончиться, и я потеряла к ситуации интерес, престав доводить человека. Прошло ещё четыре года, и на фоне общего благополучия я довожу супруга до припадка, получаю желанный удар… и подаю на развод. Зачем удар? Для повода.
Однако развод дела не решил: супруг оставался в жизни, а это не входило в мои планы, поэтому случилась еще одна драка – пятая по счёту. Я её не планировала, просто обстоятельства удачно сложились. Это была моя последняя лебединая песня, в которой я уже никому ничего не доказывала: ни себе – ни другому. Однако у меня был план: получить максимум телесных повреждений легкой и средней тяжести, и я его придерживалась. Это была такая веселая и очень шумная песенка, которую я собиралась оставить за кадром общественности, поскольку роль мне в ней досталась… как в анекдоте, в общем. Но я не знала, что скорая помощь, куда мы с подругой отправились утром за справкой о побоях, обязана сообщать в милицию о подобных происшествиях.
И вечером на пороге дома появился участковый и попросил пройти с ним в участок. Вот кто мне устроил это испытание? Уж точно не мой мозг, но ломался-то именно он. И участковому я, кажется, тоже сломала мозг, когда, решив не затягивать пытку, прямо ответила на все вопросы:
– За что вас избили?
– Из-за ревности…
– Кто вас избил?
– Бывший муж.
– Как это произошло?
– Вы точно хотите это услышать?
– Я должен взять у вас показания.
– Даже если я не хочу их давать?
– Вы обязаны, иначе бы не обратились в скорую.
– ………………………………………………………………
– Он же не имел права вас бить, он же – бывший?
– Бывший.
– Вы будете возбуждать уголовное дело?
– Я думаю над этим вопрос…
Однако «ревнивец» пришел в дом к своему бывшему тестю и начал объясняться, почему, собственно говоря, он бил свою бывшую жену. Я обессиленно прислонилась к дверному косяку, поскольку не твердо стояла на ногах и, скрестив на груди руки, решила, что не произнесу ни одного слова в свое оправдание, как бы мне не было стыдно. В детстве я случайно нашла чужую бусинку и решила подразнить мальчика, а меня обвинили в воровстве и избиении. В подростковом возрасте я чем-то не угодила девочке и подверглась всеобщему остракизму. Вот и теперь мне предстояло публичное судилище и унижение, которое не пройти было нельзя, только теперь в качестве Оксанки – муж, в качестве матери – отец. Ну, а я, как всегда, виноватая сторона… и неважно, что у меня справка. Я приготовилась слушать ещё одну долгую сказку. И она, видимо, оказалась настолько захватывающей, что мой папа, который на дух не переносит мелодрам, себе изменил: он молча слушал и курил, курил и молча слушал, он даже не перебивал. Муж выговорился и замолчал. Отец посмотрел на меня, затянулся сигаретой и, с шумов выдохнув, произнес:
– Ну, а ты что скажешь на это, доча?
– Ничего.
– Совсем ничего?
– Совсем ничего.
– Ты зачем так сильно дерешься? Вон… как избила человека, – отец снова затянулся сигаретой, выдохнул и продолжил. – Обещаешь больше не драться?
– Обещаю.
Он помедлил. Затушил сигарету. И повернулся к мужу.
– Ну, вот… она обещала больше не драться, – он снова взялся за пачку и стал крутить ее в руках. – Ну, а от меня что ты хочешь?
– Чтобы не заводили уголовное дело.
– Ты будешь подавать в суд?
– Нет, если он обещает больше не приближаться ко мне.
Муж обещал. Отец отпустил меня взглядом: я могла идти, дальше мальчики остались разбираться без девочек, но все-таки не сдержался и, отправляя в рот очередную сигарету, добавил:
– Ну, и правда, дочь… не дерись так больше… – он закурил.
– Не буду… – пообещала я, уходя с кухни.
Мы больше так никогда и не разговаривали с отцом об этом случае, но уходила я с ясным чувством, что отец мной гордится: да! я была папина доча!
Бедный мой папа… Он еле сдерживался от смеха. Мозг играет с нами странные шутки, уверена, отец прослушал боевик, в котором его дочери досталась роль Джеки Чана. Когда-то он выключил телевизор на самом интересном месте, и кажется, продолжение сказки его, конечно, не по радовало, но понравилось.
***
Что я хотела всем этим сказать? Если мозг – это музыкальный инструмент, а моё тело и эмоции – это его клавиши или струны, то вопрос о музыканте все равно остается не решенным: кто сидит за роялем? Полагаю, что не мозг. Моему мозгу было все равно, кто победит – Иванушка или Змей Горыныч. Этот вопрос занимал меня, ибо любопытство требовало удовлетворения, и мозг постоянно бренчал по клавишам, одну и ту же мелодию, заставляя решить задачку о победителе и успокоиться. Я отчетливо, физиологически, помню страх перед Змеем Горынычем и свое нестерпимое жгучее любопытство узнать, кто победил, поскольку от ответа зависело моя дальнейшая жизнь: мозг здесь сам себя не возбуждал, а просто находился в состоянии повышенной активности чутко реагируя на внешние раздражители среды. Следовательно, музыкант – это человек, за инструментом сидела я и разучивала одну из первых мелодий своей жизни.
Однозначно, все мои детские симпатии были на стороне Иванушки, то есть добра и справедливости – правды, одним словом. Могло ли быть иначе? Не думаю, поскольку я – маленький ребенок – не могла желать победы Змея Горыныча чисто инстинктивно, так как это походило бы на программу самоуничтожения. Иванушка – это папа, который защищает тебя от злого и страшного Змея; злой Змей – это все непонятное и страшное. Ребенок на инстинктивном уровне доверяет Взрослому и ждет от него защиты, не будь так он обречен на смерть. Желать победы Змея – это равносильно желанию своей смерти… и эта сказка противоречит инстинкту выживания.
Даже в постмодернистских мультфильмах, типа «Шрека», добрые, сколь бы уродливы они не были, побеждают злых. Почему бы не убить Шрека и не выдать Фиону за принца Чанинга или лорда Фаркуада? Они, конечно, не Змеи, а просто моральные уродцы, но это лишь осложняет ситуацию, не меняя её сути и усугубляя выбор: или убить уродца, или стать ему под стать, что равносильно собственной смерти и рождению в худшем качестве. Поэтому, когда Сэм Харрис призывает меня понять и принять мировоззрение двух преступников, я взрываюсь в негодовании, словно меня сватают за Уродца.
Могла ли я желать смерти отца? Я забыла, что у нас там писал старик Фрейд по этому поводу? Не помню. Знаю одно – нет! Старик бы возразил мне, что я девочка. Ну, тут мне нечего возразить, хотя до псевдобойкота я уже дописалась, осталось дело за малым – псевдодевочка.
Итак, пока я была еще девочка, то инстинктивно спряталась за спину отца, надеясь получить базовое ощущение безопасности. Однако мой папа хотел сына, и это желание никуда не делось, поэтому меня отшлепали, словно я была мальчиком, и наказали: моя гендерная идентичность возмутилась, но что я о ней тогда знала? Пусть из угла уже выходило Нечто, которое знало, что Оно – девочка, но вести себя должно – мальчиком. Именно поэтому я всю жизнь буду биться за одобрение отца и гордое звание «папина доча!», то есть «молоток, мужик!» Однако даже это Нечто не желало и не могло желать смерти отца. Что произошло в моем маленьком умишке?
Мне пришлось в экстренном режиме переориентироваться не только в самоидентификации, но и базовом доверии к Взрослому: «Что-то не так… папа не может желать зла… буду доверять папе…» – это практически дословный перифраз слов моего сына, когда в четырнадцать лет я выбила и у него этот же базовый уровень. И вот каждый из нас (я и сын), несмотря на существенную разницу в возрасте, решили это только одним возможным к выживанию способом, только я не сумела из-за младости лет облечь свои переживания в Слово. Поэтому, когда Харрисон апеллирует к трудному детству преступников, то я очень скептически воспринимаю этот аргумент. Если бы их мозг решил, что мир настолько несправедлив и только роль Терминатора в нем достойная, то они бы не убегали от полицейских. Однако, Терминатор помнится защищал ребенка, так что роль – не походит.
Если честно я долго ломала себе голову, чтобы представить каким образом ребенок может скомпенсировать свое трудное детство, где есть насилие физическое и психологическое, жестокое обращение, избиение, наркомания, но так и не нашла роли, которая во взрослом возрасте привела бы к неосознанному убийству при условии наличия здорового мозга, пусть даже и трёхструнной балалайки. Даже если бы все мои атомы и события жизни сложились бы один к одному, как у одного из этих преступников с трудным детством, куда насыпано было все разом, то все равно в моей голове должна была рождаться какая-то мысль в момент удушения. Мысль, разрешающая это действие, ибо и у жестокости должна быть мотивировка, поскольку в голове у каждого из нас так или иначе живет какой-то образ себя.
Я двадцать лет решала, кто победил: папа или страшный мир папу, Добро или Зло, мальчик или девочка. А тут в головах взрослых людей задается новый мотив, и он их ни разу не смутил? То есть они в момент совершения убийства выходят за пределы известных им ролей или образов себя и ни разу при этом не зависнут над тем, что происходит нечто необычное?
Харрис ссылается на известные эксперименты психолога Бенджамина Либета, в которых тот доказывает, что активность в коре головного мозга рождается еще до того, как человек осознает свое решение: то есть наш мозг сначала решает что-то сделать, потом сообщает нам и мы послушно это исполняем, хотя можем и передумать, поскольку за сознанием сохраняется право «вето». В экспериментах Либета данное время равно 0,3 секундам, в современных нейрокогнитивных исследованиях, если мне не изменяет память, задержка составляет уже до 20 секунд.
Вот теперь я начну фантазировать: сознание – это высший или онтологический уровень, где живут наши мысли, а тело, в котором заключен физиологический мозг, – это низший или онтический уровень. Именно, к этим выводам мы пришли в первой главе. Следовательно, сознание посылает в мозг некую мысль, которая заставляет его активизироваться и привести в движение тело. Однако, если сознание передумает, то оно может и погасить активность в мозге, позволив телу не совершать действия, обычно это ощущается, как потеря интереса к ситуации. Таким образом, все дороги ведут к сознанию как какому-то неизвестному месту, где живут, словно в копилке, все наши мысли, а заодно и образ себя.
И вот какой образ себя должен жить в голове у человека, который неосознанно забивает на смерть спящего отца семейства? Пусть это будет Железный Мачо. Посчитаем, что жестокие уличные драки с нанесением тяжких телесных повреждений в опыте преступника имелись. Теперь Мачо насилует женщину, а затем удушает ее. Удушение – это процесс, который Мачо совершает впервые. Что же мозг? По Либету, мозг уже минимум за 0,3 секунды должен был сообщить нашему Мачо о новом образе себя.
Предположим, пока он совершал насилие, то в его голове и не родилось никакой мысли, но удушение (жаль у Харрисона не сказано ничего о времени) – это небыстрый и целенаправленный процесс, к которому он приступил после физиологической разрядки в стрессовых условиях, не мог не родить в нем хоть какую-то мысль о происходящем, то есть сознание определенно должно было сообщить через активированный мозг о том, что совершается новое действие и показать варианты дальнейшего развития ситуации, а это уже выбор, простите, который человек делает сам.
Возможно, мышь и не знает, что она мышь, у нее нет слова о себе, но человек-то чувствует, что он человек, у него должно быть Слово себе самом, иначе он не человек, а кто-то другой…
Но вернемся к Аленушке, которая взяла меч, одела мужское платье и пошла на битву со Змеем Горынычем. Почему мои детские симпатии были на стороне Иванушки? Так я и была теперь этим Иванушкой. В общем, в Иванушку меня превратил мой мозг, не без помощи папы, конечно, но все-таки мозг. Папа сделал главное – он предложил мне первую базовую роль, он подарил мне одну из первых сказок жизни. Дальше врагов я избирала сама, а мозг лишь послушно на них мне указывал, и мы отправились получать опыт, а поскольку первый оказался в полупопицах, то через них мы и писали эту сказку.
Однако, вот что интересно. Я знала о существовании в нашем классе Ленки Д., мы даже как-то общались в начальной школе, но я совсем не помню её в средней школе, ровно до того момента пока она не подсела ко мне на уроке английского, поставив тем самым жирную точку в моем псевдобойкоте. Понятно, что я с радостью откликнулась на голос живого человека в общем безмолвии, и мы стали на короткий период дружны.
Но кто же избрал ее мне в подруги? Это точно была не я. А кто меня заставлял в ту единственную нашу с ней прогулку выплевывать через каждое слово «б***» и внутренне от этого морщиться? Это тоже была не совсем я. А кто мне внушил чувство, что я недостойна ее дружбы? Это уже ближе ко мне.
Ленка была удивительно светлая, мягкая, спокойная и дружелюбная девочка, а о себе я уже много наслышалась, поэтому мой маленький жизненный опыт и говорил мне, что я недостойна. Это недостойна ещё только формировалось во мне, дальше оно обрастет многими смыслами из других сказок, которые придут тем или иным образом в жизнь. Поэтому я и плевалась дурным словом, а мозг провоцировал и призывал его слушать. Мысль через Слово озвучила Ленка, и я пообещала ей не ругаться больше дурными словами. И мозг это запомнил. Но кто избрал для меня это дурное слово? Кто вложил в мои уста эту новую мелодию? Кто подарил мне эту скорую и светлую дружбу и решил написать конец истории, в которой я сама совершенно запуталась?
Увлекшись запалом битвы, я потеряла чувство меры и впала в иллюзию. Видимо, мне очень хотелось выстоять, быть героем, вот я и прожила в иллюзорном бойкоте целый год. Двадцать семь лет мне было чем похвастаться и потешить свое самолюбие! Однако и этому пришел конец…
Мне понравилась дружба с Ленкой, я захотела вновь быть хорошей девочкой, поэтому на следующий учебный год после лета, дачи, солнца, поля и счастья в школу уже пришла какая-то другая девочка. С Оксанкой я, конечно, больше не общалась и была непреклонна в своем решении. Однако с Танькой мы снова сдружились, и через нее я подружилась с Юлькой, девочкой, которая станет моей неизменной подружкой на долгие-долгие годы. Юлька – эта песнь моей души и сердце нашей дружбы! Эта девочка, которая могла одним Словом остановить все буйство и необузданность моих эмоций. В нее, в нее, словно в бетонную стену, я буду врезаться на бешеной скорости, и стараться, изо всех сил стараться быть достойной ее дружбы.
Кто мне напомнил, что я хорошая девочка Аленушка, а не терминатор Иванушка, когда, стоя на изготовке, я уже холодно просчитывала как бы потехничней убить супруга. Подруги рядом не было: мы жили с мужем в военном гарнизоне на Севере, а Юлька училась в мединституте в Сибири – тормозить меня было некому. Давайте разбираться: мозг меня остановил или я сама остановилась?
Мозг в экстренном варианте, когда я просчитала уже все до мелочей… пошагово… поэтапно… завис, насильно завис на слове «самооборона»… я его послушала и тоже зависла… и пошёл процесс перезагрузки, натурально, перезагрузки. В несколько мгновений в моей голове пронеслось множество вариантов развития дальнейшей жизни и… мне осталось только одно – принять решение. Решение было принято. И это было мое решение, из которого сложилась дальнейшая моя жизнь, а не мозга, поскольку он присоединился бы к любой из моих жизней и тюрьме бился бы за справедливость с товарками по камере с неменьшим восторгом.
Мне здорово досталось, когда супруг освободился из ванной и решил восстановить справедливость. Однако это уже были постфактумные последствия, которые не вызывали во мне реактивных установок. Я утратила интерес к сказке «Супружество». И хотя ссор между нами было весьма больше, мозг не потрудился их запомнить, потому что мы с ним присматривались уже к другим сказкам жизни. Почему я так говорю? Потому что прошла ночь. И утром мне припомнилось, это натурально вытесненное воспоминание, как вся моя хорошая одежда клочьями валяется по полу… как я сдерживаю слезы, потому что вещей жалко… и как утешаю сама себя, то есть веду беседу с мозгом:
– Психопатии не нужен повод, расслабься, все хорошо, ты хорошая девочка, запомни, ты хорошая девочка…
– Свитер жалко! как же свитер жалко!!!
– Спокойно, спокойно… Ты виновата в том, что его порвали?
– Нет!
– Почему его порвали?
– Из-за ревности…
– Ты давала повод к ревности?
– Нет!!! Свитер жалко!!! В чем я буду на работу ходить!!!
– Психопатии не нужен повод, повторяй, психопатии не нужен повод…
– Психопатии не нужен повод…
– Скоро развод, скоро развод, скоро развод, повторяй!
И я повторяла. А когда пришло время, и свитер был забыт, то моему мозгу пришлось воевать со мной, натурально, воевать, не давая забыть последнее. Память меня подводила, а вот мозг – нет, даже если я с ним спорила, ругалась, перечила, он мне оставался другом, добрым союзником и помощником, и в результате мы написали конец у этой сказки.
***
Но вернемся на кухню, где папа отпускает меня под обещание больше не драться. В общем, я дала папе Слово, поскольку уже знала, Иванушка может победить Змея Горыныча, вопрос лишь в том: кто есть Змей? Этот вопрос я буду исследовать в другой сказке жизни, когда столкнусь с очевидностью, что Змей – это Я, и все прежнее окажется лишь веселой присказкой. Однако, в тот момент мой мозг ставил точку в этой самой присказке, поэтому вскоре произошла еще одна драка с моим непосредственным участием…
Это была обычная уличная драка. И вот она-то запечатлелась у меня в памяти, не только переписав все мои воинствующие выходки, но и стерев одни воспоминания и заменив их другими. В тот день, когда я давала Слово отцу, что больше не буду драться, уровень кортизола в моем теле был зашкальный. Мне было жутко стыдно за свое поведение, настолько, что меня плохо держали ноги, а руки, сцепленные на груди, пока стояла у притолоки, немели, но я продолжала стоять с гордым, независимым и насмешливым видом, готовая биться теперь и с отцом за право самоуважения и невмешательства в свою жизнь. «Нет, мама не может желать плохого, мама лучше знает, что в этом мире правильно, а что нет… И я буду верить маме…» – решит мой ребенок, когда через восемь лет я выкину его из дома в кадетку. Папе в этот момент лучше было не вмешиваться, ибо прошло двадцать лет, и я уже могла ответить, Слово бы во мне на этот раз точно не застряло, и папа не вмешался. Точнее вмешался, но очень странным образом, он завершил наш с ним совместный сценарий, который сам же и запустил двадцать лет назад. Его слова «не дерись так больше», мой мозг прочитал как «молодец, доча, но все же не дерись так больше», и из кухни уходила уже какая-то новая я – та, которой разрешили стать девочкой.
И вот, когда я уже училась быть девочкой, случилась уличная драка. Была ночь. Наш родной квартал. Мы с сестрой откуда-то возвращались. Было за полночь. До дома оставалось несколько десятков метров, как вдруг нас окликают пьяные мужские голоса откуда-то из темноты. Я не обращаю на них внимания, но моя младшая сестренка снимает очки и убирает их в карман.
– Ты что собираешься драться?
– Да, – спокойно отвечает она.
Мы продолжаем идти вперед, однако прислушиваясь к скоро приближающимся голосам, которые слышатся уже где-то в области затылка:
– Девушки, а девушки… можно с вами познакомиться?
Мы остановились. Переговоры о знакомстве вела моя сестренка, а я ждала, когда драться. Переговоры затягивались, но вдруг на одной из своих неприкосновенных частей тела я чувствую легкое поглаживание, которое и послужило сигналом к бою. Резко развернувшись бью обидчику в челюсть… и остаюсь стоять неподвижно… что-то в этом не то… обидчик чуть пошатнулся, а в я чувствую боль в своей руке… нет… это не боль, хотя и боль тоже… к своему примешивается ощущение кожи другого... я настолько ошеломлена этим открытием, что пропускаю удар… губа распухает… кровь во рту… я чувствую кровь… однако темный силуэт передо мной снова шевелится, поэтому, не желая пропустить очередной удар, иду в атаку… налетаю на противника… роняю его землю и начинаю наносить беспорядочные удары по телу, старясь попадать в голову… однако в моих руках нет силы… и если противник поднимется, то мне наваляют и наваляют жестоко… мои руки, словно ватные, они дрожат при каждом ударе, отчего все дается с трудом… а ещё… а ещё… ещё мне приходится преодолевать какое-то внутреннее жуткое стойкое сопротивление… и к рукам словно привязаны гири, они мне совсем не послушны... моё тело не слушается меня… и я понимаю это очень отчетливо. Мне, кажется, что я не бью своего обидчика, а глажу, лишь слегка прикасаясь к нему, но отчего тогда скрипит чужая кожа под костяшками моих пальцев? Почему я своей рукой чувствую чужую кость… челюсть… висок… ухо… Почему? Я оборачиваюсь посмотреть, как сестра и не нужна ли ей помощь, а, может быть, мне это только кажется. Однако я вижу, как моя младшая сестренка прыгает грудью на второго и кричит ему в лицо, тыча пальцем в мою сторону: «Что? Что?! Тоже так захотел?! Хочешь, хочешь так? Ну, давай! Давай!» Эти ее крики будят во мне внутреннюю улыбку, потому что я знаю: она так не сможет. Но не отвлекаться! Не отвлекаться… не отвлекаться, а бить… Как бить? Я не умею бить! Я никогда не дралась! Что это за девичьи удары? Так дерутся девочки! Сила! Где моя сила? Страшно… Мне страшно? Дай, подумать… Ага, противник перестал сопротивляться… он больше не размахивает руками… он матерится, закрывает лицо руками и скулит… Я, наверное, побеждаю? Теперь, если он встанет, мне уже не наваляют… А другой? С тем я разберусь… Но он такой большой и не такой пьяный!!!
– Рита… Рита! Пойдем!
– Что уже все? – поворачивая голову к сестре, спрашиваю я, прижимая скулящего противника к земле.
– Да, уже все. Можно идти.
– А этот? – поднимаясь, спрашиваю у сестры о другом и вижу, как он отскакивает в сторону и поднимает вверх руки в примирительном жесте.
– Этот уже свое получил, – гордо отвечает сестренка.
– Хорошо, пошли, – с облечением соглашаюсь я.
Мы делаем несколько шагов под маты, брань и угрозы поквитаться, отчего моя сестренка воинственно поворачивается и предлагает продолжить знакомство, однако это предложение не встречает энтузиазма, она еще кричит в темноту что-то о слабаках и трусах, и вот мы уже идем в тишине.
– А прикольно вышло, а? Классно подрались! – весело и воодушевленно замечает сестренка, не сделавшая ни одного удара.
– Ага… – замечаю я, совершенно ошарашенная произошедшим.
– А где ты научилась так драться?
Драться? Да, разве это была драка, так погладила слегонца, но «респект и увахужа», которые я слышу в голосе сестры, мне приятны. В семье роль сильной и волевой девочки, задиры и забияки, папиной любимицы принадлежала ей, а я так… тихая, спокойная, домашняя девочка со скучной семейной жизнью – в маму, одним словом.
– Так, где ты научилась так хорошо драться?
– Да, так… муж научил, – отмахиваюсь я и начинаю безудержно, истерично и громко хохотать.
– Ты чего? Что с тобой?
Видимо, мой смех настолько громкий, что откуда-то из темноты мы снова слышим угрозы и маты, с которыми сестра безуспешно пытается вести переговоры, поскольку ее невозможно услышать из-за моего истерического припадка.
– Да, успокойся уже ты, – придя в себя, одергиваю я её.
– Так чему ты смеялась?
– Так, подумалось, бедный мальчик решил познакомиться на свою голову… – и меня снова начинает бить истерика.
И дальше мы, мешая смех и слёзы, на все лады обсуждаем будущность бедных мальчиков, которые теперь раз и навсегда должны выучить, что с девочками надо обращаться уважительно. Не знаю рассказала ли сестра об этом ночном эпизоде отцу или нет, мне о том ничего неизвестно, но в нашей с ней копилке совместных воспоминаний точно есть это веселое происшествие, которое мой мозг интерпретировал совершенно по-своему. Что сделал мой мозг?
Во-первых, он стёр все мои воспоминания о всех супружеских драках. Я просто не помню, как, каким именно образом, дралась. Эти воспоминания остались в моём опыте лишь только как культурная память, а память наша – это миф, это история требует свидетелей. И вот каким-то удивительным образом свидетелем моей драки оказалась моя сестренка, а если сестра знает, что я хорошо дерусь, следовательно, дерусь – и хорошо. Больше у меня свидетелей нет.
Во-вторых, на инстинктивном уровне я стала бояться драк, потому что всей своей физиологией, всем телом, каждой его клеточкой я помню тот кошмар скрипящей под костяшками кожи другого, чужую теплую и живую плоть, которую, видимо, я пыталась пробить, не ощущая силы удара. Во мне осталось каким-то внутриутробным ужасом и то насилие, которому я подвергала и собственное тело, заставляя его драться. Мне кажется, что я чувствовала не свою боль, своей я никогда и прежде-то особо не помнила, всегда лишь постфактумно ощущала, но чужую… боль того мальчика, которого я ни за что ни про что избила. До какой степени? Не знаю. И вот теперь эта чужая боль разливается каждый раз в моем теле, стоит мне это себе позволить. Чужая боль маленькой девочки, которой сделали женское обрезание. Чужая боль матери Иисуса, когда она протягивает к нему, несущему крест, свои руки. Чужая боль… Господи! В мире так много чужой боли… И это точно не я сотворила с собой…
В-третьих, мозг замкнул, закольцевал мой первый по-настоящему осознанный страх, который я испытала в средней школе, вот с этим ощущением боли чужого. И все мои «боевые» подвиги остались для меня лишь в памяти, тогда как на уровне тела мозг заменил азарт битвы чужой физической болью, смешанной с лично пережитым чувством животного ужаса слабого человека перед сильным.
Между этими эпизодами жизни отстояние в районе десяти лет. Я не знаю, можно ли нашу с сестрой уличную потасовку считать случайным событием, можно сказать, что мы и сами нарвались, поскольку хорошие девочки по ночам дома сидят, а не приключений ищут. Однако событие, с которым произошла корреляция, я всегда считала совершенно случайным, как извержение вулкана, падение метеорита с неба или кирпича с крыши. Однако о случайности у нас разговор впереди…
***
Вот, что такого должно было произойти внутри меня, внутри моего физического тела, чтобы так закольцевались два события и произошел монтаж? Какой это такой мозг стремится «прервать цепь насилия на себе»? И каждый ли мозг такой? Полагаю, мозг, как физический орган, у всех более-менее похож – это просто инструмент, на котором мы играем мелодии своей жизни, а инструмент должен звучать.
Вот, если бы я решила пойти по пути самообороны и… пришила своего супружника, то следующие годы мы разучивали бы с мозгом сказки народов тюрьмы, а так все усилия были направлены на проект-сказку под кодовым названием «Сын», которая и стала мне путеводной звездной – осознанным целеполаганием ко всем действиям – на следующие двадцать лет.
Кто бы мне не предложил этот сказочный набор – «Сидельница и поселянка» или «Сын» – сказку к первоочередному чтению я выбрала сама. И этот выбор – одно из самых осознанных решении моей жизни, когда я приняла ответственность за долгий и трудоёмкий сценарий к исполнению. До этого я просто стремилась держать гордо голову пред различными обстоятельствами, тренируя волю и упорство без целеполагания, закаливая характер. Если бы я выбрала жизнь поселянки? Мой мозг прошел бы её вместе со мной, но о чём бы он стал мне твердить. Если мы сверяемся с нашим мозгом, то с чем тогда сверяется он?
Вернемся к моменту уличной драки и первой сказке, где я – это Иванушка, а Добро – это генетическая предрасположенность моего мозга, условимся так. И вот мы возвращаемся с сестрой домой… Была ли я свобода не бить этого мальчика? Не думаю. Жалею ли я, что избила его? Нет, иначе бы мозг не сделал монтаж. Кто послал мне его? Допустим, мой мозг. А кто послал меня этому мальчику? Допустим, его мозг. Зачем наши мозги нас свели? Чтобы одному сделать монтаж, а другого, возможно, научить уважать женщину. Как это случилось, что нас свели? Об этом знает наш общий мозг на двоих – мегамозг.
Отсюда можно задать два разных пути к размышлениям: (1) все в этом мире связано причинно-следственными связями, а человек просто безвольная пушинка, который летит туда, куда ветер дует, и (2) что это за мегамозг, который все знает?
Этой веселой уличной потасовки и монтажа не случилось бы, выбери я сценарий «Сидельницы и поселянки», от которого меня попытался удержать мозг, следуя своей генетической установке на Добро. Вопрос: могла ли я его выбрать? Да, если бы доказывала себе, что Иванушка может победить Змея. И эта моя внутренняя битва за Добро, подарила бы Сэму Харрису повод ещё раз убедиться, что свободы воли не существует.
Итак, допустим, потакая своим реактивным установкам, я пошла по пути «сидельницы и поселянки» и: а) отмахнулась от слова «самооборона», продолжив поджидать с битой в руках своего супруга, доламывающего окно в ванной; б) не отмахнулась, но все одно продолжила бы поджидать супруга.
И вот теперь допрос.
Вариант «а»: я рассказываю следователю, мол, не знаю как так получилось, что раскрошила мужу голову, само вышло, не в себе, была, состояние аффекта, помутилось сознание, мозги отшибло, трудное детство, деревянные игрушки прибитые к потолку, папа выключил телевизор – короче, давить на жалость, призывать к состраданию и так далее. Есть у меня в Сибири легендарная соседка тётя Люся или, как она себя называет, Люся Лапина Советский Союз. Вот так и слышу из уст следователя, простите, ее слова:
– Ложь, п*** и провокация, – а следом закономерный вопрос. – А к соседке почему не убежали? Почему на помощь не позвали?
– Понимаете… – приплакнув, состроила бы я невинное лицо, – совсем… совсем… растерялась… он… такой страшный в гневе… я не подумала…
И опять тётя Люся.
В общем, мне бы пришлось в этом варианте весьма серьёзно пробивать в своем мозгу новые синаптические связи: врать, изворачиваться, давать спектакли мучений, давить на жалость, плакать на публику, искать виновных и прочие различные трудности жанра, то есть всеми возможными способами избегать ответственности, в стремлении обелить себя и смягчить наказание, потому что у меня, знаете ли, маленький сын, имейте сочувствие. Кто такая здесь тётя Люся? Это лицемерие, к которому бы не пришлось прибегать, стараясь изображать из себя невинного Исусика, потому что мозг из всех известных ему ролей выбрал бы для этого случая самую подходящую – Скуратова. Следовательно, пусть бы я даже по старой памяти билась за свое добро и справедливость, доказывая всему белому свету, что убила в несознанке и достойна лишь жалости, мой мозг бы знал, что Я – лицемерная тварь… и с фанатичным упорством доказывал бы мне. А я? А я как лицемерная тварь зачищала бы всем о добре и справедливости. Для проформы могла бы даже понарошку повеситься в камере, как это сделал преступник Харриса, чтобы меня ещё больше пожалели. Я бы могла врать всем и даже какое-то время себе, но мозг бы с этим справился: он бы доказал мне в итоге, кто я есть на самом деле. Моя подруга говорит: здоровая матка ребенка не выкинет. Здоровый мозг тоже… мысли никуда не выкидывает.
Чтобы мой мозг со всеми его прошлыми синаптическими связями и я со своей дрессурой от псевдобойкота смогли избежать роли Скуратова и по-настоящему стать существом взывающим к жалости, с нами должна была бы случиться какая-либо настоящая физическая травма: кома, потеря сознания, наконец, лихорадка, как у Раскольникова, или что-то еще серьёзное, потому как по-настоящему стать «слабенькой и боленькой» у меня бы не получилось. Должна была случиться телесная травма, чтобы я могла впасть не просто в иллюзию мозга, а в другой ментальный мир, где могла продолжать себя считать хорошей девочкой. Однако вопрос: какая бы это была девочка? Это была бы бедная хорошая девочка, которая совершила один плохой поступок, потому что защищала свою жизнь, а потому достойная сострадания. Насколько мне известно, преступники Харриса в кому не впадали. Следовательно, их мир – это пространство, где они всеми силами стремятся избегать ответственности за свои действия, усиленно доказывая, что они так просто мимо проходили и сами ничего плохо не мыслили. Однако, оставим кому и механические повреждения мозга в покое…
Вернемся к ситуации неосознанного убийства, которое завершилось тем, что мой мозг теперь знает, что Я – это лицемерная тварь несмотря на то, что я этого не хочу признавать и по-прежнему считаю себя хорошей девочкой, которой просто не повезло с мужем. Книжка профессора Свааба называется «Мы – это наш мозг», следовательно, будет тождественно и утверждение: я – это мой мозг, тогда получится, что мой мозг – это лицемерная тварь. Но зачем я всем доказывают, что я невинная жертва виноватых во всем обстоятельств жизни? Потому, что мой мозг – лицемерная тварь, следовательно, и я – лицемерная тварь, которая просто обречена всем доказывать, что она невинная овечка. Просто какой-то парадокс лжеца получается… Что случилось с моим мозгом, который ещё вчера, что называется, знал, что он априорное добро и меня к этому призывал, а сегодня убеждает меня в том, что я лицемерная тварь несмотря на то, что я ему вдруг поверила со страшной силой?
Я просто хочу избежать ответственности за свое преступление, поэтому начинаю быстро менять устоявшиеся стереотипы поведения, выбирая из культурного поля подходящие к этому роли, и мозг мне об этом сигнализирует. Следовательно, призывает меня к ответственности, к тому, чтобы остановиться подумать, поговорить с собой, с ним и решить: кто мы и что нам дальше делать? То есть мой мозг просит меня дать ему осознанные руководящие указания, которыми он будет пользоваться в дальнейшем и указывать на события и ситуации, находящиеся в сфере моих интересов. Например, ты хотела геройски биться, чтобы выяснить победил ли Иванушка? Вот тебе Оксанка. Вот тебе девочка старшеклассница. Вот тебе ревнивый супруг. Стой-стой, ты же Иванушка за Добро бьющийся, а тут уже про убийство идет речь… стой-стой… давай подумаем! Давай придумаем новую сказку-жизнь… какую сказку? Тебе двадцать с лишним лет, ты что сказок не читала? Читала! Так выбирай скорее! И я выбрала самую ближайшую, которая чаще всего кружилась в моем словаре, а следовательно – сознании.
Если бы я тогда отмахнулась от своего мозга, то все одно он бы призвал меня к ответу, заставив придумать новую сказку-жизнь и дать ему руководящие указания для дальнейшего отбора информации и привлечения событий и людей в нашу с ним жизнь. Поэтому мне бы пришлось так или иначе, согласиться с ним: да, я – лицемерная тварь. Тогда он без возражений со своей стороны подтвердил бы мне тоже самое: да, я – твой мозг – лицемерная тварь. И у нас бы наступило согласие.
Если бы я всеми силами и средствами стремилась избежать честного разговора со своим мозгом, проявив в этом фантастическое упорство? Ну, доказывала бы всем и ему, что я не лицемерная тварь. Не сомневаюсь, мозг бы справился с этой задачей. Выбрав из моего словаря самые частотные по употреблению слова, например, жалость, несправедливость, как все плохо, не виноватая я, все плохие, я маленькая и так далее – и сделал бы их собой. Правда, на эту трансформацию ушло бы достаточно много времени, но в итоге все равно что-нибудь, да получилось, например, какая-нибудь убогая Химера-Псевдо-Доброты, скулящая о сострадании к себе и исподтишка всем гадящая, потому как это единственный способ данного существа в борьбе за справедливость.
Бог с ним, что Харрисон призывает меня проникнуться сочувствием и пониманием к преступникам, мозг которых генетически уродился как Химера-Мачо, это еще полбеды. Беда в другом: меня пытаются убедить, что их мозг по одному лишь слову – мысли промелькнувшей в голове – умеет перевоплощаться из «специализированного» вора в насильника, в убийцу, в недоповисельника, в жалобщика, в маленького мальчика, которому папа сделал больно и так далее. И они в этом не виноваты. Это их мозг. Один вопрос: как их мозгу удаётся так быстро перевоплощается в разные роли? Откуда у них такие суперспособности? И если мозг этих преступников обладает такой суперсилой, то о какой тогда патологии в нём идёт речь?
Однако у нас есть ещё вариант «б», где я подумала и разрешила себе убить супруга, приняв тем самым сценарий «сидельницы и поселянки». Ну, тут бы у нас разночтений с мозгом не было: я – убийца, конечно, но пострадавший был негодяй; мозг – ты убийца, конечно, но пострадавший был негодяй… Так какие у там сказки об этом? И мы бы нашли сказку. Однозначно, что от Иванушки, бьющегося за Добро, во мне бы ничего не осталось – это была смерть в одном и рождение в другом качестве, это был бы уже другой человек, другая жизнь, другие сказки – все другое.
Могли ли те двое мужчин, о которых пишет Сэм Харрис, остановить себя в момент совершения преступления? Я не могу говорить за другого, но преступление в своем непосредственном действии длилось не одну минуту. У них было достаточно времени, чтобы спросить себя: что происходит? Невозможно также предположить, чтобы ни одна мысль за это время не задержалась в их головах, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание и быть мало-мальски осознанной, поскольку, как мы уже выяснили, для мозга необходим образ или мысль, которая запустит процесс физической активации в нем самом, для того чтобы произвести какое-либо действие в пространстве.
Я считаю, что это мысль активирует мозг, а не наоборот, как пытаются прочитать эксперименты Либета: мозг – мысль – действие, ставя первопричину активности мозга центральным звеном. Вообще-то, человек сначала думает, что он нажмет кнопку часов – затем миллисекунды незаметные для него «тупит» и только после этого нажимает. Вы можете заметить в себе «задержку» в 0,3 секунду после того, как решили взять со стола ручку? Вряд ли. А если вы решили отшлепать ваше излишне разыгравшееся чадо? Здесь, надо полагать, вы заметите в себе все «за и против» прежде, чем воплотите свое намерение в действие. И чем труднее наша мысль, тем дольше мы ее обдумываем, тем сильнее задержка.
Мысль об убийстве не из легких мимолетных желаний, которое можно не заметить, то есть не осознать. И если предположить, что ни одна мысль не активировалась в голове наших преступников, то логично уже спросить – кто они?
Во всяком случае мысль о насилии им не только пришла в голову, но и была ими обсуждаема. Что в них говорило? Инстинктивная природа, доставшаяся нам от животных, над которой мы не властны. Кто они: животные? Тогда почему они не остановились и не ушли, когда почувствовали страх наказания? Кто они эти неживотные-животные? Всё остальное: раскаяние, давление на жалость, что они сами испугались и поэтому забыли развязать детей, отчего те сгорели заживо, душещипательные истории о насилиях и унижениях в детстве, попытки суицида в тюрьме, простите, Люся Лапина – Советский Союз. Мысль об избежании наказания у них была, следовательно, последующие действия можно квалифицировать как целенаправленные.
Вопрос: почему они это сделали? – дозволяет ответ: так приказал им мозг, который является не только самым модным научным трендом, но и снимает ответственность за свои поступки, а заодно и легитимизирует Химеру-Х. Это весьма удобная позиция, позволяющая течь по событиям жизни без цели, без усилия, без напряжения. А если спросить: как они это делали? Тупик: сказка про жалость, трудное детство, бессознательных родителей, в которую после десятого пересказа можно уже и поверить, превратившись в Химеру-Х.
Вот я сейчас, только что досконально вновь припомнившая и промыслившая убийство мужа, которое чуть не совершила двадцать лет назад, вновь трансформировала свой мозг: с одной стороны, направив его не к лучшему качеству, если изменять в шкале доброты, а с другой – отточила его на виртуальной полемике с Сэмом Харрисом, где бонусом стала моя убежденность, что папе оно, конечно, доверять правильно, но для этого есть детство…
Кто автор этой старой мелодии доверия, сыгранной на новый мотив? Мотив мой, я его уже третий день изучаю. Тема доверия – это старые сказки культуры, которые сначала рассказывает нам папа, потом учитель, подруга, начальник, ученый, муж. И у каждого из них свой мотив, свое «Слово о доверии» …
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВЫБОР, или Слово о доверии
Кто рассказывает нам первые сказки? Я помню бабушку и «Медведя - деревянную ногу»… Ох, и ужас на меня наводила эта сказка, однако я ее всегда слушала, и на каждое монотонное бабушкино «скрыпы-скрыпы» замирало мое маленькое сердечко. Может бабушка рассказывала и другие сказки, но память хранит лишь эту – самую частотную. Однажды бабушка, не усыпив меня до конца, ушла. Я осталась лежать в огромной кровати и, спасаясь под одеялом, прислушивалась к окружающим звукам: ветер в трубе, собака цепью гремит, кошка спрыгнула, печная заслонка звякнула, дверь хлопнула – это бабушка ушла… снова кошка, по улице кто-то идет, собака привизгнула и стихла, ставня скрипнула… кто-то поднимается по крыльцу… медведь! Вжавшись в перину, растворившись в ней, я ждала, когда снова хлопнет дверь и в кухню войдет медведь, присутствие которого я чувствовала во дворе каждой клеточкой тела. Я ждала и, кажется, физически ощущала, как время просачивается через меня. Моё сердце мучительно екнуло, когда дверь наконец-то всё-таки хлопнула, и вспорхнуло бабочкой, признав в кухне шарканье деда. И я спокойно уснула. Больше этой сказки я не боялась: медведь передумал и ушел.
Я выросла и знаю, медведь причудился от страха. Однако же он скрипнул ставней, прошелся под окнами, зашел на крыльцо и ждал, намереваясь зайти. Всё это было на самом деле для моего мозга и осталось таковым. Иначе бы я не задавалась сначала детскими вопросами: как медведь сделал ногу? бабушка пугает или все взаправду? зачем он всех хочет есть? А затем и взрослыми: кто такой медведь? в чём смысл сказки?
В сказке моего детства медведь всех съедал, начиная от кошки и кончая маленьким мальчиком – внуком деда и бабушки, а затем уходил в лес. Наверное, моя бабушка соединила вместе «Репку» с «Медведем – деревянная нога». И вот начинаются похождения Медведя-инвалида, обладающего человеческим разумом, бабушка пошла «скрыпеть»:
Скрыпы-скрыпы деревянна нога,
Скрыпы-скрыпы костяная нога,
А сёла спят, и деревни спят,
Лишь старуха не спит,
Мою шёрстку прядёт,
На моей коже сидит,
Моё мясо варит…
Отдайте мне кошку!
И кошку отдавали, затем собаку, козу, корову и прочую домашнюю живность – у деда с бабушкой было немаленькое домашнее подворье. Причем если отдать кошку, то медведь придёт на следующий день, а корову – через неделю, когда его уже не ждешь. Так и жизни не хватит, чтоб до конца добояться! Не знаю какие воспитательные цели преследовала бабушка, но моя просто отрубалась в изнеможении, когда деду приходила очередь отдавать любимого внука… последнее ценное, что осталось, ибо бабку медведь уже съел. И жили эти старики в каком-то безмолвном мире – без соседей, хотя и в деревне; без дочки, хотя и с внуком; без волшебного леса-помощника, хотя и на его окраине. Это была очень, очень страшная сказка. Моя бабушка была лучшей сказочницей на свете. Однако вот что странно…
В классическом варианте дед отрубает одним ударом топора медведю ногу, тот приставляет себе деревяшку и идет в деревню за бабкой, что пустила его лапу на бытовые, а не сакрально-ритуальные цели. Дед не теряется и посредством нехитрых боевых действий с привлечением народного ополчения или без оного, расправляется с медведем. Вариантов, где медведь расправился бы с обидчиками и восстановил таким образом свою медвежью справедливость, я не находила, так же как нигде не фигурировали внук или внучка. Это было чистое творчество бабушки.
У нее, видимо, были свои счеты и с мужем, а заодно и зятем, поэтому, начав с классического зачина, она каждый раз разбиралась со своей жизнью, создавав таким образом в моей голове когнитивный диссонанс почище папиного Змея Горыныча. Трудное детство?! На вас не было моей бабушки… Я не знаю, как так происходило, но должно быть, если она торопилась к домашним делам, то хозяйство сказочных бабки и деда резко сокращалась, если нет – подворье расширялось, но я каждый раз отрубалась, как только медведь начинал идти за мальчиком. Однако безотносительно к размеру хозяйства в моей голове рождалось смутная, неясная, неподъемная мысль, не умеющая облечься в Слово: почему дед ничего не сделает? почему он всех отдает? почему не защищает? Это была соль бабушкиной сказки, ибо мой реальный, из плоти и крови, седой высокий и поджарый дед – супруг бабушки – был добрый, очень добрый человек, и я, маленький ребёнок, конечно, считывала это его основное качество, а не безволие и слабохарактерность.
И вот случилось же, что бабушка ушла, оставив меня в сказке… и медведь пришёл за мной. Что сделал мой мозг? Написал конец. Медведь ушел, оставив в живых меня и деда… а утром я счастливо обнаружила и бабушку, и козу, и корову. С тех пор мне больше всего нравился завораживающий голос бабушки, что на нараспев тянула страшным медвежьим голосом «скрыпы-скрыпы деревянна нога… скрыпы-скрыпы костяная нога». Это подражание Мишке было таким веселым и совсем не страшным.
Кто победил в сказке моей жизни? В ней победил мой настоящий дед. И этого мне маленькой было достаточно. Почему так случилось? Мой дед был такое Добро-Добро, что Медведь просто передумал его есть. Медведь знал, дед никогда бы не смог отрубить ему лапу и сделать больно, но раз уж так получилось… Мой дед пришел на помощь Мишке и сделал ему новую красивую ногу, а потом предложил скушать себя, чтобы он больше не злился и не приходил за мной и бабушкой. Мишка простил деда, успокоился и ушел в лес. Вот такой у меня был дед – Добро-Добро. Эта сказка часть моей плоти и крови, даже если мое разумное я в это совершенно не верит, суть от этого меняется: Медведь приходил – это правда, Добро побеждает – это истина, другой мир существует, логики нет, все реально – это реальность.
Какой вариант этой сказки кружится в культурном поле? Про деда, отрубившего за репу Мишке лапу, затем убившего его, когда тот пришел за лапу спросить. Никакого уважения к Мишке, к природе, только грубая сила и насилие со стороны человека, который боится этого мира. Какой вариант рассказывала мне бабушка? Защитить некому: спасая себя люди кого угодно отдадут этому миру на растерзание, всех отдадут. Какой вариант сказки придумал для меня мозг? Добро всех успокоит, всех простит, всё поймет, всё сможет; Мишка добрый, просто его немножко обидели, но если ему честно признаться и извиниться, то все будет хорошо; с Мишкой надо дружить, а не бояться; мир – добрый. Какой вариант могла придумать для себя я – взрослая? Это не мир, а бред, где бабушка с садистским наслаждением доводила меня до полуобморочных состояний так, что один раз у меня чуть крыша не поехала, а дальше про трудное детство и деревянные игрушки, прибитые к потолку, в стиле «а-ля Сэма Харриса».
Что есть реальность? Сказка о Медведе с деревянной ногой? Да, но какой вариант. Сказка про Ивана Царевича и Змея Горыныча, которую мы посмотрели с отцом. Слово деда о том, что каждый сверчок должен знать свой шесток. Слово девочки, что просит вас говорить красиво, и вы с радостью соглашаетесь. Слово мамы, учителя, воспитателя… Что есть реальность? Похоже, что реальность – это Слово.
Где живет весь этот мир, такой огромный и многоголосый? Мир, слова которого мы перебираем, когда раздумываем над какой-либо задачкой, проблемой, дилеммой. Мир, который именуем внутренним и который почему-то так часто приходит в противоречие с внешним, хотя все – от первого до последнего слова – черпает из него. Или не от первого? Или не до последнего?
Понятно, что в нашем мозге как физическом органе этот внутренний мир жить не может, поэтому ученые говорят о сознании как «казуально эмерджентном свойстве организма, возникшем в результате эволюционного развития» , или как «способности идеального воспроизведения действительности на разных уровнях» , или как состоянии психической жизни организма, или как… у сознания нет четкого определения, нет ясных границ понятия: о нем очень много говорится, но от этого оно не перестает быть менее таинственным.
Поэтому, подражая ученым, и нам придется определить границы понятий, установив, что есть «Я», «мозг» и «сознание», словно нарисовать мелом круг на полу и запретить себя выходить за его пределы.
Вот я пишу эти строки и как-то ощущаю себя в этом мире, вот я читаю, слушаю музыку, смотрю фильм – все это «Я». Да, конечно, я меняюсь каждый день, но от этого не перестаю быть собой. И все сложности, типа, набора социальных ролей, персон, масок, о которых так любят рассказывать нам психологи, оставим в стороне: каждый себя как-то ощущает в этом мире – это и есть образ себя, наше сложное «Я».
У каждого из нас есть тело – это понятно. Если я ударю палец, то мне больно, и я могу заплакать – это боль телесная, физическая. Однако я могу заплакать, если кто-то ударит по моему самоуважению, гордости или достоинству. Гордость и уважение нигде по-настоящему не бегают, а слезы текут самые что ни на есть настоящие, и кровь кипит в жилах так, что ноги не слушаются и руки тоже чего-то норовят сотворить в пространстве. Кто получил удар? Мой образ себя, который кто-то пытается трансформировать, забыв спросить у меня разрешения. Пусть все это будет эмоциями, которые рождаются в нас как реакции на внешние воздействия окружающей среды.
Эмоции обычно дают реактивные установки на действия в пространстве: поругать, пострадать, полюбить, поговорить. Если полюбить в полную силу или поговорить по понятиям не получится, то реактивная установка может усилиться: завоевать, доказать. Дальше ситуация может развиваться по нарастающей ровно до момента пока не «включаются мозги», которые либо остудят реактивные установки, либо придадут им долгоиграющий характер во времени: оставить в покое – добиться, отдать требуемое – залечь на дно, простить долг – отжать хату. В народном языке выражение «включить мозги» практически тождественно тому, что на научном сленге можно услышать, как разговор о сознательной воле, что просыпается после того, как в мозгу происходит повышение потенциала готовности к действию, которое может быть отменено сознанием, поскольку у последнего имеется своего рода «право вето»… или что-то типа того.
Сознательная воля, которая просыпается после того, как случилась реактивная установка – это наш разум или интеллект, посылающий телу и эмоциям сигналы о серьезности ситуации, требующей внимания и размышления. Если мы прислушаемся к этим сигналам внутри себя, то наши реактивные установки могут смениться на объективные: мы можем понять другого и перестать требовать от него невозможного, или переключиться на другую задачу, перестав требовать невозможного от себя; можем решить, что пришло время все оставить и идти дальше к новым событиям жизни; можем поискать третий выходи из ситуации, имеющей лишь два решения.
Я не утверждаю, что все реактивные установки могут быть заменены на объективные, но, если кто-то сознательно решил «пить, курить и барагозить», следовательно, это выбор потакания своим слабостям, имеющий рациональные основания, то есть пьянство, курение и «барагоз» по убеждению, а все остальное – Люся Лапина. Здоровые мозги – то есть разум и интеллект – в нас все равно включаются, даже если мы это пытаемся отрицать. Особенно хорошо «включение» происходит в ситуациях, когда что-то случается с нами впервые, следовательно, за первую сигарету или глоток алкоголя, если они случились не в утробе матери, мозг спросит с нас… и переложить ответственность на Минздрав в этом случае будет нечестно по отношению к Минздраву.
Каждый год это «включение мозгов» я наблюдаю на своих студентах, когда после лета встречаю их повзрослевшими и воспринявшими информацию прошлого года, которую они творчески переработали и сделали частью себя. Я наблюдала это и на малышах, просто там присвоение нового шло за счет суммы механических повторений, но также скачкообразно, импульсами, как качественное изменение в картине мира маленького ребенка. Например, неделю мы учим букву «А», следующую неделю дети её узнают и помнят, но это усилие воли по вспоминанию буквы, но проходит ещё неделя и буква вспоминается без усилий, словно она живет где-то внутри ребенка и является его частью – он с ней дружит.
В общем, есть часть нас, которая осознается как разум или интеллект – место, где мы перебираем различную информацию, поступившую к нам из внешнего мира, и выстраиваем из нее замысловатые цепочки различных головоломок, решение которых превращаем в знание, и делаем последнее частью себя.
И всё самое интересное живет и происходит в каком-то другом месте. Там, где живёт знание. Там, куда мы записываем все наши ответы на вопросы. Там, где обитает наш образ себя. Этот образ себя утром может отругать нас за вчерашний вечер, а вечером похвалить за хорошую работу. Это он может хватать меня за ручки, когда они тянутся к пирожному, и мне приходится с ним договариваться. Это образ себя есть моё «второе-Я», и он неразрывно связан с моим «первым-Я», у которого есть ручки, что вечером тянутся к тортику, и ножки, что бегут в ночной клуб, решительно забывая про утро, работу и прочую суету. И эти мои «Я», неизвестно как друг в друга вложенные, постоянно ведут беседы:
– Да, моя прелесть?
– Как скажешь, солнышко…
Мало того в мире моего «второго-Я» живут и «вторые-Я» папы, мамы, брата, сестры, любимого или любимой, и они тоже постоянно разговаривают с моей «второй-Я». И этот наш внутренний мир «вторых-Я», очень похожий на реальный мир «первых-Я». И вот если мы дружим с нашим внутренним миром и умеем слушать его, то иногда он может дать какие-нибудь дельные советы или подсказки к ситуациям, вызывающим недоумение или затруднение. Эти подсказки и есть интуиция или, что называется, «сверху постучали».
И вот теперь получается очень интересная картина: есть я, но меня как бы две. Первая-Я состоит из тела, эмоций, интеллекта и интуиции; и в теле есть мозг как физический орган, похожий на командный или сборочный пункт, ибо через него проходят все впечатления от ощущений телесных и эмоциональных, а также мысли и интуитивные прозрения. Однако есть еще вторая-Я, которая живет в мире очень похожем на окружение первой-Я. У второй-Я эмоции, как привило, сильнее: первая-Я давно успокоилась, а вторая-Я – «скрыпыт и скрыпыт». С интеллектом у второй-Я похуже: она в принципе тормоз, ибо могла бы и раньше предупреждать, а не когда первая-Я уже чего-нибудь натворит. С интуицией… ну, это как повезет. И вот если у первой меня командный центр – это головной мозг, то у второй, получается, тоже должен быть какой-то командный центр, через который проходят все впечатления, приходящие из мира первой-Я. Вот этот командный центр или сборочный пункт внутреннего мира разрешите мне и определить как сознание. Если продолжить аналогию, то сознание имеет (1) тело или образ себя во внутреннем мире; (2) эмоции как активные реакции второй-я или образа себя на внутреннее окружение; (3) интеллект и (4) интуицию.
Мы уже пришли к выводу, что человек существо многоуровневое и уровней этих минимум два: онтологический, где живет сознание, и онтический, где живет наше тело и физический мозг. Если теперь держать в голове, что сама структура сознания и мозга непроста и включает в себя четыре – тело, эмоции, интеллект и интуицию, – то мы окажемся в удивительном пространстве, где наши действия зеркально отражаются. Будем считать, что на первом – онтическом – уровне всем управляет мозг как физический орган; а на втором уровне – онтологическом – сознание как некая структура, по аналогии с мозгом, но только информационная.
Физическая боль рождается в теле первого-Я, эмоции тоже рождаются в теле первого-Я, и после обработки информация посылается мозгом в сознание и заполняет собой уровни «тело» и «эмоции» второго-Я. Мысль и интуиция рождается в информационном теле сознания нашего второго-Я и «падает» в мозг первого-Я, активизируя его к размышлению и действиям, результаты действий записываются на уровнях «интеллект» и «интуиция» первого-Я как жизненный опыт.
Но вот интересно, я шла-шла, молоток нашла и пальчик ударила. Моток как вещь принадлежит окружающей среде, могла бы и иголкой палец уколоть, занозу загнать или розу понюхать – все это вещи внешнего мира, которые отзываются в нашем теле эмоциями разными, а потом докладывают второму-Я о результатах своих впечатлений. Вопрос: откуда интуиция и интеллект второго-Я берут мысли, которые посылают затем нашему первому-Я?
***
Выписали меня из Склифа через неделю, точнее я выпросилась. Операция прошла успешно, и через три дня я уже маршировала по длинному коридору отделения под бодрое мурлыканье, которое никак не вписывалось в общий настрой и, кажется, раздражало не только пациентов. Я чувствовала себя совершенно здоровой и полной сил, поэтому десятидневное пребывание в палате в ожидании результатов анализов казалось мне бессмысленным.
Однако недельный «курорт» не прошел для меня даром: я не только отдохнула и успокоилась, но прежде всего огляделась вокруг. Вокруг была боль и страдание, к которым я пристально приглядывалась и пыталась понять: зачем они? зачем их не только терпят, но и дозволяют? какой смысл в жизни без её хорошего качества?
Я попала в какое-то гастроэнтерологическое отделение, в котором резали и кромсали, кроме желудков, ещё много разных близлежащий органов, поэтому все мы ходили с трубочками, торчащими из разных сторон тела, и мешочками. Это трудно назвать свободным и непринужденным перемещением в пространстве, но с этими неудобствами можно вполне мириться, если они носят характер временный. Однако в некоторых случаях они принимали характер затяжной…
Так, со мной в палате лежала старая большая, очень большая, армянка, которая с трудом передвигалась из-за своей тучности и не могла сама себя обслуживать, отчего дети ей наняли помощницу. В больнице она находилась не первую неделю, и даже не первую ходку, и вся была изрезана крест на крест в области груди и живота. Дни ее заключались в сидении на стуле и перебирании памяти жизни, заключавшейся в гордости за успехи детей и недовольстве различными пришлыми родственниками, типа, невесток, с которым она вела военные действия не только в прошлом, но и в настоящем, когда выходила из больницы, в перерывах между сериями операций. Однако самое ужасное, на мой взгляд, заключалось в том, что ей постоянно приходилось терпеть физические мучения и разного рода некрасивые неудобства. Она не могла нормально есть, ибо после каждого приема пищи у нее начиналась серия рвотных схваток какой-то зеленой и обильной желчью. Мне было весьма неприятно переживать вместе с ней эти приступы, но через три дня я притерпелась. Однако ужас заключался в другом: она не могла не есть, а ела – всякую дрянь, которую таскали дети. И вот я смотрела на неё и думала о себе: что если бы и меня вот также к стенке приперло? я бы также хваталась за жизнь? и что эта за жизнь такая?
Другой соседкой по палате была престарелая комсомолка – Роза Александровна, у которой, вероятно, во всю прогрессировало старческое слабоумие, потому как она совершенно не умела молчать, и ее радиопередачи представляли собой такой же шумовой фон, как уличное движение в городе. Однажды я как-то прислушалась к ее мало внятному бормотанию:
– Придешь с работы, ляжешь с мужем и о государстве думаешь, а только потом о себе… не то, что нынешняя молодежь, всё о себе думают. Вот лежишь с мужем и о государстве думаешь… столько надумаем, что на себя сил не остается… не то, что нынешняя молодежь, всё о себе да о себе, а кто о государстве думать будет? Надумаешься, уснешь, ведь завтра на работу… и о государстве надо думать… ох, любила я поспать в молодости, любила… не то, что нынешняя молодежь…
Так, слушая Розу Александровну, я вслушивалась в рассказы о жизни советского человека. И комсомольская юность Розы Александровны, и военно-трудовые подвиги молодости, и трагедия личной жизни – всё, одним словом, стали отзываться мне уважением к ней: всю свою жизнь она отдала служению одной идее. Не знаю был ли это её свободный выбор или просто колесо истории, однако итог её личной маленькой судьбы приводил меня в уныние и печальку, заставляя задавать ворох дурацких вопросов об осмысленности собственной жизни.
Однако Роза Александровна находилась в больнице тоже не без причины. Что-то в её организме сильно сбоило и вот уже второй год она переносила какие-то там свои операции и ходила забинтованная, как мумия, от груди до пояса, пряча под бинтами разные приспособления для продления жизни тела. Болезнь тела своего она как будто не замечала за думами о государстве, тоже хвором и требующем лечения. У неё тоже была сиделка – женщина по найму от соцзащиты.
Остальные пациентки меня заинтересовали меньше, поскольку были возраста немногим старше. Мысли мои бились между вот этих двух старых женщин и крепко пришпиливали меня к больничной койке: старая армянка заставляла думать о смысле продления существования уродливого и больного тела, а Роза Александровна – о смысле существования вообще, но в четверг к нам подселили ещё одну пациентку.
Это была старая московская интеллигентка, имени которой не сохранила моя память. Дома с ней случился какой-то приступ, поэтому она обратилась в скорую и вскоре судьба привела её под мое любопытное око. И вот к ней пришел наш доктор, перед которым вы все, как один, испытывали пиетет и благоговение:
– Да, да, врач в приемном отделении весьма хорошо поговорил со мной… да… да, меня все устроило в том лечении, которое мы обсуждали… нет, приступ случился, когда я была одна… да, хорошо… нет, эти анализы у меня есть, я взяла с собой все документы…
Эти обрывки разговора заставили меня отвлечься от чтения и пристальней приглядеться к поступившей. Она обсуждала своё лечение без слепого доверия к докторам, которое позволяет снять с себя ответственность и пережить её на плечи другого – авторитетного человека, профессионала своего дела. Она была единственная, которая осознанно относилась к назначаемым процедурам и задавала весьма неудобные вопросы, выдававшие её некоторую осведомленность в теме, отчего нашему любимому доктору приходилось не только объяснять, но и обосновывать правоту своих действий. Я видела: ей страшно и больно, но держалась она с достоинством.
Худая, словно Кощей Бессмертный, и столь же красивая, она подкупила меня внутренней стабильностью и внешней гармонией, делавших её по истине прекрасной. Я отметила, сколь тщательно она протирала тумбочку, когда раскладывала вещи, аккуратно разложенные по пакетикам и каким-то сумочкам, как поправляла постель, как неспеша двигалась, держа спину столь ровно, словно аршин проглотила. Сама она тоже была вся какая-то приятно опрятная, нет, не как старушка-божий одуванчик, а как человек страдающий перфекционизмом. И это обстоятельство заставило меня проникнуться к ней ещё большим уважением.
Когда все доктора ушли, а вопросы с обустройством так или иначе были решены, новенькая достала книгу, помнится, это был Владимир Гиляровский «Москва и москвичи», и принялась читать. И это её чтение тоже отозвалось во мне уважением. И вечером, за ужином, я попробовала её разговорить. Она оказалась краеведом и была на несколько лет старше Розы Александровны, отчего её здравый ум, твердая память и цепкий холодноватый взгляд меня просто очаровали. Наверное, у нее была семья, но рассказывала она о Садовом кольце, а затем, глядя в окно Склифа, устроила мне экскурсию по городу. Ее речь была чиста и легка, чувствовался профессиональный навык. В общем, она покорила меня совершенно, хотя я и чувствовала некую скованность в общении ней: она заставляла держать лицо рядом с ней… с этим ощущением я выписалась из больницы.
Мой лечащий врач был занят и на выписке не присутствовал, поэтому обрадовала меня его молоденькая ассистентка, сказав, что пришли результаты анализов, и мне не о чем волноваться, в вырезанной опухоли ничего не нашли. Что у меня было? Я не знаю до сих пор. Мало того, думаю даже доктора до конца не знали:
– Успели, и слава богу…
– Что значит успели? – подскочила я на кровати со всеми своими трубочками, когда после операции какой-то важный профессор вскользь обронил эти слова.
– У вас редко встречающееся заболевание, поэтому раз всё так хорошо обошлось, то и слава богу.
– Ну, и хорошо, – счастливо согласилась я, и больше до врачей не докапывалась.
И вот я вышла на свободу, счастливая и… ошеломленная, с одной единственной мыслью: «Меня отпустили! Меня отпустили! Спасибо, Господи!» Кто отпустил? Небеса. Тут же на радостях купила пирожное, забыв все обещания себе: вести себя хорошо, ни на кого больше не ругаться, правильно питаться. В конце концов, что такое одна пироженка? Так, баловство. И вот уже следующим днем я строила планы на ближайшие 365 дней и, стараясь не взваливать на себя непосильной ноши, поставила себе задачу выбрать лишь три самых важных пункта к исполнению. Однако планов в моей голове было такое громадье, что они не умещались в год, поэтому, как и Роза Александровна, я посвятила свои первые выходные после выписки идейным думам государственного масштаба, наметив себе ударную пятилетку самоотверженного пролетарского труда во имя светлого будущего. Что делать: трудное детство, деревянные игрушки, папа строитель…
Однако всё же урок не прошел даром. На работе я перестала неистовствовать, а так как дети вышли на сессию, то это уже можно было считать проверкой на устойчивость в принятии решений… или, как сказали бы дети мои, – вшивость. Что произошло после инцидента с А.Д., когда память подкинула мне детское воспоминание о посещении свинофермы, воскресив во мне яркое чувственное впечатление от хорошеньких и чистеньких поросят?
Больше я не забывала ни про ферму, ни про поросят. Однако дети в той группе не были похожи на тех чудесных малышей, влюбивших меня с первого взгляда, поэтому моя впала в противоречие: мечта сбылась, но поросята не оправдали ожиданий. И я принялась воспитывать всех подряд, доказывая детям о необходимости быть разумными, ибо они не есть свиньи. В общем, я вошла в роль вождя и стала учить не литературе, а личной утопии про прекрасное далёко, вешая на детей по пути чувство вины и неполноценности: ты тут так стараешься, так стараешься, а они – поросята, одним словом. Остановили меня также на полуслове, когда в припадке патриотического идиотизма я линчевала старший курс и вдруг увидела детей… с глазами полными непонимания и доверия, готовыми к принятию любой вины. Я остановилась, тишина стояла гробовая:
– Простите… кажется, я перегнула палку…
– Это вы нас простите… за то… что мы такие…
– Нет, нет! Вы тут ни при чем! Просто меня первый курс вывел из себя…
– Они также матом ругались? – оживились дети.
– Если бы… только матом…
– А что еще?
– Что они сделали? – живенько включились старшие, помнившие прошлогодние наши войны.
– Расскажите!
– Пожалуйста!
– Они отказались писать потруждения?
– Отжиматься…
– Так вы только скажите...
– Мы счас!
– А что тогда…
– Мы их быстро…
– Приседать…
– Как Никиту в прошлом году…
– Помните…
– А…
– Все преподы говорят, что первый курс просто…
– Тихо! Тихо! А то ничего не расскажу! – успокоила я ожившее море, не зная, как рассказать о том, что произошло, собственно, только в моей голове. – Как-то на уроке я долго всех успокаивала, а когда заставила себя слушать, то пришла чья-то мама и попросила меня выйти. Я вышла, а когда вернулась, в классе стоял такой шум и гам, что… что мне пришлось не говорить, а кричать… не призывать к дисциплине и порядку, а дрессировать… короче, я почувствовала себя укротителем, а не учителем, так словно передо мной не дети, а звери… но вы-то дети, с вами нельзя так…
– Мы хорошие…
– Вы же нас любите?
– Мы же правда хорошие?
– Да, хорошие… а я на вас ругаюсь и при чем совершенно зря… простите…
– Все хорошо…
– Мы не сердимся…
– Мы понимаем…
– С нами вам тоже в прошлом году трудно…
– Знаете, когда я была маленькой, то мечтала стать свинаркой…
– Почему?
– Не правда…
– Вы шутите?..
– Расскажите…
– Уверены?
Дети были уверены, поэтому я пересказала им и про детство, и про дядю, и про свиноферму, и про поросят.
– А потом я выросла и не то, чтобы передумала, а решила, что всегда успею стать свинаркой, надо только со всеми делами в жизни разобраться…
– Какими…
– Какими делами?
– Расскажите!..
– Ну, посадить дерево, построить дом, вырастить сына…
И все мы смеемся.
– Однако случилось так, что я влюбилась в философию…
– Это как?
– Вы издеваетесь?
– Такого не может быть…
– Еще как может! У меня была потрясающая преподаватель по философии, она так интересно рассказывала, что моя детская мечта накрылась медным тазом… – дети смеются. – Вам смешно, а мне знаете, как грустно было осознавать, что моя любовь к философии оказалась силнее любви к поросятам…
– Такого не бывает…
– Прикольно…
– И что вы решили?
– Что на старости лет, когда уже нечего будет хотеть в этой жизни, я стану поросятам рассказывать про Сократа… – и мы снова смеемся. – Я думала это полный бред… но первый курс заставил меня почувствовать, что мечта сбылась…
Это стало ещё одной веселой нашей байкой, которую я рассказала всей параллели, заставив себя таким вот странным образом извиняться. Зачем? Чтобы все мои зверства никто из детей не принял бы на свой счет, а себе – в назидание: память стыда весьма действенна. И до больницы я успела извиниться перед всеми.
И вот экзамены, сессия… и все заметили: я стала добрая-добрая.
И вот утро, декабрь, двадцать седьмое, почти Новый год; в преподавательской вкусный тортик и шампанское; в аудитории культура речи, дети что-то рассказывают, я их как-то слушаю; телефонный звонок, неизвестный номер:
– Здравствуйте, Маргарита Геннадьевна. Это К.Е.А. Вы у нас лежали в Склифосовского. Помните?
– Да, да, конечно. Здравствуйте, Е.А.
– Пришли ваши результаты по гистологии. Вам нужно подъехать к нам на консультацию. Когда вы сможете?
Мы договорились с доктором о встрече, я положила телефон и посмотрела на детей. Мир замер… До визита к доктору оставалось меньше сорока восьми часов. У меня было меньше сорока восьми часов, чтобы приготовиться к подарку на Новый год и встретить слова доктора без истерик и паники.
– Так… ребята… мне нужно выйти… вы закончили?.. нет… садитесь пять… я вернусь закончите… кто там следующий… пусть готовится… я скоро…
Я встала и, стараясь следить за каждым своим движением, направилась к выходу через нестройные ряды парт. Мне нужно было спокойное и уединенное место, чтобы побыть одной, и я прямиком отправилась в туалет, где, закрывшись в кабинке, уставилась в белое дверное полотно и стала тупить в пространство, помня, что сейчас нужно просто собраться, а думать и растекаться «ужом по стекловате» дома, сейчас необходимо просто собраться и сохранить лицо.
Я знала: доктор скажет про онкологию. Клетка захлопнулась: меня не отпустили, а так недельку дали свободой напоследок насладиться, пироженку скушать. У кого-то было офигенное чувство юмора, но что тут поделаешь: сама доигралась – мечта исполнилась, пора и на покой. Однако выходя из туалета я решила слушать мир: может скажут, где дверца у клетки, в конце концов, у меня впереди была запланирована пятилетка социалистического труда во имя светлого будущего. Мир замер… я могла ничего не чувствовать, но мне необходимо было подъехать за результатами гистологии и выслушать слово доктора.
Я вернулась в класс. Дети веселые и беспечные спокойно и шумно меня дожидались. Я села за стол и молча махнула рукой следующему. Мир замер… У меня было меньше сорока восьми часов, чтобы решить, что я буду делать со словом доктора.
Шел экзамен по культуре речи, и дети публично выступали, защищая строгую хрию собственного сочинения . И вот вышел ребенок, чье слово падало в пространство первым после звонка доктора. И хрия была о каком-то чудо-докторе, что лечил онкологических больных методом голодания… и противостоял в этом своём убеждении официальной медицинской практике.
Мне дали ключи от клетки. Время потекло…
Ясно, что вечером в тишине и одиночестве я напилась коньяку… и в ночь мне всё больше мыслилось о стройке. Это была моя моноидея последнего года, так как, продав квартиру в Сибири и купив участок в Подмосковье, я бредила домом и садом. И вот в ночи я сокращала расходы по смете, хотя ещё накануне готова была ввязаться в кредит.
Однако утром мысль об онкологии приняла другой оборот. Она зависла в воздухе и стала наполнять собой все пространство. Ставила ли я зачет, слушали ли ребенка, сидела ли за столом в учительской, участвовала ли новогоднем конкурсе, улыбалась или пила коньяк с коллегами, мысль об онкологии вмешивалась во все эти процессы и спрашивала: «А что, если у тебя рак? А что, если ты сидишь вот так вот в последний раз? А что, если у тебя больше не случится другого Нового года?» Ненавязчивая, но неотступная. Тихая, но оглушительная. Незаметная, но парализующая. Мысль.
И вечером, когда я брела домой, она шла след в след и занудствовала:
– А что, если тебе больше не придется так вот пройтись?
И тогда я спросила себя:
– А что я буду делать, если у меня рак?
И заплакала, потому что честно ответила себе:
– Бороться, бороться до последнего за жизнь…
Почему заплакала? Потому что ответила: «Бороться, бороться до последнего», –когда прежде, задаваясь вопросом о достойности и иное мыслила:
– Неужели нельзя встречать смерть достойно? Стоически? А вот я…
И вот пришло время этого самого «а вот я…» и ответом на него стало совсем иное, нежели прежде мыслимое, и поняла я в ту дорогу и маму, и старую толстую армянку, и семидесятисемилетнюю краеведшу, и семидесятиоднолетнюю комсомолку… и всех многих, и сама стала одной из многих, ответив: «Бороться, бороться до последнего».
Ох, как памятна мне та дорога, и ответ, что нашептали мне страх и слабость… Однако дорога была длинная, я никуда уже не спешила, только время всё текло и стремилось к доктору, но всё же за мыслью оно не поспевало:
– Рак – это программа самоуничтожения, но я же хочу жить! Мне нравится жить! Тогда – где?! когда?! почему?! и что?! – пошло не так?
И вот я уже искала все эти – где, когда и почему, – которые допустила в жизнь настолько, что запустила программу самоуничтожения. И первая моя мысль обращалась к детям-зверенышам и работе на износ, но именно работа и приносила мне радость – это был тупик. Вторая кидалась к близким людям и своим обидкам на них – это было бессмысленное препирательство, на которое у меня не было достаточно времени. Следующая мысль уже бродила в глухих дебрях памяти и искала виновников бед под меч разящий – и это болото дней моих суровых требовало для осушения в сто раз больше часов, а не те четырнадцать, которыми я располагала до визита к доктору.
– Бороться, бороться до последнего… – кружилось рефреном в голове и убивало любые остатки самоуважения. – Бороться, бороться до последнего… Но как… как за это можно бороться? – чуть ли не взвыла я, представив себя в образе старой армянки.
И тут я зацепилась за это спасительное «но как»… Оказалось, что бороться можно по-разному. Это было моё тело, и никто меня не мог заставить делать с ним что-то против моей воли! И я решила, что буду лечиться сама – голодом! Тем более, что «сверху постучали» ещё вчера, и вот теперь пришло время… пришло время послушаться своей интуиции… довериться себе и принять за себя ответственность. Как только эта мысль-решение об ответственности пронеслась в моей голове, страх тут же прошелся волной кипятка по всему телу, заставив замереть в остолбенении. Это был момент «Ч», как говаривал мой супруг, нужно было решать куда я прыгаю: в доверие к себе или доверяюсь официальной медицине…
– А что, если ничего не получится? – спросила я сама у себя.
– Тогда я просто умру… но это будет достойная смерть, и мне не будет за нее стыдно…
Я сделала выбор. Я приняла решение и пошла, однако вскоре опять остановилась, ибо теперь уже смерть открывала мне свои объятия. Я видела перед собой бездну, темную пропасть, без конца и края, без начала и конца, верха и низа, пола и потолка… Было такое ощущение, что у меня на мгновение прекратило даже сердце стучать, хотя билось как бешеное. Бездна… и не было в той бездне опоры живому телу:
– Что же надеюсь… там будет что-нибудь интересное… любопытно, в конце концов, заканчивается на этом жизнь… или нет… Интересно, что за этим пределом?
И я рухнула. Натурально, рухнула в бездну, распластав где-то там в своём воображении руки, словно это были крылья. Я сделала выбор: я была готова встретиться с доктором, однако доктор меня больше не волновал. И утром, конечно, не без кипятка по венам я приняла слово доктора (метастаз слизеобразующей аденокарциномы), но меня уже интересовало другое: получится или нет у меня самой справиться с этой ситуацией. У меня уже был чисто исследовательский интерес к себе как любопытному проекту, где предстояло изучить много чего вокруг и около. Что меня спасло?
Любопытство, как генетически заложенная программа, которая сработала на слове «интересно», когда я делала выбор о смерти. Мне стало любопытно, натурально, просто любопытно – чисто физиологически – есть там что-нибудь или нет? Удовлетворить это любопытство можно было только одним единственным способом – умереть. И я вдруг! на один миг уловила в себе отсутствие страха смерти, и это меня спасло. Потом страх возвращался не раз, но у меня уже было противоядие – память, веселый штрих в сознании: интересно, что там?
В общем, получив свой новогодний подарок из Склифа и по совету доктора отдав его на пересмотр (стёкл) в РОНЦ им. Блохина, я зарылась в книжках, диагнозах, советах бывалых и прочем, чему и посвятила все новогодние каникулы полная небывалого энтузиазма, поскольку через две недели мне предстояло лететь в Сибирь. Все складывалось как нельзя кстати. В Сибири я должна была окончательно закрыть сделку по квартире, а заодно обсудить свое лечение с подругой, слово которой всегда было для меня путеводной звездой. Почему с подругой? Ну, по счастливой случайности моя Юлька – профессор кафедры, д.м.н. и врач-гинеколог.
– Главное не умереть, а умереть – достойно, – повторяла я себе, словно присказку, когда вездесущий интернет сообщил, что жизни мне осталось где-то около полугода, плюс-минус месяц, и разрешила себе умирать только после того, как побываю на выпускном у сына, то есть через полтора года, и нарисовала в своей голове стратегический план действий под названием «Доживём до выпускного».
Но через десять дней ситуация вышла из-под контроля, я получила диагноз из РОНЦ: псевдомиксома – жизни становилось больше, но её качество меня совсем не вдохновляло. Дело принимало дурной оборот: я могла прожить и годы, но только превращаясь в уродливое и вечно беременное существо на сносях. Оставалось надеяться, что аденокарцинома прикончит меня раньше, что не избавляло от необходимости «придумывать» и другой сценарий действий, типа «Жизнь Квазимоды», но моему затворничеству, слаба богу, пришёл конец, и я не успела «намыслить» последнее. Праздники кончились, пора было выходить в свет.
На работе женский коллектив не без зависти заметил, как я похудела и похорошела за выходные. И это было правдой. Стресс от новогодних подарков оказался настолько сильный, что, испугавшись, я просто перестала есть, пока через три дня не выбрала себе диету, которую и собиралась соблюдать до тех пор покуда основательно не изучу литературу о голодании и не посоветуюсь об этом с подругой. Поэтому я, действительно, и похудела, и похорошела, а промывка мозгов и ясное осознание, что всех этих людей и детей завтра может не случится в твоей жизни, сделали меня отстраненно-радостной и понимающей: мне так мало осталось, надо успеть оставить по себе добрую память и… извиться перед теми, кого обидела. Короче, дел опять было – громадьё.
И вот снова экзамен, снова культура речи, снова смех и шутки, дети зачищают свои хрии, мы весело их обсуждаем, они получают свои пятерки, и я отправляю всех в счастливое будущее – на каникулы. И вот уже, кажется, никого не осталось… кроме одного самого взрослого моего студента, что подходит к столу, развязно устраивается на стуле и, сильно наклонившись вперед, начинает нести «хрию» про свою потенцию и «Трансёрфинг реальности» Вадима Зеланда. Я молча слушаю, не поднимая глаз.
– Зачетку… – прошу я и протягиваю руку.
С зачёткой медлят. Я поднимаю глаза, и мы встречаемся взглядами. Это Ванечка. Я ждала его. Мне есть за что пред ним извиниться. Это из-за него я превратилась в пародию на Кортни Кокс, впечатлив Е.С. до рукоблудства.
– Зачетку… – вновь спокойно прошу, видя, как Ванечка медлит.
У нас был роман. И я оборвала его на самом интересном для другого месте. И вот со мной пришли поквитаться.
– Зачетку… – вновь прошу я и примирительно улыбаюсь.
Как случилось, что мы смутили спокойствие друг друга?
В прошлом учебном году этот парнишка имел такую наглость, как садится за первую парту и демонстративно ничего не делать, даже когда я увлеченно несла какую-нибудь патриотическую ересь о функциональных стилях языка или образе провинциальной барышни в русской классической литературе начала XIX века. Стили его усыпляли до храпа, а образ нежной барышни – забавлял до неприличия. Мои попытки втянуть его в учебный процесс терпели фиаско, а просьбы прокомментировать свои многозначительные ухмылки загоняли в угол:
– Вы точно желаете это услышать? Здесь же дети…
И дети удерживали меня от полемики с этим брутальным хамом. Такое издевательство я терпела месяца два, постоянно жалуясь своей московской подруге – Джане, что не знаю, как вести себя в подобной ситуации и как бы так пересадить юного дембеля за последнюю парту, где он будет себе спокойно спать, а я получу возможность спокойно работать. Джана посоветовала открыто поговорить, я послушала и попросила парня об одолжении.
– Почему? Я же ничего не делаю…
– Вот именно, что ничего не делаете и… этим меня сильно смущаете. Пожалуйста, Иван, пересядьте назад, пусть здесь сидят дети, а вы спите себе спокойно на галерке.
Он, конечно, не пересел и писать ничего не стал, а вот новая, неожиданно подаренная забава сон у него напрочь отшибла, даже на прилагательных и существительных: смущение чужого покоя приняло целенаправленный характер.
Я подумала… и объявила свою войну в пределах дозволенного. Парень оказался тоже не промах. И вскоре мы освоились с таким положением вещей, и понеслось, что называется. Однако ситуация вышла из-под контроля, и в конце учебного года мы тотально сводили друг друга с ума: я делала все, чтобы не протянуть к брутальному мальчику свои ручки, Ванечка же делал все, чтобы эти ручки к нему протянулись. И бились мы с чувством пламенного патриотизма, однако мелодия выходила веселая и красивая. Почему я говорю за другого? За год учебы мы весьма существенно продвинулись с ним в наших забавах: Ванечка качался, читал Заболоцкого и Зеланда, а я наряжалась и вспоминала уроки флирта; девочки бегали стайками за Ванечкой, Ванечка – за мной, я – от него.
И вот как-то утром, по дороге на работу, я вдруг понимаю Ванечка вспомнил обо мне. Это было натуральное вторжение в моё поле, которого я никак не ожидала, однако расслабилась и позволила мальчишке делать все, что ему вздумается. В тот день он впервые подарил мне свою молодость. Меня спасала тогда только близость лета и долгие каникулы, за которые мальчишка должен был остыть, забыть, забить. Все лето я сходила с ума, живя в тумане сладкой пытки своего воспламенившегося воображения, что по нескольку раз в день отсылала меня к юному мальчику.
В детстве у нас с сестрой был виниловый проигрыватель и пластинки со стандартным набором сказок. Чаще других я слушала «Конька-горбунка» Петра Ершова, отчего со временем одна из пластинок стала заедать в том месте, где Иван-дурак заставлял покориться волшебную кобылицу:
Наконец она устала.
«Ну, Иван, – ему сказала, –
Коль умел ты усидеть,
Так тебе мной и владеть.
Дай мне место для покою…
– Даутабою… даутабою.. даутабою… даутабою… даутабою… – заедала пластинка, заставляя меня отрываться от дел, чтобы передвинуть иглу.
И вот всё лето блуждала ли мысль моя вокруг идей дома или сада, гуляла ли в парке или шла в магазин, писали ли статью или мучала диссертацию – ей было все равно где и как встречать Ванечку, чтобы поделиться своими грандиозными проектами светлого будущего, которые в любых условиях и при любых обстоятельствах сводились к единственно прекрасному «даутабою… даутабою… даутабою…». Я думала, нет, я не думала, а просто констатировала факт: сошла с ума… совсем сбрендила… окончательно свихнулась, но как ж приятно…
И я с замиранием сердца ждала осени, прекрасно понимая, что, стоит только наступить новому учебному году, этот грубый гунн сможет из меня вить веревки. Единственным спасением оставалась только надежда, что меня просто забудут. Это даже была не надежда, а опытно-практическое знание, что заставляло меня улыбаться со светлой грустью, уж, очень реалистично-трогательно я сходила с ума.
Однако осень принесла сюрприз – меня помнили. Это было столь же приятно, сколь и катастрофично, поэтому, как только выдался случай, я предстала перед Ванечкой с маленькой девочкой, дочкой коллеги, которую ласково звала Машуня и увещевала идти домой:
– Это ваша дочка?
– Похожа…
– Какая хорошенькая…
– А как зовут…
– А сколько ей лет…
Вся стайка девочек стала наперебой расхваливать мою дочку, которая так похожа, так похожа на свою маму, а я отвела свой дурной взгляд, заметив, как заходил кадык у Ванечки и помутнели глаза. Больше он не появлялся на моих парах, однако на экзамен пришел, и вел себя более чем развязно и неприятно. Что мне оставалось делать? Только мысленно сказать покаянное: «Прости…»
К чему тут все это отступление Ванечке?
Я не обратила особого внимания на увлечение парня Вадимом Зеландом – одним из современных эзотериков, которого как-то случайно сама и отрекламировала, иллюстрируя детям приемы НЛП на разных текстах. Не придала значения и первому ощутимому случаю вторжения в своё поле, которое произошло в метро. Не только не подумала, но и не остановила себя в фантазиях лета. Зато хорошо поняла другое: моё тело положительно среагировало на парня на физиологическом уровне.
В молодости, а точнее за двенадцать лет до Ванечки и его первого вторжения, когда мне было двадцать семь и меня разрывали на части чувственные страсти, я поймала себя на том, что физиологически телесное время проживаю в два раза быстрее, чем это предусмотрено природой. Я поделилась наблюдениями с подругой, чья врачебная карьера только начиналась. Подруга ответила, что у меня воспаление, посоветовала пролечиться и перестать таскаться по мужикам. Это так, если в двух словах и грубо. Лечиться я, конечно, не стала, как-то не досуг было, а подруга не настояла, однако и без врачебного вмешательства биологические часы во мне вернулись на место, как только я определилась в выборе своего «Ванечки», наличие которого станет потом одной из причин моего бегства в Москву. И вот, уже живя в столице, я поняла, что биологические часы во мне совсем уж рано остановились. Я опять поделилась наблюдениями с подругой, она возвестила ранний климакс и успокоила, сказав, что такое бывает. В этом бывает я прожила почти два года, и была очень удивлена, обнаружив, что Ваничкины «даутабою» приказали климаксу жить долго: тело проснулось и – вновь заработало.
И вот память об этих трансформациях тела мне придавала также некоторое чувство самостабильности и уверенности, если такое возможно в принципе, значит, и с онкологией можно справиться иным, совсем иным, способом. Плюс собственное многолетнее увлечение эзотерикой и прочими «феншуисткими» штучками бросало вызов. У меня появилась возможность проверить на практике все то, что с таким чувством и упоением я когда-то изучала в теории.
Вот на всех этих основаниях я и начала свое «Путешествие в болезнь» …
***
Когда профессор Свааб пишет, что на людей нельзя возлагать ответственность за подобные серьезные заболевания и внушать им чувство вины за то, что они сами их допустили и не хотят выздороветь, я полностью с ним согласна, но к себе этой ситуации не отношу, поскольку лично для себя выбрала обратный путь. Однако я никого не призываю к нему, просто в моем случае природа не предусмотрела тормоза или они по определению в комплект не входили, не знаю: знаю одно – их нет. Поэтому, когда я прилетела в Сибирь к отцу и подруге, то за две недели «путешествия» успела уже весьма серьезно разогнаться в своем намерении: справиться с болезнью с помощью силы мысли и не дать свое тело под нож онкохирургов.
Моя подруга скептически отнеслась к идее голодания, бред же типа мальчика, возвестившего о нём Слово в хрии, она переносила со стоическим героизмом. «Хрия» выходила полная, но Юлька удерживала свои медицинские мозги от комментариев, мало ли чего не несут люди в состоянии шока. Просмотрев все мои выписки, она согласилась, я все прочитала и поняла верно, также сказала, что мне не о чем беспокоиться, аденокарцинома прикончит меня прежде, чем я успею превратиться в пузико, надутое мерзкой жидкостью. Я слушала ее и, чувствуя все тот же гуляющий кипяток в венах, впервые в жизни старалась слушать, но не слышать. Я очень хотела жить, и поэтому всё своё свободное время посвящала чтению сплошь эзотерической литературы, так как от рака и разных методик его лечения меня уже тошнило.
Однако медицинские мозги и сибирские связи подруги сослужили мне добрую и скорую службу в истории этого «путешествия». Юлька заставила меня пройти всех врачей, каких только сочла необходимыми, сделала все возможные и невозможные анализы, а также отдала на очередной пересмотр мои «стёкла» своему знакомому онкологу под строгий наказ: смотреть хорошо! В этой больничной кутерьме прошло три недели, подруга везде водила меня за руку и служила толмачом-переводчиком, терпеливо объясняя мне, что именно они там говорили на своем «медязе». В итоге мы так и не нашли ракового очага, а онкологи после третьего по счету диагноза – мезотелиома, меня просто отпустили, сказав, что без них я проживу дольше, чем с ними. Мы с Юлькой были счастливы…
В её картине мира это прозвучало, как: «Ну, вот ещё одного вытащили», поскольку последний диагноз её устроил больше всего, а первые два она посчитала ошибочными. И это правда. Я могла спокойно выходить на работу и жить обычной жизнью с легкими ограничениями, типа, наблюдать за собой, раз в три месяца делать УЗИ брюшной полости, через полгода ещё раз пройти полное обследование, а дальше покажет время.
В моей картине мира это прозвучало, как: «Ну, что же хорошо поработала», поскольку все «плавающие» диагнозы, а также анализы один в один укладывались в мои эзотерические штудии и работу по ним. И это тоже правда.
Я спокойно улетела в Москву, но… с выходом на работу не спешила, хотя и успевала к началу семестра. Я помнила все свои «вызверивания» на детях и совсем не была уверена, что сумею остаться спокойной, когда вновь встречусь со своими самыми сложными студентами. Также во мне сидело обещание себе о курсе лечения голодом. Это было сложное решение, но все-таки на работу в тот год я не вернулась и, решив, что мое личное «путешествие в болезнь» ещё не подошло к концу, закрылась от мира людей на четыре месяца.
Однако, спустя чуть более двух месяцев, накануне своего сорокалетия, когда я уже могла выползать из своей конуры – отощавшая, но счастливая – я ещё раз сдала все анализы и отправилась к местному онколог. Доктор посмотрела их и сказала, что мне не о чем беспокоиться.
– Вот, вы уверены, доктор? – и я подала ей первый диагноз из Склифа.
Доктор бегло его прочитала, затем посмотрела на меня озадаченно и стала решать о курсе химиотерапии, но я подала диагноз из Блохина. Все повторилось: доктор бегло просмотрела бумаги и посмотрела на меня:
– Вы здоровы.
– В смысле? А если бы у вас был только первый диагноз?
– Тогда бы я назначила вам курс химиотерапии, – спокойно ответила она.
– То есть вы хотите сказать… я здорова?
Доктор кивнула: именно это она и хотела сказать.
– Давайте я выпишу направления на МРТ и колоноскопию… – последнее слово повергло меня в печальку. – Когда наступит осень пройдете всё снова…
– И колоноскопию? А как же раз в пять лет…
– Ну, колоноскопию по желанию… В общем, если вас будет что-то беспокоить, то приходите, а если нет – живите спокойно: вы здоровы!
– Правда, доктор?! А то вы знаете… я так напугалась…
Я вышла из кабинета, но вернулась обратно:
– Доктор, у меня еще один вопрос! Последний! Можно? – доктор улыбается и кивает. – А как насчет диеты? Мне можно есть что-нибудь ещё, кроме гречки и шиповника? – глаза доктора округляются. – Ну, да… у меня строгая диета…
– Вы можете есть все, что вам хочется…
– И пироженки?
– И сладкое, но в умеренных количествах…
– Спасибо…
Я поспешила ретироваться из кабинета как можно скорее, потому что в моём мире в этот момент всё смешалось: эта милая девушка подарила мне слово – Слово жизни, а я пришла, чтобы «выклянчить» инвалидность, однако «сверху постучали» и сказали – пора работать. Я стояла ошарашенная, счастливая, капризная и недовольная – все одномоментно. И домой я возвращалась не спеша, мне было о чём подумать.
Счастливая. У меня появилось Слово жизни, которому я поверила, ибо оно совпадало с личным мироощущением своего здоровья, а врач как авторитетный источник мне это подтвердила. Почему я поверила этому врачу? Доктор была милая, юная девушка, ещё не уставшая от врачебной практики, ещё не присмотревшаяся к боли пациентов, ещё не умеющая скрыть своего недоумения. Эта девочка была искренне в своей улыбке, за которой читалось: «Ну, живите вы ради бога и не морочьте себе голову. Ну, не могу я сказать вам открыто об ошибке в диагнозе – врачебная этика». Возможно, я всё себе это придумала, нет, не про девочку-доктора, а про её взгляд, однако это не важно. Я вышла от неё в другой мир – в мир, где мне разрешили есть пироженки. И этот мир подарила неизвестная девочка, а подруга до сих пор считает меня онкобольным человеком в группе риска и ждет первую пятилетку, когда можно будет немного выдохнуть и дать мне следующий шанс на пять лет.
Недовольная. Я чувствовала себя очень глупо. Всё это время я фанатично верила себе, в себя, в «непокобелимую» правоту эзотерических штудий, и вот… опять Люся Лапина – Советский Союз: я всё сама себе придумала, а доктора просто ошиблись в диагнозе. Это была подстава.
Ошарашенная. Я пришла за инвалидностью, а мне сказали – пора работать! Это опять была подстава! Почему за инвалидностью? Ну, здесь мне придется долго самообъясняться, чтобы быть понятой, хотя я предпочла бы не делать этого, ибо стыдно...
Практически сразу, как только я ввязалась в это авантюрное «путешествие», на меня посыпались, словно из рога изобилия, все старые песни о главном, если так можно выразиться. Не знаю, как насчет рая, но ад существует… это я говорю со знанием дела, и мы попадаем в него – перед смертью. И это не метафора.
Помнится, как-то я зависала в пространстве пытаясь себе представить, что имеют в виду философы-экзистенциалисты, когда пишут о «пограничных ситуациях», мне было так любопытно, так любопытно… и очень хотелось понять. Это было пять лет назад: последняя литовская сессия, ГОСы, диплом, а также фанатичное желание поступить в заочную аспирантуру, чтобы иметь возможность хоть иногда видеть сына, который заканчивал обучение в сибирском кадетском корпусе и собирался в Москву. И вот между ГОСами и защитой диплома я ходила по преподавателям и кафедрам, чтобы прояснить схему дальнейшего обучения, а всё оставшееся время посвящала чтению умных книжек и придумыванию темы диссертации. Я была просто одержима идеей поступления и, хотя подруга высказывалась о ней скептически, решила всё-таки попытаться. И вот, помнится, за «Смыслом и назначением истории» Карла Ясперса я зависла над думанием о «пограничной ситуации», уставившись в стенку каким-то невидящим ничего взглядом. И стены поплыли. И бездна пришла. И открылась. И в ней сын. Подруга. Отец. Сестра. И беспредельность. И я очнулась. Пришла в себя.
Многое в тот момент во мне отозвалось к миру. Я вдруг ощутила и скоротечность, и фрагментарность человеческой жизни, и необходимую неизбежность ухода в бездну, и трансформацию в ней, поэтому, пока с тобой есть рядом близкие люди, надо спешить, надо успеть сказать им о любви. Я вдруг явственно ощутила: у меня есть сын, подруга, отец – именно такие, каких я знаю сейчас, каких помню, каких могу «видеть, слышать, осязать» именно в этой своей жизни, ибо дальше беспредельность. И у меня может больше не случиться именно такой умной подругу, именно такого белокурого сына, именно такого сильного отца. Завтра мы можем все распасться на атомы и больше никогда не встретиться такими как сейчас. Всё ведь так скоро, так быстро, так течно. Надо было спешить успеть насладиться и жизнью, и общением с близким людьми. Успеть пока они еще рядом в этом фрагменте вечно трансформирующейся беспредельности. Я даже заплакала от любви и к подруге, и к сыну, и к отцу, и к сестре, и к этому лету, и к солнечному свету, проливающему оконные стекла, и потолку с солнечными зайчиками, и к… к миру, одним словом. Это чувство столь сильно заполнило моё тщедушное тельце и сознание, что я испугалась не выдержать и захлебнуться. У меня, натурально, на какое-то мгновение перехватило дыхание. И больше таких экспериментов я себе не устраивала, а к людям стала относиться неизменно мягче. Я побаловалась и забыла.
– Хотела пограничную ситуацию? Получите и распишитесь…
И вот когда вначале авантюры мне «слюбопытничалось» о смерти, то результатом стало спокойствие, охватившее тело после принятия неизбежного (это именно телесное ощущение расслабления, как если… ну, не знаю, выпить вместо водки настойку валерьяны что ли и при этом ничем не закусывать); утрата самого «страха смерти» и понимание, что смерть – это иллюзия… и за границей определенно что-то существует. Если оставить в стороне все прозрения и озарения экстатического характера, то можно сказать, что с помощью этой уловки мой мозг погрузил меня в иллюзию, поскольку уровень кортизола или другого гормона – это у нейрофизиологов надо спрашивать – был настолько высок, что превысив количественный порог дал новое качество в виде эйфории и спокойствия в сумме с галлюциногенным эффектом, которому поспособствовал принятый недавно алкоголь. Можно и так, я не буду с этим спорить. Пусть рай будет – иллюзией мозга, а вот ад – существует в реальности…
И я проблуждала в нем практически четыре месяца, хотя сейчас осознаю это как одно из самых счастливых времён своей жизни, но повторить этот опыт реалистичной «пограничной ситуации» уже не хотела бы, нет, достаточно. Однако самым удивительным оказалось то, что и ад оказался иллюзией, растворившейся практически одним днем, как только я решила, что устала, что мне надоело, что хватит, что, в конце концов, это уже просто не интересно – тошнит, одним словом. И по Слову стало, но шла я к этому Слову долгими тропами…
Что значит блуждания в аду? Пока я «путешествовала в болезни», то все мои страхи, недодуманные мысли, вытесненные воспоминания, подавленные стремления, чужие навязанные желания – весь «мусор жизни» (хотя не уверена в этом словоупотреблении, ибо это все одно, что жизнь назвать мусором) высыпались на меня одним махом… и я оказалась в аду, то есть в ворохе не отрефлексированных причинно-следственных связей и событий жизни, что привели меня к этому «путешествию». Это было жестокое испытание, которое я сама себе устроила эзотерическими штудиями, но папа подарил мне сильное тело, а бабушка – сказку. В общем, все сложилось: я выползла из кровати и по-пластунски поползла по полу на крыльцо к противнику превосходящему силой, а на крыльце, оказалось, сидел мой дед Добро-Добро. Это так, если очень образно…
И одним из самых сложных в этом «путешествии», хотя бы к простому осознанию, оказался мой личный страх остаться без денег, который тут же и вышел на авансцену.
Как только я поняла и приняла, что неизлечимо больна и жизни мне осталось полгода, то, подумав, первым делом решила разделиться по финансам с сыном, чтобы сделать его – студента ВУЗа и молодого мальчишку – независимым от себя и дать хотя бы иллюзию финансовой стабильности, которую его сознание потом бы превратило в реальность. Эти шутки нашего разума я уже осознавала. Поэтому новогодние разговоры у нас прошли в весёлых планах и фантазиях о будущем.
Мы договорились, что остаток денег от продажи сибирской квартиры делим пополам, и он своей частью волен распоряжаться по своему усмотрению. Сын этот проект одобрил… и пошёл за мечтой Каупервуда, главного героя Драйзеровской трилогии о финансисте, на криптовалютный рынок. Мне же пришлось прощаться с мечтой о доме и саде. Это был шаг первый: падение без осознания, как рефлекторная реакция и потакание страху.
Затем, когда подруга повела меня по всем врачам, мне пришлось стоически принять факт истощения своих ресурсов и, вздохнув тяжко, ещё раз попрощалась с мечтой о маленьком-маленьком домике. Я уже без внутреннего сопротивления, но с ёкающим от страха сердцем, приняла начало своего разорения, которое осознала именно в этот момент. Это был второй шаг: падение с бездну в полуобморочном состоянии, когда ты понимаешь лишь одно – страшно.
Затем я не вышла на работу, и оказалась в ситуации: без работы, без дома, без трудоспособности, с минимальным счетом, поскольку уже две трети от общей «сметы дома» гуляли на бирже криптовалют, а в последние крохи я вцепилась мертвой хваткой, поскольку мне необходимо было просто на что-то дожить до своей смерти. Как так случилось, что практически весь бюджет ушел в руки сына? Это был шаг третий: у меня – обморок ужаса, у сына – обморок самоуверенности.
Понимая, что сын слишком увлекается криптовалютными махинациями и, это не идёт на пользу учебе, и что если он разорится, то я же его поедом съем, заживо, со всеми костями, я сама занялась активным трейдингом. Это была инстинктивная реакция, условный рефлекс Павлова, выработанный годами практики. Когда сын был ещё маленьким, и мы ходили в магазин, из магазина он шёл с сумками, а я – с яйцами, поскольку не могла их доверить ребенку, чтобы исключить ситуацию «проедания плеши» в случае падения. Он вырос, но до сих пор носит все, кроме яиц, и мы смеемся над этой предосторожностью, что стала семейной традицией.
Трейдинг был для меня теми же яйцами… и я упала, точнее рынок криптовалют упал, и мне пришлось признать факт банкротства. Это был шаг четвертый: принятие своего страха, поскольку завтра каждый день наступало, а с голоду мне умирать всё никак не приходилось, потому как – голодала. Это легко описывать постфактум, а проживание и принятие ситуации банкротства мне давалось неимоверными усилиями, ибо «сознание бедности» было моей плотью и кровью. И эту плоть я бичевала с такой же фанатичной целеустремленностью и яростью, как и все, что делала в этой жизни, чем и довела себя до комы. Сказать какие сны были у меня в коме?
Сказки о фантастическом богатстве в стиле «а-ля «Волка в Уолл-стрит» или «ДухLess» с красавцем Козловским. И это предмет моего до сих пор не уснувшего стыда перед собой. Я вроде как умирала, а бредила глянцевыми картинками и жаждала иметь их в собственной жизни. Жизни, которая мне не только никогда не нравилась, но и которой я сознательно избегала. Моему сердцу всегда были милее лес, поле, дом, дача, солнце – счастье, одним словом, не требующее дорогого интерьера. Это была настоящая кома: где-то там – в сознании, в мозге, в своем втором-Я или внутреннем мире, назовите это как хотите – я устроила себе расчленёнку…
И вот теперь представьте: в этой патовой ситуации вроде как легче лечь и умереть, и вроде бы онкология должна быть в радость, но ты усиленно хочешь жить, а жить не умеешь. Вот это и есть ад. Именно этот бред жизни заставил меня плакать от осознания, что мне не хватает мужества умереть достойно… и я пойду по пути старой армяки из Склифа. Однако, позитивный опыт «пограничной ситуации» в сумме с генетическим любопытством подарили мне возможность быстрой трансформации.
Что мне оставалось делать в рукотворном аду собственной жизни? Да, сесть и подумать: что происходит? зачем? зачем я, лично я, хочу иметь то, что мне не нужно? Сесть и честно додумывать всё, что приходило в голову, и честно принимать ответы, я бы сказала без иллюзий… но это какое-то очень коварное слово.
И вот когда я уже почти добила своё «сознание бедности», то появился соблазн. Одна из моих коллег просто клешнями вцепилась, требуя, чтобы я пошла и оформила себе инвалидность, рассказывая, как это легко, убеждая, что это правильно. Вторил ей мой друг, тоже рассказывавший, как легко досталась ему инвалидность. Ну, я и соблазнилась, пошла, хотя кожей чувствовала: не моя тема. И тема, действительно, оказалась не моя. Меня отправили работать, как и всегда.
Однако тут был нюанс: если бы я не показала юной девочке диагноз из Блохина, то могла бы пройти курс химиотерапии, затем ещё чего-нибудь и ещё… заболела бы по-настоящему и добилась бы своей инвалидности. Девочка мне бы это устроила – это был не вопрос. Она без разговоров собиралась назначить мне химиотерапию, хотя все анализы на онкомаркеры были в норме, и действовать по алгоритмам лечения, которым её научили. Я не врач и никогда им не стану, в области медицины мне остается только искать человека, слову которого я бы доверилась. И это очень ответственный выбор, который мы совершаем как свободное волеизъявление, исходя из нашего жизненного опыта и наблюдений.
И вот, выйдя из кабинета девочки, я опять ощутила некую «пограничную ситуацию». Это было мгновение, в котором проскочила мысль или образ, не могу точно сказать. Это был момент, когда перед глазами промелькнула множественная реальность в развитии событийного ряда жизни. Это был вопрос, требовавший ответа. Это было открытие, сделавшее меня свободной от чужих мнений. Это было восхитительное удивление, сравнимое с шоковой терапией, когда мурашки вместо кипятка бегут по венам. Мне вдруг ясно представилось, что я была вольна пойти по судьбе матери или отца, по слову подруги, по слову врача из Склифа или юной девочки. Я была вольна выбрать любое Слово, или испугавшись схватить первое попавшееся, или придумать своё. И, в сущности, никому из окружения не было дела до этого моего выбора, кроме меня самой.
Выбрать в руководство чужое Слово – это значит к нему устремлять все свои вопросы, страхи и взоры; его питать, послушно исполняя прописанный уже кем-то сценарий. Сценарий матери вел на кладбище, сценарий отца в жизнь, но через нож онкохирургов; сценарий подруги был самым щадящим – годы вялотекущего перманентного страха, поскольку ты в группе риска. Выбрать в руководство свое Слово, довериться себе, своей интуиции… это требует не только ответственности, но и определенной доли мужества, основания которого, если подумать, большей частью также находятся в словах и делах других людей. Я много читала вокруг и около болезни, рассматривала атласы анатомии, искала различные методики лечения, шерстила травники, а затем ушла в эзотерические практики – трудилась с энтузиазмом, одним словом, но профессионалом-медиком не стала… и никогда им не стану. Однако этих месяцев упорного труда мне хватило для того, чтобы укрепиться в вере в свои же «фантазии» и придумать о них своё Слово. И мир просто откликнулся, подарив мне девочку-доктора, слово которой я услышала, а взгляд – придумала.
Я была настолько впечатлена этим своим открытием, что стыд, который испытывала, зная, что на прием иду с Люсей Лапиной (ну, не чисты были мои помыслы, не чисты), впечатал в меня его так, слово я родилась с ним. Можно сказать в тот момент, я написала свое Первое Слово в своей новой сказке жизни, куда и выходила из кабинета юной девочки. В мир, где можно было лакомиться пирожными.
Капризная. Это второе слово, за которое я принялась в своем новом мире с «пироженками». Меня отправили работать, и это мне не понравилось. Почему? Я всю жизнь работала как папа Карло, боясь остаться без куска хлеба. Я ударно трудилась на коммунистических пятилетках, обещавших светлое будущее где-то там, за горизонтом. Я стоически переносила вечно последнее волевое усилие в погоне за благополучием. Меня научили работать не деньги, а за совесть; не для себя, а для людей; довольствоваться тем, что дают, и знать «свой шесток». Больше я так не хотела, следовательно, мне нужно было придумать новое – свое Слово – о труде.
И вот этим-то я и занялась, когда шок от посещения юной девочки-доктора несколько пережила и осознала. Не став перестраивать свой быт, строгий режим дня и расписание занятий, я еще два месяца «путешествовала», став полуосмысленно выбирать «тихую гавань» своей будущей жизни, где мне бы захотелось провести остаток дней. У меня появилась новая сверхзадача: меня вывели из комы, мне предстояло вспомнить – кто «Я» и написать первые слова об этом.
Учебный год подходил к концу, выходить на работу не было смысла, да я и не хотела. Мне понравилось бездельничать и заниматься только собой, казалось, я могла этому занятию посвятить жизнь. Признание факта банкротства привело к тому, что я забросила трейдинг и вздохнула спокойно. Трейдер из меня был никудышный, ибо «сознание спекулянта» и «сознание пролетария» – это две разные Вселенные: последняя меня больше не устраивала, а первая просто не нравилась. Когда я впервые сумела озвучить это себе, то почувствовала большое облегчение. А затем пришла радость: я поняла, что всё моё время принадлежит только мне, которой для жизни, собственно говоря, нужно очень немного – стакан гречневой крупы и три горсти шиповника в день. Иллюзия «голодной смерти» не оправдала себя, ибо в моем случае это могло осуществиться только в рамках целенаправленного действия, как намеренный отказ от приема пищи. Страх не заработать на жизнь своим трудом достаточного количества денег тоже обращался в иллюзию… и растворялся, чем больше я над ним думала. Сама мысль о деньгах и попытка побеспокоиться по поводу их наличия, приводила меня в такую печальку, что лучше уж было умереть. Ребенок вырос и день ото дня все меньше и меньше во мне нуждался, в некотором роде это уже был совершенно взрослый и незнакомый мне человек, который сохранял за мной лишь одну привилегию: я имела право называть его – сыном. Так потихоньку, шаг за шагом, мой ад стал перерождаться и канул в небытие бездны, когда я поймала в себе новое ощущение: лишь только в сознании пробегала мысль «страшно», я вцеплялась в неё и с наслаждением начинала устраивать расчленёнку, пытаясь докопаться до истоков своих иллюзий, раскручивая цепочки причинно-следственных связей. Так пошел обратный процесс, и ад оказался такой же иллюзией, как и болезнь.
В конце мая я решила, что «напутешествовалась», точнее устала постоянно держать в сознании мысль о болезни, и позволила себе расслабиться. Поэтому с наступлением лета я вернулась в маленький мир людей из огромного мира своего сознания, где прожила немало жизней, просто додумывая до конца ситуации прошлого, что болезненно отзывались в настоящем.
***
Пытаясь реабилитировать мозг как физический орган, на который в часть научного мира – физикалисты или материалисты: ученые, признающие единственной реальностью материальную субстанцию, – перелагает ответственность за наше поведение, мысли, желания и поступки, тем самым лишая человека свободы воли, невольно задаешься вопросом об истоках рождения мыслей. В результате приходишь к проблеме сознания, а дальше…
Лично я дальше должна найти в себе мужество, нет, не чтобы отправиться «туда, не знаю куда» и «найти то, не знаю что», а чтобы прожить до конца в себе любимую присказку своего деда Добро-Добро о том, что каждый сверчок должен знать свой шесток.
Весь научный мир открыто говорит, что не имеет точного ответа на вопрос: что такое наше сознание? И это рай для моего любопытства, однако оно спотыкается о присказку, требующую не вмешиваться со своими глупостями в разговор умных людей и не смешить никого, выказывая свое гремучее невежество. Эти две разные меня – генетическое любопытство и бессознательное требование «знать свое место» – не просто противоречат друг другу, а являются взаимоисключающими, заставляя делать выбор в пользу одной из себя же. Это очень жестоко по отношению к себе: расправиться ли с любопытством или лишить себя базового бессознательного ощущения «места в жизни». Это все одно, что выбирать между лоботомией и алкоголизмом, жестким детерминизмом и либертарианством. Эти выборы мне нравились мало, поэтому я всю жизнь воевала с собой и довоевалась до «путешествия».
Прости, читатель, не знаю, как дальше быть: то ли только от себя говорить, то ли соединить нас и переложить часть ответственности за свои фантазии и на тебя? Если писать от себя: я подумала, я сказала, я пришла к выводу – это выбивать у себя почву из-под ног и лишать опоры, это пойти против присказки деда, это требует мужества… Если писать: мы подумали, мы сказали, мы пришли к выводу – это словно получить твое согласие со всем тем, что уже написано и ещё будет. И это будет иллюзия, которая может обмануть меня, но надеюсь ты простишь мне это, ибо мужество может оставить меня… Вот с этим договором и двинемся дальше, хорошо?
Здесь, в этом тексте, мы уже дошли в наших рассуждениях, что сознание – это некое место, где живет наш образ себя – наше второе-Я, столь же сложное, как и мы сами, поэтому, как и мы, имеет в наличии и тело, и эмоции, и интеллект, и интуицию. Так, мы получили две точки отсчета, которые зеркально замкнулись друг на друге: мозг и сознание.
Мозг и сознание, можно сказать, общаются между собой напрямую, обмениваясь взаимодополняющей информацией, которую находят каждый на своем уровне – онтическом и онтологическом. Мозг на своем уровне собирает информацию от тела и эмоций, обрабатывает её количественно-статистическими методами (повторенье – мать ученья), прокладывая таким образом тропинки памяти или нейронных связей, которые направляются к сознанию. Сознание получает входящую информацию и принимается за процесс её творческой и качественной переработки. Затем оно со своего уровня выдает реакцию в виде знания – интеллектуальной или интуитивной эмоции, что активизирует нейронные связи в мозгу. Физически это можно представить как систему кровообращения в нашем теле, а образно как бухгалтерский баланс со всеми его активами и пассивами от генетически обусловленного телесного капитала до различных кредитов доверия и дебетов уважения.
Всё это я могу назвать своими дилетантскими измышлениями, как и фантазии о самоизлечении с помощью силы мысли. Кто-то этим моим попыткам думания о вечном и важном улыбнется, скептически или снисходительно, потому что знает – истину, и я этому буду только рада. Но что есть истина? Набор фактов или событий, которые мы выстраиваем в цепочки и наделяем чувством веры, выдавая таким образом кредит доверия, получающейся картине происходящего или уже случившегося. И эта картина истинного, верного, правильного живёт в сознании каждого из нас – и у каждого из нас она своя. У меня есть три диагноза, три истории болезни, три сценария лечения – и все они истинны, ибо могли случиться, но я решила придумать свой… и сухим итогом получила Слово жизни, в которой болезнь оказалась иллюзией.
Защищая свои измышления, я могу создать группу поддержки из очень авторитетных источников. Например, сослаться на чудную книгу Вилейанура С. Рамачандрана «Рождение разума. Загадки нашего сознания» , в которой постфактум «вычитала» подтверждение своим рассуждениям. Исследуя пациентов с нарушениями зрительных функций в результате повреждений мозга, ученый пришел к выводу, что в мозге человека существует два главных зрительных центра: старая древняя эволюционная система, связанная со стволом мозга, и новый путь, связанный с корой больших полушарий. Старая система без участия сознания позволяет нам, например, с легкостью ориентироваться в пространстве или поворачивать глазные яблоки. Новый путь мы обычно воспринимаем как зрение, когда разглядываем какие-либо предметы, любуемся природой или узнаем знакомое лицо, и он требует осознания. Если мозг человека поврежден, то зрительная информация может пойти по старой системе, в обход сознания. Доктор Вилейанур сравнил старую систему с «зомби» или бессознательным началом, которое живет в каждом человеке и управляем им со сверхъестественной точностью, точнее, правильно ориентирует и направляет физические движения в пространстве, даже если человек этого не осознает, а вот картину мира и её интерпретацию человек всё равно выстраивает за счёт нового пути. И для человека, например, не видящего ничего слева от себя, «полумирие» является очевидной реальностью, а то, что он может безошибочно указать на точку света, расположенную в слепой зоне, – чудом. Дальше чудесный доктор задается многими вопросами, но лично я уже всё прочитываю через «его-свою» картинку двух себя в одной меня: древней и новой, бессознательной и сознательной, мозга и сознания, которые работают слаженной парой. Но кто может подтвердить, что я правильно поняла учёного, а не подстроила его идеи под свои фантазии? Помню, как-то с подругой мы слушали лекции Татьяны Черниговской – российского ученого в области нейронаук – и из одних и тех же слов «вычитывали» совершенно разные смыслы, что определялись исходя из наших картин мира.
В мире так много чужих Слов – профессионалов, экспертов, ученых, просто умных и уважаемых людей – в них можно потеряться, не зная кому верить, а не верить нельзя, ибо должно быть в жизни какое-то руководящее путеводное Слово, вокруг которого кружится ветер собственных мыслей. В мире так много умных Слов – простых правил, кратких афоризмов, логически выверенных утверждений, проверенных мнений, красивых теорий, – призванных собирать вокруг себя ветер своих мыслей, но увлекающих в вихрь какой-то чужой. И что с этим всем делать? Где искать опору телу живому, себе родному?
Мне несказанно повезло: жизнь подкинула такую головоломку, что, опираясь на чужой мудрый опыт, заставила подумать о собственном Слове. И пусть оно будет смешным и нелепым, не таким красивым и умным как хотелось бы, простым и очевидным, однако я прочувствовала его собственным телом, прокружила не единожды в мозгу и прожила в сознании. Оно часть меня, оно моя плоть и кровь, ибо рождено в блаженстве печалей и радостях мук, и сегодня я верю ему. Почему только сегодня? Вдруг жизнь подкинет еще какую-нибудь головоломку… и мне придется с этим что-то делать, например, выпалывать прежнее сорное и сеять культуру. Однако пока во мне прорастает это Слово, пока не утрачен к нему интерес, полагаю, я могу быть спокойна – головомоек не будет.
И вот болезни уже нет, а меня продолжают занимают вопросы: как рождается мысль? как мысль превращается в намерение? как оно работает? Эти вопросы живут в сознании и оно играет ими: выстраивает различные цепочки фактов, раскручивает их, интерпретирует, анализирует и создает картинки, которые мозг наделяет кредитом доверия, если вдруг понимает, что тело реагирует положительно, или резко отвергает, когда регистрирует во мне, например, наличие реактивных установок – от ленивой и снисходительной улыбки до котла с ярко кипящими эмоциями.
Если мозг и сознание совпадают в своих реакциях, то тем словам, идеям или теориям, послужившим толчком к этому согласию, мы начинаем доверять, потому как чужие мысли легли на лично пережитый опыт. Это нас успокаивает, давая подтверждение правоте собственной картины мира и реальности происходящего.
Если мозг и сознание не совпадают в своих реакциях, то и доверия не получается, и тогда мы можем резко отвергать чужие мысли, что не вписываются в нашу реальность, например, как я поступила с книгой Сэма Харриса. И всё бы хорошо, и можно успокоиться, но…
Я уже две недели раздражаюсь собой, не могу, дописать эту главу, и выношу себе мозг, а все почему? Потому что лично моё сознание не успокаивается. Я хотела весело убедить себя и тебя, мой читатель, что Сэм Харрис ошибается на все сто, но как-то опять не задалось, а всё почему? Потому что моё любопытство, требуя ответа на вопрос о свободе воли, которую я за собой мыслила без каких-либо колебаний, заставляет меня теперь прежде ответить на вопрос: а что есть мысль? намерение? сознание? а что есть я?
А что есть моё любопытство?. Оно заставляет читать книги и слушать умных людей, ища чуждой мудрости. Оно поощряет копить чужой и свой опыт, а потом делать коллаж. Оно словно живет само по себе, во мне и вне меня. Оно вторгается в личную жизнь, когда переходит к проверке теорий практикой. Оно создает ситуации и держит их до тех пор, пока не исчерпает к ним интереса. Оно служит источником восторгов и печалей моих. Оно моя плоть и кровь, что живет на всех уровнях меня.
Я не могу сказать, что это мой мозг портит мне зрение, заставляя подолгу глядеть в экран монитора, нет. Этому возбуждению мозговой активности я обязана своему любопытству, что наткнулось в сознании на очередную головоломку. Я также не могу утверждать, что оно управляет моей жизнью, скорее уж служит хорошим проводником между мозгом и сознанием. Понятно, что головоломки оно находит в сознании, черпая их оттуда, словно из сундука. Но кто наполнил моё сознание разными мыслями?
Если сознание есть эмерджентное свойство мозга, следовательно мозг, наполняя сознание различной информацией, является генератором наших мыслей, идей, намерений и поступков. И тогда можно сделать выводы, что мы игрушки нашего мозга и свобода выбора у нас существует только в пределах нашего опыта, что похож на клубок из ниток-впечатлений, которые наше сознание постоянно перебирает, заплетает в разные косички или другие причудливые узоры. И всю нашу жизнь впечатления в сознание сыплются, сыплются, сыплются… и мы все плетем из них разные, но очень однотипные узоры. Тогда Сэм Харрис прав: свобода воли – это иллюзия и мы есть заложники нашего опыта жизни, наших внешних впечатлений?
То, что насыпалось в детстве, типа сказок бабушки, уже к юному возрасту «погребется» под толстым слоем ниточек-впечатлений так, что найти начало какой-нибудь одной практически будет невозможно. Это дно сундука или, если прибегнуть к терминологии старика Фрейда, подсознание. То, что насыпалось недавно и представляет насущные интересы жизни, мы перебираем особенно активно, и это дает нам право думать о себе, как осознанных личностях. По Фрейду, это наше Эго или сознание, здесь мне хочется уточнить от себя – активное сознание. Однако в нашем сознании есть ещё нечто, что оценивает эти ниточки-впечатления на предмет хорошие они или плохие. По Фрейду, это наше сверхсознание, которое отвечает за наши ценностные установки и формируется в процессе воспитания человека. Выходит, наше подсознание формируется ближайшим окружением, а сверхсознание – культурой и её текущими ценностями, то есть все тем же внешним окружением. И здесь мы также себе не принадлежим. Наше сознание от пола до потолка заполнено разными сказками как сформированными опытным путем мыслями-тезисами, которые в нас «вчитывают» бабушка, мама, подруга, комсомол, партия, президент. Следовательно, свобода воли – это иллюзия и мы есть продукт чужого жизненного опыта как вороха или набора из чужих мнений от первого до последнего слова?
Следовательно, человек, как ни посмотри, весь соткан, до последней ниточки-впечатления, из внешнего окружения будь то опыт личной или чужой жизни. Рано или поздно мы выходим из своего мира телесных ощущений в мир культуры как зафиксированного эмпирического опыта другого, однако это расширение нас как личности к вопросу свободы воли не имеет отношения. Мы есть продукт своего и чужого опыта, следовательно, не сможем сделать выбор без давления прошлого, ибо это означало бы выход за границы себя.
Пусть наше сознание заполняется и расширяется за счет своего и чужого опыта, пусть. Пусть мы живем в определенном теле, с врожденным темпераментом и другими особенностями, пусть. Пусть мысль – это внешние впечатления, гуляющие от мозга к сознанию и обратно, пусть. Пусть нас научили какие выводы мы должны делать из наших впечатлений, пусть. Пусть нам дали образ жизни, которую мы должны прожить, пусть. Пусть все это будет так, пусть. Однако, если человек способен преодолеть эти ограничения и выйти за их пределы, тогда можно говорить о наличии у него свободной воли несмотря на полную обусловленность внешним миром. Если наше сознание в сумме с мозгом способно породить из разнородного опыта своё Слово, которое обернется Делом, то можно говорить о свободе воли человека как свободе действия или свободе выбора. И это любому из нас, в сущности, интуитивно понятно. Именно об этом, о свободе воли как свободе действия, и пишет Ларс Свендсен в своей чудесной книге.
Но как понять, что Слово, родившееся в нас, именно наше, а не очередной коллаж жизни, породивший иллюзию собственного Слова? Чем можно измерить истинность своего Слова? Я полагаю, ответ в доверии: если Слово, которое мы собираемся претворить в Дело, наполняет нас уверенностью и спокойствием, и мы интуитивно готовы предоставить ему кредит доверия, такое Слово можно считать – своим. Но как мне быть тогда с Сэмом Харрисом, слова которого во мне рождают уже не только бунт и печальку, но и частичное согласие?
Я вышла от юной девочки-доктора, что возвестила мне «Слово жизни», а заодно и врачебную ошибку. Почему её «Слову жизни» я поверила сразу и сделала своим, дав полный кредит доверия? Врачи лечат физическое тело, а я чувствовала себя физически здоровой, следовательно, слова доктора как профессионала и авторитетного источника только подтвердили мои ощущения и дилетантские мысли: на онтическом уровне мы с девочкой-доктором совпали на сто процентов.
Почему её «Слово об ошибке» я не сделала своим с такой же легкостью, хотя оно многое объясняло и делало логичным? Почему здесь я выделила только десятипроцентный кредит доверия, сказав, что и так тоже можно? Почему «Слову об онкологии» лечащего врача из Склифа я поверила тут же – на сто процентов, хотя он и успокаивал меня, рекомендуя пересмотреть стекла в Блохина, чтобы исключить врачебную ошибку? Хорошо, пусть я дилетант, не сведущий в медицине и зависимый от чужого авторитетного мнения, поэтому могла просто поверить взрослому и солидному доктору, а не юной девочке, недавно закончившей мединститут. Но почему моя подруга, такой же профессионал и знаток своего дела, прочитав мои выписки и результаты успокоила меня, сказав, что я поняла все верно? Ответы на все эти почему надо искать на онтологическом уровне – в моём сознании…
Когда-то, в средней школе, я прожила в «псевдобойкоте» целый год, а потом двадцать семь лет им хвасталась, хотя подруга и уверяла меня, что никакого бойкота не было, но я ей не верила. Почему? В моем сознании бойкот был самой настоящей реальностью – онтологической картиной мира, которая влияла на моё непосредственное поведение и поступки. Однако это были мои личные подсознательные разборки с самой собой в пространстве внутреннего мира, сформировавшегося первыми сказками детства. Следовательно, признание факта врачебной ошибки равносильно признанию: а) «псевдоболезни», а дальше, если додумать мысль до конца, и б) «псевдожизни», но последнее невозможно, хотя бы по факту имеющегося в наличии физического тела.
Я плакала от бессилия, поняв, что мне не хватает мужества, чтобы не пройти по пути старой армянки из Склифа. И это правда. Однако, можно сказать и так: мне не хватило мужества, чтобы пойти по пути старой армянки из Склифа, и я решила умереть. И это тоже правда. Это две разные картины мира, где в одной смерть – это выбор и свободная воля, а в другой – слабость или безволие. И выбор картины мира – это и есть свободная воля человека. И именно это я увидела и поняла, выйдя от юной девочки-доктора.
Наверное, в тот момент в моем мозгу как физическом органе была весьма высокая активность, но МРТ – нет, утверждать не могу. Если я скажу, что мои мозги в тот момент шевелились от экстатического припадка, то подруга расскажет про давление, которое подскочило из-за адреналина в сумме с эндорфином. У врачей так много этих гормонов, которые только и делают, что играют нами. И мы с подругой будем правы вместе, поскольку у нас разные онтологические картины миры: она доктор и все видит через призму физического тела человека, она даже фрикадельки коагулирует, а не в кипяток кидает; моя онтологическая картина мира – это «чехарда» из суммы разных любопытствований. Мы живем с ней в одном мире, но в разных Вселенных: в мире одной всё детерминировано и подсознание управляет человеком; в мире другой всё постоянно трансформируется, а подсознание устраивает диверсии, типа, «псевдобойкота», «псевдодевочки», «псевдоболезни», «псевдожизни». Так и в тот день я вышла от девочки-доктора… и поняла: ещё одна диверсия, с которой придется разбираться.
Почему я поверила лечащему врачу из Склифа? Его слово полностью уложилось в мою онтологическую картину мира: мои бабушки и мать умерли от онкологии, отец выжил; я ждала данного события в свою жизнь… и дождалась. Оно пришло по плану.
Почему Юлька прочитала мою историю болезни по аналогии со мной, несмотря на совершенное различие в онтологических предпосылках? Она вместе со мной ждала этого события, и оно пришло. Однако медицинские мозги и этика требовали спокойствия: подруге необходимо было знать, что она сделала всё возможное, чтобы спасти меня. И она это сделала, протащив меня по всем знакомым врачам, несмотря на большие для себя хлопоты. И в результате мы получили третий диагноз, который устроил обеих, поскольку удачно вписался в наши онтологические картины мира.
Почему юная доктор прочитала всё иначе? Вероятнее всего, училась в Москве… и знала, что диагноз псевдомиксома – это любимая присказка тёти Люси, только в переводе на «медяз». Но моя память хранит и кипяток в венах, когда Юлькин одноглазый пират-онколог, глядел в свой микроскоп и с полным равнодушием описывал подруге очевидную для него онкокартину.
У каждого из нас своя Вселенная…
И возвращаясь от юной девочки-доктора, я понимала, что в некотором роде выиграла этим своим «путешествием в болезнь» джек-пот, впервые в жизни пристально вглядевшись в свою Вселенную с её вечными метаморфозами, в которых попробовала разобраться осмысленно и представить как некую общую картину, а не калейдоскоп веселой «чехарды» из разрозненных желаний, заставлявших меня часто невесело смеяться, констатируя у бога прекрасное чувство юмора.
Я увидела судьбу матери и отца в своей Вселенной, именно их я бы прожила, не потрудись отправиться в самостоятельное «путешествие», и получила бы настоящую болезнь и инвалидность.
Почему я этого не сделала? Потому что насмотрелась на старую армянку и сочла смерть более достойным выходом, чем жизнь при таких обстоятельствах. Кто мне её «подкинул» перед аналогичным событием жизни? В терминологии профессора Свааба, мой мозг, ибо он постоянно зависал, глядя на неё. Однако мозг зависал в мысли, а мысль посылалась из сознания – из моей Вселенной, которая практически двадцать лет готовилась к этому «путешествию», поэтому я так остро и реагировала на старых женщин, ибо пришло время ухода, которое я сама себе когда-то назначила, и мне нужен был образ, ибо прежние не устраивали.
– Ты хотела быть свинаркой: получите – и распишитесь!
– Но постойте! Ведь я же уже передумала?!
Да, именно так.
Там же во Вселенной моего сознания жила и другая сказка – сказка о старости, где у меня дом и сад… ну, и поросята, которым я от нечего делать вещала про Сократа. Последнее было, конечно, шуткой, но какой-то помнится очень горькой, когда я пребывала в печальке и отчаянии. Печалька кончилась, отчаяние забылось, а вот шутка в сознании – осталась. Дом же в лесной глуши, озеро, тишина, одиночество, работа преподавателем и философия были в моей сказке сознательно возраста весьма активно промыслены и даже прописаны, хотя и с отягчающими обстоятельствами, из которых тоже пришлось выкручиваться за время своего «путешествия в болезнь». И в Склифе у меня был момент выбора себя для будущего, когда сошли базовые противоречащие друг другу сказки, поэтому я так неадекватно и пристально вглядывалась в окружающее пространство и людей вокруг себя…
Сознание и мозг работали слаженно: одно подкидывало разные картинки, другой – активизировался, а я зависала, пытаясь делать выводы и обобщения. Меня не устроил образ ни вечной комсомолки, никакой иной, поэтому в палате появилась старая краеведша как образец достойной старости. Могла ли она не появиться? Вполне, но я всё одно нашла бы в окружающем пространстве требуемый образ: сознание послушно генерировало бы его из прошлых впечатлений (чуть от бабушки, чуть от дедушки, чуть тётушки, чуть от дядюшки), а мозг заставлял бы меня пристально вглядываться в мир, пока не нашла бы искомое. Почему так быстро был найден образец – в шесть дней? Я лежала в больнице и целенаправленно думала о себе. Я выбирала жизнь, зная, что пришло время смерти.
Так сознание и мозг одновременно завершали и старые сказки, и продолжали при этом работать над запущенными в производство, а то, что эти сказки были несовместимы друг с другом, так этот вопрос нужно задавать, полагаю, ни мозгу, ни сознанию, а мне. Этим двум ребятам приходится делать порой невозможное и как-то выкручиваться из тех комиксов Марвел, которые живут в моей голове.
Поэтому Слово лечащего врача о болезни я восприняла со стопроцентным кредитом доверия на онтологическом уровне, ибо оно совпадало с одной из моих старых сказок и подтвердилось анализами, хотя я не чувствовала себя больным человеком. Слово юной девочки-доктора о жизни я восприняла со стопроцентным кредитом доверия на онтическом уровне, но для этого мне потребовалось два месяца, чтобы переписать сценарий жизни на онтологическом уровне. Слово же о врачебной ошибке позволит интеллекту навести мосты между реальностью жизни и вымыслами сознания в будущем. Возможно, пройдет несколько лет, за заботами и суетой я забуду свое «путешествие в болезнь» и, чтобы не заморачиваться, соглашусь с врачебной ошибкой.
Как моё сознание и мозг выкручивались из старых сказок? Они заставили меня их прожить до конца с срочном порядке, устроив это авантюрное «путешествие», в котором мне пришлось пристально вглядеться в себя, в свой мир и открыть дорогу новым сказкам.
Что есть мысль? Мысль – действие нашего разума или интеллектуальная эмоция, возбуждающая мозг, в котором она прокладывает новые нейронные связи или бежит старыми тропами жизненного опыта.
Мыслила ли о своей болезни моя матушка? Нет, она боялась, и поэтому слепо доверилась врачам. Родилось ли в ее голове Слово жизни? Да, родилось. У меня есть дневник матери, который она вела перед смертью, данное утверждение не является голословным. Слово о жизни в ней родилось, но она продолжила пить таблетки, и организм не выдержал очередной химиотерапии. Из-за страха мама не услышала свое Слово о жизни, и жизнь из нее ушла. Что жило в моем сознании от этого сценария родной, но все же другой жизни? Слово моей подруги, которая уже после смерти матери, призналась, что у неё изначально были хорошие анализы и её, юную маленькую неопытную девочку-доктора, так и подмывало сказать, когда у неё спрашивали совета:
– Тётя Валя, не делайте ничего, не надо, вы так дольше проживете…
Моё сознание помнило своё восклицание-горькое возмущение:
– Так почему же ты не сказала этого? – и подруга сказала это мне.
Что жило в моем сознании от этого сценария родной, но все же другой жизни? Слово и самой мамы, вычитанное в строчках её послания. Что я нашла в тех строчках? Мир, целый мир, похожий на незнакомую Вселенную. Мир, приведший меня в большую растерянность. Мама жила с нами, она была настоящая, живая, из плоти и крови, любящая, тихая, незаметная, неизменно заботливая. Мама была, но её как бы не существовало. Где бы она ни была – дома ли, в больницах, хосписе – все строчки её были о других, но только не о себе. О себе, про себя, для себя за целый год записей было лишь её Слово жизни – мучительное восклицание, сходное с «пограничной ситуацией», человека, заглянувшего в лицо смерти; человека, вставшего на край бездны; человека совершающего выбор, свободный выбор о себе. И мама приняла решение пить таблетки, заменяющие химиотерапию, потому как в последней ей уже отказали врачи. Это было её решение – её свободная воля и выбор, о котором мы – семья – не знали и не догадывались, погружённые в заботы и суету, и не заметившие, как страшно другому, живущему с тобой рядом. Почему она приняла такое решение? Это был узор мыслей-впечатлений, кружившихся в ближайшей зоне её сознания, и наделенных авторитетом медицины. Это было ближайшее решение, принятое из страха, а над другим она не потрудилась помыслить. Могла ли? Да, могла. За полтора года до смерти другой вариант развития событий ей был показан, но она так и не решилась совершить свое «путешествие в жизнь».
И когда я получила свою очередную «пограничную ситуацию», и встала вот так же, как и мама, перед лицом бездны, то в моём сознании жили все эти картинки и размышления над ними, хотя и находились в тот момент, если так можно выразиться в «слепой зоне», поскольку в активном сознании кружились образы пациенток из Склифа. Без памяти о маме моё стояние пред бездной и «путешествие в болезнь» были бы какими-то иными: в тот момент я неосознанно прожила её судьбу и отразила, словно в зеркале.
Мыслил ли мой отец о болезни в своем «путешествии»? Нет, он мыслил о выживании семьи после его смерти – и выжил сам, чтобы семья жила. Его фантастическое упорство, воля и сила характера в сумме с хорошей генетикой позволили ему пройти через это «путешествие» и продолжить жить в сказках, где прежде думают о другом, а потом, если останутся силы и время, – о себе. Как он выздоровел? Часть коммунистических сказок своего детства он всё-таки дописал. Во-первых, обиделся на государство, которое после распада СССР не выступало больше гарантом прав и свобод, и перенес акцент на семью, что в новых экономических условиях без него была до очевидного беспомощна. Во-вторых, снял с себя бремя ответственности за сорокалетнего к тому моменту младшего брата, моряка и разгильдяя, за которым просила присматривать перед смертью бабушка. Двадцать лет он присматривал, держа слово данное матери, и забрал обратно только, когда речь зашла о его жизни и смерти. В общем, ломка сознания у отца была коренная, хотя он, конечно, не мыслил в таких категориях.
«Путешествие» отца длилось больше двух лет. Первые полгода ушли на курс химиотерапии и операцию в лето. И осенью мы копали картошку, и отец, похожий на мумию, таскал мешки и страшно злился на младшего братца, который вместо помощи бухал с деревенскими колдырями и весело-пьяно просил ни о чём не беспокоиться. Именно в тот момент отец послал младшеньких в самостоятельные путешествия и принял судьбоносное решение – выжить. Всё остальное время ушло на серию пластических операций и принятие нового образа себя как внешнего, так и внутреннего.
Этот путь отца также жил в моем сознании, даря возможность принятия собственных решений, исходя из уже известного. И, в сущности, именно его я взяла прообразом в своем «путешествии», как обычно бессознательно для себя первой, с ручками и ножками из плоти и крови, но весьма осознанно, я бы даже сказала прозрачно, для себя второй, живущей где-то в мире сознания. Первая-Я имея уже интуитивный прообраз лишь дополняла и вносила в него некоторые коррективы, что называется, под ситуацию и с ускорением по времени.
Мыслила я свою болезнь как состояние сознания? Да, иначе бы не оказалась в аду своих прошлых недодуманных до конца эмоций и мыслей, хлынувших лавиной и заставивших срочным порядком обнулять старые сказки, что были не совместимы с образом краеведши из Склифа. Как это было? Да, так же, как и у отца.
«Путешествие» длилось полтора месяца, я находилась в глубокой коме от страха финансового краха и делала всё, чтобы к нему приблизиться. Однако мысль о болезни, неотвязно жужжавшая во мозгу и сознании, заставила меня наконец-то исследовать мотивы своих занятий трейдингом. Я выносила себе мозг практически сутки, перебирая с упорством одержимого фанатика всё, что только могла вытащить из своей памяти в связи с темой денег. Я довела себя чуть ли не до исступления, но ни один из сформулированных ответов не удовлетворял меня. Я накрутила несколько километров, гуляя по парку, но и там не приблизилась к истокам своих страхов. И вот утром, лежа на полу в йогических потягушках, я зависла, натурально, зависла в пространстве мысли: мне привиделось прошлое – и это была такая же развертка реальности, как и выход от юного доктора в мир с пирожными.
Я лежала на полу, старательно выполняла упражнения, но вся была какая-то странная – сосредоточенно-расслабленная, что ли. Я лениво и отстраненно пыталась следить за дыханием и в то же время наблюдала, как мозг сканирует пространство. И вот мысль моя оказалась в кадетке… в моменте, когда я впервые столкнулась с потерянным, подавленным, затравленным, но храбрящимся взглядом сына, что держался изо всех сил, дабы оправдать своё доверие ко мне – не моё к нему, а именно своё доверие ко мне: ведь я не могла запихать его в ад, родитель не может желать плохого своему ребенку, – и заставить меня гордиться собой.
Здесь надо сделать небольшой экскурс в прошлое и объясниться: почему я отдала сына учиться в кадетский корпус? После смерти матери я решила переехать к отцу, в большую родительскую квартиру, а свою маленькую отдать сестре, чтобы та могла устраивать личную жизнь, свою же я собиралась посвятить – папе. Ребенок был против, однако мы переехали. Отец не смог ужиться ни с внуком, ни с котом, поэтому мне пришлось как-то дальше выкручивать из ситуации: ребенок был отдан учиться в кадетский корпус, а с котом папе пришлось смириться, его в отличие от сына я не смогла выкинуть на улицу. Сын решил: мама не может желать плохого и отравился в кадетку. Дальше, как в кино: папа решил отдохнуть ото всех – и купил квартиру; сестра с рецидивом попала в больницу; сына чуть не убило кадетское братство; кота отравили соседи. Я осталась совершенно одна. Эту сказка о коммунистическом счастье для всех я писала с чужих слов, и она рассыпалась с самого начала, а через полгода потерпела крах. Однако ребенок отучился в кадетке – все три, а затем уехал учиться в Москву. Я следом за ним, оставив в Сибири руины вместо социализма.
Была ли я свобода в своих действиях? Еще как! Я дожила до диктаторства, ломая свободную волю всех и каждого, кто смел мне перечить. Была я свобода в выборе сказки? Нет. Нет – от слова «совсем»: я проживала папину сказку, становясь его копией, и строила военную коммуну для него… и ему она не понравилась. Могла я выбрать другую сказку? Да, но поняла это только через семь лет валяясь в йогических потягушках на полу московской общаги.
И вот, когда сказке военного коммунизма было девять месяцев, я впервые пришла к ребенку в кадетку… и увидела тот самый взгляд, что застрял в моем сознании невыносимой мукой. Я помнила, как во мне всё рвалось, но была бессильна изменить что-либо в ситуации, которую сама и создала, поэтому сжав скулы шла вперёд, не оглядываясь по сторонам, с одной лишь мыслью: выжить и выйти на солнце. Это Слово о выживании также подарил мне отец, и я ему следовала, веря, что это самое последнее волевое усилие, а дальше рай и банановые кущи. И именно эту сказку военного коммунизма я чуть не устроила своим студентам.
И вот, мысль моя остановилась, замерла… я в кадетке… я вижу своего несовершеннолетнего сына и не могу к нему даже подойти, ибо не положено… мы смотрим друг на друга и чуть не плачем… я от бреда своего бессилия, сын от бессилия перед бредом… и время застыло. Это был момент выбора, я не совершила его в жизни, но совершала – в сознании спустя семь лет. Я подошла, обняла сына и спросила: «Хочешь мы отсюда уйдем? – он закивал. – Хочешь мы переедем обратно в нашу квартиру? – он снова радостно закивал. – Ты вернешься в школу и все будет как прежде? Обещаю, мы будем счастливы, а потом придумаем, что делать дальше с нашей жизнью. Хочешь?» И мы так радостно, так счастливо, так гордясь друг другом, улыбнулись и пошли домой. И я видела наши весёлые спины в темноте городских улиц: они шли вприпрыжку, вольготно, легко и держались прямо, потому что мы были свободы. Мы возвращались с ним наш тихий и уютный дом, стены которого всегда были неприступной крепостью и нашей защитой. Мы уходили от социального ужаса старой сказки в новую, которую бы писали вместе, размышляя и обсуждая в ней каждое слово. Мы уходили, и никто не мог нас остановить.
И вот я снова на полу, а в голове жуткий вопрос: так почему же я этого не сделала? Сказать, что я плакала? Нет, я рыдала, переживая настоящий ужас себя, ответившей себе честно на этот вопрос. В моём сознании не было альтернативного сценария, я просто не потрудилась помыслить о нём в то время, думая, что альтернативных не существует. И спустя семи лет оказалось, что их могло быть куда как больше, чем даже два.
Вот он ад… и рождение своего Слова, которое ты не потрудился додумать когда-то до конца. И я додумала, как бы сложить наша с сыном жизнь, если бы мы ушли, и нашла тот мир лучшим. И я докопалась до мотивов своего трейдерства и одержимости «красивой жизнью»: я хотела вернуть самоуважение, извиниться перед сыном за кадетку и заставить его гордиться собой.
Так я очнулась от комы и начала сознательно додумывать старые сказки, пока не превратилась в охотника за страхами. Могло ли сознание подкинуть мне другую картинку? Да, вполне, тогда я бы разматывала другой клубок разных причин и следствий, но с той же целью: заново пережить и переписать своё прошлое, согласовав его с выбранным образцом достойной старости.
Что происходило с моим мозгом в такие моменты? Монтаж. Сознание подкидывало ему «картинки», а он послушно прокладывал новые нейронные связи, словно тропинки, по которым собирался отправить меня в новые сказки жизни. Кто рассказывал ему об этих самых тропинках, ведущих в светлое будущее? Я – и первая, и вторая, и любая другая. Это была просто я, которая валялась на полу в истерическом припадке, осознавая безумие своих прошлых поступков, и додумывала мысль до конца: а что было бы, если я забрала сына из кадетки?
Что происходило в моем сознании в такие моменты? Одни воспоминания стирались и на их место записывались новые, сознательно выбранные. Нет, память о себе никуда не ушла, я продолжаю помнить и мотивы, и причины, и последствия своих решений, однако лишь как событийный ряд, на который вторым пластом нанесен столь же явственно пережитый в сознании и другой опыт личной жизни. Допустим, в ситуации с сыном, можно сказать, я прожила две полноценные версии прошлого от момента встречи с его взглядом в казарме кадетского корпуса: забрала и не забрала. Эти жизни сошлись в итоге в одну точку, «здесь и сейчас», сняв с меня до весьма жизнеспособной степени чувство вины за прошлое, а также обогатили новым опытом, которым я вольна распоряжаться по собственному усмотрению. Какой опыт я вынесла из альтернативной версии своего прошлого, случившегося в сознании? Это странно прозвучит, но свободы как отказа от своего же Слова:
- Мое слово! Хочу даю, хочу назад беру! Я хозяйка, а не раб своего слова!
Понятно, что к этому «хочу даю, хочу назад заберу» есть свои априорные условия к исполнению, как-то: изменение ситуации в худшую для «давателя» сторону и кристальная честность по отношению к другому – «держателю» слова. Я поняла тогда, что могла бы честно поговорить с отцом и признаться, что и мне тяжело жить в его казарменной дисциплине, и для общего блага нам лучше всё отыграть обратно, но, нет, я даже в сознательном возрасте бессознательно билась за звание «папина, доча» и пошла по пути военной диктатуры.
Я не забрала сына из кадетки, нет, но прожила это в своем сознании и поэтому следом в жизни, не заметив даже, стала сильнее спорить с отцом, не оставлявшим своих попыток вернуть меня умирать на родину, под его теплое крыло. Я перестала юлить и позволила себе быть честной. Это было тяжело, но мы справились. Я перестала юлить и позволила себе быть честной с сыном. Это оказалось легко и приятно. Я перестала юлить и позволила себе быть честной с собой. Это оказалось волшебно.
Я не забрала сына из кадетки, нет, но прожила это в своем сознании, и оно подарило мне личный опыт свободы как возможности отказа от старых сказок – опыт перевыбора себя. Я много раз смеялась, отмечая у Бога прекрасное чувство юмора:
- Ты хотела быть свинаркой: получите – и распишитесь!
- Но постойте! Ведь я же уже передумала?!
Именно передумала, точнее, не додумав мысль до конца, бросила на половине, думая, что всё это так пустяки, однако из сознания – она никуда не ушла. Именно передумала, точнее, не додумав мысль до конца, бросилась претворять её в дело, дело зашло в тупик, бросила дело, думая, что это так пустяки, однако из сознания – оно никуда не ушло. Именно передумала, точнее, не завершив одного дела, очаровалась другим словом, и, прицепив его к прежнему делу, сотворила какую-то химеру. У передумала много оттенков смыслов, которые копятся разным весёлым или не очень хламом в нашем сознании – и развлекают нас чудным калейдоскопом разной чехарды бесцельных действий или бессмысленных слов, из которых мы творим культурные коллажи. Это тоже путь: и он имеет место быть, и он даже весьма занимателен.
Что я делала, когда вот так вот не единожды лежала на полу или гуляла парку, замирая на каждом шагу, пока моя мысль блуждала где-то в неведомом пространстве в гостях у своего сознания? Я передумывала, точнее продумывала свою жизнь заново, и делала новый выбор о себе – я перевыбирала себя, а заодно и сказки своего будущего.
И это слово о перевыборе, если честно, внедрил в моё сознание мой юный сын, когда в шестнадцать лет начал писать свой первый роман. Так он изживал из себя кадетку и перевыбирал жизнь, создавая себя заново после того, как я убила его доверие к себе. Ох, как отчаянно два года я билась в этим его Словом – слушала и не слышала, читала и не разумела, спорила, пыталась понять и не могла. Почему я билась?
Во мне жили слова папиной сказки об ответственности за обещание, в ней черным по белому было сказано: дал слово – держи, плюс два исключения, позволяющие договориться с совестью, если общение не может быть выполнено: больница или смерть. Эту сказку мы с ним прошли от начала до финала, поскольку кардинальная переоценка жизненных ценностей сродни смерти в одном качестве и рождению в другом. И пока не случилось наших «путешествий» ни отец, ни я никогда не мыслили в своей голове об иных возможностях в развитии событий, кроме как по слову обещанному. Отец обещался матери заботиться о младших, я обещалась в том же ему – и это были тяжелые обещания. В некотором роде нам приходилось подстраивать свою жизнь под других, усмиряя себя в стремлениях. Мысль о том, чтобы передоговориться с собой и другим, оценить актуальность обещания и, в нашем случае, бремя опеки, не жила в нашем сознании. Однако в критический момент, когда телесная жизнь была поставлена на грань катастрофы, мы так или иначе дошли до конца старых сказок и попытались придумать свои. Новым сказкам отца больше двадцати лет, моим пошел второй год. И все, что он вложил после «путешествия» в свою жизнь базовыми стремлениями и ценностями, сбылось.
У Бога чудное чувство юмора: он просто ставит перед нами зеркало. Поэтому человеку может одновременно казаться, что он свободен или несвободен в своих действиях и желаниях, что всё в этом мире предопределено и решено за него или же думать обратное. Лишь человеку подвластно выбирать своё отношение к пейзажу, который он наблюдает в зеркале, когда в одной и той же ситуации он может выбрать казаться или быть, существовать или жить, работать на износ или творить, страдать или наслаждаться, ненавидеть или любить. Историческая ситуация, ближайшее окружение, семья, родственники, коллеги, друзья – нас всё это, конечно, в себя вбирает и не оставляет спокойным, но ровно до той степени, которую мы сами себе дозволяем.
Так, например, у Розы Александрины старческая деменция, позволяющая ей оставаться в своей сказке строительства прекрасного мира. Мозг и сознание старой женщины справились с этой задачей, просто замкнувшись друг на друге и изолировав её от всех травматических впечатлений внешней среды. Нет, она, конечно, понимает, где находится, что с ней происходит, что она ест, какой идет год и так далее, но это служит лишь внешними координатами для ориентации тела в окружающем пространстве, а по-настоящему живет она – в своем мире. Мой отец выбрался из подобной сказки через «путешествие в болезнь» и вошел в новую сказку о предпринимательстве, частной собственности и спекуляции с изуродованным лицом, как будто побывал в «мясорубке» Зоны братьев Стругацких из «Пикника на обочине». Жизнь так или иначе нас всех заставляет смотреть в зеркало своего мира, и случается это с завидным постоянством, которое психологи описывают как мировоззренческие кризисы. И справляемся мы с нашими сказками, которые подошли к финалу-кризису, по-разному…
Так, например, я на онтическом уровне – в пространстве жизни моего физического тела и первого-Я, в детстве впитав в себя очередной папин афоризм о необходимости держать обещание была связана им по рукам и ногам, и, находясь уже в сознательном возрасте, смотрела в жизнь отца, словно в зеркало, и отражала его судьбу в своей, то есть была совершенно детерминирована и несвобода. И если бы онкохирурги как-нибудь более щадяще обошлись с его внешностью, то вполне вероятно, что я и здесь отразила бы его судьбу через события своей жизни. Мое «путешествие» не могло не случиться, в сказках детства оно было также запрограммировано, как и исполнение мечты всей жизни о продвинутой свинарке, вещающей поросятам про Сократа. Наверное, после Змея Горыныча папа подумал и решил больше не подвергать детскую психику таким перегрузкам, поэтому прекрасный советский фильм про «Свинарку и пастуха» счёл вполне безобидной сказкой. Это, конечно, шутка, но папа мог мне это устроить, мой папа может всё.
Болезнь заставила меня остановиться и посмотреть на свою жизнь внимательнее, пристальнее я бы сказала, словно подняться над событиями и разобраться в том, что происходит, почему ты поступаешь так, а не иначе. Это и был переход на онтологический уровень себя же для исследования своего внутреннего мира как мировоззренческой картины, сформированной различными сенсорными и эмоциональными впечатлениями, а также чужим и своим опытом. Эта инвентаризация себя и промысливание альтернативного поведения подарили мне новый личный опыт, который моё сознание приняло к сведению, как полноценно состоявшие чувственные впечатления, прожитые на телесном – онтическом – уровне. Я не освободилась от мира, нет, я продолжала просыпаться каждое утро в том же месте, где и заснула, ходить по магазинам и считать по старой памяти гроши, гулять по парку, но я чувствовала себя свободной и радостной. Я освободилась от иллюзий старых сказок, которые больше надо мной не имели такой власти, то есть всё осталось, как и всегда, только моё мироощущение поменялось, превратив меня в недетерминированного человека, обладающего свободой воли.
Именно поэтому будучи очарована книгой Свендсена «Философия свободы», я не согласилась с трактовкой о свободе воли как свободе действия. В сказке военного коммунизма, придуманной мной для семьи, я была свободна в своих действия, но не в мыслях, пусть иногда даже очень правильных и хороших. В той сказке все было наоборот.
В пространстве жизни моего первого-Я, на онтическом уровне, я как раз обладала свободой действий, то есть свободой воли, по Свендсену, к которым меня никто не принуждал, не заставлял делать силой или ещё под каким-либо давлением. Давление я чувствовала только со стороны своего второго-Я, с онтологического уровня, которое вечно жужжало, что я не хочу переезжать к отцу, не хочу посвящать свою жизнь сестре, не хочу то, не хочу это, не хочу пятое или десятое, но старые сказки говорили: должна, должна, должна… и им я покорялась. Поэтому в той своей сказке я вроде как была свободна на онтическом уровне и даже недетерминированна, поскольку по собственной воле и разумению строила и ломала свою и чужие судьбы. Зато на онтологическом уровне я была по рукам и ногам связана различными словами и долженствованиями и чувствовала себя, словно спелёнутой по рукам и ногам, без малейшей возможности пошевелиться, то есть детерминированной и несвободной.
И вот это блуждание внутри себя – между онтическим и онтологическим уровнями – и дает нам попеременно разные ощущения то свободы, то несвободы, то чувство, я всё могу, то – за меня всё решено. Мысль, продуманная до конца, и честно проанализированная ситуация позволяет нам большую часть времени смотреть на себя с онтологического уровня и, видя, как складывались различные узоры наших сказок, освобождать нас от устаревших обязательств или изжитых отношений. Своё Слово, рожденное в этих размышлениях, дарит нам чувство свободы воли и… выбора, оно же дарит нам и силу воли, оно же даёт нам и право перевыбора, если что-то вдруг пойдет не так или жизнь подкинет новые головоломки.
Мысли, события и ситуации, на которые мы не потрудились обратить внимание, тоже плетут узоры наших жизней, хотя мы можем и не замечать их паутины. Однако нужно быть совсем глухим и слепым к себе, чтобы не обращать внимания на повторяющиеся события, повторяющиеся эмоции, повторяющихся людей, которые призывают нас подумать над происходящим, освободиться от паутины, ощутить себя свободным. Освободив ручки, мы можем забыть про ножки и вскоре снова попасть в веселую круговерть старых сказок на новый мотив. Это веселое и увлекательное путешествие по сказкам своей жизни мы пишем каждый на свой манер: по мере сил, желания и осмысленности. Мы заполнены этими сказками культуры от пяток до макушки. Мы не можем их не проживать, мы обречены на это самим фактом рождения, однако мы можем их выбирать, и в этом заключается наша свободная воля: в умении доверять себе и выбрать сказку по душе. «Прожить эту жизнь уже не легко…» – сказал мой сын устами своего героя, когда перевыбирал свое кадетское прошлое и себя вместе с ним заодно. «Главное не умереть, а умереть – достойно», – повторяла я в этом учебном году часто своим студентам. Мы доверились себе… и дожив в сознании насколько это возможно старые сказки, отправились в жизнь за новыми. Со временем может статься так, что новые сказки обветшают и станут похожи на старый чемодан. Значит, вновь пришло время подумать. И этот выбор есть наша свободная воля – наше самотворение жизни.
И вот тут возникает вопрос: на что мы ориентируемся, когда выбираем наши сказки и роли в них? Понятно, что на культурные образцы своего времени, считанные из информационной среды и принятые как руководство к действию. Это их я называю сказками. Но откуда сама культура черпает эти образцы? Мой мозг в детстве твердил мне, что я хорошая девочка. Откуда он это взял? Сын говорил, что кадетка его испортила, он стал худшим по качеству человеком, нежели был. На что он ориентировался, когда оценивал себя? Мой отец, несмотря на все испытания в жизни, остался верен своему кодексу чести. Кто в него вложил эти непоколебимые традиции и устои? Откуда к нам приходят сами сказки?
***
Когда профессор Свааб пишет, что на людей нельзя возлагать ответственность за серьезные заболевания и внушать им чувство вины за то, что они сами их допустили и не хотят выздороветь, я полностью с ним согласна, однако в моем случае природа не предусмотрела тормоза.
Шесть дней назад заболел сын. Первый день я смеялась. Второй – мотивировала. Третий – молчала. В четвертый – вызверилась… боль у кого-то прошла, но зверства мне не простили.
У сына мочекаменная болезнь. На мой взгляд, это наследство сибирской кадетки, а также московской Академии ФСБ, поскольку с точки зрения психосоматики камни в почках – это долгий перманентный страх, загнанный в подсознание, а также подавление воли и невозможность следовать своим желаниям.
Кадетку сын закончил. Академию тоже… почти.
За полгода до выпуска случилось ему креститься и передумать: он одномоментно резко перевыбрал своё будущее, заявив всему миру, что служить не будет, даже положенные пять лет после окончания военного ВУЗа. Четыре месяца ушло на различного рода противостояния: чужим словам, насмешкам, унижениям, угрозам и просьбам, которые то жестко ломали, то ласково обманывали чувство уверенности в себе и правоте собственных действий. Противостояние закончилось предложением разумного выбора между: 1) отчислением по неуспеваемости без диплома с выплатой компенсации за обучение или 2) получением высшего образования, но с распределением в «очень глубокую провинцию мира». Предложение поступило в пятницу, в аккурат перед предзащитой во вторник. Сын попросил два дня на размышление, и в понедельник утром подтвердил свои намерения.
Понятно, что как только он осознал свое бегство из системы и чувство свободы, то расслабился, и камень… тоже стал стремиться на свободу. Это можно считать смешным совпадением, но стоило сыну в пятницу получить на руки все документы и уйти восвояси, как в субботу утром он слег с приступом почечных колик.
Первый день я смешила его, как только могла, заставляя сотрясаться от смеха, потому как прыжки по ступенькам в тот день доступны были только Чаку Норрису. Смех не помог, но эпитетов в свой адрес я наслушалась много.
Всё воскресенье я участливо сострадала, терпеливо перенося стенания «мне больно, я плачу, меня цапеля укусила», и истощила весь свой запас лайф-коучинга, пока мы наматывали километры по тропинкам парка. В какой-то момент ребенок даже поверил в волшебную силу организма, который знает пути самоисцеления, переложив ответственность за обещание этого исцеления на меня. Силлогизм был прочитан неверно, но я настолько устал ораторствовать, что отпустила это до поры до времени, тем более что утром сыну предстояло ехать устраиваться на работу.
Третий день я провела в тишине и спокойствии, а вечером молча слушала заевшее «мнебо-япла-меняца», в котором на меня возложили не только жестокость пытки трудоустройства в таком состоянии, но и вину за ложные надежды исцеления. Я молчала, по-своему сын был прав. Однако физическое страдание в первый рабочий день подарило сыну очень неудобную для социальной жизни мысль:
– На что уходит жизнь? Утром ушёл – вечером пришёл, а жить когда? Я хочу гулять по парку и философствовать!
Эта мысль уйдет в «слепую зону», когда боль утихнет, а он втянется в новую и интересную работу, но из сознания она уже никуда не денется, и придет день напомнит о себе в полный голос, ибо здесь сработало все сразу – и онтический, и онтологический уровни: физическое страдание «вспахало» в мозгу шоссе из нейронов, скоростную трассу ведущую в сознание.
Однако «здесь и сейчас» болезнь как-то не по прогнозам затягивалась: три дня были чересчур долгим сроком для прохождения конкремента по мочеточнику. С этим надо было что-то делать, но что именно я не знала, ибо ничего кроме проповедей о силе мысли предложить не могла. С тем мы и уснули.
Утром четвертого дня сын уехал на работу, но тут же вернулся – злой и решительный:
– Ни одна работа не стоит того, чтобы так страдать! Ни одна! Вылечусь! Найду другую! Мир не остановится! Завтра наступит! Устроюсь на месяц позже! У меня до конца лета ещё есть время! Правильно? – и он посмотрел на меня.
– Правильно, ты у себя один… – выдохнув, настороженно поддакнула я.
– И не надо мне рассказывать, что люди – это набор социальных ролей и обязанностей. Я человек, правильно? Правильно. Значит, могу сказать – нет!
Ситуация находила сама в себе разрешение, это меня радовало, но её поворот настораживал. Почему сын поехал устраиваться в таком состоянии? Месяц назад трудоустройство не состоялось из-за подписанного контракта с Академией, поэтому все ждали, когда он закончит свои дела и выйдет на работу. Это было Слово-обещание, которое попало на болезнь, затянувшуюся сверх ожиданий.
И вот мы отправились в больницу, чтобы сделать УЗИ и посмотреть, где там застрял наш злополучный камень. Доктор был мил и терпеливо переносил моё стояние у себя над ухом. Мы искали камень и нашли его несмотря на то, что никакой обещанной тени я не увидела, как ни старалась. Главное увидел доктор, и ровно по сказанному, хотя и чуть было не ошибся почкой, но я вовремя исправила. Откуда я знала и размеры камня, и где он? Сын поведал, а его слову можно было доверять. В начале учебного года он проходил плановую диспансеризацию, и врач, обнаружив камень, показал, рассказал, но в карточку этот момент не внёс, чтобы не портить мальчишке историю. Мы ждали. И пришло время. Никто не удивился.
Однако, выйдя из больницы, я удивилась себе. Половина месячного бюджета за УЗИ, консультацию, анализы и стояние над душой? Я заплатила за право высказаться прямо: без прилагательных, без существительных, без эвфемизмов и патриотических интонаций, а так, что называется, по-пролетарски на одних только глаголах и наречиях с «такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения», но дарят отдохновение. Нет, я, конечно, долго трудилась над «сознанием бедности», но, видимо, недотрудилась, хотя жалко мне было не столько денег, сколько развода на них. Прежде всего я исправила ошибку сына в силлогизме о чуде самоисцеления:
– Не надо мне рассказывать, что человек свободен от чужих мнений и может решать сам о себе! Ты не веришь мне! Хорошо! Я ошиблась! Пусть так! Но почему ты не залез в Гугл и ничего не прочитал о своей болезни с тем, чтобы удостовериться в моих словах? Нет, ты требовал поддержки и выносил мне мозг своим нытьем! Почему ты теперь поверил холеному доктору, которого первый раз видишь? Хорошо! Верь доктору, если не можешь верить себе, своему организму, своим ощущениям, а меня оставь в покое!
Дальше я активней требуемого живописала путь веры в современной медицине, а заодно прошлась тяжелой артиллерией по поводу всех «мнебо-япла-меняца», ну, и так далее – всё, что под руку подвернулось.
Боль тут же как рукой сняло, правда, доктор прописал таблетки.
У сына «путешествие в болезнь» длилось четыре дня: в нём он переписал, дописал, прожил и пережил, надеюсь, все старые сказки своего детства до конца. Почему я так утверждаю? После визита к врачу, уже успокоившись, он устроил себе головомойку, пытаясь объективно оценить ситуацию и своё поведение, задавая неудобные для самолюбия вопросы и стараясь отвечать честно.
Почему он не позвонил и не взял ещё неделю отсрочки? Это наша с дедом присказка жила в нем теплой плотью и кровью: умри, но обещание сдержи. Это просто не пришло никому из нас в голову. Вопрос о возращении на работу бился о тернии самолюбия, отчего путь отказа и поиск новой работы представлялся более легким. Однако здесь шла дурная подмена, на которой он и был пойман: не работа виновата в страдании, а болезнь, поэтому разумней всё же позвонить, самообъясниться, а там пусть руководство решает, что делать с таким новоявленным работником. В итоге вышел небольшой анекдот: пришел, документы подписал и на больничный ушел. И вышло так, что вроде как «случайная» ситуация изжила из мира сына нашу с дедом присказку; внедрила в сознание мысль, что он хозяин своего слова, а не раб; научила прямо и открыто объясняться с людьми без стремления к самооправданию, даже если ты и предстаешь в некрасивом свете, а также подарила образ новой сказки его личной жизни – «гулять по парку и философствовать». Многому научил его этот оксюморон, а боль и «неуютство» впечатали всё новое в сознание с максимальной эффективностью.
И пятым днем он уже беспокоился по поводу отсутствия боли и остановки камня: три дня качественного страдания в картине холёного доктора были лишь генеральной репетиций, поскольку камень он увидел всё также в почке. Я на это лишь язвительно разводила руками и улыбалась: мне больше веры не было… и, надо признаться, я испытывала от этого облегчение.
На шестой день сын, слава богу, отправился мурлыкать к невесте, дав мне передышку, однако вечером он вернулся от тещи:
– И.И. сказала, что ты изверг! Что ты издеваешься! Что нельзя так с больными обходиться!
– Чую. Кто-то жаловался. На меня. Да? Лягушонок…
– Да! да! да! жаловался! И не стыжусь этого! Я себя хоть человеком почувствовал, а не последним ничтожеством! Спасибо, что ещё морг не вызвала вместо скорой!
– Хорошая идея, в следующий раз с морга начнём…
– Нет! За что? Ну, за что?! мне такая мать? Я, наверное, в прошлой жизни каким-то рецидивистом был!
– И.И. тебе не предсказала заодно, когда камень из почки выйдет?
– Сказала, через неделю в какой-то там почечный лунный день...
– Ну, если только в почечный…
– Нет, надо быстрее внуков рожать и ей отдавать! А с тобой так, приехать, когда подрастут: познакомьтесь дети… это баба Рита… она держала колонию… всю колонию… три года… она почетный вор… И как я только выжил в таких невыносимых условиях! Выжить с тобой – это уже подвиг!
– Ну, хватит уже, раскудахтался, Лягушонок…
Сегодня седьмой день от начала болезни у сына. И сын где-то на даче гуляет с невестой и мило мурлыкает с тёщей – чудеснейшей женщиной, врачующей домашних заботой и лаской, умеющей дарить мягкое, теплое, согревающее душу, родное и столь нужное слово. Сегодня сын где-то на даче со своей новой семьей, большой и дружной, нежится в заботе любящих женщин. Сегодня сын где-то там, где речка, банька, поле, лес, солнце и руки любимой – счастье новой сказки-жизни, одним словом.
Сегодня день выпускного. И где-то на юге Москвы мальчишки красиво отмаршировали по плацу, получили свои дипломы и, должно быть, держат путь в ресторан, а, может быть, всё ещё в залихватском счастье молодости и заслуженной радости колесят по столичным улицам.
Сегодня последний день в сценарии «Доживём до выпускного». Однако вместо красивого платья и солнечного плаца новоиспечённая баба Рита сидит в потрёпанной футболке, тупит в пространство и в очередной раз констатирует, что у Бога потрясающее чувство юмора.
И сегодня я в печальке… и пошутить боюсь, вдруг опять боком выйдет. Полтора года назад я придумала план. И я его придерживалась. Вопрос: я умерла или получила бессмертие? Двадцать лет назад я выбрала сказку под кодовым названием «Сын». У меня была сказка, и я её придерживалась. Вопрос: это конец или продолжение следует? В какой-то печальке я горько пошутила, что акме моей жизни – это басни про Сократа поросятам. У меня было дурное настроение, и я его не придерживалась, но шутка вполне себе состоялась. А ещё я напридумывала сказки про «Black&White», про «You&I», про «Смерть», про «Ведьму», про «Любовь и фатализм». И ещё целый ворох других, если потрудиться вспомнить. Вопрос: пока я их все не проживу – не умру? И мне опять хочется пошутить, типа: «Ребята, да я замахаюсь!» – но я держусь.
Устала я что-то. Трудно это быть сказочником. Может быть сказки сами где-то живут и себя рассказывают, и их лишь надо уметь услышать?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СЛУЧАЙНОСТЬ И КАУЗАЛЬНОСТЬ, или Слово о мифе
Помнится, как пятнадцать лет назад я заигралась так, что события – реальные, физические, случающиеся – закружились в неуправляемой круговерти. Работа, личное, интриги, махинации и манипуляции – все смешалось, вышло из-под контроля и превратилось в такую весёлую кутерьму, что в какой-то момент я поймала в себе состояние тупой отстраненности, словно сидела в кинозале и наблюдала за действием на экране. Самые разные эмоции, словно паровой котел без предохранителей, разрывали меня изнутри, и я впала в физическое оцепенение. Все вокруг бурлило и кипело, а я только и могла что улыбаться да пожимать плечами. Все действующие лица расшифровывали эти мои улыбки как ответы на свои вопрошания. Это был экшен.
Я не знаю кто был продюсером и сценаристом этого фильма, но режиссёрскую работу поручили мне. И вот в разгар съёмок режиссёр «заболел», процесс было не остановить, замов не было. Я сидела на лавочке в немом отуплении и глубокой печальке, скованная страхом и бессилием: у меня не было сил, чтобы разговаривать с людьми, исполнять рабочие обязанности, принимать решения. Я сидела и стяжала одно из самых весёлых страданий своей жизни, прекрасно понимая: пройдет три дня, и я включусь в съемочный процесс, жизнерадостность всё равно возьмет верх, сколько бы я тут сейчас не посыпала себе голову пеплом, обещая кому-то сидеть тише воды, ниже травы, если вот это вот всё хорошо закончится. Так и случилось, но три дня я наблюдала живое самотворение жизни без своего живого участия.
Однако через год круговерть повторилась, и меня вышибло уже на четыре дня в бессознанку вместо одного момента на лавочке, последствия осознавала года три. Потом устроила диверсию… и попала в парк аттракционов на карусель, с которой не знала, как спрыгнуть. Тошнота на карусели не вызывает смеха даже в американских комедиях с плоским юмором, в реальной жизни – это история и вовсе не из приятных. Ты бежишь по замкнутом кругу повторяющихся событий, словно учишь один и тот же урок и не можешь понять, где допускаешь ошибку. Прямо как со старой армянкой из Склифа, которую от еды рвало, но и не есть она не могла. Это ситуации одного и того же порядка, но только на разных уровнях.
Всё это сказки прошлой жизни, что писались в залихватском упоении молодости после того, как я вырвалась на свободу из уз Гименея и вышла на работу, подарившую мне финансовую независимость. Вспоминать их приятно. Рассказывать стыдно. Повторить? Это вопрос, что называется, по настроению. Основные я прожила, осознала, закрыла. Я была молода, сильна, беспечна, наивна, самоуверенна, весела и много шутила, поэтому у них есть куча присказок.
И в печальку вчера меня вогнали все те возможные присказки, которые живут в моём сознании и самотворятся в жизни, оставаясь в «слепой зоне», и та обреченность, которая навалилась, как только я представила, что их все придется доживать. Тут бы и пошутить по старой памяти, да это, значит, сказку ещё одну сотворить и жизнь ещё одну «нарисовать», затем впечатлится, опечалиться или обрадоваться – пошутить и ещё плюс одну сказку получить, и так до бесконечности. Это похоже на понятие колеса сансары из индийской философии, которое представляет собой круговорот наших смертей и рождений. Однако, если всмотреться в мир своего сознания пристальней и посмотреть, как наши мысли отражаются в событиях реальной – физически творящейся – жизни, то получится интересная картина.
Наши мысли, и особенно частотно повторяющиеся, создают желания, стремления, намерения и целеполагания – сказки, одним словом. В сознании эти сказки запускаются в производство, и начинают воплощаться в жизнь, как фильмы, с весьма большим составом участников, где у каждого из героев своя личная сказка. Это только в кинокартине есть один главный герой, а остальные второго плана, в жизни – все герои и главные, и второстепенные одномоментно. Каждый из нас проживает свои сказки, поэтому, например, в одном сериале под названием «Рабочие будни» кто-то проживает сказку о Золушке, кто-то будит Спящую красавицу, кто-то готовится к битве со Змеем Горынычем, а кто-то превращается в Добра молодца. Сериал – один, а сказок и главных героев в нем по числу участников.
И вот обычная картина: не досмотрев до конца одну сказку, запущенную сознанием в производство, мы начинаем мыслить о другой, а затем ещё об одной – и так насколько темперамента хватит. И в мире сознания получается целая киностудия, где мы режиссируем сразу несколько фильмов с собою родным в главной роли. Хорошо, если режиссёр справляется со своими обязанностями и не теряет контроля над различными стадиями производственных процессов: тут кастинг на роль Иванушки или Алёнушку, там иду туда сам не знаю куда, здесь нашёл то – не пойми что, где-то во всю долго и участливо и так далее. Если бы мы умели быть зрителями самих себя, то увидели, как в разгар похода за смертью Кощея, например, наше внимание неожиданно отвлекла Русалка, хотя в Алёнушкином сериале у нас уже главная роль и по вечерам все заняты. Однако девочки так заморочили голову, что, забыв про Кощея, мы готовы стать Одиссеем, но этому препятствует постоянная работа в сериале «Три сантиметра над уровнем неба». О, сколько волшебства можно намыслить в весёлом хаосе ролей! Однако сказка про Кощея рано или поздно напомнит о себе, и, оставив свои мечты, мы продолжим прерванное путешествие за смертью Кощея и получим свой личный экшен из калейдоскопа намысленных «мечт», вместо традиционного кроссворда «в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце – игла». И получается, все эти сказки творятся в нашей жизни одномоментно.
Завершение сказки – это смерть главного героя в одном качестве и рождение в другом. Может случиться, что завершение сказки – это лишь смерть, если роль Змея Горыныча, допустим, больше не интересна. Однако жить без сказки нельзя, поэтому возникает необходимость выбрать следующую базовую роль, как смыслообразующий центр для событий дальнейшей жизни. И если в детстве сказочные роли для себя мы выбирали интуитивно, то во взрослом возрасте у нас есть шанс сделать это осознанно.
А сколько этих сказок может проживаться нами одномоментно? Сколько из них мы дописываем сегодня и умираем в них вместе с главными героями? Сколько открываем, чтобы прочитать первые строчки и повести героя к светлому будущему? Сколько мы забыли дочитать, увлекшись другими? Сколько того? Сколько этого? Вот и получается, что умираем и рождаемся мы в «здесь и сейчас» творящейся жизни ни единожды, даже если и не замечаем этого. Эти смерти и рождения есть ничто иное как наши мысли, которые роятся в сознании и складываются в сказки, точнее, мотивы целенаправленных действий. Эти смерти и рождения есть ничто иное как наши целеполагания, между которыми мы ходим, бегаем, мечемся, пытаемся прогнозировать, корректировать или исправлять в нашей «здесь и сейчас» творимой жизни. Всё происходит «здесь и сейчас», и происходит одномоментно, и происходит в нашем сознании. Вырваться или остановить этот круговорот – это выйти за пределы сознания. А может ли человек выйти за пределы сознания? Я не знаю. Ответа нет. А тот, к которому приведут вот эти самые строчки, будет лишь одним из возможных. Почему я так говорю?
Помните, в детстве я часто слушала «Конька-Горбунка», но выросла и благополучно об этом забыла. Из «слепой зоны» сознания это воспоминание вышло благодаря данному тексту. Так вот вчера, в поисках ответа о возможности человека выйти за пределы собственного сознания, мне стало припоминаться, как эта сказка была мною слышима. Понятно, что все мы так или иначе ассоциируем себя с каким-либо героем и что сюжеты любимых сказок становятся базовыми, именно их мы прежде всего проживаем, став взрослыми. «Конька-Горбунка» я выбрала себе сама без какого-либо вмешательства со стороны из весьма приличной домашней фонотеки.
Припоминание привело к интересному открытию: оказалось, я ассоциировала себя с Коньком-Горбунком – маленькой уродливой лошадкой, верно служащей своему хозяину. Я понимаю, главный герой правильный дурачок, и слово «дурак» могло привести в замешательство моё детское формирующееся сознание, но там была ведь и Царь-девица, то есть полный комплект традиционных ролей мужского и женского начала. Может быть, все дети выбирают себе роль исходя из названия сказок, не знаю, но сомневаюсь, иначе как быть с «Сивкой-Буркой» или «Кощем Бессмертным». Я допускаю, что кто-то из мальчишек может «прочитать» Кощея Бессмертного как крутого парня, которому хочется подражать, но «прочитать» себя Сивкой-Буркой, Серым Волком, Курочкой Рябой или Щукой – это надо постараться, это не есть культурный мейнстрим.
Поэтому первой моей реакцией был ехидный смешок согласия. Да, я всю жизнь и была такой незаметной лошадкой, стремившейся служить своему хозяину верой и правдой. «Хозяин» мною назначался, как правило, из близких людей, будь то отец, любимый, подруга, сестра или сын. Однако к «хозяину» у меня было неподъёмное требование – уважение. Горбунок стал моей базовой ролью жизнь: мышь серая в школе, первая с конца в женской дружбе, серый кардинал на работе, шея для мужчины и дочь послушная для отца – всегда в тени и со стремлением воплотить в жизнь чужие желания. Это личное внутреннее самоощущение, о котором «хозяин» мог и не догадываться. Каждый сверчок знай свой шесток, любил повторять мой дед Добро-Добро, то есть знай своё место: моё место было в тени «хозяина». Вряд ли такое осознание себя может с ходу понравиться. Вот и я усмехнулась.
Однако задалась вопросом: кто собственно такой Горбунок? И залезла в интернет. Оказалось это игрушка в тринадцать сантиметров высотой и ушами в семьдесят один. Я же всегда представляла его маленьким пони, похожим на ослика. И первая моя личная ассоциация в связи с резко трансформировавшимся образом, которая проскочила в голове: Конёк – это совесть, нечто похожее на сократовский даймоний или внутренний голос, подсказывающий правильные решения и предостерегающий от неверных поступков. В сущности, интернет подтвердил и несколько расширил эту ассоциацию в пределах сказочного повествования. Данное объяснение понравилось мне больше, в нём присказка деда уже представлялась, как необходимость познать своё истинное место и своего истинного «хозяина», и требовала постановки вопросов другого уровня: кому служит наша совесть, так часто лишающая нас покоя? с кем она договаривается в то время, когда мы договариваемся с ней? И эти вопросы аналогичны первому вопрошанию: может ли человек выйти за пределы своего сознания?
Так, я получила две несовместимые или даже взаимоисключающие роли в одном персонаже: (1) уродливого, но очень верного и трудолюбивого пони-ослика, которой выполнит любую работу, и (2) совесть как голос неумолкающей истины внутри человека. И вот если из одного сказочного героя могут выйти такие противоречия, следовательно, и ответ на вопрос о возможности выхода человека за пределы сознания может привести к аналогичным последствиям, где и «да», и «нет» – будут верными, при условии прочитывания их на разных уровнях. Почему я так решила?
Потому что нашла подтверждение второму смыслу Конька-Горбунка в своей жизни. Жизнь была у меня одна, а прожила я получается в ней две очень разные роли одного и того же сказочного героя. Как это понимать? С какого-то момента у моего отца появилась обо мне странная присказка, которая долгое время ввергала меня в вину и печальку. Он очень часто стал приговаривать, мол, после меня одни пожары да сироты. И это было правдой, в какой-то период своей жизни я всюду сеяла разрушение. Если придерживаться сказочной терминологии: «хозяин» давал мне «службишку», и я принималась послушно её исполнять. Однако «хозяин» вскоре отменял заказ, потому что последствия его не устраивали. Я старалась принести пользу и радость, но всё обращалось в прах: благими намерениями я отправляла своего «хозяина» в ад. Почему так происходило? Я, словно Совесть «хозяина», сидела перед ним и задавала вопросы, для ответов на которые требовалось мужество. Как это было? Примеры? Хорошо.
Вот одна из первых моих осознанных «службишек», которую я исполняла для своего «хозяина», наивно веря в его Слово о себе. Моя младшенькая сестренка в свои восемнадцать мыслила о себе как сильной и успешной девочке с несгибаемой волей. Хорошо. Она желала красивой жизни и успешной карьеры. Хорошо. Мы вместе работали у табачников, когда случилось слияние компаний, и она была у меня в подчинении. Хорошо. К «японцам» могла уйти лишь одна из нас – и это была не сестра, но я отдала ей свою карьеру. Сестра не справилась с должностью и попала в психиатрическую больницу с маниакально-депрессивным психозом. Почему так случилось? Спустя время сестренка призналась, что врала, убеждая всех в том, что она сильная, когда на самом деле знала про себя – слабая.
– Почему? Ну, почему ты мне этого не сказала? Почему?
– Мне было стыдно… Я думала ты меня такой не будешь любить такой…
– Господи… – только и выдохнула я, чувствуя себя бесконечно виноватой, глупой, обманутой, напрасно растратившей силы, бессмысленно пожертвовавшей карьерой.
Откуда у сестры был такой образ себя? Ну, кто из нас в юности не желает красивой жизни, успешной карьеры, прекрасного принца и замок в придачу? Принца и замка у меня, конечно, не было, хотя мы над этим трудились, а вот на работе сестренка была звезда и красотка, я же так «мышь серая» за компом и в потрёпанных кофтах. В некотором роде образ сестры формировался мной, но с её слов – под заказ, что называется. После краха сказки о «Девочке-звёздочке» я стала ответственна за чужую сломанную жизнь, которая превратилась в череду психозов и ремиссий. И это бремя меня бы раздавило, однако спустя лет пять сестренка случайно проговорилась:
– Я тогда обдолбанная была…
– Когда?! Ты хочешь сказать, что первый раз загремела в дурку из-за наркоты?
– Ну, да, а ты разве не знала?
– Нет… – ответила я сухо, утратив всякий интерес к человеку, и больше проповеди отца о том, что это моя сестра и я обязана о ней заботиться, не помогали.
Случай с сестрой один из самых катастрофичных, но, к сожалению, не единственный. В моём комплекте не предусмотрены тормоза, поэтому только катастрофы впечатляли и заставляли меня пристальнее вслушиваться в людей и их слова. Я долго верила в априорную красоту образа человеческого и его знание о себе, выраженное через слово. Меня с детства окружали цельные люди: сильная бабушка, добрый дедушка, волевой отец, безвольная матушка. Я думала, все люди знают о себе важное. Я долго теряла наивность: лишить сознание девственности – это требует трудолюбия.
Однако и удачные «службишки» со временем перестали доставлять мне радость. Хуже того, я поймала себя на мысли, что стала считаться с «хозяином». Это был звонок: роль Горбунка изжила себя, и больше «хозяев» я не выбирала, лишь скидывала старых. Вот случай с последним «хозяином», который нашёл меня сам и не принадлежал к людям близкого круга.
Одна из моих сокурсниц по литературному институту раньше моего перебралась в Москву, устроилась на работу и дальше по сценарию. На работе у неё завязался роман со статусным человеком гораздо старшее её. Она хотела замуж, однако избранник был женат и разводиться не собирался. Она была влюблена. С ней расставались. Она страдала. И как-то же случилось, что миссия поддержки досталась мне: я слушала, мы разговаривали, я что-то там придумывала. Она оказалась на удивление не только послушной, но и способной ученицей. Путь к браку был сложный и тернистый, но успешный. Меня никогда не интересовала чужая Санта-Барбара, а мелодраматические причитания с определенных пор раздражали до ярости, поэтому чтобы сэкономить время себе и другому я научилась задавать «неудобные» вопросы:
– Подожди, ты хочешь замуж, чтобы восстановить ущемленное самолюбие и заставить старика себя уважать, я правильно понимаю? – я понимала правильно. – Ты хочешь просто поквитаться, поскольку считаешь, что недостойна такого отношения, правильно? Ладно, хорошо. А чего ты достойна?
Меня всегда восхищали цельные сильные натуры, умеющие посмотреть на себя со стороны и четко сформулировать желание. Это прозрачное «Почему я хочу замуж?» позволило мне объективно оценить ситуацию и выявить образ, живший в сознании достаточно продолжительное время. Внешняя ситуация была патовая: с квартиры необходимо было съезжать, с работы уволили, «старик» сматывал удочки и так далее. Внутренняя тоже: у человека в жизни кромешный ад, из которого он не знал, как выпутаться; человек был напуган, растерян, подавлен; человеку требовалась помощь – хотя бы просто выслушать. Однако, когда у вас есть вполне определенная цель, то всё выслушанное кружится и собирается вокруг неё, проясняя и структурируя мысли. В общем, я втянулась, и мы стали с чувством пламенного патриотизма продумывать план действий для воплощения в жизнь сказки под кодовым названием «Брачная карьера». Как случилась беременность – на фоне десятилетнего диагноза «бесплодие» и в прощальный уикэнд – для всех осталось загадкой, давшей нам конкурентное преимущество. Однако, как только моя знакомая достигла желаемого, так супруг ей сразу стал не мил. Я уже была большая девочка, поэтому быстро умыла руки, прекратив общение, и, осыпав себя пеплом, вновь зареклась лезть в чужие дела.
Таких случаев в моей жизни было довольно. Почему пожары и сироты? Практически все мои «хозяева» передумывали, недодумывали, не отдавали отчета в своих желаниях или обманывались в образах себя, как моя сестренка, а то и намеренно лукавили, поэтому моя служба-дружба становилась обременительной, и мы расставались. Почему я лезла в чужие дела? Без просьб этого не делала. Правда, долго уясняла, что людям свойственно просто жаловаться или же мечтать без намерения и четкого целеполагания. Со временем стала менее впечатлительна и начала спрашивать, дабы уяснить истинность своей «службы», но это был путь неуютных вопросов, заставлявших часто сердится на вопрошателя.
Получается, я действительно как бы воплощала образ Конька-Горбунка сразу в двух его ипостасях. Одна заключалась в необходимости служения людям, а вторая была похожа на их же совесть, вопрошающую о мотивах «службишки». Один Горбунок жил и действовал во мне на онтическом уровне, заставляя искать достойный объект для служения; второй – на онтологическом, заставляя открывать в выбранном к служению объекте сокрытые добродетели. Хорошо, если реальность совпадала с действительностью, и объект оказывался цельным, знающим себя и свои желания. И было трудно признавать под красивой упаковкой невнятность, дурную загадочность или пустоту. В этом случае две ипостаси Горбунка приходили во мне в противоречие, что на онтическом уровне вылилось в папину присказку про «пожары и сироты».
***
В средней школе со мной произошёл один случай, вразумительного объяснения которому я не нашла до сей поры. Это была чистая случайность – событие произошедшее само по себе вне зависимости от каких-то моих мыслей, желаний или мечтаний, но оставившее весьма длинное послесловие. Наверное, это можно сравнить c падением метеорита. Вы все знаете: когда упал? каким образом? во сколько? с какими последствиями? Однако единственно возможным ответом на вопрос: почему именно на меня? – остается: потому что! Даже гроза предупреждает о своем приближении громом, в моем случае и грома не было.
Это произошло весной. В конце шестого класса. Мне было двенадцать. Я молчаливо переживала первые перипетии девичьей дружбы, наказывая себя остракизмом за своё предательство Таньки, чья дружба с Оксанкой находилась в активной фазе. Был обычный школьный день. Последний урок. Физкультура, совмещенная со старшеклассниками. Раздевалка, словно огурец без окон и дверей, с веселой гурьбой галдящих девочек, тускло освещенная одной лампой теплого дневного света. Я, переодевающаяся в школьную форму на низкой лавочке и что-то там повесившая из своей одежды на вешалку, на крючок прямо над собой. И вдруг откуда-то из шумливого пространства вылетела девочка-старшеклассница и набросилась на меня с криком, угрожая физической расправой. Я замерла, совершенно не понимая, что происходит… и мир на какое-то мгновение замер.
Налетевшая девочка казалась крупнее и выше меня раза в два, возможно, у страха глаза и велики, но это была весьма крупная и высокая девочка, имевшая стопроцентное конкурентное преимущество в физической силе. Рядом с ней стояла ещё одна девочка, поменьше в размерах и потише в негодовании, которая согласно поддакивала и подпевала налетчице. Мои шансы отстоять себя, если начнется потасовка, были минусовыми, и я это прекрасно поняла, и страх залил моё маленькое, но сильное и крепкое тельце, превратив одним мгновением в студень. Я не отводила своего взгляда от агрессивной девочки – это я хорошо помню, потому как, скованная оцепенением, была просто не в состоянии повернуть голову и оглядеться вокруг. Однако же каким-то периферическим зрением, словно имела глаза на затылке, хорошо увидела, как все притихли и расступились, освободив весь центр и без того маленькой раздевалки. Девочка все кричала. Другая ей вторила. И вот уже чьи-то руки стали плясать перед моим лицом. Я очнулась.
Тело было в полнейшем оцепенении, только теперь ещё и тяжелое, словно налитое свинцом, с глухо ухающим где-то сердцем, обжигающем при каждом ударе то ли грудь, то ли легкие. Умные люди пишут, что бегство первая инстинктивная реакция при опасности. Наверное, в какой-то из своих прошлых жизней я была палочником, а вот в этой раствориться в пейзаже не получалось, поэтому пришлось собраться и попытаться понять: за что на меня кричат? Оказалось, за вешалку, на которую я что-то повесила, чем вторглась на чужую территорию, нарушив неизвестное мне табу:
– Это моя вешалка! Тебе понятно! Ты поняла! Это моя вешалка! Я ей всегда пользуюсь! Тебе всё ясно?! Я тебе голову оторву! Ты поняла! Ты сама напросилась! – примерно так, за исключением весьма обидной и унизительной адресной брани типа «дура», «уродка», «сука» и тому подобное, с соответствующими интонациями.
Я не помню какое было моё первое слово, но я помню, как оно рождалось. Помню, как трудно собиралось в горле, пытаясь остановить дрожь в теле, а не просто под коленками. Помню, как оно призывало на помощь всё мужество и волю, чтобы быть сказанным, а не пропискнутым. Помню, как выкатывалось из меня сухим першением и болью. И я его выплюнула из себя, глядя в глаза бушующей девочке, с высокоподнятым подбородком и ровной спиной, словно аршин проглотила. Осознавала ли я себя со стороны в тот момент? Нет, но мне казалось, что вижу и себя, и кричащую, и всех замерших. Единственное, что я осознавала – это страх, животный ужас физического уничтожения, предвосхищавший исчезновение каждой клеткой организма. Я распалась на все свои клеточки, словно на атомы, и каждой из них приготовилась прочувствовать удар и уничтожение. Вот, когда в сказках богатыри угрожают злодею оставить от него мокрое место, я прекрасно понимаю почему те пугаются: стоит прихлопнуть одну, только одну клеточку, словно мушку или таракана, как по цепной реакции лопнут все и… будет мокрое место, без возможности собраться обратно. Вот нечто подобное, готовящееся стать мокрым местом, представляла собой я в тот момент, когда пыталась произнести своё первое слово.
Однако, там, где рождается первое слово, рождается и второе, и третье, и четвертое. В итоге я как бы раздвоилась сама в себе: одна умирала от страха и была сосредоточена на внутренних ощущениях, чувствуя, как вибрирует во мне звук, и вибрационная волна, словно водопад, катится вниз, теряясь где-то в коленях; вторая тоже жутко боялась, но была сосредоточена на внешних ощущениях, слушая, как звучит голос, и звуковая волна катится, ударяется о чужие интонации, резонирует и теряется в них. Я бы могла сказать, что решилась вести переговоры и выяснить правовые основания, опираясь на которые мне собрались провести генеральную чистку лица, и объяснить, если успею, логическую подмену между законом и хамством, потому как, если бы право на вешалку существовало, то о нем следовало заявить в начале урока, а не в конце, пытаясь наверстать упущенную возможность. Я бы могла сказать это, поскольку суть разговора была именно таковой, но не скажу. Я была в полном физическом, моральном, метальном и любом другом оцепенении от страха, поэтому весь такой умный разговор – это… не я, это через меня, поскольку допустить такую разумность за инстинктом не могу. За инстинктом – побег или право сильного, но это было не про меня в тот момент. Я до сих пор не представляю откуда во мне родилась и ясность мысли, и отстраненность от происходящего, и видение, как противник гаснет под твоими доводами, а потом просто отворачивается, чтобы заняться своими делами, забыв про твоё существование, слово ничего и не произошло.
И я стояла оглушенная внутренней тишиной и чувствовала, как свинец отливает из тела, и, начиная с покалывания в кончиках пальцев, он поднимается всё выше и выше, окончательно исчезая где-то в районе грудной клетки. Я стояла оглушенная внутренней тишиной и слышала, как заполняется звуками пространство вокруг; кожей ощущала, как оно оживает и начинает суетиться. Я стояла и чувствовала, как собирается обратно моё тело, распавшееся, судя по ощущениям, на клеточном уровне. В общем, это свалившееся из ниоткуда событие, произвело во мне весьма сильное внутреннее движение и внешнее впечатление.
Заставило ли оно меня задуматься над случившимся? Нет, хотя мне и было достаточно лет, я забыла о нём, должно быть, ещё по дороге домой и не вспоминала три года – от слова «совсем», хотя странность конфликта отметила про себя сразу. Во-первых, он возник на пустом месте. Во-вторых, уровень агрессии не соответствовал основанию. В-третьих, все пространство расступилось, родив в голове каждой девочки мысль: «Слава богу, не со мной. Слава богу, не я!» Последнее, может быть, является моей фантазией и девочки ничего такого себе не думали, но они расступились и замерли в любопытствующем ожидании развязки, и это мои глаза видели. И, в-четвертых, всё прекратилось одной секундой, как и началось, и все вернулись к своим прерванным занятиям как ни в чём небывало.
Если бы девочка меня ударила? Не представляю. Не могу даже предположить: постаралась бы я постоять за себя или же, наоборот, расплакалась от страха и обиды? Не знаю. Не берусь сказать, и какой человек из меня вышел, если бы потасовка случилась. Одно, несомненно, это был странный случай, который из сознания никуда не ушёл, и совершенно неважно – помнила я о нём или нет.
Прошло три года. Наступила весна. Уже давно канули в небытие все перипетии первой девичьей дружбы, прошел «псевдобойкот», я счастливо дружила с Юлькой. Заканчивался учебный год, и мы предвосхищали волшебное лето, которое не вмещало в себя весёлое громадье наших планов. Меня впервые не тянуло на дачу – к лесу, полю, земле, траве, солнцу – к счастью, одним словом. Счастье было везде: со мной, во мне, в Юльке, в наших прогулках и разговорах, в аллеях парка, в нежной зеленой листве, в солнце, в голубом небе, в ветерке – нас всё вдохновляло на подвиги. Нам было по пятнадцать.
И вот случилось мне оказаться в огромном полупустом холле школы и наблюдать, как дежурные проверяют наличие сменной обуви у опаздывающих ребят. Наверное, я была тоже дежурная, поэтому спокойно оставалась на лавочке после звонка и зевала по сторонам. И вот в двери школы вбежала младшая сестренка моего одноклассника – Наташа. Её брат периодически будил во мне когнитивный диссонанс: он был мерзкий, но очень симпатичный тип, отчего ленивые мечтания о дружбе с ним весьма часто уступали место бойцовским фантазиям про «дать в морду». Сестра была его копия, но только в девичьем облике. Эти два фрукта были с одной ветки, несмотря на шестилетнюю разницу в возрасте. Сменной обуви у Наташки не оказалось, поэтому дежурная стала отправлять её домой, приводя в исполнение свое право, как представителя администрации, не допускать до занятий без сменки. Это была вежливая девочка лет двенадцати, реализовывавшая своё право без наслаждения, но не без упорства, хотя могла бы и уступить, прекрасно понимая, что, если ребенок побежит домой, он пропустит урок. Однако моя маленькая подопечная, несмотря на возраст, весьма активно отстаивала свои права, доказывая необоснованность требований, поскольку на улице тепло и сухо, а потому в переобувании нет никакого смысла.
Как-то на YouTube, слушая Баркову Александру Леонидовну – российского фольклориста, я долго смеялась, когда лектор живописала картинку встречи на большой дороге разбойника и свинопаса в тринадцатом веке: «Кому надо спасаться бегством в этой ситуации? Разбойнику». Почему? Свинопасы в те времена имели дело по преимуществу с дикими свиньями и, чтобы качественно исполнять возложенные на них обязанности, обладали бойцовскими навыками супергероев из комиксов Марвел. Если применить образы Александры Леонидовны на свою ситуацию, то у школьных дверей в огромном холле, словно на большой дороге, столкнулись дежурная-разбойник и Наташа-свинопас. Во внешнем вмешательстве не было никакой необходимости, однако меня одним мгновением обожгла мысль:
– Вот он!
И я, послушная мысли, подошла к девочкам и… пошла орать. На кого? Наташе помощь не требовалась, она и без меня справлялась весьма успешно, но она была маленькая, а маленьких надо защищать. И я стала кричать на дежурную, защищая право ребенка на счастье, детство, родину, мир, дружбу и жвачку. Это был странный спич, экспромтом рождавший в моей голове и совершенно несоответствующий ситуации, отчего на слух воспринимался нелепо и несуразно. Осознав всю дикость происходящего ещё в самый момент произнесения речи, я резко остановилась, оборвав себя на полуслове, кивнула головой Наташе, мол, можешь идти в класс, и, устрашающе посмотрев на дежурную, пошла прочь. Мне было за себя очень стыдно…
Поняла ли я тогда, что произошло? Да, полностью. Я выросла и посчиталась с миром: когда-то на меня накричала девочка без всяких видимых причин и вины с моей стороны, и вот я вернула должок. Мысль, заставившая меня подорваться и подойти к спорящим, была четкая, ясная и однозначная: «Вот он твой шанс посчитаться!» И я посчиталась. Почему же мне было стыдно?
Я, конечно, посчиталась, вернула должок, даже защитила маленького человечка и могла придумать отмазку вроде восстановления справедливости, но… Я прежде всего знала, что напрасно обидела хорошую девочку, поступив с ней так же, как когда-то поступили со мной. И это знание никогда никуда из меня больше не уходило, оно жило само по себе в активной зоне сознания, и никакие доводы в пользу бедных, типа, защита слабеньких, боленьких, хроменьких, не могли замаскировать истинных мотивов поступка. Я не смогла не унизить человека… и мне не хватило мозгов, чтобы, остановившись, извиниться и объясниться. Я просто ушла.
Моя память не хранит лица той девочки. Я не помню, чтобы мы встречались в школьных коридорах, и не представляю, как бы поступила доведись мне узнать её. Не знаю, сумела бы найти в себе мужество подойти и просить прощения за свое безобразное поведение, на которое меня толкнули мотивы, совсем не имеющие к ней отношения. Не знаю. Знаю одно, я не сумела прервать цепь насилия на себе, и это, если можно так выразиться, моя – «заноза памяти», взаимообусловленная и причинно-связанная со случайным событием прошлого, но отрефлексированная, исходя из личного опыта.
Могла ли я как-то иначе интерпретировать это продолжение истории с раздевалкой? Или же была полностью детерминирована сама в себе? Да, мне хотелось придумать другой вариант, мол, защищала слабого и так далее, но это вранье я чутко распознавала и… «заноза» начинала саднить. «Заноза» каждый раз напоминала о себе, когда я ловила себя на мысли об унижении другого. Со временем «заноза» стала требовать покаяния перед теми, кого обидела. И сегодня каждое свое публичное или приватное извинение перед другим я отношу и к той девочке, мысленно извиняясь и перед ней. Так, символически этим мысленным покаянием я замыкаю цепь насилия на себе, и это вполне осознаваемое действие в пространстве моего сознания каждый раз возвращает меня в юность, в школу, в полупустой холл, где я вижу себя кричащей, но вдруг резко останавливающейся, словно поперхнувшейся словом, что заставляет меня ошарашенно оглядываться по сторонам… в холле никого нет… только две или три темные фигуры незаинтересованно маячат поблизости да Наташа с непонятной ухмылкой на лице… огромные окна и свет… много окон, в которые льется свет без солнца…
– Господи, прости… – вдруг спохватываюсь я и неожиданно для себя дотрагиваюсь до холодной руки девочки в примирительном жесте. – Прости… прости, пожалуйста… Это я не на тебя кричу, а на девочку, что три назад вот также накричала в раздевалке и на меня… Прости… прости, пожалуйста…
И девочка вздрагивает, и шумно выдыхает; её плечи и спина чуть ссутуливаются от расслабления; и нервная дрожь начинает бить маленькое тельце, отчего она сгибается пополам и, упираясь руками в колени, трудно дышит. Я пугаюсь и снова дотрагиваюсь до неё – до плеча:
– Ты… ты как… ты что… ты скажи… что-нибудь…
Я не знаю, ответила ли мне девочка, но через несколько мгновений мы вместе смеемся, и в оставшиеся два года всегда улыбаемся друг другу, если случается пробегать мимо. Пусть эта фантазия живет только в моём сознании, но именно она каждый раз трансформирует меня, вплоть до генетических изменений на онтологическом уровне.
К этой интерпретации, как необходимости и возможности прервать цепь насилия на себе, путь был длинной в четверть века. У меня была масса возможностей соврать себе и пойти иными тропами, но окончательно выбрана была именно эта трактовка, как ценностная мировоззренческая установка. Когда она окончательно оформилась? Во время «путешествия в болезнь» я интуитивно стала извиняться перед всеми, кого обидела. В Слово же облеклась она после «путешествия», когда слушая курс лекций Леонида Мациха по «Истории мировых религий», мысль моя зацепилась за выражение о прерывании цепи насилия на себе… и закинула меня в юность, в школу, в холл, на лавочку, чем замкнула цепь событий и подарила мне одну из осознанных, то есть свободно выбранных, ценностных установок жизни после… после смерти, если хотите.
***
Прервать цепь насилия на себе. Эта установка есть монтаж сознания, что случился двадцать шесть лет спустя, если считать от времени крика на дежурную, который можно квалифицировать как событие – «унижение мною другого». Это «унижение мною другого» генетически связанно с эпизодом в раздевалке как событием – «унижением меня другим».
И именно с эпизодом в раздевалке мой мозг сделал монтаж, когда у нас с сестрой случилась уличная драка. Если восстановить полную цепочку, то получится следующая картина. В двенадцать лет в реальном пространстве физической «здесь и сейчас» происходящей жизни меня унижают и грозят физической расправой, отчего спустя три года я, обладая достаточной физической силой, нахожу удобный случай, чтобы безболезненно для себя (то есть без необходимости объяснения перед старшими) унизить другого. Эти два зеркальных события произошли на онтическом уровне и породили во мне массу сильных впечатлений, давших начало различным вопросам. Спустя пятнадцать с половиной лет во время уличной драки мой мозг сделал монтаж, перенаправив ощущения физиологического страха на паренька, чем заставил меня прочувствовать уничтожение и распад физического тела другого, «загасив» или замкнув тем самым первый случай – «унижение меня другим» – на онтологическом уровне. Монтаж сознания или замыкание на онтологическом уровне второго случая – «унижение мною другого» – происходило во время «путешествия в болезнь» спустя двадцать шесть лет от момента происшествия.
Что я делала двадцать шесть лет? Трудилась, ища, если так можно выразиться, доказательства для оправдания насилия в этом мире. В двенадцать лет меня унизили на пустом месте – это было плохо, обидно, нечестно, несправедливо. В пятнадцать лет я выросла и сумела унизить другого на пустом месте – это было плохо, потому что нечестно и несправедливо по отношению к нему, но я… я… я… дальше шли невнятные сентенции о равновесии, нарушение которого я чувствовала, но облечь в Слово не могла. В юном возрасте эта головоломка приводила меня в сильное замешательство: я нарушила равновесие, потому что несправедливо обидела девочку, но я же и восстановила его, ответив таким образом на унижение в прошлом. Следовательно, насилие возможно, но только если тебя обижают? А если первую обидели напрасно и ей теперь также плохо из-за того, что она обидела меня? А ведь вторая ни в чём не виновата, тогда почему я разрешила себя обидеть её? И так далее, и так далее, и так далее…
Я отчетливо видела зеркальность этих двух случаев, но постичь их не могла. И у меня появилось много вопросов – к миру. Вопросов, которые я не могла чётко сформулировать и облечь в Слово, ибо они выходили за пределы не только моего личного опыта жизни, но и опыта среды меня воспитавший и окружавший, то есть они выходили за пределы – моего сознания. Поэтому учебу, как возможность постигать что-то новое, я воспринимала всегда с энтузиазмом, поскольку она расширяла опыт личной жизни, питая его чужой мудростью, а также утоляла любопытство, столь удачно нашедшее в этих случаях предмет исследования.
Почему ничего не получилось с сестрой? Я боялась предательства и… не предала сестренку, чем испортила ей жизнь. Это было активное качественно срежиссированное вмешательство в чужую жизнь. Съёмочный процесс шёл со сбоями, но я не слушала себя и продавливала пространство. Я не предала сестру, но была предана ей, мысль же о насилии над сестрой – мне не приходила в голову. Случай этот произошел практически пятнадцать лет спустя от момента, когда я накричала на девочку в холле. Мне не хватило мужества и честности для открытого разговора с сестрой, чтобы бы озвучить свой страх предательства… и я молча реализовала его за счёт сестры, движимая только благими намерениями и мотивами. Если бы мы сумели быть честными друг с другом, то наши слабости обернулись бы силой, и мы бы обязательно что-нибудь придумали. Или не придумали. Это неважно. Честность и открытость однозначно помогла бы нам избежать насилия над друг над другом, что пролилось каскадом болезненных событий в наши жизни.
Сценарий «Брачной карьеры» случился спустя двадцать два года от момента эвристического: «Вот он!» – и был своего рода зачётом, после которого карусель остановилась и мне позволили сойти на твёрдую землю. Я не искала дружбы, ничего не хотела. Меня обременяло подобное мифотворчество чужой жизни и от него я уже бежала, как от огня. Этот случай догнал и постучался сам. Была ли я авторитарна в проведении сценария? Да, лайф-коучингом занималась по полной грусти и страшно от этого уставала. За что я несу ответственность в том сценарии? Это смешно прозвучит: за сохранение беременности.
В своей жизни я дважды видела бесконечно потерянные женские глаза. Впервые в своем юном замужестве, когда первый раз пришла в женскую консультацию в провинциальном городке. Пришла, уселась в очередь, словно за хлебом, среди матерых тёток, приводивших меня своей болтовней в большее смущение. Вдруг дверь кабинета растворилась и женщина в белом халате, помощница врача, вывела в коридор и усадила на стул очень большую и толстую не первой молодости бабу, а сама куда-то ушла, оставив свою подопечную без присмотра. Все как-то притихли, а я по своей младости глядела во все глаза на тётку, силясь понять, что такого страшного могла сказать ей доктор, чтобы довести до полуобморочного состояния. Женщина сидела на стуле в каком-то трансе: она силилась заплакать, но от слабости не могла этого сделать; её невидящий взгляд блуждал от одного лица к другом и не мог найти опоры; а тоска, трагизм и вселенская обреченность, читаемые в глазах, невольно делали всех соучастниками чуждой драмы. Никогда мне не доводилось видеть больше столько горя и растерянности в глазах одной женщины, кроме как много лет спустя в глазах своей московской знакомой.
Что было с бабой из провинции? Доктор ей сообщила, что она месяца через три родит пятого по счёту ребёнка. Что было с моей знакомой? Ей было немного за тридцать, где-то в прошлой жизни у неё были трудные отношения и десятилетние походы по врачам, завершившиеся приговором – бесплодие. За десять лет была придумала сказка про «Прекрасную, успешную и железную леди». Ясно, что привычный мир человека в одночасье рухнул, и первой инстинктивной реакцией было всё вернуть обратно, а не отредактировать, наконец-то, любимую сказку детства.
Что сейчас с этими женщинами? Возьму на себя смелость пофантазировать за провинциальную бабу: она стала старухой и души не чает в младшем ребёнке. И без фантазий могу сообщить, что моя знакомая, после притирки всех своих старых сказок с новыми, гармонично вошла в большую и сложную семью мужа, для которого маленький сынишка вдруг стал отрадой и отдохновением после смерти старшего сына, если мне не изменяет память – от онкологии.
Чем мы занимались с моей знакомой? Редактурой. Благо у нас уже был весьма продуктивный опыт редакторской правки, поэтому нам достало мужества на открытость и честность, плюс нас не связывали родственные отношения, которые обременяют порой человека многими иллюзорными долженствованиями, и это придавало легкость общению. Мир нас свел на короткое время, что называется, под свои ситуационные задачи, и также легко развёл, как только мы их для себя решили. Я не могу сказать, что всё было «веселого, легко и быстро», утащив эту фразочку-закон у Вячеслава Губанова, но уж точно не скучно и без насилия друг над другом, хотя и с определенной долей силового и волевого давления с моей стороны.
Так, за годы упорных тренировок в школе жизни я поняла, что у насилия оправданий нет, однако понимание этого потребовало отказала от много человеческого, если так можно выразиться: желаний, страхов, стремлений, сопряженных с погоней за какими-нибудь благами, отказа от страстей и привязанностей, критического пересмотра культурных ценностей и много чего ещё. Преодоление «бремени страстей человеческих» заставляет прислушиваться и присматриваться к миру, как некому огромному целому, в которое столько людей транслируют свои разношерстные желания и мечты. И вдруг с удивлением обнаружить, что если не обижать другого, даже если другой обижает тебя, то это более целесообразная позиция с точки зрения хотя бы банального самосохранения. Вот почему моей первой мыслью во время инцидента с А.Д. было: «Накажут!» – то есть в лучшем случае вернут на карусель, превратив жизнь в вечную тошноту от себя. Что произошло тогда со мной? Я разозлилась по-настоящему, то есть допустила в себе сильные эмоции злости и презрения, отчего унизила ребенка в неигровом режиме, то есть совершила насилие над другим – слабым от своего хамства и дремучести – сознанием. И практически тут же вместо карусели получила путевку в «путешествие», чтобы подлечить сознание. Пусть в тот момент Слово о прерывании цепи насилия не было мной озвучено, в практическом опыте оно было прожито, а если я не потрудилась додумать его до конца и не озвучить ответ на вопрос: почему в раздевалке метеорит упал именно на меня? – то это уже присказка про шерифа и проблемы негров.
Можно до бесконечности плести разные узоры из событий своей жизни, приходя к тому, что мы полностью заложники своего жизненного опыта или, наоборот, что это лишь наших рук дело. Однако, полагаю, у каждого есть некоторое количество случаев, что падают на нас откуда-то с неба и приводят в замешательство. Девочка накричала в раздевалке, какая глупость, чтобы о ней столько лет помнить. Однако суть заключается в том, что ни я, ни девочка не принадлежали себе: мы лишь послушно исполняли свои роли – моя бояться, её стращать. Кто проводил кастинг на эти роли? Кто был режиссером это случая? Кто сценаристом? Кто продюсером?
***
Мой дед Добро-Добро извинился перед Медведем и тот ушёл. Что сделал мой дед? Он случайно зашёл, когда в моем сознании Медведь стоял на крыльце и медлил, и это будничное действие в пространстве позволило мозгу переписать бабушкину сказку: покаянное дедовское Слово Мишке остановило цепь насилия на себе. Могла ли я ребёнок придумать такое? Нет, я просто утром обнаружила живыми и бабушку, и собаку, и кошку, и все стариковское подворье. И это была прекраснейшая иллюзия мозга, которую он написал в содружестве с сознанием. Всё это было в моем мифическом детстве, когда я лишь смутно улавливала Слова, что складывались в сказки жизни.
У каждого из нас в детстве есть своя «бабайка», как порождение совершенно реальной иллюзии мозга – слуховой или эмоциональной галлюцинации. И каждый из нас справляется с этой «бабайкой» тем или иным образом: я вжималась в одеяло и ждала медведя; мой сын скидывал одеяло и ждал рук ведьм из-под кровати; одна из моих знакомых ждала какой-то плохой девочки Светки. Каждый помнит, как справился со своей «бабайкой», и, вырастая, со смехом рассказывает об этом. Однако «бабайки» возвращаются к нам разных образах: старшеклассницы, собаки, воющей под окном, соперницы… Кто они? Зачем приходят? Что хотят?
Я много раз успела отчаяться, задаваясь вопросом, может ли выйти человек за пределы своего сознания. Мне очень не хотелось признавать свою ограниченность, замкнутость, предопределенность и отсутствие уникальности. Мне очень не нравилось вытекающее из этого следствие, что вроде как я есть, но меня ведь и нет в тоже время. Меня угнетал этот настрой, заставляющий признать за человеком жизнь в «клетке» – в рамках сознания, сотканного из опыта, который мы не можем преодолеть. Всё это приводило меня в печальку великую и заставляло продолжать искать доводы, опровергающие предзаданную ограниченность человека. Это весьма опасное путешествие мысли заставляло идти всё дальше, дальше и дальше в тридесятое царство в гости к сказке самотворящейся как «иллюзиям мозга», в которой и пребываем все мы. И уводила меня туда одна совершенно насущная проблема: я хотела написать для себя свою личную сказку, как программу дальнейшей жизни…
Вся моя жизнь до сорока одного, вместе с «путешествием в болезнь», это проживание и закрытие сказок детства, которыми меня наполнило окружающее культурное и историческое пространство. Одни сказки включали мозг, другие – сознание. Одни – мне рассказывали, другие – приходили сами. Но все они жили в доступном культурном поле и были оформлены в Слово, будь это бабушкино страшное «скрыпы-скрыпы» или весёлое Конька-Горбунка «это – службишка, не служба, служба всё, брат, впереди». В меня сеяли Слово, но ключи к нему – мне приходилось искать самой.
В мире древних людей были обряды инициаций или посвящение в таинства, переводившие человека из одного состояния в другое, например, из мира детства во взрослую жизнь. Возможно, моя бабушка и думала объяснить смысл медвежьего «скрыпы-скрыпы», но умерла прежде, чем успела это сделать, возможно. Однако случилось так, что я осталась без «ключа» к сказке, который бы открыл её настоящий – сакральный – смысл. И, возможно, если бы, вступая в подростковый возраст, во мне жило знание, что Медведь – это защитник и охранитель рода, что его лапа – мощнейший оберег и благословение дому, что за неуважительное отношение к традиции следует наказание, я вряд ли бы устраивала столь воинствующие выходки своему супругу. И так далее, и так далее, и так далее – со всеми сказками детства.
Где сегодня современный человек проходит свои инициации? Дома. В школе. На улице. В институте. На работе. И везде ему дают такое количество разнообразных ключей к культуре, что в них можно запутаться и потеряться. Однако ещё более насущный вопрос заключается в качестве ключей и доверии к их «давателю» – родителю, учителю, преподавателю, наставнику, фильму, книге, телевизору и так далее. Мой папа, например, немножко ошибся и дал мне – девочке – другой ключ к сказке про Иванушку и Змея Горыныча, и поэтому мы написали с ним свою весёлую историю в стиле современной культуры, что, играя, переворачивает традиционные смыслы.
Однако к «полпути земного бытия» многие сказки нами проживаются в опыте с ключами или без них – осознанно или неосознанно. И приходит время новых сказок, что беспокоят нас разными вопросами о смысле жизни. И вот я попыталась придумать новую – свою – сказку, но как оказалось невозможно! Сколько бы я ни тщилась изобрести что-то лично из себя, всё оборачивалось, нет, не провалом, а грустным пониманием, что все сюжеты, истории, смыслы кружатся в пространстве культуры и рассказываются на все лады, как от А до Я, так и от Я до А. И какими бы новыми они не казались, они лишь отражают уже бывшее с различными калейдоскопическими вариациями на заданную тему. Но самое удивительное заключается в том, что все они уводят к какому-то единому истоку, где нет бинарных оппозиций культуры: там дурак становится царем, там шут есть царь, там прекрасная девица – дочь дракона, там избранник царевны есть убийца отца, там царь есть жертва, там смерть есть возрождение, там прямая есть круг, там Слово есть Дело, там Дело есть Слово. А самое грустное заключается в том, что ключей к этим сказкам много, но настоящий – утерян. И поэтому мы кружимся в весёлой карусели культурных смыслов целую жизнь и даже весьма дельно, продуктивно, я бы сказала, но зачем?
Я весело полжизни кружилась и в итоге, «утратив след, вступила в лес дремучий» под названием «Путешествие в болезнь». Куда я в нём держала путь? К истокам, ища объяснения к тем хитрым узорам жизни, которые находила в своем сознании: я искала сакральные ключи к своим сказкам детства. Зачем? До банального просто: чтобы выжить. Зачем я сейчас ищу эти ключи, силясь понять, как сказка рождается и найти ответ на дурацкий вопрос: может ли человек выйти за пределы своего сознания? До банального серьезно: чтобы жить дальше. И вот если представить, что культура – это наш дом с четырьмя дверями, а у нас в кармане ключ, который может подойти к любой из них, но только открыть мы можем одну. Как узнать свою дверь? А если ключ потерян? Хорошо, если где-то на лужайке перед домом, а если по пути – в дремучем лесу. Сколько трудов надо приложить, чтобы войти в дом? А сколько стратегических планов по поиску ключа можно придумать, исходя из жизненного опыта, сил физических и упорства? А вот теперь представьте, что вы уже в доме и блуждаете по комнатам, парадным залам, галереям, лабиринтам, и все они приводят вас к одной закрытой комнате в глубине дома – и дверь в неё без замочной скважины. Порой, мне кажется, что сказка – это дверь без замочной скважины, ключ к которой сокрыт и в нас самих.
***
У человека есть мозг, как командный центр, куда сбегаются для переработки все внешние впечатления, и как физический орган, благодаря эволюционному развитию которого мы имеет сознание. У культуры с её богатым разнообразием смыслов тоже должно быть место, куда они «стекаются» все и происходит обработка-сверка с первосмыслом. И место это можно определить как сказку или миф – Речь или Слово человека о мире. У мифа так же, как и у сознания, нет чёткого и однозначного определения, каждый миф – это Слово, но далеко не каждое слово – это миф.
Допустим, человек не может выйти за пределы своего сознания – тех сказок, которыми напитала его культура от момента рождения. Следовательно, человек ограничен. Но тогда и культура также не может выйти за пределы мифа – тех изначальных смыслов, которыми он её напитал от момента рождения. И если утверждение о том, что сознание – это эмерджентное свойство мозга, принимать за истинное, тогда по аналогии можно утверждать, что человеческая культура – это эмерджентное свойство мифа. Заходя ещё дальше, можно предположить, что раз мозг имеет своё физическое овеществление в нашем теле, то и миф может быть овеществлен, как некий центр в неком теле.
Наше сознание не овеществлено, но оно индивидуально, и поэтому для каждого носителя вполне реально: мы живем по мотивам сказок, впитанных нашим сознанием, и создаем бытовые артефакты, что овеществляют их мотивы – от яркой ссоры до вкусного борща. Культура также не овеществлена, но она коллективна, и поэтому для нас совершенно реальна: мы живем в системах различных ограничений, допущений и разрешений, в мире культурных артефактов как продуктов нашего жизнетворчества. Таким образом, мы получаем зеркальную композицию: мозг – сознание и миф – культура, где мозг и миф – это овеществленные материальные объекты, а сознание и культура – это порожденные ими нематериальные состояния онтологического уровня, появившиеся в результате эволюционного развития, что на онтическом уровне производят различные артефакты.
Из мозга в мир сознания человек входит с помощью инстинкта, эмоций, интеллекта и интуиции. Данные четыре «входа-выхода» доступны каждому из нас, но каким воспользоваться каждый решает за себя: качать тело или мозг – это свободный, хотя и нелегкий, выбор, на который мы обречены самим фактом рождения. Из мифа в мир культуры человек входит с помощью религии, творчества, науки и философии. Данные четыре «входа-выхода» также доступны каждому, но качать Душу или Дух, познавать самого себя или мир вокруг – это опять же выбор. Человек в некотором роде существо обреченное, ибо самим фактом рождения он уже выбирает жизнь, что состоит из бесконечной череды выборов.
Однако, чтобы воспользоваться этими «входами-выходами», необходимо иметь в наличии мозг, как хороший рояль, и миф, как сказку с ключами для понимания, а это уже овеществленная реальность – генетика, как хорошая наследственность, и культурная среда, не утратившая сакральные смыслы. И здесь возможно множество вариантов: от «балалайки» без нотной грамоты до «рояля» с полным сборником партитур; от Шрека, нашедшего практическое применение книге со сказками, до шекспировского Гамлета, восстанавливающего связь времен; от варвара, разбирающего храм на кирпичи для постройки пещеры, до амбициозного учёного или правителя, движимого моноидеями. Всё это крайности бинарных оппозиций, благодаря которым работает культура и наше сознание, проявляя себя через их осмысление, описание и познание. В мифе и мозге – этих оппозиций нет: миф справляется с умным дураком также, как мозг с двумя ипостасями Конька-Горбунка.
Если культура заходит в тупик, то есть приходит в крайнюю точку одной из бинарных оппозиций и утрачивает ключи к коллективной сказке, то в ней начинается обратное поступательное движение через весьма болезненные трансформации общества. Морфология культуры – внутреннее строение и развитие – со всеми её революциями или циклическими обновлениями-повторениями очень похожа на сказочные приключения, в которых герой получает задание и идет – куда послали. Кто послал? Миссия, воля народная, пассионарный толчок – миф, одним словом. И ещё, если очень уменьшить масштаб, развитие культуры напоминает жизнь отдельной человеческой единицы: она рождается, развивается, входит в силу и авторитарно диктует условия «культурным малышам», ссорится с соседями, дряхлеет, умирает или возрождается, чтобы снова пуститься по кругу, если осознает свою миссию, то есть найдет ключи от мифа, утраченные в битве бинарных оппозиций. Следовательно, ключи для овеществленной жизни онтического уровня у культуры – в мифе как неком месте, где родилось первое Слово о мире; у человека – в мозге как физическом органе, где рождаются первые «иллюзии сознания».
Культур, конечно, меньше, чем людей, но не одна, совсем не одна. Следовательно, и первых Слов о мире родилось не одно. Однако, учёные отмечают поразительное сходство «бродячих сюжетов», что разными словами говорят об одном и том же. Древние культуры жили автономно и не знали друг о друге, когда искали свое первое Слово о мире, но их Слова оказались похожи, то есть они черпали их из одного источника – мифа как первоместа, как прародины всех смыслов. Выходит, что Слово – это тоже вполне себе такая же объективная материальная субстанция, живущая в мифе. И если предположение, что культура является эмерджентным свойство мифа, возникшим в результате его эволюционного развития, верно, то Слово – это «нейрон» мифа, а соединение Слов – это синтаксис, похожий на синаптические связи в нашем мозге, дающий разнообразие культурной памяти.
До чего я договорилась? Вообще-то, до мифа о первочеловеке – гиганте Паньгу или Пуруше, – породившем из себя целый мир в результате первого космического жертвоприношения, чье тело стало Вселенной, в которой мы и пребываем. Вселенная – это тело первочеловека; миф – это мозг первочеловека, состоящий из Слов, как овеществленной материи, похожей на клетки нашего мозга; Слово, проявленное в синтаксисе, порождает сознание первочеловека. Получается, что культура – это сознание первочеловека, чье тело – Вселенная, то есть сознание Вселенной. Однако как капля не есть океан, клетка – не организм, человек – не народ, так и культура – не сознание Вселенной, миф – не мозг Вселенной: мы лишь капля в океане Вселенной, и наша культура лишь капля в её сознании.
Мы все живем в мире, который познаем через культуру и её смыслы – Слова, обретшие форму и соткавшие из них поле культурного сознания. Мы все живем в культуре, которую открываем через миф. Каждый из нас живет в мифе, доступном его сознанию. Как каждый человек лишь капля в океане человечества, так и его сознание лишь капля в океане культурного сознания.
Моё сознание – это мой мир, сотканный из смыслов, мыслей и слов культуры. Смыслы культуры я могу открыть, если обладаю ключами к ним.
Если ключи даны ложные, доступные, первые попавшиеся, что тогда? Я могу расшифровывать сказки своей жизни исходя из культурных сюжетов, находящихся в «активном сознании» культуры, меня вскормившей. Моё личное сознание, словно капля, будет вовлечено в современные течения – интеллектуальные теории, политические распри или же просто модные тренды – и может попасть в бесконечное словоблудие вокруг сокрытых смыслов. Что есть моя маленькая личная жизнь в цивилизационном цикле культурного самообновления? Лишь миг, которой никто не заметит – кроме меня.
Если я заподозрила, что ключи ложные? Что ключей не дали? Что они утеряны? Я могу попытаться расшифровать культурный сюжет, исходя из мира своего сознания, всмотревшись в него самым внимательным образом… и найти ключи в нем. Нет, я не утверждаю, что найду ключи к сокрытым смыслам культуры в целом, но к своей жизни точно. Если я сумею найти ключи к сказкам своей жизни? Понятно, что никто кроме меня этого не заметит, но по крайне мере моя маленькая личная жизнь станет более осмысленна и понятна для меня, что само по себе уже ценно.
А если сумею подобрать ключи не просто к сказкам детства, а к первым «иллюзиям мозга» – к истоку того «Я», которое после сформирует моё сознание? Полагаю, я обрету ключи к мифу, который даст мне ключи к культуре – в целом. А если я обрету ключи к мифу, то смогу и создать свой – личный – миф и тем самым выйду за границы своего же сознания… и создать свою личную сказку. Значит, человек не обреченное и ограниченное существо, а способное к самотворению своей – путь маленькой и незаметной в масштабах культуры – жизни, следовательно, обладающее свободой воли.
А что есть личный миф? Шизофрения, однако. Что есть шизофрения? Иллюзии сознания, однако. В такие моменты мне хочется отправить себя «примус починять» или борщ варить, а не спорить со всякими Сэмами Харрисами – умными дядьками, жить в детерминированном мире которых мне так не нравится:
– Тебе хотелось доказать, у человека наличие свободной воли? Получите и распишетесь: это шизофрения!
Как расшифровать всю эту «тарабарщину» с выходом за пределы сознания, ключами к мифу и самотворением жизни, как созданием личной сказки? Попробую привести пример, в котором спасением мне будет самоирония: «Это просто шизофрения, а так всё в порядке…»
Несколько дней назад, кажется, шесть, поздним вечером мы отправились с сыном прогуляться по парку, чтобы развеяться перед сном. Был чудный теплый вечер после дождя, в парке светили фонари и темнели деревья, шуршали мыши и ежи, мы шли и беспечно болтали. Сын иронично рассказывал о своих «успехах» на работе, стяжая давнюю особенность своего мышления: сначала он всё делает по-своему, а после уже – по инструкции:
– Я дурачок! – смеётся он над собой. – Как можно увидеть в тексте то, чего нет?
Первая рабочая неделя не стала исключением: сын пошёл по второму кругу настраивать рабочую среду, тратя, таким образом, на одно рабочее задание времени куда более положенного и обнаруживая свою некомпетентность перед руководителем. Вот об этом мы и болтали, счастливо шлёпая по дорожкам. Повторяю, мы болтали, то есть я слушала, отвечала, что-то сама говорила – через нас текли слова, много слов. Мы даже уже устали ходить и подумывали повернуть в сторону дома, как наше внимание привлекли совы, разлетавшиеся – вдруг – неожиданно поблизости.
– Смотри! Смотри! Ты видишь! Вот бы посмотреть вблизи… на дереве… – мечтательно произнес сын.
– Если увидит, завтра настроит… – пронеслось в моей головы, но совы уже скрылись в темноте.
– Ладно, пошли домой… я устал…
– Пошли, – печально согласилась я, и мы направились в ближайшую аллею, чтобы сократить путь.
Что произошло? Ровным счётом ничего, если не считать того, что вот этой своей – вдруг – неожиданно проскочившей мыслью «если увидит, завтра настроит» я создала свой личный миф, связав в пространстве два совершенно случайных события в одно, поставив их в прямую временную зависимость друг от друга, натурально, словно связала невидимыми нитками «видение сидения совы сыном на дереве сейчас» с «его успехами на работе завтра»: есть сова на дереве сейчас – есть успехи у сына завтра, нет совы на дереве сейчас – нет успехов у сына завтра. Нет, конечно, они случились бы, но только послезавтра или после послезавтра, но только не завтра. Вот это и есть личный миф: овеществляющаяся через Слово реальность жизни.
Почему эта мысль проскочила – вдруг – в моем сознании? Весь день я переслушивала лекции Софьи Залмановны Агранович – российского фольклориста с тем, чтобы найти у неё подтверждение истории про встречу свинопаса и разбойника на большой дороге в тринадцатом веке, но потом вспомнила, что слышала это у другого фольклориста – Барковой Александры Леонидовны. Однако лекции были переслушаны, и я зависла, раздумывая над фразой Софьи Залмановны:
– Личный миф – это шифозрения…
Вот я и кружила в своём сознании эту мысль другого человека, пытаясь понять, что же такое личный миф? «Сын и совы» – эта мысль, связавшая два события, стала не только ответом на мой вопрос, но и ситуативным пониманием (данным через телесные ощущения) момента рождения и сотворения мифа как реальности, которая должна будет воплотиться в пространстве. Может она не воплотиться? Нет, не может. И может, но только в одном случае: перевыбора реальности, то есть уничтожения прежней и создания новой. «Сын и совы» – глупость, согласна, однако попробуйте жить со знанием, что завтра у человека не получится то или это, потому что… он сегодня не увидел сову. Это уже шизофрения! Согласна.
Почему я среагировала на сов? Во-первых, увидеть сову в парке дело, конечно, нехитрое, но не частое, а тут они в немалом количестве разлетались перед носом при свете фонарей. Это было удивительно. Во-вторых, в своём уже давнем студенчестве в литературном институте, когда нам читали античку, меня поразила уверенность чудеснейшего и любимейшего профессора Джимбинова Станислава Бемовича об успешности гаданий древних римлян по полету птиц. Мы все, хи-хи, но профессор, хотя и с улыбкой, но безапелляционно заметил:
– И будь уверены: всё получалось!
Над этим «всё получалось» я тоже немало поломала себе голову в свое время, отчего смешливости и самоуверенности во мне сильно поубавилось, а вот понимание, что в этом мире возможно многое, расширилось.
Почему успехи сына были привязаны к совам? Как бы смешливо он не пересказывал свои рабочие «подвиги», они ясно вскрывали его неопытность, неумение работать в команде и некомплектность как сотрудника, и это отзывалось во мне беспокойством о его будущем, пусть и легким, но всё же саднящим таким чувством неуверенности другого. Он просто также был объектом моих дум, вследствие чего и был «привязан» к первой мысли.
Так, связав две будоражившие моё сознание мысли в одну, я решила головоломку первой и посмотрела развитие ситуации для второй. Что совы? Совы выступили в этом моём маленьком личном мифе в качестве медиаторов – третьей незаинтересованной стороны, благодаря которой я увидела рабочее завтра другого. Я молча шла за сыном, страшно ругая себя за подобные «шутки» и утешаясь тем, что связала лишь только ближайшее будущее, слава богу, не натворив больших глупостей, однако совы вновь разлетались, как только мы подошли к развилке дорог:
– Пошли посмотрим на сов… – предложила я и пошла прямо.
Мы шли, совы летали – много и часто. И сын увидел то, что хотел: одна спокойно сидела на березе, позволяя себя разглядеть:
– Смотри! Да, смотри же ты! Вон она! Неужели не видишь? Смотри!
Я не видела, но это было и неважно: видел сын. И пока он разглядывал сову, я читала его завтрашний день, уже ехидненько посмеиваясь над собой и легко сожаления, что временной промежуток такого триумфа столь короток. Сова позволила сыну вдоволь наглядеться на себя: рабочее завтра ему предстояло весьма и весьма продуктивным. Так и случилось, и даже отношения с непосредственным руководителем наладились – из них ушла напряженность.
Что это всё было? Ровным счётом ничего, так обычная бытовая шизофрения, позволившая мне наблюдать со стороны непосредственное овеществление реальности, к которой я была причастна, но не включена. Единственный ли это случай «шизофрении» в моей жизни? Нет, отнюдь нет. Просто это маленькое происшествие подарило мне возможность наглядно и отстраненно увидеть, как Слово овеществляется в жизни, а заодно дало и ключи к разгадке папиной присказки о «пожарах и сиротах». Ключ ко многих событиям моей маленькой жизни, где Слово вот также овеществляло реальность, к которой, однако, я была сопричастна, а следовательно, необъективна и лично пристрастна, то есть сознание моё было затуманено эмоциями и весьма сильными, что также в свою очередь порождали другие Слова, связывая события в узоры жизни.
Так, например, двенадцать лет назад – в мой день рожденье – мы с подругой гуляли в печальке, наматывая круги по окрестностям, ибо дома мне было не усидеть. На повестке дня стояла весьма злободневная и насущная тема – измена мужская, – которая стекала всё больше в присказку про козлов и мужиков. Мужики, конечно, были козлы, однако представить жить без них было выше пределов сознания, поэтому мы кружились в пустом словоблудии вокруг сокрытых смыслов. Нам было просто больно, однако боль у нас была разная: я жила в последствиях темы, подруга – в её намерениях. Кому из нас было хуже, это большой вопрос, однако больно было обеим.
Слёзы Юльки – это обида и отчаяние надежд, выплескиваемые через стенания и, натуральные, слёзы. Мои слёзы – это обида и крушение надежд, выплескиваемые через сардонический смех и ярость. В общем, эмоционально мы с ней были весьма согласованы в тот вечер, и случилось всё так:
- Что у Вас? – спросила я о Володе, выплакав свое горе.
Юлька обреченно махнула рукой, с неохотой ответив: «Всё также…»
Она говорила, я честно старалась слушать, отвечать и не упускать нити разговора, когда мой взгляд, давно живущий сам по себе, зорко бегал по всем проезжающим мимо машинам, привычно выискивая знакомую.
– О! В.Р. проехал с молоденькой черноволосой девушкой, – рассеяно заметила я и спохватилась. – Юлька, извини… я не хотела.
– Да, ты что! Наоборот, молодец, что сказала! Какой длинны у нее волос? А лицо! Ты успела рассмотреть? Это его ассистентка!
Юлька притихла. Я тоже прикусила язык.
– Я позвоню?
– Зачем? Услышать, как человек юлит, чтобы следом задаваться вопросом: что с этим делать?
Юлька все же позвонила… и через два часа превратилась в капризного ребенка, лихорадочно сжимающего мою руку и не желающего сдвинуться с места.
– Иди, тебя ждут!
– Не пойду!
– Юля, прекрати! Ты сама все это затеяла! Иди!
– Не пойду!
Дверь машины наконец-то отворилась и вышел В.Р., бледный и растерянный, что не скрывала даже темнота позднего весеннего вечера.
– Ты должна! Ты сможешь! Пообещай мне, что ты его оставишь!
– Юля, успокойся! Уже оставила…
– Ты должна! Ты сможешь! Ты его оставишь и не вернешься к нему! Ради меня! Ради Насти! Ради нас всех! Ты сможешь! Я знаю! Ты сильная! – глядя мне в глаза, безумно шептала Юлька.
Я не любитель ссор, особенно при свидетелях, поэтому, передав как можно быстрее подругу с рук на руки, почти бегом пустилась прочь. Ко мне вернулась боль собственная, но я чувствовала себя сильной.
– Конечно, моя милая Юлька, конечно! – подняв голову к небу и, найдя большую медведицу, с силой пообещала я. – Легко! Только для начала вырву себе сердце, а ты пообещай мне, что выйдешь замуж и позволишь себе быть слабой! К Насте вернется Слава, и они тоже сыграют свадебный марш! Конечно, мои милые девчонки, конечно!
Так неосторожно я заключила договор с небесами, об одном умолчав подруге, что, не сумев справиться с болью, позвонила любовнику, сообщив, что передумала расставаться.
– Все равно не будем видеться месяц, пока лечимся.
И бредя домой в тот вечер, я раскаивалась и стыдилась этой своей слабости, но у меня был впереди целый месяц, чтобы приучить себя к мысли о жизни без него и, когда он позвонит, беспечно ответить: «Я пошутила».
Так Слово стало. И так я его из себя выписывала в те далекие годы, пытаясь понять, что происходит, но лишь множила строчки, не понимая смысла. Что же случилось? А случилась «матрешка» из сказки моего детства про Конька–Горбунка, в которую я вложила новую сказку – личный миф про «три любови». Ключей у меня к этой головоломке не было, поэтому её просто пришлось прожить. Я не знала тогда, что Слово – это миф, а Миф – это овеществляющая реальность, поэтому наблюдала всё воочию. Что произошло?
Моя первая ипостась Конька–Горбунка приняла от подруги «службишку»: я дала Слово оставить любовника, однако она не успела озвучила цель. И поэтому цель я озвучила себе сама, создав таким образом внутри сказки ещё одну сказку – личный миф: если я оставлю своего неблаговерного, то девочки – сестра и подруга – выйдут замуж за своих благоверных. Шизофрения? Конечно, но попробуйте страдать бессмысленно. Юлькин мотив мести мужикам, я перелицевала в миф «трёх любовей», и это была чистая уловка – иллюзия – моего мозга, без которой бы я не вынесла тяжести данной «службишки», а так хоть какой-то благородный мотив. С первой сказкой всё понятно, а вот со второй всё оказалось сложно. Почти полгода я с ужасом наблюдала, как каждое моё свидание оборачивается ссорами и ухудшением серьёзных девичьих отношений, пока не поняла, что надо как-то выкручиваться. И первой вывела из него сестру:
– У тебя на следующей неделе собеседование, а еще через пару, ты останешься без работы, если не пройдешь его! Ты хорошо смотрела местный рынок труда? Видимо, плохо, раз столько времени позволяешь себе плакать о Славе и том, как он тебя не любит! Ты знаешь куда уйдешь?
… (сестра не знала)
– Меня не возьмут в торговые без опыта работы! – сорвалась на крик Настя. – Да! Амбиций много! Да! Желаний много! Работу хочу! Квартиру хочу! Но, что я могу?! Что?! Смотрела я все! Я не знаю, что буду делать! Не знаю! Меня все равно не оставят! Мне не реально попасть в торговые! Мало ли, что я хочу!
– Ура! – закричала я. – Ты злишься! Ты вернулась! Господи, спасибо тебе! Спасибо, ты вернул мне сестру!
Мы рассмеялись и обнялись. Успокоились. Сели на лавочку. Закурили.
– Смотри, какое сегодня красивое небо… Вот скажи мне честно, если бы у тебя был выбор: Слава или карьера, чтобы ты выбрала?
– Карьеру! – без раздумий ответила сестра.
Это был выбор сестры. Она получила желаемое и даже больше, и даже круче. И это позволило мне считать, что плату по сестре миф «трёх любовей» принял и счёт закрыл, так и было. То, что сестра не справилась – это уже другая история.
Теперь мне оставалось или вывести Юльку, или исполнить «службишку». И это были «вилки»: первая ипостась Конька–Горбунка во мне стремилась исполнить службу, вторая была сокрыта, сама я хотела одного, но была связана обратным. Как аннигилировать эти «вилки», а заодно и будущее с ними связанное, я не знала, для этого мне придется отправиться в «путешествие» и растянуться в йогических потягушках на полу московской общаги. Прошел ещё год, и я исполнила «службишку».
– Это можно считать расставанием, – подытожила Юлька мои очередные «подвиги» с полей битвы.
– Как расставанием? – возмутилась я. – Я просто дала ему время подумать…
– Ну, я же говорю: расстались!
– Да?! – очень удивилась я и с ужасом поняла, что действительно-таки сотворила в пространстве жизни очередное и, кажется, весьма успешное расставание, так и было.
Я исполнила «службишку», однако Юлька замуж не спешила, а через два года прогнала своего благоверного, чье прилежное сидение на диване стало для неё постоянным раздражающим фактором. Я чувствовала себя обманутой, но за подругу, что она, наконец-то, решилась на этот шаг, была весьма рада.
Кто меня обманул, и была ли я обманута? Девочки меня не могли обмануть, ибо ни одна из них не обещалась лично мне выйти замуж, хотя обе держали такое намерение для себя. Значит, меня обманул мой миф «трёх любовей»? Нет, тоже нет. Однако обманутой я себя чувствовала, и это было весьма неуютное состояние, понять которое я долго не могла – ключей не было. И нашла я их, наблюдая другой миф «Сын и совы».
Совы, несмотря ни какие там мои шизофренические заморочки, оставались свободы: они могли скрыться в темноте парка или летать под фонарями, могли парить в воздухе или сидеть на деревьях. Им я ничего не в состоянии была приказать или попросить сделать. Однако случилось так, что одна из сов довольно продолжительное время сидела в ветвях дерева, что позволило сыну осуществить своё мимолетное желание и вдоволь насмотреться на неё. Сова могла сидеть скоро, как сказка сказывается, или долго, как дело делается, и это её действие от нас не зависело, просто по его протеканию читалось будущее завтра. И вот здесь в этом сидении совы на дереве и был скрыт ключ: она являлась не просто медиатором, а ещё трикстером – сложным мифологическим существом, который одновременно и злой шутник, и помощник культурного героя, а также проводник между двух царств – живых и мертвых. В русских сказках такими трикстерами выступаю волки, лисы, зайцы, мыши, утки, щуки и другие животные, которые помогают герою в путешествии. Конёк–Горбунок во второй его ипостаси – тоже трикстер. Трикстер может пугать, мол, «фу, фу, русским духом пахнет», но всё же помогает, когда путь указывает, когда ключи дает, когда службу исполняет. Всё зависит от сюжета сказки. Наш трикстер позволил сыну себя разглядеть, и только потом снялся с ветки и улетел восвояси. И вот поэтому независимому поведению трикстера я прочитала грядущий день сына: сова дала на себя наглядеться; сын настроил «софт», кажется, так он это называет, а руководитель доработал инструкцию, чтобы следующие «дурачки» не спотыкались на запятых в тексте.
В ситуации с девочками, назовём её так, если бы я остановилась на первой ипостаси Конька–Горбунка и не создала миф «трёх любовей», то выступила бы просто в качестве пони-ослика, который мстит всем козлам за женские слёзы. Нормальная такая житейская ситуация, но мотив подруги я себе не потрудилась озвучить! Поэтому был изобретен миф, в котором мне досталась роль трикстера, то есть по событиям «своей любови» я могла прочитать будущее девочек – перспективы брака «любовей чужих». Наложение на основную «службишку мести козлам» для Конька–Горбунка индивидуального мифа «трёх любовей» породили иллюзию сознания, позволив мне считать себя пони, везущим девочек в «долго и счастливо». Ну, а поскольку мотивы службы и мифа оказались обратно пропорциональными, то случилось банальное зеркало: успехи у пони на службе – проблемы у трикстера в любви, проблемы у пони на службе – успехи у трикстера в любви. И роль трикстера тут же выявила истинное лицо всех наших и мотивов, и «любовей».
Мирится меня увезли на рыбалку, это была наша первая встреча-свидание, после того как я дала обещание подруге. С рыбалки я вернулась влюбленная, и это было глубокое, новое, очень далёкое от всего прежнего чувство, родившееся во мне через очистительные огни смирения и прощения. Я вернулась, и попала в мир девичьих стенаний, боли и слёз, когда уезжала из скучного, но всё же спокойного мира. И это меня поразило. И я начала играть в расставания, исследуя опытным путем пространство вокруг. Пространство оказалось живое. Как трикстер: я расставалась – девочки мирились, я срывалась и встречалась вновь – девочки ссорились. Как Конёк-Горбунок: я сходила с ума, боясь не найти в себе сил исполнить службу, а также взяла на себя ответственность за происходящее – за слёзы и боль близких людей, которых так долго не могла довезти в «долго и счастливо», заставляя понапрасну страдать.
Понятно, что мой миф «трёх любовей» как сценарий жизни про «долго и счастливо» был обречен на провал: сестра уже наркоманила, поэтому парень интуитивно стремился разорвать отношения; отношения подруги были заведомо обречены, когда она брала с меня обещание, но ей потребовалось четыре года, чтобы признать это самой. И именно провал всех сценариев жизни про «долго и счастливо» заставлял меня чувствовать себя обманутой, и это не дало мне заметить, что миф состоялся полностью.
Могла ли я прекратить миф про «три любови»? Нет. Рождаясь, миф становится независимой реальностью, он, если можно так выразиться, обречен исполниться, даже если его прародитель и не желает этого. Мне же кроме роли трикстера досталась в нём и роль героя: я была третьей принцессой – Коньком-Горбунком. И миф завершился, когда, начав своё «путешествие», я привезла в Сибири не только свои диагнозы до подруги, но и покаянное Слово к принцу. В три недели мы прожили свой сценарий про «долго и счастливо», и я с лёгким сердцем отправилась в царство смерти.
Могла ли я прекратить чужие сценарии жизни про «долго и счастливо»? Да, мне нужно было всего лишь поговорить с подругой и попросить её освободить меня от Слова, что одновременно послужило бы и аннигиляцией первой ипостаси Горбунка. Всё, такое сложное и запутанное, могло разрешиться одним простым разговором… и Горбунок во мне получил бы второе дыхание, обретя себя во второй ипостаси.
Знали ли мои девочки, для которых я так старалась об этом мифе – сказке, живущей в моём сознании? Нет, конечно, я же не больная, чтобы такие вещи в открытую рассказывать, я просто тихо сходила с ума и пыталась исправить положение. Я написала сценарий о трудоустройстве сестры, и он у нас получился, ну, первая его часть, а дальше накрыло – обеих. Из-за чувства вины перед подругой (я, конечно, рассталась в пространстве жизни, но не в мысли, а это знаете ли не совсем честное расставание), я придумала сценарий к её следующей сказке «про любовь», где открытым текстом давала ценные указания по правилам движения в пространстве искусственно созданных «вилок». Она немножко посвоевольничала, решив, что лучше моего знает, и у нас всё получилось, правда, только последняя часть, а дальше – накрыло обеих. Короче, я устроилась сценаристом, и папа стал приговаривать всё чаще и чаще про «пожары и сироты». Однако, это так болезненно прорастала во мне вторая ипостась Конька-Горбунка, потому как лучший момент, чтобы явить её миру, я упустила. Когда он был? Когда я вернулась с рыбалки…
Понимание роли трикстера позволяет мне легко объяснить личную «матрешку» из двух наложенных друг на друга сюжетов, и даёт ключи к остальным куда как более сложным «матрёшкам» жизни – узорам личной судьбы. Пишем ли мы свою судьбу сами? Ответ на этот вопрос – личный выбор каждого, и любой ответ будет верным. Ключи к трикстеру позволяют мне спокойно разглядывать узоры своей жизни: без содрогания и заламывания рук, без причитаний о безумии поступков и чувства вины за «пожары и сироты», без непонимания падающих с неба метеоритов типа девочки из раздевалки или своего крика в холле у дверей школы. Они дают ключи и к событиям несвязанным с личной жизнью. Ключи к культуре, если хотите. Всё такое сложное вдруг становится таким простым. Что там у нас там со смертью Кощея? В океане – остров, на острове – дуб, на дубе – сундук, в сундуке – заяц, в зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце – игла, в игле – смерть. И в этой сказочной «матрёшке» с её многочисленными трикстерами есть ключи и к моей маленькой жизни, и к культуре в целом.
Наш мозг так или иначе порождает первые иллюзии сознания – первых «бабаек», которых мы принимаем за абсолютную реальность, происходящую вокруг нас: и это есть миф. Наш мозг порождает наш первый миф, запуская таким образом эволюционный процесс по развитию сознания. Запуск сознания происходит благодаря какой-нибудь сильной эмоции – «бабаек» мы обычно боимся. Мы подрастаем и наше развивающееся сознание впитывает в себя первые «сказки детства», как будущие матричные установки поведения. Мы вырастаем и попадаем в традиционные – влюбленности, ссоры, встречи, расставания, измены, предательства и так далее – сюжеты своей жизни, которые пытаемся объяснить себе исходя из «сказок детства». Откуда в нас тогда столько противоречий?
Первая «бабайка» – это чистый миф. Можно сказать: миф породил мозг… и мозг породил миф. Вслушайтесь. Вот она – магия Слова. Примем за верное: мозг породил миф. Миф породил сознание. Схлопнули силлогизм – получили: мозг породил сознание. Что вышло? Сознание – это эмерджентное свойство мозга и… так далее. Однако миф никуда не ушел, и его мы пытаемся расшифровать через культуру. В сказки мы не верим, а наука все больше рассказывает про мозг и сознание.
Я мало, что понимала про гормоны и не–гормоны, которыми так хорошо объясняли мне, что происходит с мозгом во время влюбленности, и мне было совершенно плевать на них, когда случилась измена. Может быть влюбленность и случилась с моим мозгом, а вот измена – случилась со мной! Нет, конечно, гнев, обида и ярость – это не я, а кортизольчик бушующий в моем организме, но больно было мне – не кортизольчику! Я, конечно, не могла спорить с эволюцией, запрограммировавшей мозг мужчины на полигамность, но согласиться с этим не умела, хотя очень сильно уговаривала себя это сделать и успокоиться. Мозг не успокоился и породил миф «трёх любовей», столь далекий от полигамности, что заставил меня плакать от бессилия порожденной им «ереси». Как?
Следующим днём (после обещания и рождения мифа) по дороге с работы мозг привёл меня в церковь, о посещении которой мне с утра настойчиво мыслилось, как о необходимости поставить свечку за здравие матушки, которой предстояла операция по онкологии. В церковь я зашла и нашла её совершенно пустой, а потом неожиданно для себя распласталась на полу умываясь слезами экстатического припадка, благодаря Бога за испытание изменой, которое Он мне послал во усмирение греха гордыни. Сказать, что я вышла другая из церкви – это ничего не сказать. Сказать, что я была несколько обескуражена, когда вновь влюбилась в своего неблаговерного через месяц во время возвращения с рыбалки, – это тоже ничего не сказать. Однако, да, эти штуки устроил мне мой мозг. Или всё-таки миф, которого нет в одобренном наукой силлогизме?
Что же моё сознание? Где оно пребывало, когда мой мозг устроил мне все это? Я уже была далеко не ребенок, поэтому сослаться на tabula rasa – его девственную чистоту – простите не получится. Поэтому давайте сначала: мозг породил миф; миф породил сознание; сознание питают сказки, которые оно расшифровывает через сюжеты культуры. Что такое сказки нашего детства? Это мифы нашего мозга. Следовательно, сознание питает миф детства и культура. Что такое культура? Культура – это эмерджентное свойство мифа… и так далее. Следовательно, сознание питают мифы детства и культуры, то есть первые Слова человека о мире или просто – миф. Приходим: мозг породил миф; миф породил сознание; сознание питается мифами. Как прикажете сократить этот силлогизм? Мозг породил сознание. Сознание питается мифами. Следовательно, мозг питается мифами, также способен их порождать, создавая иллюзии сознания. Какие из этого выводы?
Мозг и миф настроены друг на друга, между ними прямая связь. Если применить образ первочеловека, то получится следующая метафора: миф – это «мозг» первочеловека, а мозг человека – это «нейрон мозга» первочеловека, или «нейрон» мифа, или Слово первочеловека. То есть человек – это просто клетка мозга Вселенной или Слово овеществленное, просто одно единственное слово. И задача человека – это правильно услышать своё Слово, носителем которого он является. Что же тогда есть сознание?
Моё сознание сыграло роль трикстера между моим мозгом и культурой «кортизольной полигамности»: мозг не соглашался и трикстер немножко пошутил. Мозгу не нравились предлагаемые культурой ключи, он страшно им сопротивлялся, поэтому сознанию пришлось как-то выкручиваться. Мозг совершенно на свой манер прочитал ситуацию измены и создал миф «трёх любовей». И где он взял эти ключи? Ясно, что не в моём сознании: измена как лекарство от гордыни – это, простите, шизофрения. Ясно, что и не в ближайшем культурном поле, предлагавшем разные варианты по принятию мужской полигамности: от «все мужики козлы» до «чем я хуже». Он нашёл их напрямую – в самом себе – через весьма сильную эмоцию боли, им же и порожденную. То, что я потом запуталась в своих сказка детства и сюжетах культуры – это уже дело десятое. Нужно было лучше слушать своего трикстера, а не заниматься сценарными практиками. Однако откуда в нём эти ключи?
Мозг породил сознание. Сознание питается мифами. Следовательно, ключи к ко всем иллюзиям сознания – детским и взрослым – находятся в мифе. И если мы хорошо слушаем своего трикстера – свое сознание, то можем получить ключи от мифа. Мозг и миф посчитали моё обращение с другим – гордыней, ближайшие культурные сюжеты – изменой, и моему сознанию-трикстеру долго пришлось выяснять, что есть истина. Что есть истина? Для «кортизольно–полигамной» культуры истиной является – измена. А для меня? Ну, у меня был выбор… и путем небыстрых переговоров я согласилась с мозгом, а следовательно, и с мифом. Могла выбрать и другой вариант, более лёгкий.
Что дают человеку ключи от мифа – от места, где живут первосмыслы, первообразы и первые Слова человека о мире. Каждый их ищет для себя с какой-то очень маленькой и незаметной в масштабах Вселенной, но очень важной лично для себя целью. Мне, например, сценарий про «долго и счастливо» из сказки о «Золушке» нравится гораздо больше постмодернистской сказки про «Кортизольно–полигамную любовь». С чем я сверяла Слово о гордыне, которое подарил мне мой мозг? С другой культурной традицией – с другими культурными мифами, которые пришлись мне по душе, то есть мой мозг их одобрил и принял, а сознание впитало. Следовательно, можно сказать, что я нашла их также – и в культуре. И, таким образом, культура также является трикстером только между мифом и различными «выходами-входами» из него в религию, творчество, науку и философию, то есть во все доступные поля или сознание культуры, которое сама по себе является каплей в сознании мифа. В каком «выходе-входе» из мифа жил ответ про гордыню? Правильно, в религии, в том культурном поле я нашла ключи утешения, понимания и примирения с собой.
Таким образом, получается «матрёшка»: сознание человека – это трикстер между мозгом и сознанием культуры, а сознание культуры – это трикстер между мифом и сознанием мифа. Что там в сказке про смерть Кощея? В сознании – миф, в мифе – культура, в культуре – человек, в человеке – сознание, в сознании – мозг, в мозге – иллюзии, в иллюзии – смерть. Смерть – это миф.
Почему же мне так не понравилась книжка Сэма Харриса и его призывы понять мир двух преступников, вырезавших целую семью? Он не оставил – лично мне – пространства выбора, постулировав и моё личное поведение человека, как полностью детерминированное мозгом, который мой манипулирует. Я не захотела соглашаться с этим: мой мозг – это Слово мифа и моя задача его услышать в себе, а не ругать и обвинять, что Слово мне досталось кривенькое и хроменькое. Слово живое – его можно думать и оно, словно цветок, раскроется в смыслах и красках. Впрочем, это полбеды: плакать или смеяться – это личный выбор каждого. Сэм Харрис призвал меня понять мир другого, а это есть выход за пределы своего сознания. Да, да, ключ к моей долгой печальке звучит именно так. И в культуре он есть, мы слышим его, но не слышим. И если у нас получается понять другого, то мы сразу попадаем в огромный беспредельный океан похожий на бездну, ибо мир каждого из нас – это целая Вселенная, и наш мозг в ней – это клетка мифа.
Боль маленькой девочки, которой сделали женское обрезание, во мне отзывалась слезами… ей было больно – я это чувствовала. Понять преступника избившего, изнасиловавшего, сжегшего… Простите, я не хочу, ибо через несколько мгновений взрываюсь в ярости, что порождает во мне желание сотворить «мокрое место». В мире тех преступников нет Слов – одни эмоции, и я множусь в ярости, ибо не могу её высказать. Почему я так резко и так негативно среагировала на это предложение автора? Я уже сеяла «пожары и сироты». Я уже была Змеем Горынычем. И он никуда из меня не ушёл. Он дремлет – в клетке. Я могу понять мир этих преступников, очень могу. И меня бесит та трусливая мелкая и мерзкая безобразная пародия на Зло, которое они собой являют миру, отчего дракон во мне просыпается… и… а дальше миф про «мокрое место». Зло. Эти ничего не знаю о нём. Оно прекрасно! В мифе.
Зачем мне попалась книжка Харриса? Наверное, чтобы понять, что простая и незамысловатая с виду фраза «понять глубину другого» – и есть ключ выхода человека за пределы собственного сознания. И этот ключ живет и работает в культуре давно, и это успокаивает меня. В культуре всё есть – ключи не утеряны, их просто нужно найти. Человек не ограничен собой, своим сознанием и мозгом, он может выйти за пределы себя, следовательно, он свободен и волен выбирать мир, в котором ему жить.
ГЛАВА ПЯТАЯ
КОМПАТИБИЛИЗМ, или Слово о труде…
Понять глубину другого. Откуда в моём сознании эта фраза? Кажется, из книг Петра Демьяновича Успенского, которые «случайным» образом подсунул мне мозг, когда пришло время «выкручиваться» из последствий расставания с неверным милым, сотворенного в пространстве физическом образом истинным. Именно в эту фразу мой мозг вцепился мертвой хваткой, желая непременно ощутить глубину другого, потому как понять умом я её не могла. И я отправилась исследовать мир опытным путем, и мой мозг, безупречный в своём неуёмном любопытстве, открыл для меня целое «надмирье». Что это за «надмирье», и как я туда попала?
«Надмирье» – это онтологический уровень нашего второго–Я или сознания человека, внутренний мир наших мыслей и образов. Этот мир называют по-разному, и овеществляется он на онтическом уровне через артефакты культуры – от вязаных носков до пулитцеровских романов. Это там мы живём как Золушки, Ведьмаки, Принцессы, Коньки-Горбунки, Карабасы-Барабасы, потерянные девочки, обиженные мальчики. И у каждого из нас свой мир – своя Вселенная, единственная и неповторимая, в беспредельности таких же Вселенных. И это не следует понимать метафорой. Сказка о «Маленьком принце» Антуана де Сент-Экзюпери весьма наглядно иллюстрирует эту мысль: все герои сказки – это наши вторые-Я, наши истинные образы себя, что живут в сознании каждого; планеты – это внутренние миры героев, их сознания, существующие на онтологическом уровне; а маленький принц – это человек, сумевший «понять глубину другого».
Билетом в это «надмирье» стало понимание, что страдание и наслаждение – это одно и тоже по отношению к предмету страдания, только с разным эмоциональным настроем. Ешь сладкое – хорошо, толстеешь – плохо; держишься от сладкого подальше – хорошо, но как же тебе от этого плохо. И так далее. Вместо сладкого можно подставить все что угодно, ничего не изменится, только сила эмоций. У желания обладать чем-нибудь – вкусной едой, мужчиной, женщиной, работой, вещами, важным, мелочным, пустяком – всегда есть обратная сторона, которая, как мы надеемся, нас не коснётся, и эта иллюзия доставляет нам много хлопот. У Экзюпери всё кружится вокруг слова «приручить» и ответственности за приручённых: принца приручила роза, розу приручил принц – они вместе страдали в разлуке; принц приручил лиса и пилота, но остался не приручен ими, поэтому он лишь грустил уходя, а другие – страдали.
Я страдала, и это весьма активное цельное чувство на грани физических возможностей привело меня к пониманию, что оно же есть – и наслаждение, потому что именно благодаря ему я родилась – в Слове. Какое это было слово? Это был крик: «Боооольнооо!» – как ответ на эмоциональный фон онтического уровня, что и стал билетом в «надмирье» – в мир сознания (своего и чужого), где «познание глубины другого» означало выход за пределы своего маленького и ограниченного мирка иллюзий, страхов, желаний, требований, стремлений. И мир оказался огромным. Сначала я увидела себя в нём пилотом, что возится со сломанным самолётом, жутко боясь его не починить, ибо без него – смерть. И я решилась исследовать «глубину страдания» своего как возможность жизни без другого. И смерть обернулась жизнью, страдание – наслаждением, привязанность – приручением. И после этих первых открытий я с воодушевлением принялась «познавать глубину другого», словно маленький принц, путешествия от одной планеты к другой. И мир овеществленный – с его вещами и людьми, с долженствованиями и обязательствами, с надеждами и страхами – стал потихоньку, медленно, очень медленно, но верно терять власть. В себе я распутывала узоры старых привязанностей и очень старалась не создавать новых, а другого стремилась не просто слушать, а прежде всего понять. И вдруг в какой-то день с огромным удивлением обнаружила, что в одно слово люди могут вкладывать совершенно разные смыслы, потом услышала слова без смыслов, а потом и людей без слов… и даже одного без желаний – очень редкий экземпляр. Мир людей оказался сотканным из слов и их различных соединений: игра словами – игра с людьми, игра смыслами – игра людьми, игра людьми – это заигрывание с мифом.
Слова моего мира оказались резкие, колкие, серые, хлесткие, грубые; они ранили других. Сторонний взгляд на свой мир, и он не понравился мне. И я стала искать миры с красивыми, спокойными, цветными, радужными словами. Зачем? Чтобы полюбоваться ими хотя бы издали. Чтобы знать, что красота есть, и она никуда из мира не ушла, и если её нет в твоём мире, то ты можешь хотя бы попытаться быть ей сопричастным. Почему именно красота? Это слово можно понимать и прямо, и косвенно. Я свои первые миры открывала через слова «Романтика» и «философия», а за ними потянулись другие – «дети», «сознание», «миф» и так далее. И я влюблялась в них. И блуждала. И пропадала. И терялась. И теряла. И находила. И находилась. Продолжаю ли я влюбляться? Да, мой мозг всё ещё любопытен. Трудно ли даются мне все эти влюбленности? Да, порой очень, очень–очень, однако, чем более непостижима влюбленность, тем более она ценена: именно в те редкие моменты, когда она приоткрывается тебе своё лицо, ты понимаешь, да, страдание есть наслаждение. Всё это и есть увлекательные путешествия: ты познаешь другого, и это помогает познать себя; ты познаешь себя, и это помогает познать мир другого; ты познаешь мир другого, и это помогает познать мир. Однако, как текст тянет к морализаторству! Какая я хорошенькая, добренькая, правильная, делай как я, будь как я, смотри на меня – тошнота, да и только. Нет, я совсем не такая, и боюсь, что следующие строки обнажат – моё настоящее лицо. О чём они будут? Не знаю. О чём же я попробую написать? О выборе мира для себя и возможности принимать в нём свободные решения.
Мы все так или иначе рождаемся уже в предзаданном от рождения мире: родится сыном правителя или плотника – это значит попасть в миры с разными возможностями на онтическом уровне, даже если у вас в голове умница мозг, который сможет провести вас к мифу. Мы все вырастаем и не можем не считаться с пространством вокруг (людьми, событиями, необходимостью учить уроки или идти на работу, обидами дружбы или службы), которое заставляет считаться с собой, сильно ограничивая нас в желаниях и стремлениях. Мир предзадан, но предопределен ли? Можем ли мы его выбирать, не делая резких телодвижений в пространстве: не разрушая, одним словом, а ещё точнее не идя против законов, нет, не общества, а природы – универсальных законов природы. И если образно, то не разрушая и не нарушая гармонии и красоты мира, погруженного в миф. Если у нас есть возможность в предзданном мире выбирать свой личный мир, то вопрос о наличии у человека свободы воли можно будет считать доказанным положительно. Если в культуре ключ к этому ответу? Да, и он положительный.
***
Моё «путешествие в болезнь» закончилось… и я встала перед фактом: необходимо было как-то жить дальше, а для этого требовалось ни много ни мало – придумать новую жизнь. И новая жизнь началась опять же с йогических потягушек, но только на сей раз в спортзале, куда я ушла рано утром, чтобы не беспокоить приехавшую ненадолго Джану. Два часа я лежала на холодном полу и записывала мысль, как мне тогда думалось, диссертационную. Такое «упадение» мысли в сознание я уже проходила в своей жизни, поэтому мне оставалось только следовать за ней. Почему случилось «упадение» мысли в меня? И как она связана с новой жизнью?
Я всегда восхищалась красивыми мирами, особенно умных людей, книжки которых меня вдохновляли на подвиги. Я старалась их понять, не понимая – страдала. Я стремилась их понять, чтобы перенять красоту и гармонию чужого мира, сделать их своими, и когда мне это удавалось, то была на седьмом небе от счастья. Мир умных людей, ученых, науки – это была даже не мечта, а недостижимая жизнь, не моя жизнь, не мой мир. И вот в меня упала идея-мысль о том, как эволюционирует наше сознание, и я, как прилежный ученик, начала записывать все приходящее мне в голову на какой-то коробке из-под настольной игры, которую нашла вместе с ручкой в спортзале литовской общаги… и вот разбираюсь с этим до сих пор.
Так, миф работает напрямую с мозгом или мозг с мифом, сложно сказать, поскольку это одно и тоже, в сути. Мы чего-то желаем, мозг выясняет истинность наших желаний через различные страдания, страхи, страсти, а потом создает миф, и мы начинаем искать культурные ключи к нему, в редких случаях – пишем новые. Так, развивается и эволюционирует наше сознание. И так я получила свою первую сказку в новой жизни: необходимость решить для себя вопрос об эволюции сознания. И это была работа похожая на обычное трудоустройство, но только на онтологическом уровне. Сама я её выбрала? Конечно, это был мой заказ, и мозг мне послушно его донёс или придумал. Выбирайте сами: кому как нравится.
Следующим шагом надо было решать проблемы хлеба насущного. Была почти середина лета. Меня ждали в Сибири и Армении. Я хотела успеть везде. Денег оставалось немного, а работать не хотелось. Искать работу было вообще лень, поэтому я пошла к руководству в колледж и объявила, что с сентября вновь готова приступить к исполнению трудовых обязанностей. Со мной согласились, и я отравилась в Сибирь, решив, что обо всех трудностях жанра подумаю после отпуска, а трудности предстояли весьма серьёзные.
Отпуск оказался чудесным, хотя и неожиданным: я рассталась с любимыми людьми. Оказалось, что все мои штудии «путешественника болезни» не просто не прошли даром, а качественно поменяли моё сознание, а заодно – и природу физическую. Спустя одиннадцать лет я вновь отправилась со своим «неверным милым» на рыбалку, только теперь свободная ото всех обещаний и вернувшаяся из царства смерти. И мы поехали. И впереди у нас было десять дней, тысячи километров дорог, Северный Ледовитый океан, леса, костры, солнце, дожди – счастье, одним словом. И вдруг всё неожиданно оказалось из прошлой жизни: песни, разговоры, шутки, отношение – всё. Песни, разговоры, шутки – на это можно было закрыть глаза, но отношение?
Есть такой дурацкий анекдот. Пошёл мужик в лес с собакой. Ходил, ходил, устал. Привязал собаку к дереву, чтобы не убежала, а сам в кустики по нужде. И вот сидит себе он спокойно, думу думает, нужду справляет, и тут кто-то ему лапу на плечо кладёт. Мужик умом понимает, что это Шарик отвязался, но физиологический процесс остановить не может.
Вот и я оказалась в аналогичной ситуации: Шарик во мне отвязался, а разозлиться по старой памяти было нельзя, иначе мне светил билет в один конец – туда, откуда пришла. Я чуть не сошла с ума, слушая как брешет на всё возможное многоголосье негативных эмоций Шарик внутри меня, однако как-то сумела в нём услышать и трезвую эксклюзивную мысль мозга – выход сложный, но верный. Какой выход? Расставание истинное, а не «псевдо» какими являлись все прежние. И весь остаток дороги я наблюдала как проявляет себя мир другого, который столь долго оставался для меня непостижимой, манящей, дразнящей загадкой. Слушала, смотрела, наблюдала и приходила в ужас, окрестив человека – скотопсом, то есть помесью домашней скотинки и пса. И вот мы уже почти вернулись, оставались последние часы дороги, я молча смотрела на человека и мысленно прощалась с ним, любя в нём пса и презирая – скотинку, как вдруг скотинка в нём «пошутила» по старой памяти. Шарик во мне даже отвязаться не успел, он просто сдох, когда Змей Горыныч проснулся. Что была за шутка? Другой в обиде от насмешливости и неуютстве от вопросов второй ипостаси Конька-Горбунка, сказал, что намеренно злит меня, поскольку гнев его забавляет и доставляет торжество собственного превосходства. Это была шутка, но истинная, природе другого присущая, и она разбудила во мне дракона: любое Слово – и ты в мифе. Это я уже хорошо понимала, поэтому замолчала, отвернулась и страстно воззвала к небесам: «Господи, пожалуйста, можно я его убью? Ну, пожалуйста, Господи… Ну, пожалуйста, он это заслужил… Господи, ну, пожалуйста! – разрешения на убийство мне не выдавали. – Ладно, хорошо, Господи, тогда убей его сам! Прошу тебя! Убей его сам! Убей его богатством… Что он там ещё хочет?» Я порядком рядилась с небесами, ища выхода, чтоб усмирить дракона.
– Смотри! Смотри! Ты видела?! – закричал другой, тыча пальцем в мою сторону.
Я молчала. Я больше не проронила ни слова. Однако, да, я видела: с неба упала звезда, миф состоялся, договор был заключен, другого забрали из моей жизни… и забрали навсегда. Для меня потекли последние часы, чтобы насладиться в последний раз близким присутствием другого, столь любимого и дорогого человека, сыгравшего в моей личной жизни роль ключа ко многим полям культуры. Сам же «человек-ключ» оказался с на редкость с чистым сознанием, этаким юродивым дурачком, добрым псом и тупой скотинкой в одном флаконе. Образ мира другого, живший все эти годы в моём сознании, оказался лишь прекрасной иллюзией мозга, и расставание в этот раз случилось истинное – в пространстве моего сознания, то есть на онтологическом уровне, в мысли. Так я исполнила и старую «службишку»: сдержала Слово подруге данное, когда уже и думать о нём забыла.
Я вернулась, и весело пересказала все новости с полей «битвы» подруге, мы посмеялись, подруга заразилась мои бесшабашным и отчаянным весельем и пожелала тоже стать ведьмой. Именно так ей были прочитаны все мои выходки и «моление» небесам. Я услышала это её желание и восприняла как очередную «службишку», отчего следующим днём вручила ей сценарий, точнее практическое руководство – «Как я стала ведьмой». Подруга приняла его, подумала и задала мне следующую «службишку», попросив оставить всех в покое. Эта была уже не «службишка, а служба», поэтому мы прояснили не только мотивы «службы», но также и список людей, которых мне следовала оставить. Мотив подруги был чист и прекрасен: она потребовала, чтобы я перестала ворожить и оставила все замашки по навязыванию другим своей воли, режиссируя чужие жизни. В список людей, которым я искалечила жизни, входили она сама, отец, сестра, «неверный милый», ряд других, а также – сын. Я дала ей Слово оставить ворожбу и всех людей согласно списку… и уехала из Сибири.
Что подразумевала подруга, когда требовала от меня прекратить ворожить? Она не единожды являлась свидетельницей того, как мои сценарии жизни, придуманные для других, воплощались в пространстве, но только вот в «долго и счастливо» не приводили. Мы много раз с ней это пытались понять и объяснить как-то себе, но ответов не находили, что только подогревало мой интерес к теме. И я экспериментировала с пространством, ища ответов через практику, множа «пожары да сироты». Экспериментальным путем было выявлено, что какой-нибудь своей дурацкой мыслью у меня получается порой связать в один клубок совершенно независимые события, поставив их в причинную и временную зависимость друг от друга. Это пугало нас обеих. И мы много по этому поводу имели резких бесед. В итоге подруга окрестила это ворожбой, а я созданием личного мифа. И вот теперь она потребовала от меня прекратить ворожить, то есть создавать личный миф. Что это значило? Первое: я больше не имела право становиться хоть сколько-то сопричастной к жизни других людей. Второе: я больше не имела право выходить за пределы собственного сознания, потому что это автоматически влекло к сопричастности с жизнью другого. Как это выглядит практически?
Это мир Розы Александровны – старушки-комсомолки из Склифа – живущей в старых сказка молодости. И это мой мир, например, десять лет спустя, когда я продолжала бы видеть прекрасный образ принца в своём «неверном милом» и строить в сознании плаксивые глазки, размышляя о том, как прекрасно могло бы быть наше «долго и счастливо», если бы я не была такой дурой. И это мир подруги без меня, в котором она спустя десять лет продолжает считать меня ведьмой, потому как я ушла, даже не попытавшись объяснить, что у явления ворожбы есть совершенно реальные физические законы, а не какая-то там придуманная нами магия. И это всё печальные истории: жизнь в иллюзиях своего сознания с умножением утопии его удушающих сказок, без свежего ветерка новых мыслей и идей, которые приходят к нам из внешнего мира – из культуры, будь то «службишка» от подруги, присказка от отца, шутка от милого, случайная встреча с интересным человеком или книгой, злободневная проблема в масс-медиа и многое иное. И мне не нравились эти истории. Поэтому нужно было искать выход: можно ли быть не сопричастной жизни людей, но при этом оставаться открытой сюжетам культуры?
Мир Розы Александровны – сказки её мира и жизни – я спокойно прослушала в фоновом режиме больничного пространства, и, восприняв для себя как урок, спокойно ушла, не став сопричастной к жизни другого. Роза Александровна не была мне близким человеком, она явилась в мой мир лишь как ответ на собственные вопросы, когда я задавалась сказками об образе достойной старости. Могла ли я её не услышать? Вполне и очень даже, если бы была сосредоточена только на себе: на мире своего сознания и его хмурых, колких слов, пытаясь лишь из них соткать свое будущее. Мне не нравились эти свои сказки и слова, и поэтому мой мозг заставлял меня слушать – чужие.
По возращении с последней рыбалки иллюзия моего сознания о прекрасном принце уже была разрушена. Это было больно, печально, но эффективно. Выход за пределы сознания состоялся, и, слава богу, я не успела создать никакого личного мифа, который бы связал нас ещё на какое-то время причинно-следственными связями. Я по-настоящему исполнила старую «службишку», поэтому оставить любовника и в мысли для меня уже не представляло особого труда. Только благодаря тому, что личный интерес к человеку был изжит, я сумела стать и не сопричастной к его жизни дальше, хотя и была близка к этому.
Оставить подругу – близкого и дорогого человека – жить в мире страха перед ворожбой, даже не попытавшись объясниться и перевести физику явления на язык доступный и понятный её сознанию. Это была «службишка». Мы разошлись, перестав быть сопричастными к жизни друг друга в пространстве физическом. Весь список людей, которых перечислила подруга, не представлял для меня, в сущности, особого труда: на онтическом уровне – в физическом пространстве жизни – нас разделили километры дорог, что позволяло мне держаться от них подальше. Однако настоящая «служба» заключалась в другом: я не могла перестать думать о подруге, следовательно, в своем сознании оставалась по-прежнему сопричастна её жизни. То есть, чтобы оставить её по-настоящему, как она и просила, я должна была перестать о ней думать, чтобы не изобрести в злобе своей какой-нибудь дурной миф про «обидку», который позволил бы мне жить в гордом одиночестве, оставив другому самому разбираться с миром его страхов, которые я очень хорошо понимала. Это и была настоящая «служба»: перестать думать и «псевдобеспокоиться» о подруге, позволив себе миф про «обидку». Миф про «обидку» позволял мне сторговаться в совести с последним человеком из её списка, которого она также мне приказала оставить. Этим человеком был сын, перестать думать о котором я не могла, хотя бы потому что он был рядом и новости его жизни живо отзывались во мне различными эмоциями. И это была «вилка», из которой как-то следовало выкручиваться.
Я сутки после разговора с подругой выносила себе мозг ища выхода и стремясь совладать с собой, чтобы не изобрести никакой химеры. Я искала путь, который бы позволил мне думать о близких, быть сопричастной их жизни, но оставаться при этом безучастной. Я должна была перестать беспокоиться о них, что позволило бы избежать различных сценарных практик – от советов до прямых диктаторских указаний – по устроению чужих жизней, устранив таким образом своё давление и предоставив другому полную свободу в принятии собственных решений. И выход был найден: мне следовало попытаться изменить качество своего мышления.
Вот это и была настоящая, истинная «служба», которую мне подарила моя любимая подружка. В её сознании я была «разрушителем», и именно с этой моей природой она была не согласна и часто воевала. И это была моя истинная природа. Я была не уверена, совсем не уверена, что смогу обрести в себе «созидательную» природу, но попытаться следовало, иначе мне светил билет в один конец «путешествия в болезнь». И этот я прекрасно понимала. Тем более, что мне предстояло возвращение на работу, где именно природа «разрушителя» и сыграла со мной недобрую службу, когда я попыталась всех детей загнать в концлагерь, устроив им судебный процесс очень похожий на описанный в книжке Ларса Свендсена.
Так, после «путешествия в болезнь» миф, мир и мозг подарили мне к овеществлению новые сказки жизни. И это были задачи по качественному изменению себя на онтологическом уровне – в мире своего сознания, где мне предстояла работа по изменению своих врожденных реактивных установок через призму наблюдений и размышлений об эволюции сознания, как возможности качественных трансформаций человека на онтическом уровне. И так закончился мой отпуск после «путешествия в болезнь».
***
Наступила осень. Я вышла на работу. Самую обычную работу, без всяких заморочек, куда мы должны ходить по расписанию, отрабатывать положенное время, чтобы получить за него положенные деньги, на которые и купим себе хлеб насущный. Я выходила не без радости, конечно, и не без волнения, прекрасно понимая, что мне придется столкнуться с зеркалом, поскольку последний урок в школе жизни не был мною пройден, и теперь опасность впасть в сказку про «концлагерь» для меня обязательно явится искушением, поэтому цепко держала в своём сознании «службу» и повторяла её как мантру: «Изменить качество мышления! Изменить качество мышления!»
И окунулась в прекрасный и восхитительный мир детей: их голосов – грубых, визгливых, давящих; их слов – ругательных, бранных, матерных; их разговоров и шуток – ниже пояса, плинтуса, уровня; их амбиций – домашних, сериальных, гениальных; их самомнения – дерзкого, яркого, ярого. Но как же я была рада этому миру, который так давно не слышала! Это была шумливая музыка хаоса, прекрасная в своём роде!
Своё знакомство с детьми я начала по старинке, что называется, сразу объясняя правила игры со мной. Правила были прежние: не материться, не ругаться, молчать, слушать, в телефонах на уроках не залипать, лекции писать, домашние задания выполнять – фэнтези, одним словом. Присказка к нему была новая:
– У одна сверхзадача: улыбаться! Вы должны улыбаться и делать заинтересованный вид, даже если вам очень скучно…
– Зачем?
– Чтобы улыбалась я…
– Зачем?
– Что зачем?
– Вам улыбаться?
– Если я перестану улыбаться и вам радоваться – это будет плохо…
– Плохо?!
– Кому?
– Вам или нам?
– Всем будет плохо, поверьте: у вас будут двойки, а у меня головная боль, поэтому давайте жить дружно.
Дети все, как один, обещались дружить, однако не материться, молчать, слушать и не залипать в телефоны, было выше пределов их сознания, поэтому старых песен о главном избежать не получалось. Могла ли я махнуть на это рукой и не обращать внимания? Нет, иначе бы урок превращался в сплошную брань и галдёж, поэтому приходилось ориентироваться на местности по ходу пьесы. А пьеса, как и ожидалось, выходила зеркальная: не дети, а сплошь – артисты…
Для начала надо заметить, что все «старые» дети были рады моему возвращению, особенно те две группы мальчишек-программистов, на которых я впервые вызверилась в прошлом учебном году. Я им обрадовалась не меньше, если не больше. Именно их лица я встретила первыми. Именно их искренняя радость стала моей отрадой. Именно они стали моими любимцами. Их я звала по именам. Вообще, в старших группах мои песни были спокойны и веселы, словно журчание родничка: дети слушали, им было интересно со мной, мне было интересно с ними. Я поставила себе за правило каждый раз всех благодарить, особенно если слушание было прилежным. Мы радовали друг друга, и это у нас довольно часто получалось. Если же что-то выходило из-под контроля, то я напоминала сказку своего детства про «Сократа и поросят», мы дружно смеялись, и все возвращалось на круги своя.
Однако всё самое интересное, вся драма и комедия жизни, развернулось, как и положено, в группах нового набора – у первокурсников. Я сразу отметила про себя, что мне достались вновь мальчишки-программисты один в один похожие по общему состоянию и настроению на прошлый год: это были артисты, версия усовершенствованная, уровень новый в игре жизни. Легче было сходить пешком до Китая и вернуться обратно, чем привить им интерес к русской литературе или языку. Однако я помнила, что они дети, а моя задача – качественная смена мышления, поэтому во избежание сказки о «концлагере» я всем группам без исключения рассказала сказку про «Сократа и поросят» и разом договорилась:
– Если вы пришли учиться, то на уроках мы работаем. Хорошо? Если учёба – это непосильная ноша, то мы просто не морочим друг другу голову. Хорошо? У меня в жизни есть много других сказок, куда более занимательных, к этой же я потеряла интерес. Метафора понятна или надо расшифровать?
Метафора детям была полувнятна, однако скрытый подвох они чувствовали очень хорошо через интонации голоса и насмешку, поэтому расшифровать они её не просили, а я же в течение первого семестра имела удовольствие видеть, как эта аллегория прорастает в их сознании. И никто, никто не согласился жить в этой сказке.
– Но вы же всё равно нас любите?
– Мы такие хорошие…
– Весёлые…
– Хрюкать умеете?
Полгруппы захрюкало на все голоса, прилежно являя миру отработанный навык.
– Мне осталось только поведать о Сократе и… – и я закатилась в припадке истерического смеха, так и не сумев закончить фразы.
Я долго смеялась. Дети смеялись сначала со мной. Потом надо мной. Потом над собой. А потом приуныли, чем ещё больше меня насмешили. Я успокоилась.
– А…
– Так вон вы о чём…
– Это значит мы поросята?
– Да?
Я смотрела глазами полными слёз и старалась сдержать очередной приступ смеха. На меня смотрели детские глаза были такие открытые и доверчивые, такие ошарашенные и потрясенные, такие изумленные и обиженные – в них был целый мир. Спустя два месяца они поняли о чём я говорила, для них это стало откровением, настоящим инсайтом сознания, но радость понимания мешалась с обидой за «поросят». И я снова закатилась в истерическом припадке, не зная за что мне держаться то ли за скулы, то ли за живот. Мне было, натурально, больно и плохо, но не смеяться я не могла, и смеяться тоже не могла, поэтому смех превратился в – утробное хрюканье. И меня в нём поддержали. Не знаю как дети, но я чуть не умерла. И это нас сдружило, мы стали одной командой, и дальше сколько бы я не шутила, мне всё прощали, ибо мы вместе хрюкали. Так я прожила и эту сказку.
Оставалось ждать прототипов: прообразы тех людей, кто был обижен мною или обидел меня, кого я разозлила или была разозлена другим. Я точно знала, что Е.С. и А.Д. должны проявить себя в пространстве первого курса, поскольку ситуации с ними остались в моём сознании нерешенной проблемой: я на них среагировала бурно, и эти негативные эмоции мозгу требовалось переписать, поскольку они противоречили последней «службе».
И первым из пространства вырисовался прототип – Е.С. в сумме с Ванечкой помноженными на личное хамство. И как-то самой собой вышло, что называется от противного, его первым я окрестила сыном возлюбленным. И эта кличка к нему пристала намертво после одного из инцидентов, когда он стал «звездой» курса.
Первое наше столкновение случилось, когда мальчишка феерически отматерился всласть на уроке, зная, что это запрещено.
– Пятьсот пятьдесят…
– Что?
– У вас пятьсот пятьдесят потруждений, молодой человек, вы произнесли одиннадцать матерных слов.
– А вы считали?
– Да. И заблаговременно предупредила вас об этом.
– И что теперь?
– Ничего, просто, когда вы придете ко мне на экзамен, не забудьте тетрадку, где пятьсот пятьдесят раз будет написано: матом ругаться унизительно, унизительно ругаться матом; матом ругаться унизительно, унизительно ругаться матом. Это понятно? Можете приступать прямо сейчас… – и я молча указала ему на место.
– А если я этого не сделаю?
– Ваше право. Моё право: не допустить вас до экзамена.
– Вы не можете этого сделать!
– Хорошо, тогда я просто вас завалю, устроив публичное аутодафе.
– Что устроите?
– Доставлю себе радость унизить вас публично...
– Вы не имеете права!
– Как и вы не имеете права унижать меня и окружающих своей бранью. Что-нибудь ещё?
– Мат – это поэзия! Это моё самовыражение! Вы не запретите мне…
– Самовыражайтесь сколько угодно, только не в моём присутствии и не в учебной аудитории. Вам рассказать, юноша, где вы можете самовыражаться?
– Не надо… спасибо…
– Тогда на место! Прошу вас…
– И всё равно вы меня не заставите писать! – уходя, огрызнулся он.
– Посмотрим… – ехидно улыбнулась я, стараясь сдержать злое торжество своей реактивной установки.
Следующий инцидент вышел уже за рамки группы, поскольку случился при совмещенном уроке, где мальчишка вот также феерически послал по знакомому адресу каких-то литературных героев и меня с ними заодно, используя при этом иронию и антифразу. Вся аудитория затихла. Это было вопиющее хамство. Я прямо помню, как дети ждали моего ответа. Я откинулась на стуле, скрестила руки и стала медленно говорить, пытаясь осознать мысль во время её произнесения:
– И что, сын мой возлюбленный, вы желаете на это услышать? Сказку про моё мифическое детство? Я уже рассказала её всем, поэтому давайте так… вы сидите и молча… хрюкаете в тряпочку… а мне позвольте работать с… детьми. Договорились?
– Но!!!
– Молча! В тряпочку! Самовыражайтесь! Ясно?
Все молчали. Повисла пауза. Сын мой возлюбленный и я сверлили друг друга глазами. В итоге он отвёл взгляд и уставился в телефон. Я расслабилась и продолжила урок. Дети, конечно, были немного разочарованы, но как случилось, так случилось.
В третий раз мы схлестнулись ещё более жестко, слава богу, в узком семейном кругу одногруппников. Сын мой возлюбленный попросил у меня телефончик.
– Зачем?
– Ну, зачем мужчина просит телефон у женщины?
– Не знаю…
– Это я вам вечером объясню. Так что дадите… или слабо?
– Пишите, – и я продиктовала телефон.
Зачем? Ко мне подобрали ключ: взяли на слабо.
Группа весело улюлюкала, и восторженно ждала продолжения битвы.
– И вы возьмете телефон?
– Правда?
– Возьмете?
– Или испугаетесь?
– Главное, чтобы сын мой… возлюбленный!.. не испугался теперь, – глядя на соперника, бросила вызов я, многозначительно ухмыляясь. – Любопытно будет послушать, зачем ему понадобился мой телефон…
– Зачем же медлить! – подскочил мой герой и потянулся к ремню. – Сейчас и начнем… – и он стал расстегивать его.
Мгновение в этот момент просто замерло. Я остолбенела и всё с той же издевательской улыбкой обессиленно откинулась на спинку стула, скрестила руки и стала лихорадочно соображать, что делать дальше… и как далеко это чувырло может зайти в своей браваде. Мальчишки тоже поотрывали рты и притихли. Сын мой возлюбленный расстегивал ремень, но с каждым мгновением делал всё это медленней и медленней, нагло и самоуверенно глядя мне в глаза. Это была обычная игра в «переглядки» или кто первым отступит, что называется. Для меня самые трагические последствия могли заключаться в том, если чувырло пойдет до конца и решится обнажить свой зад. И вот к этой трагической развязке я и подбирала лихорадочно ключи, думая, что же делать, что же делать, что же делать… взять курвиметр… какой курвиметр, дура!.. взять линейку… где?.. господи, где взять линейку… попросишь, возьмешь у кого-нибудь… ладно, хорошо… взять линейку, взять линейку, взять линейку… подойти и измерить… сообщить, что женилка не отросла… попросить одеться и сказать, что к этой теме мы сможем вернуться через пару лет… господи… я же не имею права прикасаться к детям!.. как измерить… как измерить?.. хорошо… попрошу самого… показать, поднять, продемонстрировать... оттянуть, чтобы я могла измерить, не прикасаясь, а потом сказать, что женилка не отросла…
– Я смотрю мы так можем далеко с вами зайти, – оглушили меня чужие слова, заставив очнуться.
Я пришла в себя, но не выдохнула, а увидела, что сын мой возлюбленный застегивает ремень, оправляется и усаживается на место. Дар речи ко мне вернулся не скоро. Я молча сидела на стуле со скрещенными руками и ухмылочкой, застывшей на лице, чувствуя пульсацию где–то в руках и дрожь в грудной клетке. Все сидели тоже молча, и во все глаза смотрели на меня. В итоге ребятня устала и стала возиться. Я наконец-то выдохнула и, облокотившись на стол, мерзко спросила:
– Так мне ждать вечером звонка? Или как? – мне не ответили. – Ну, что же… я думаю теперь мы можем спокойно вернуться к уроку? Ни у кого нет возражений?
Возражений не было. Сына моего возлюбленного после этого как корова языком слизала со всех пар, а дети неизменно интересовались его звонком. Ясное дело, что он так и не позвонил, и я об этом исправно докладывала, шутя в меру дозволенного. Данный инцидент стал смешливой интермедией неудавшегося геройства и достоянием общественности, полагаю, для всего курса. И больше никто на уроках не матерился, не геройствовал, все старались работать и меня радовать. То, что я сама стресс добрый поймала, думаю, дети так и не догадались, я просто превратилась для них в весёлую грымзу с железными… нервами.
Если мы полностью сотканы из слов и смыслов культуры, то откуда в моём сознании родилась эта дурацкая мысль про курвиметр – прибор для измерения извилистых линий? Из какого-то российского сериала про ментов: «Капитан, у тебя курвиметр есть? – Я женатый человек, товарищ полковник». Я помню, как смеялась над этим, потому как мой муж был человек военный, и курвиметр у него был, и он мне объяснял, что это за штука такая, и я даже игралась с ним измеряя длину извилистых линий на карте супружеской местности. И именно эти старые и давно забытые шутки активизировало моё сознание в стрессовой ситуации спустя много лет.
Однако не все мои подобные выходки заканчивались столь благополучно, в некоторых случаях у меня дар речи сохранялся, и я творила ересь, благо ершистых учеников хватало. Так один из племени сынов возлюбленных, назову его дядя Федор (жаль, что не окрестила, когда была возможность), как-то отказался отдать мне телефон во время урока, в котором он зависал самым наглым образом, сидя за первой партой. Я подошла к нему с протянутой рукой:
– Сюда…
– Что сюда?
– Телефон!
– Вы не имеете права! Это моя собственность!
– Вернете себе её после урока.
– Вы не имеете права!
– Читайте устав колледжа, в нём черным по белому: телефоны во время лекций могут быть, где угодно, но только не на парте! Так что сюда… – и я продолжила стоять с протянутой рукой.
– Вы не имеет права!
Я молча стояла… и убрать руку не могла, ибо остальные дети уже беспрекословно подчинялись этому моему жесту «прошения милости», как я смешливо его окрестила. То, что дядя Федор редко появлялся на занятиях и не знал правил, для меня лишь осложняло ситуацию: убери я руку, и авторитет подорван, и жеста «прошения милости» в пространстве больше не сотворить, а это, значит, опять ненужные и глупые препирательства с детьми в битве за дисциплину.
– Сюда…
– Вы не имеете права!
Дядя Федор не был намерен отдавать телефон, и всем своим грозным и решительным видом выказывал это волевое решение: поругаться с училкой для него было как… потешить самолюбие, и он намеревался этот план осуществить.
– Отлично, – я убрала руку, – а теперь встали, вещи собрали и вышли вон.
– Вы не имеете права выгонять меня с пар!
– И вышли вон!
– Вы не имеете права!
– В учебную часть!
– Зачем?
– Читать устав и писать объяснительную на тему: «Почему меня выгнали с урока».
– Я не пойду.
– Ваша воля, а моя воля не продолжать занятие...
Я подошла к рабочему столу, облокотилась на него, скрестила на груди руки и стала ждать, когда дядя Фёдор покинет кабинет. Все молчали. Я тоже. В конце концов, ребятам надоело, и они сами стали отправлять дядю Фёдора в учебную часть.
– И что потом?
– Когда?
– Когда я напишу объяснительную?
– Зарегистрируете её в учебной части, вам на ней должны поставить печать, и с ней вернетесь сюда. Вопросы?
У дяди Федора не было вопросов, он гордо и независимо покинул класс. Я думала, что уже больше не увижу его на этом уроке, однако не тут-то было: дядя Федор вернулся, вручил мне объяснительную, вновь сел на своё место и… достал телефон. Подходить к нему с жестом «прошения милости» было глупо. Я стояла в растерянности у своего стола со крещенными на груди рукми: у меня была объяснительная, но ситуация лишь усугубилась. Я не знала, что делать, поэтому молча наблюдала, как дядя Федор смотрит искоса, нагло ухмыляется и… залипает в телефон. Дети весело притихли, ожидая развязки, а я не знала, что делать, стояла и тупила, понимая, что у меня на это нет времени, нужно было срочно что-то придумывать, как-то выкручиваться. Однако ничего не придумывалось, и чтобы потянуть время, я стала читать каракули дяди Федора. Это оказалась ещё та криптография!
Мне пришлось просить помощи у дяди Федора. Дядя Федор не смог себя расшифровать. Тогда я попросила помощи у зала. Зал откликнулся с воодушевлением, и всё как-то само собой превратилось в фарс. Остаток урока мы занимались дешифровкой «послания миру от дяди Фёдора», и чем больше строчек нам удавалось расшифровать, тем в больший восторг они меня приводили. Жаль, что у меня не сохранился текст этой объяснительной, но именно на ней я продемонстрировала детям необходимость знания официально-делового стиля русского языка, а также произвела стилистический разбор, наглядно выявляя бедность и скудоумие автора текста, который мнит себя пупом земли. Я настолько увлеклась, что забыла и про дядю Федора, и про то, что, вообще-то, он автор этого гениального опуса, и про то, что дети потешаются непосредственно над ним. Я настолько воодушевилась этой запиской, что сделала её достоянием общественности, устроив подобный практикум и в остальных группах. Я настолько оказалась рада этой вдруг подвернувшей возможности практической иллюстрации скучной теории весёлой практикой, что ни разу не вспомнила больше о ребенке, чью гордость и чувство достоинства унижала. Понятно, что по всему курсу разнеслось, кто автор этой записки, хотя я хранила его инкогнито – со страшной силой.
Однако парень оказался не промах, и вскоре пришёл со мной поквитаться. Я не поняла, почему весь класс загудел, как растревоженный улей, когда дверь отворилась и на пороге появился один из опаздывающих учеников, которому я и махнула привычным жестом, чтобы проходил, садился где-нибудь и тихо включался в процесс, никого не отвлекая:
– Что случилось? Что-то произошло? Вы почему все зашумели?
– Это же Ф.Д.!
– Какой Ф.Д.?
– Ну!
– Что вы…
– Вы его разве…
– Не помните?
– Нет, а должна?
– Ну…
– Объяснительная…
– А! Вы и есть тот самый Ф.Д.? – сообразила наконец-таки я. – Тот, с которым я поругалась, а потом унизила при всём классе, а потом и по всей параллели?
– Да, это я, – ответил мальчишка в гробовой тишине.
– Ой, простите меня… простите, пожалуйста… я как-то увлеклась нечаянно вашей объяснительной и совсем не подумала о вас. Простите. Я рада, что вы пришли, проходите, садитесь, только, пожалуйста, больше не играйте в телефон.
В телефон дядя Федор больше не играл, однако отношения у нас всё равно не заладились. И это моя вина, могла бы быть и помягче к этому строптивому ёжику. Жила ли в моём сознании эта злая интермедия, героем которой стал дядя Фёдор? Нет, я не нахожу к ней в своем опыте прямых отсылок. Это был мой неосознанный экспромт, я даже извинялась экспромтом, сотканный из тысяч и тысяч ниточек разных впечатлений – от грустных лекций по стилистике в литературном институте до веселого задора от детской драки в начальной школе. Могла ли я так унижать дядю Федора? Как очевидно, могла. Имела или право? Нет. Есть ли у меня извинение? Да, в своём сознании я не держала мысль об унижении другого, и это меня извиняет. В сущности, каждый из нас получил своё: я добилась послушания, а дядя Федор получил урок, свой личный урок жизни, который мне неизвестен, а ему, видимо, зачем-то был нужен. Однако в своём боевом запале я перегнула палку, и это было нехорошо. В конце первого полугодия, когда он пришёл – сильный, волевой, решительный и опоздавший – на экзамен, мои насмешки вывели его из себя, и он отправился жаловаться в деканат. Меня вызвали в учебную часть и попросили объяснить ситуацию.
– Что у вас случилось?
– Ровным счётом ничего. Просто я на него плохо реагирую, ну, и немного переборщила, каюсь, обидела мальчишку не по делу. В общем, у меня к нему пристрастное отношение. Я не могу объективно оценить его знания, поэтому отказываюсь принимать экзамены – этот и все последующие. Пусть кто-нибудь другой принимает…
– Пишите докладную.
– Хорошо.
Это была «возвратка»: мальчишка обидел меня и писал объяснительную, я обидела мальчишку и… тоже писала объяснительную. Однако себя я обиженной не считала, а вот то, что обидела другого – знала. И после этого больше к ёжику не докапывалась. Однако в конце года меня вновь вызвали в деканат и сообщили, что по распоряжению вышестоящего руководства мне предстоит принимать экзамены у дяди Федора по всей линейке гуманитарных дисциплин первого курса, несмотря на докладную.
– Хорошо, как скажете. Без проблем, – растерянно улыбнулась я и вышла.
В коридоре меня уже поджидал весело улыбающийся дядя Федор:
– Вы уже знаете?
– Что? Что буду принимать у вас экзамены? Да, знаю.
– И что вы теперь будете делать?
– Ничего, принимать экзамены.
– Как? – растерялся мой ёжик.
– Обычно. Придете, сядете со всеми, напишите, получите свою оценку и отправитесь в долго и счастливо.
– И вы мне её поставите?
– Конечно.
– И по другим предметам тоже?
– Послушайте, Ф.Д., если вы думаете, что так уели моё самолюбие, то ошибаетесь. Если честно, то мне пофиг. Сегодня вы есть в моей жизни, а завтра я о вас уже и помнить забуду. Со своим самолюбием я как-нибудь договорюсь, главное, чтобы вы договорились с собой. Вопросы есть?
– Вам что, правда, всё равно?
– Правда, Ф.Д., правда… – и, печально улыбнувшись, я ушла, хотя могла бы сказать мальчишке пару добрых слов, вроде того, что мне жаль, что у нас всё так нехорошо получилось; от меня бы не убыло, а ему было бы приятно.
Ситуация с дядей Федором, конечно, была грустная, но не критическая. В ней я сумела сдержать свои реактивные установки и не допустила в сознании негативных эмоций, а на экзаменах мы с ним окончательно примирились: он не торжествовал, я не юродствовала. Однако это был проходной случай: мостик к искушению перед прообразом – А.Д. – мальчишки, который разозлил и по-настоящему вывел меня из себя в прошлом учебном году, заставив доказывать, что он ничтоже без эпитета сумнящееся. Я не могу сказать, что выявила с ходу его прообраз, но всё же… присматривалась к одному, и не ошиблась. Я все никак не могла почему-то запомнить фамилию этого сурового парнишки, и поэтому часто искажала её по имени. Могла смотреть ему прямо в лицо, силясь вспомнить, но не могла, и каждое такое моё припоминание было осознанным актом:
– И… Ис… Исл… Исла… Исламов!
– Это его имя!
– Да?! Ну, вот… опять не судьба…
Мальчики смеялись. Я мой герой молчал и улыбался.
Вообще, дети мне многое прощали. Прозвища, а также коверканье имен и фамилий после «путешествия в болезнь» и моего возращения в колледж было осознанным намерением, позволявшим мне всё переводить в игру и не допускать серьезного отношения к детским выходкам, ибо сынов и дщерей возлюбленных было достаточно. И поэтому на уроках у меня сидели не дети, а Сыны возлюбленные, Ученики любимые, Племянники, Серафимы, Рыжие, Кучерявые, Ангелы господни, Ангелочки, Алиэкспрессы, Греческие боги, Бумеры, Тигры, Чайки, Болтушки, Хохотушки, Абеляры, Воробышки, Опоссумы, Армения, Грузия – не дети, а целые миры в одном флаконе. Я их запоминала по прозвищам, и многие прозвища прижились, и на некоторые из них дети весьма охотно откликались. Это была моя игра, и в основном её все охотно поддерживали. Потом стали появляться Данечки, Ванечки, Санечки, Егорушки, Андрюшки, Антошки. Немногим доставались и полные имена – и это была моя полная уважуха, о которой дети, конечно, не догадывались. Так я играла с собой и своим сознанием, стремясь не допустить реактивных установок и переписать, должно быть, синаптические связи в своём мозге, научаясь на всё реагировать с радостью, на всё – без исключения.
Не нравилась эта игра лишь двум детям. При этом один активно и открыто возмущался, когда я не так «ударяла» его фамилию, я смеялась, каждый извинялась, снова ошибалась, снова извинялась, пыталась переучиться и в итоге запомнила. Второй молчал, и лишь насмешливо смотрел на меня своими чёрными глазами. И было в этом взгляде что-то уничижающее, так словно меня или не существовало в этом мире, или я была просто «прыщ» на теле человечества, этакое досадное недоразумение, надоедливая муха, которую хочется пришлепнуть. Он молча смотрел и улыбался. Это была красивая, очень красивая улыбка, открытая и опасная, как у хищного зверя, знающего себе цену. И во взгляде, и в улыбке этого мальчишки читалось осознание своей силы и превосходства. Это был цельный мальчишка. Однако цельность его будила во мне вместо уважения настораживающее отторжение: он не доставлял мне с собой никаких хлопот, но он мне не нравился. И на нём я вспылила…
Первая сессия – время торжества, когда можно безболезненно припомнить всем кукушкины слёзки, – проходила обычно, что называется, в штатном режиме, если не считать ссоры с дядей Федором. По правде говоря, я никогда не считала себя извергом, но требовательным педагогом всё же была, и экзамены это отражали в полной мере. Я не заставляла детей превозмогать себя, но оценку требовалось заслужить. Однако в этот раз я жила со сверхзадачей качественной перемены в мышлении, и на учебном процессе она также отразилась в полной мере. Я решила, что не хочу больше за собой вереницы из ходячих двоечников, поэтому тройка превратилась во входной балл на экзамен, а двойку… на двойку нужно было постараться. Ясно, детям я этот секрет не раскрыла, однако у меня была тактика, и я её придерживалась.
Мой друг получил незачёт, и ушёл спокойно, не поведя и бровью, улыбаясь своей неизменно красивой улыбкой. А следующим днём мне позвонила учебная часть и попросила поговорить с бабушкой, пришедшей спросить об «успехах» внука:
– Он к вам завтра ещё раз придет, и вы уж постарайтесь, чтоб он вам сдал.
– Что?! А может быть это ему следует постараться сдать мне!
– Понимаете, у него очень строгий отец…
– Тогда пусть отец объяснить ему, что на уроках работают, а не спят! Что когда спрашивают, то отвечают, а не молчат! А если задают домашнее задание… – короче, я вспылила и вошла в сердце.
Из сердца я, конечно, не вышла, и следующим днем, когда ко мне пришел этот артист, дала ему сразу три теста, забрала телефон и посадила за первую парту. Он все три и сдал. Я все три и проверила. И показала ему три двойки. И улыбнулась. И мне улыбнулись в ответ. И он ушёл. И мы не произнесли ни слова. И я также молча, в сердце, нарисовала ему тройку в зачётке. И, отдав документы в деканат, ушла домой. Внутри меня, конечно, дурнота не клокотала, но бурлило нормально, ибо в своей голове я устраивала ему планы «весёлой» жизни на следующий семестр, и мстя моя была… грозна и смешлива. И вот я вдруг поймала в себе яркую картинку сознания, как кино, в котором меня убивают, нанося особо тяжкие телесные повреждения несовместимые с физической жизнью. Я напряглась и прислушалась к себе. Да, в моём сознании меня убивали. Я рассмотрела картинку поближе, то есть позволила мыслям течь спокойно через себя, полностью отстранившись от них, не пытаясь анализировать и стараясь не вмешиваться. Это было натуральное вторжение в поле моего сознания, аналогичное Ваничкиным эзотерическим штудиям по Зеланду. И это «даутабою» длилось три дня. И три дня я спокойно рассматривала в себе своё убийство, не желая вмешиваться в чуждой миф. Я молча и отстраненно переживала его в себе, не зная, как себя вести в подобных ситуациях и нужно ли что-либо делать. Жизнь другого протекла через меня… и не оставила последствий.
Если применить метафору «Маленького принца», то получится примерно следующая развёртка. Когда я занялась «познанием глубины другого», то в рамках темы увлекалась осознанными сновидениями, и даже не плохо продвинулась в этом направлении за несколько лет практики, которую также и прекратила подруга, запретив мне баловаться подобными вещами. Что я делала? Засыпая, давала себе установку попасть в мир того-то или того-то, и один раз и десяти у меня это даже получалось. В сновидении я, словно маленький принц, вдруг неожиданно могла оказаться в гостях у требуемого персонажа. Уловив это, я принималась осматриваться на местности, никогда и ничего там не нарушая, не переставляя, не трогая – не хозяйничая, одним словом. Судя по тому, как однажды взъярилась на меня Юлька, двигалась я в верном направлении, потому что её о попытках своих посещений я не только предупреждала, но и активно делилась. В общем, сознание человека, его внутренний мир, стало представляться для меня такой же овеществленной плотно-материальной структурой, как и сам человек. Потом в эзотерических книжках я находила подтверждение этой своей мысли, однако практику забросила. И когда спустя много лет я поймала в себе вторжение Ванечки, то сразу и не поняла, что происходит. А происходили банальные вещи: Ванечка, словно маленький принц, прилетел ко мне в гости и давай чистить потухший вулкан, то есть хозяйничать без моего разрешения. Однако, поскольку я не возражала против такой помощи по хозяйству, то присоединилась к гостю и стала давать ценные указания, руководить уборкой, так сказать. И лето мы с ним дружно работали. Для меня это не прошло даром: я присоединилась к Ванечкиному мифу, и он подарил мне молодость. Как это сказалось на Ванечке? Не знаю. Знаю одно, в этом году мне довелось пару раз мимоходом его увидеть, и он опускал глаза долу, делая вид, что не замечает меня. И мне казалось, что парню очень, очень стыдно… нет, не передо мной, перед – собой.
И вот теперь в мой мир наведался следующий гость, но далеко не с такими приятными целями. И я отстранилась. И позволила ему хозяйничать, что называется, под присмотром, но без меня. Я не имела ни малейшего желания вмешиваться и запускать процесс самообороны. Я уже столько навоевалась за свою жизнь, что мне было просто лень. Это раз. А потом меня убивали, как бы это сказать, не без удовольствия, конечно, но без наслаждения – однозначно. Это не был обычный порыв злости, как моё вхождение в сердце. Работал профессионал. Через три дня он ушёл. Я прибралась у себя на планете. И забыла про посещение этого принца. И когда вышла на работу, то просто перестала замечать парня, даже если он находился у меня под носом, я перестала видеть его глаза и улыбку, я запомнила его фамилию, но чтобы увидеть теперь его самого мне приходилось сконцентрироваться. Это и было моё искушение.
Почему я не стала ввязываться в активные действия по самообороне, хотя могла? Во-первых, я ждала искушения и как только поймала его в себе, то сразу напряглась. Шарик во мне отвязался и брехал, не так сильно, конечно, как с миленьким по возвращении с рыбалки, но всё же. Во-вторых, просьба о приёме экзамена исходила от старой женщины, плачевный и умоляющий голос которой донесся до меня через всё пространство. В-третьих, действия по самообороне свели бы на нет все мои усилия по перемене качества мышления. Что произошло бы ввяжись я в активные действия по самообороне? Давайте разбираться.
Экспозиция. Тёмный вечер. Тёмный переулок. Безлюдно. Тихо. Тусклый фонарь впереди. Я иду по переулку. И вот позади появляется тёмный силуэт мужчины. Силуэт приближается, походит ко мне вплотную и наносит со спины несколько ножевых ранений в левую подрёберную область. Я повисаю у него на руках и начинаю тихо сползать. Силуэт ждёт, когда я окончательно осяду и освобожу его от своей тяжести, затем убирает руки в карманы куртки и уходит. Я лежу на холодном и наблюдаю, как удается тёмный силуэт. Он идёт не оглядываясь, проходит под фонарём и исчезает в темноте. Именно эта картинка пришла в моё сознание, и её я разглядывала три дня, прекрасно понимая, кто и за что пришёл меня убивать.
В первый раз, как только я поняла, что происходит, то сильно возмутилась, ибо двойка, даже три двойки – не повод для убийства. Однако, что я сделала на самом деле? Я унизала другого: меня убивали не за двойку, а за унижение. Поэтому мне оставалось лишь смириться, принять неизбежное… и больше себе подобных выходок не позволять ни с кем! Кто ко мне пришёл? Чистильщик. Этот мальчишка, с его жёстким мужским миром, в котором женщина человеку друг, исполнял в своём сознании роль чистильщика земли от всякой скверны. Что было скверной? Я, которая в злобе своей, допустила унижение другого. Поэтому я не вмешалась в действия парня, позволив ему сделать своё благородное дело и спокойно уйти, и таким образом извинилась перед ним. Возможна ли самооборона при таком видении ситуации? Нет, конечно. Этот парнишка был моим излечением, мне следовало разбираться с собой, со своим отношением к другому, прибираться в своей дурной голове, а не лезть в чужую и диктовать там свои правила. И я прибралась. И, когда чистильщик скрылся в темноте, я тоже встала… и продолжила путь, свой путь.
При каком отношении к ситуации я могла втянуться в действия по самообороне? Только если бы посчитала, что меня убивают за двойку, пусть даже – три двойки. И это означает только одно – эмоциональную сопричастность ситуации, где ты восстанавливаешь справедливость: (1) на онтическом уровне доказывая другому, что он ничтоже без эпитета сумнящееся, а (2) на онтологическом позволяешь себе в гневе и ярости убить другого. Если бы я остановилась на этом прочтении ситуации, то, выйдя на работу в следующий семестр, устроила бы парню мстю грозную. Короче, у нас бы вышел конфликт по аналогии с дядей Федором, точнее у меня, это бы мне пришлось активно возмущаться его поведением и всё больше погружаться в бред своих реактивных установок. И я бы вернулась к исходникам: разрушение, «пожары и сироты», брехня Шарика, позиционные войны, торжество справедливости и прочая ересь – негативные эмоции как раковая опухоль вновь стали бы распространяться в мире моего сознания перекидываясь с одного объекта, на другой, на третий и так далее. Что меня спасло? Опыт прошлого года, когда я начала с доказательства одному ребёнку, что он ничтоже без эпитета сумнящееся, а потом пошла по всем без разбора, устраивая сказку про «концлагерь».
Однако я ждала этого, прекрасно понимая, что «зеркало» прошлого года повторится. И оно повторилось, но только не в жизни, а мире моего сознания. И там я увидела, что будет со мной, если пойти проторенными тропами своих реактивных установок. Почему я перестала видеть парня в пространстве, когда вышла на работу после каникул? Я прошла искушение, подобрав к ситуации верный ключ, поэтому мой мозг просто сделал очередной монтаж и всё. Парень был выведен из зоны активного сознания, поскольку уже больше был мне не нужен. Что сделал мозг? Он оставил мне культурные воспоминания о брехне Шарика, то есть о гневе, ярости, злости и других негативных эмоциях, только как культурную память. Я помню, как много, сильно и трудно злилась в своей жизни на другого, как это было больно и тяжко. Я помню, как много, сильно и трудно обижалась в своей жизни на другого, как это было больно и тяжко. Я помню всё это, но только на уровне культурной памяти, как события прошедших дней. В чувствах, в телесной памяти, этих воспоминаний после посещения Чистильщика больше не сохранилось. И этот фокус мозга мне уже тоже был известен, впервые такой вот монтаж в себе я заметила после нашей с сестрой уличной драки, когда ни за что ни про что избила мальчишку.
Однако всё это веселые заморочки с детьми, имевшие ко мне прямое, но все же косвенное отношение. Основное испытание у меня предстояло в пространстве личной жизни, как необходимость исполнить Юлькину последнюю «службу»: мне предстояло оставить сына в покое, прекратив вмешиваться в его жизнь. И это испытание я чуть не завалила…
***
Искушение самообороной пришлось в аккурат на конец года, когда приходит время определяться с планами на будущий год. Мои штудии по изменению «сознания бедности» также не прошли даром и оставили по себе впечатляющий след, с которым приходилось считаться.
Работа по-прежнему отнимала у меня много сил, я по-прежнему страшно уставала, отчего к концу семестра была выжата, как лимон. И это были старые песни о главном, которые мне больше не нравились. Однако к ним примешалась и новая мысль: достойный труд достоин достойной оплаты. В общем, мне перестала нравиться моя почасовая ставка. Набирать по старинке большее часов и работать на износ, во мне уже не было прежнего энтузиазма. Поэтому вскоре я стала про себя бухтеть и подумывать о том, чтобы дойти до руководства колледжа и попросить увеличение оплаты труда, в мыслях проигрывая ответ на вопрос:
– Почему именно вам?
– Потому что достойна.
Однако решимости на подобное действие в жизни мне не доставало.
В это же время у сына в академии стали поговаривать о будущем распределении, и мальчишки принялись активно обсуждать тему насущного дня и будущего хлеба, примеряя свои амбиции к реалиям жизни. У них стали появляться «заказчики». Парни по ним активно ходили. Селекционный отбор был запущен в действие, предопределяя в первом прочтении образ будущего трудоустройства. Мой сын также втянулся в этот процесс, и у нас появилась животрепещущая тема для разговоров. Однако желания мальчика из провинции – остаться в Москве и перейти к интересному для себя «заказчику» – были нереальны к исполнению в пространстве физического мира. И это, конечно, так, но ситуация меняется, если у вас есть знакомая Ведьма. Моему ребенку не повезло: у него имелось такое полезное знакомство.
Что я сделала? Да, создала миф: связав в пространстве два события – своё «хождение до руководства» с его желаемым «местом работы». Как? Точно также как «сын и совы», только совой в нём была я. И всё работало. Правда, одна «вилка» потянула за собой другую, и так далее. В общем, я стала слушать и наблюдать события в пространстве через них режиссируя действия сына. Это было напряженно, потому что мой ершистый сын, как обычно, всё сам за себя знает, и если действия человека ещё как-то можно контролировать, то мысли… Это к Хаксли, Оруэллу, Замятину и Брэдбери.
И вот в моём пространстве открытых «вилок», ставшем уже чистой измененкой или мифом, в котором каждая сильная мысль становилась реальностью необходимой к проживанию, мой сын испугался… и передумал оставаться в Москве, выбрав для себя Псков, как наилучшее из возможного, то есть он согласился на распределение в другой город и создал мне этим ещё одну «вилку», прошив ей насквозь все мои заморочки по чтению «сов». И это поставило меня перед фактом, что каким-то образом ему теперь придется прожить две жизни сразу и одновременно: одну – в Пскове, другую – в Москве. С таким комиксами Марвел я ещё не сталкивалась. И надо сказать не по-детски испугалась, не зная ни как выкручиваться, ни что делать. Плюс в это была впутана и моя личная заинтересованность повышения оплаты труда.
Сказать, что я ругалась? Нет, я шипела. И предупредив ребенка, что убью, если он устроит ещё раз подобное, вернула его мысли в Москву… и принялась ждать, как ситуация проявит себя в событийном ряде без моего активного вмешательства. Миф сына не мог не состоялся. И это я уже хорошо понимала, поэтому волевым усилием отшибала себе мозги с помощью коньяка, стараясь только наблюдать за пространством и не пропустить в нём поворотную точку. И сына отправили в Псков – на практику. И он отправился туда проживать свой миф, то есть целую жизнь, которую сам себе и наворожил, как сказала бы моя Юлька. Я с облечением выдохнула. Это событие развязывало мне руки: теперь я могла идти до руководства и просить повышения зарплаты, читая по успешности своих переговоров чужую судьбу. К этому моменту у меня уже была заготовлена феерическая речь, полная патриотического пафоса и преданного служения во благо имиджа родного колледжа. Что я собиралась сделать? Да, продавить свой миф, то есть исказить пространство под нужный мне вариант развития событий в судьбе сына.
Однако мне вскоре позвонили из Пскова… и сообщили, что завязывают со службой в ФСБ. Эту новость я приняла, честно говоря, ожидаемо… и спокойно сев на стул, закрылась на все новогодние праздники и межсессионные каникулы от мира. И пока сын феерически проживал в четыре недели целую жизнь в ФСБ, на меня обрушились все «вилки», созданные под него. На работу мне теперь предстояло выйти не только за прежние деньги, но и с сокращением часов в два раза, то есть вместо повышения зарплаты, я её себе уменьшила вдвое. Ситуация требовала не просто спокойного принятия, а смирения, ибо я попала ещё и в свою личную «возвратку», как с дядей Федором, только в школе жизни. В прошлый учебный год я аналогичным способом продавила пространство, добившись и желаемых дисциплин, и нужных часов. Чего мне это стоило? Нервы. Зверство над детьми. И «путешествие в болезнь». И сейчас от меня требовалось лишь одно: смирение, то есть сдерживание всех своих реактивных установок.
Удивительная штука вера: веришь, что миф создает реальность, так и верь, а не создавай комиксы Марвел. Комиксы Марвел – любые, даже самые безобидные типа «сын и совы» – мне к этому времени надоели до тошноты. Поэтому я усмиряла в себе любые попытки хоть как-то, хоть чуть-чуть вмешаться и «подшаманить» пространство. Я смирилась, решив, будь что будет, проживу на гречке и чае. И это было волевое решение. И, в сущности, для меня единственно возможное, потому как я запретила себе отныне и навсегда вмешиваться в любую ситуацию ровно до тех пор, пока она не проявит себя в событийном ряде жизни или пока я не подберу к ней верный ключ, как это произошло в случае с Чистильщиком.
Ситуация сама себя проявит, что это значит? Это, когда ты скрещиваешь руки на груди и ждешь, как далеко сумеет другой зайти в своей браваде, и если ему хватит мужества дойти до конца, тогда и только тогда он получит курвиметром в лоб. Это, когда ты скрещиваешь руки на груди и ждёшь, как скоро охломон уйдет писать объяснительную, и если не уйдет, то ты так будешь стоять до конца урока со скрещенными на груди руками, потому что не знаешь, что делать дальше. Это, когда ты скрещиваешь руки на груди и ждешь какой-нибудь спасительной мысли, которая бы тебя вытащила из неловкого положения, комкая в руке объяснительную. Это, когда ты скрещиваешь на груди руки и ждешь, когда другой натешит своё самолюбие, убивая тебя в своих мыслях, и уберётся восвояси, потому что цепко держишь в сознании мысль о необходимости изменить качество своего мышления. Это, когда ты скрещиваешь на груди руки и ждёшь, ждёшь, как ситуация себя проявит, ничего от неё не ожидая, потому что лично ты живешь в мифе, где всё должно быть радостно.
В общем, я скрестила руки на груди и стала ждать. И именно этот момент дал мне возможность исполнить «службу»: мир обнулился, сын своим перевыбором будущего освободил и себя от меня, и меня от него. Теперь мне оставалось только одно: не лезть в чужую жизнь, то есть оставить ребенка в покое, как и наказала подружка. И я старалась. И стараюсь до сих пор...
Когда сын вернулся из Пскова, такой решительный и бесповоротный, и всему миру заявил, что служить не будет, я молчала, а если молчать не умела, то мямлила с оговорками, мол, сам решай, твоя жизнь. Ясно, что и у него всё полетело также в тар–та–ра–ры: своими речами он зарубил себе любое будущее в ФСБ, добившись вместо Москвы перспективы назначения в очень, очень глубокую «провинцию мира». Могла ли я вмешаться и затормозить его? Да, могла. И даже один раз сделала это, но вынужденно, когда сына стали пугать «тюрьмой», «статьей» и прочими заморочками. И как трикстер я наблюдала всё это неизбежное крушение в жизни сына, зная, в сущности, весь сценарий событийного ряда, поскольку успела отсмотреть его на развитии своей рабочей ситуации в колледже. Однако как трикстер я уже знала и другое…
Я вышла на работу. Однако за время своего затворничества решила во избежание негативных эмоций поменять отношение к ней, придумав в некотором роде уловку в своём сознании, чтобы тем самым обмануть и мозг. Или это мозг обманывал моё сознание? Или миф? В общем, я решила, раз у меня теперь так мало часов, то на работу стану ходить лишь и только лишь за тем, чтобы отдыхать. И за этот отдых мне будут платить деньги. Это меня устраивало. Работать всерьёз я решила дома, чтобы наконец-таки довести до ума свою диссертацию. Это было перспективно. Однако, чтобы работа над диссертацией не превратилась в обязательное и трудное занятие, я назвала её личной забавой, то есть творчеством. Это было интересно. Творчество же уже само по себе доставляет наслаждение. В общем, в пионерских лозунгах эти мои уловки звучали, как: отдыхать трудясь, творить наслаждаясь, учиться веселясь. И эту скороговорку я цепко держала в себе, каждый раз напоминая, стоило лишь заметить, как ухожу в сторону. И всё. Больше ничего. Да, и что я могла сделать большее? Ровным счётом ничего. И это был мой личный рукотворный хорошо промысленный, пусть и шизофренический, но – миф. И дальше произошли интересные события, которые моя подруга квалифицировала бы ровно одним образом: ворожба! И именно эта самая «ворожба» её так и пугает.
Что произошло? По истечении трёх недель у одной из моих коллег заболела матушка, и она на весь остаток семестра уехала к ней в Брянскую область, и все её группы – достались мне. В результате у меня произошло удвоение часов, однако они наложились друг на друга и получилось удвоение почасовой оплаты труда, в то время когда предел же моих амбициозных мечтаний о повышении часовой ставки составлял – треть. Вот и считайте. В общем, на работу я по-прежнему ходила на короткое время, а платить мне за него стали на треть больше от мечтабельного, если бы я пахала, как папа Карло, с утра и до ночи. Вот такие шуточки – у мифа.
Исполнился ли миф сына, его невозможное к исполнению желание, остаться и работать в Москве на интересной для себя работе? Я полагаю, это уже известно. Правда, ему пришлось уйти из ФСБ и остаться без диплома о высшем образовании, однако это такие мелочи… если честно.
***
За полгода сыны возлюбленные натренировали меня, практически до инстинктивного навыка, умению жить рядом с ними, но не становиться сопричастной их жизням. Я прочувствовала это каждой клеточкой своего тела, которое отзывалось на все их выходки то лёгким замешательством, то ощутимым стрессом. Дети научили меня спокойно заходить в класс и молча ждать, когда они усядутся, успокоятся, соберутся и наконец-то заметят, что и «говорящая голова» здесь. Они позволили мне видеть, как море их голосов затихает и замирает в ожидании слов «говорящей головы». Они научили меня слышать, как Слово падает в тишину… и прорастает. Именно на детях я оттренировала свою тактику «невмешательства» в ситуацию весьма неплохо.
Поэтому после того, как мои очередные сценарные практики и режиссерские выходки по сыну рухнули разом, а сама я встала перед фактом очевидного «наказания» за подобные «благодеяния», в виде снижения денежного довольствия, то поняла, что пришло время серьёзно задуматься над своим поведением, то есть сделать тактику «невмешательства» ценностной установкой мировоззрения. И именно это решение повлекло за собой необходимость разработки всех последующих пионерских лозунгов, что задали границы и мотивы поведения в пространстве жизни. В эти лозунги никто не был вовлечён кроме меня самой: они ни от кого не зависели и являлись чистыми иллюзиями сознания, в которых мне было приятно жить. Надо заметить, что изобретала я эти уловки не пять минут и у них были истоки, однако сделала их своими и приняла как руководство к действию, именно в те напряженные дни, когда всё в жизни казалось идёт кувырком и прахом. И именно эти иллюзии сознания сделали меня свободной: я была вольна следовать им или нет, оставаясь при этом в строго ограниченных ситуационных рамка жизни с её необходимостью думать о хлебе насущном и прочей суете. Мне предстояло ходить на работу, уставать, получать гроши и беспокоиться о будущем сына, но следуя лозунгам, я выбрала отдыхать, веселиться, устроить очередное оздоровление организма гречневой диетой и предоставить сыну самому разбираться в своих переменчивых желаниях настоящего, что определят день завтрашний. С этим настроем я и встретила Китайский Новый год, потратив, таким образом, на свои пионерские лозунги, как думы о важном и нужном, больше месяца.
И в начале весны уже встала перед фактом, что гречневая диета мне не светит, однако за её отмену нужно жертвовать отдыхом и весельем, потому как предстояло работать за двоих. И это уже была другая ситуация, которая аннулировала прежнюю в плане денежного довольствия, но повлекла за собой увеличение моральной и физической нагрузки, поскольку работа с шумливой детской аудиторией в двадцать человек – это одно, а в сорок – совсем другое, а если дети вдруг решили бы прийти все, то вполне можно было бы ожидать и шестьдесят человек. Слава богу, последнее было фантастикой… и это меня спасало.
Однако новая ситуация состоялась, и её необходимо было принимать, поэтому я включилась в работу, забыв за ней все свои треволнения и беспокойства по сыну. Мне бросили вызов: жить в придуманных лозунгах или суете дня, в иллюзиях сознания или объективной реальности, «отдыхать и веселиться» или «работать и уставать», «трудится и наслаждаться» или «пахать и страдать»? Я должна была на практике выбрать мир – свой личный мир, в котором мне предстояло прожить не только ближайшие полгода, но, если понравится, и оставшуюся жизнь. Кто мне бросил вызов? Мои пионерские лозунги, то есть миф, который я придумала в содружестве с мозгом. Может ли миф не исполниться? Нет, если это миф, а миф – это иллюзия сознания, и на этот раз они у меня были осознанные.
И дальше я не могу ответить на вопрос, как так получилось, но получилось именно по мифу, я ходила на работу отдыхать и веселиться. Как-то само собой, весело и легко, мне удалось совместить группы друг с другом, что называется самым лучшим, единственно возможным и правильным образом. Они совместились сами, что называется, по расписанию, мне оставалось лишь услышать их новый общий голос и постараться понять его. И я старалась, каждый раз спрашивая детей, чем они намерены заниматься. И дети выбирали труд. И я старалась, чтобы труд их был увлекателен. Как-то само собой, весело и легко, новое племя сынов и дщерей возлюбленных призвалось к дисциплине, и вскоре я уже многих помнила и называла по именам. И старалась не забывать их хвалить. Я вообще как-то стала щедра на похвалу, даже не заметив этого. И как-то само собой, весело и легко, стали случаться чудеса детской вовлеченности, у них появились вопросы, и мы стали вместе искать ответы. И я старалась услышать Слово другого прежде, чем произнести своё. И когда однажды группа моих любимых «поросят» наперебой, взахлёб, соревнуясь друг с другом, обсуждала «Песню о Соколе» Максима Горького, то я узнала для себя много интересного, моя мысль так далеко не заходила. И моей радости не было предела. Я наблюдала, как мысль, как Слово прорастает в их сознании, и больше уже не смела их обзывать Опоссумами (персонажами из серии мультфильмов «Ледниковый период») или ещё как-то, только по именам, пусть и ласковым. Трудно ли давался мне этот личный миф? Судите сами. Вот протокольные записи тех дней:
«21 марта. Работа как труд, чудо удивления на ХХХХ сегодня…
И вот сегодня я думала, что буду отдыхать, но вышла радость труда вновь, как и в прошлый четверг, когда мне удалось урезонить З.Д. (сын мой возлюбленный из истории про курвиметр, теперь у него уже было имя – прим. для данного текста) на совмещенной паре с группой, где есть свой З.Д.. Затем была группа ХХХХ («поросят», с которыми я хрюкала вместе – прим. для данного текста), но её я помню плохо в прошлый четверг.
И вот снова четверг… и З.Д. мои сидят смирно, но прежде всего мой З.Д. прочитал «Старуху Изергиль» и пересказал её публично, удержавшись в норме литературного языка и уважения к аудитории. Он хорошо пересказал, и в группе даже получился диалог, и мне досталось своё слово, и, надеюсь, интересно было всем. Мы расстались в добром духе.
Следом была группа ХХХХ – мои невменяемые дети, которые шутят ниже пояса, не шутить не умеют, мыслить не пробовали; дети, которых зовут «отбросы», «быдло», но если более точно, то это аморфная масса, что ни горяча, ни холодна, а лишь тепла от внешнего соприкосновения с жизнью, а потому подвержена распаду. Была группа ХХХХ – группа, на прообразе которой я вылетела в прошлом году. Короче, карма моя была… и я понимаю, что работать они не намерены, поэтому нам надо просто пройти мимо друг друга и расстаться через час десять минут.
И случилось чудо: они все работали, и на всех них так или иначе снизошла мысль. Я прямо наблюдала, как это чудо творилось на моих глазах. В работу вовлеклись даже самые отчаянные в своём противостоянии мне. Они все думали, а когда пришёл конец урока, попросили меня таки дочитать до конца «Песнь о Соколе» Горького.
Что было? «Старуху Изергиль» я бы не подняла в этой группе, а рассыпаться мыслью по древу не стала, поэтому вызвав особо смешливого вручила ему «Песнь о Соколе»:
– Читай!
– Я не умею!
– В детский сад тогда!
…
– Что ты мямлишь? Сокол умирает, а не оргазм получает!
– А как это умирать, я не знаю.
– Это сразу несколько оргазмов… Вперед! Или оргазм никогда не испытывали?
…
Ясно, что я стебалась в злобе своей, все смеялись в блаженстве своём, но таки с грехом пополам мы преодолели первую часть: Сокол погиб… А дальше, что называется, само пошло:
– Так! Стоп! Что происходит? Уж остался один и долго думал… «долго думал» здесь ключевые слова. Из вас кто-нибудь опыт думания имел в своей жизни? Или так – всё и вся мимо?
– Я три часа думал!
– О чём?
– В какой колледж мне поступать.
– Это несомненно опыт думания и весьма серьёзная заявка на звание Человека. Кто ещё?
…
– Короче, что мы имеем с Ужом? Сокола больше нет, но Уж думает о нём, о его жизни, о небе, о стремлении Сокола к своей стихии. В мир Ужа вошло сомнение – совместное мнение – в нем остался мир Сокола. Ужу теперь есть с чем сравнивать свой мир. И вопрос на засыпку, пока мы не дочитали до конца, до чего мог додуматься Уж?
И пошла писать губерния… и тут вдруг посыпалось. Самый смешливый, что стоял у доски, пошёл даже записывать варианты событий. И в итоге они мне навыдавали кучу вариантов – самостоятельно! В одном из этих вариантов оказался и «дракон», как соединение двух природ, мысль моя, но позапрошлого года, когда я читала с детьми эту песнь и вдруг счастливо для себя обнаружила эту мысль. И вот, спустя два года, дети самостоятельно выдают мне этот вариант. Я не могу сказать, что не подталкивала их к этой мысли, подталкивала, но пришли они к ней сами.
Если я не ошибаюсь, то эта ситуация похожа на сократическое припоминание. Сократ лукавил, когда говорил, что он ничего не знает, но в тоже время был совершенно честен. И чудо вдруг случилось. Чудо случилось сегодня вне меня и моего намерения воли, оно просто случилось. Я обогатилась вместе с детьми в этом чуде, кроме «дракона» в моей голове поселились и другие мысли, и варианты, которым я обязана детям. Чудо было вне меня. Моя задача свелась к тому, чтобы его увидеть, а потом направить чужую мысль к оформлению и артикуляции.
В общем, сегодня я видела чудо… и за это чудо благодарила Господа… Это было моё приятное удивление сегодня, которым я и поделилась с детьми, поблагодарив их за хорошую работу. И чудо случилось в группе ХХХХ, что есть… «овца паршивая» или дети моего мифического детства, которые сегодня из поросят стали людьми. Сегодня я видела мифическую метаморфозу…
Господи, всё в этом мире есть, и всё реально…
И вот мне теперь интересно, способна ли к такой метаморфозе группа ХХХY, в которой дети культуры сидят тихо и молча внимают, которых я люблю просто (их было легко любить – прим. для данного текста) и стараюсь, как можно более интересно и больше всего им рассказать. Возможна ли метаморфоза подобная в группе XXXY?»
А это следующая встреча с ХХХХ на русском языке, который во втором полугодии у них оказался совмещенным, в то время как литература – нет:
«25 марта. О себе и задаче трудиться отдыхая…
Трудилась… и всё было хорошо. Расписание с группами согласовала, всех детей настроила на совместную работу… и даже как-то привела к порядку:
– Я прошу прощения у ХХYY, но нам придется заниматься вместе. Я могу допустить детский сад, когда они здесь одни паясничают, но вряд ли у меня хватит сил сдержать его, когда мы все вместе. Простите нас…
– Вы что?! за нас извиняетесь?! – вдруг понял один из моих Опоссумов из ХХХХ.
– Да, именно так… – и ХХХХ притихла.
В остальном… трудилась, даже если дети и не были настроены на работу, то как-то так получалось, что втягивались в неё… и мы трудились. И мы трудились. И труд приносил нам радость. Просто радость.
И всё протекло – все три пары сквозь нас песком времени, – и не было в моём мироощущении ни усталости, ни вымотаности, ни чувства подвига. Мы просто трудились с детьми. И это принесло нам радость общения. Во мне как-то сами по себе рождались образные и простые, наглядные метафоры, а на русском языке даже неплохие примеры предложений, которые хорошо иллюстрировали материал. Всё было легко, весело, без напряжения и быстро».
И когда через четыре недели я зашла в класс и нашла там «сборную» команду из четырех групп, то поняла, что это не я их тут всех собрала, а мой миф. И я медленно шла к своему столу, стараясь сдержать дрожь и волнение. И я шла медленно. И мне было страшно, очень–очень страшно. Страшно не потому, что шестьдесят – это фантастика, а потому, что дети пришли за Словом, не моим словом, нет, за своим Словом, но вот только произнести его должна была я. И это была фантастическая ответственность. И я подошла к своему столу. И терпеливо дождалась тишины. И спросила, есть ли у кого-нибудь вопросы ко мне. И одна из девочек – Оксана – спросила:
– А почему Маргарита в конце назвала Ивана Бездомного мучеником?
И… я вдруг поняла, что знаю ответ на этот вопрос. Он, конечно, складывался из суммы чтения критической литературы вокруг романа «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, из мыслей коллег, когда мы обсуждали его в кулуарах, из личных размышлений о свободе воли в последних днях. Однако было в нём нечто и новое: мысль, прежде не приходившая мне в голову, мысль интересная мне и важная детям. Кто подарил нам эту мысль? Полагаю, её подарил нам миф: дети искали ответы на свои вопросы о жизни, и подарили мне возможность озвучить их… и для них, и для себя. И я очень осторожно, не торопясь шла за этой мыслью. И дети мне помогали. Мы работали вместе. В тот день я родилась в очередной раз в своей жизни: я научилась слышать аудиторию, я научилась слушать детей и увидела, как Слово падает в мир другого, чтобы потом принести плоды, которые он и пожнёт.
Семь лет назад, когда я только стала работать преподавателем в одном из сибирских ВУЗов, моим девизом для студентов был следующий лозунг:
– Всё, что люблю я, полюбите и вы, поверьте, у вас просто нет иного выбора!
Мои студенты смеялись. Я смеялась вместе с ними. Они были взрослые. Я ещё молода. Нам было весело. Мы не принимали друг друга всерьёз. Больше всего я любила тогда сценарное мастерство и увлекалась психологией, поэтому задавала разные весёлые головоломки, на которые они охотно откликались. И мы кружились с ними в весёлой круговерти блудливых смыслов, препарируя себя на все лады. Мы развлекались. Одни слова падали в нас, другие выплескивались, третьими мы просто жонглировали, перекидываясь ими, словно мячиками, и все они прошли мимо, потому что каждый из нас (в том числе и я сама) были закрыты от мира другого и сконцентрированы исключительно на себе, каждый из нас самовыражался за счёт другого, оставаясь при этом совершенно закрытым миром. Это была такая весёлая толкотня разных миров в одной аудитории, такая безобидная, хотя и царапучая возня.
И вдруг я увидела, как Слово падает в мир другого и остается в нём… и принесет по плоду своему, и плоды эти будут разные. Слово падало одно, но слышал каждый его по-своему, и выводы делал свои, и решения у него будут свои, и поступки – всё будет очень разное, однако из одного Слова исходящее. И Слово это было Логос… или миф. Попробую объяснить метафору.
Какая во мне родилась мысль, как ответ на вопрос девочки? Булгаков написал новое Евангелие от Понтия Пилата, то есть новый миф как основу культурной традиции. И это был ответ для меня. Однако вопрос звучал: почему Ваня Бездомный мученик? Поэтому для детей мне пришлось подходить к этой мысли через судьбу юного поэта, доверчивого мальчика Вани, чьё мировоззрение находилось в процессе становления. Мне пришлось рассказывать детям, как и кого этот юный герой слушал, как принимал на веру чужие слова и куда они его завели, как искал правду, то есть настоящее, истинное слово, и скольких испытаний он него потребовала эта правда и знание. То есть с детьми я говорила о формировании в человеке мировоззренческих установок, а для себя в это время открывала ещё одну трактовку булгаковского романа, которой не находила в критической литературе. Каждый из нас слышал, видел и разумел своё. Однако все мои сентенции о мировоззрении и рассуждения о важности думания над тем, что вам говорят другие, в каждой из детских голов прорастут также по-своему и дадут уникальный узор личной судьбы. А Слово было одно… и я была ему лишь медиатор, а вот трикстеров – проводников – дети выберут сами, исходя из опыта и событий своей личной жизни. Почему я так говорю?
Я и раньше замечала, что по втором полугодии, после того как дети привыкали ко мне, и битвы за дисциплину переставали отнимать много времени, происходили интересные вещи. Как-то само собой случалось, что мы привязывались к какому-либо произведению классической литературы и разбирали его лучше остальных. И это произведение выбирала не я, а дети. Они вдруг неожиданно начинали задавать кучу каверзных вопросов, на которые мне приходилось отвечать, и делать это предельно честно, поэтому что заинтересованность была искренняя. И в этих ответах, не по учебному плану и обзорам критической литературы, мне приходилось вставать на очень зыбкую почву доверия Слову авторитетного человека. Прежде это было одно, максимум два, произведения, но в этом году подобная вовлеченность стала происходить постоянно. Меня это радовало, но также заставляло постоянно пребывать в ситуации творческого напряжения, потому как ответы приходилось искать с детьми вместе. И эти поиски были уже нашим совместным творчеством. В них мы находили своё. Так, например, «Лёгкое дыхание» И.А. Бунина, над смыслом которого я размышляла не единожды, вдруг открылось мне, благодаря девичьим трудным вопросам о достойности поведения главной героини. Я до сих пор помню девичьи глаза, искавшие объяснения и оправданий для событий своей личной жизни. Это были три очень разные девочки, и они спрашивали о себе. Именно в них падало моё Слово, и отзывалось в тишине душ, когда вокруг стоял весёлый и беспечный шум аудитории. Как и что запомнили другие, я не скажу, достаточно того, что слово моё было доброе, и если ему суждено быть когда-либо припомненным, то дурного плода из него произрасти не должно.
В то же время и все мои «старые» дети из группы А.Д., как один, помнили урок, на котором я вышла из себя. Никто не помнил, из-за чего у нас вышел конфликт с А.Д., однако все хорошо усвоили, что на уроках надо работать. И то Слово проросло в каждом из нас: меня оно отправило в «путешествие в болезнь» и сделало мягче, а детей впечатлило, сделав более ответственными за свои поступки. Как оно отозвалось в виновнике торжества? Никак. В конце семестра он заглянул на экзамен и попросил поставить тройку, не забывая напоминать мне о долге любить детей, родину, мир и жвачку. Поставила ли я ему три? Да, с надеждой больше никогда не лицезреть в своей жизни. Сказала ли пару ласковых на прощание? Да, и это была ирония…
И это был исключительный случай, потому как экзамены у нас с детьми превратились в весёлый фарс, где я отыгрывалась за свои кукушкины слёзки. К концу второго семестра уже ни для кого не было тайной, что тройка – это входной балл ко мне на экзамен. Однако мы целый семестр с ними трудились, поэтому я просто не могла, физически не могла, не поднималась рука, рисовать тройки в зачётках, даже если дети были на них согласны. Поэтому им пришлось ещё немного потрудиться:
– Где Г.Д.? Он не написал сочинение, а за тест у него тройка. Где он?
– Ушёл. Ставьте три. Его тройка устраивает.
– Как устраивает?! Меня не устраивает! Вернуть на родину!
– Он уже уехал…
– Верните! Скажите, родина ждёт подвигов!
И на родину возвращались…
И это была моя маленькая игра с детьми, придуманная, что называется, по наитию. Я разработала очень легкие тесты, однако максимальный балл за них был четыре, а минимальный – три. Последний – пятый – балл я оставила для сочинения, в котором ребятам предстояло рассказать мне о своем любимом литературном герое в рамках курса и объяснить причины этой своей любви. Тройки я ставить не могла, поэтому выбор у детей оказался небольшой – либо четыре, либо пять. Следовательно, сочинение должны были писать все! И это и были мои кукушкины слёзки, потому что мы смеялись до слёз, читая наши послания миру.
В общем, к концу семестра я не чувствовала ни усталости, ни вымотанности, ни чувства подвига. Однако ждала его с особым нетерпением, чтобы засесть вот за этот самый текст и, наконец-то, разобраться для себя с проблемой свободы воли. Это, конечно, не диссертация, но я же решила, что она моя личная забава, развлечение и творчество. Получите и распишитесь, что называется.
***
Компатибилизм. Ох, какое умное и страшное слово… И я не знаю с какой стороны к нему подступиться, потому что за полтора месяца, пока писала, счастливо забыла все умные книжки, которые читала до этого и, честно говоря, мне не хочется к ним возвращаться, ибо для себя я решила, что человек может быть свободен, если захочет, конечно. Поэтому прими, читатель, моё наивное слово… и спасибо тебе, что ты оставался со мной до конца в этом нашем путешествии.
Что такое компатибилизм? Смысл в том, что приверженцы этой теории допускают за человеком наличие свободы воли в детерминированном мире, где всё предопределено либо судьбой, либо богами, либо природой, либо эволюцией, как общим ходом развития общества, истории и человеческой жизни. Предзаданность мира компатибилисты принимают как предпосылку и не стремятся её ни доказать, ни опровергнуть, говоря, что даже в таком мире свобода воли возможна.
И, действительно, мы все рождаемся в той или иной семье, селе или городе, стране, культуре, историческом времени. Этого мы не выбираем. Нас от рождения наполняют различными правилами поведения, целями и стремления, долженствованиями и обязанностями. Этого мы тоже не выбираем и, пока растем, принимаем на веру различные мировоззренческие установки. Мы также не можем избежать ни телесного взросления, ни старости. Мы не можем изменить законов природы и будем ходить по земле до конца дней своих, хотя бы и очень хотели летать, как птицы. Многие наши действия и поступки мы совершаем, оглядываясь на других людей, живущих бок о бок с нами, и не может не считаться с законами этого общежития. Да, многое нам не дано изменить… и это просто приходится принимать. Но как мы будем всё это принимать зависит только от нас самих, и в этом-то и заключается наша личная свобода воли.
Многие аргументы умных людей – профессиональных философов, политиков, психологов – в защиту свободы воли или против неё кружатся вокруг поступков, которые мы так или иначе вынуждены принимать в своей жизни. За эти поступки мы несём ответственность, и её мера зависит от нашего возраста, пола, нации и культуры с её различными наказаниями и поощрениями. И вокруг этого всё кружится. Однако само понятие ответственности, как умения принять разумное решение в рамках дозволенного и принятия последствий, вытекающих из него, уводит нас в мир в мир человеческих мыслей, где и обнаруживается то свобода, то несвобода. Учёные, занимающиеся исследованием мозга, памяти или поведения человека, также приходят к миру человеческих мыслей – проблеме самоидентификации, образах восприятия мира, реакционных установках – и тоже обнаруживают там то свободу, то несвободу.
Понятно, что я прочитала, прослушала и ознакомилась лишь с очень малой долей литературы по этому вопросу и не могу считать своё мнение компетентным или тем более профессиональным, я могу лишь высказать своё личное впечатление и не более того. И впечатление сводится к тому, что все так или иначе, в одних словах или других, на том или ином материале, но приходят к миру человеческого сознания, в котором рождается мысль, что станет решением, а решение уже потом обернется поступком.
Да, я совершенно согласна, что ребенок в семь, десять, пятнадцать и двадцать пять лет – это очень разные люди, и степень ответственности у них за свои поступки тоже должна быть разной. И именно поэтому очень сильно протестую, когда меня призывают ко взрослым людям, сформировавшимся в своём мировоззрении, подойти с детской меркой ответственности, приводя при этом весьма убедительные аргументы про несовершенный мозг наш. Я считаю это подменой тезиса, когда ругают бога за то, что вложил в голову «балалайку» вместо «рояля», забывая при этом, что у музыканта было достаточно времени для учёбы в музыкальной школе. Ну, а уж в какой он попал класс «скрипачей» или «гитаристов» – это, действительно, претензии к мозгу, однако и здесь не всё так очевидно. Разве можно обвинить рояль в том, что он рояль?
К маленькому ребёнку, входящему с радостью первооткрывателя в этот мир и пишущему свои первые впечатления о нём в своём сознании, должно быть очень чуткое отношение. И, действительно, здесь правы неклассические теории, что взрослый должен сдерживать свои реактивные установки, потому что именно они могут прорасти дурными плодами. К подростку, критически настроенному и всё проверяющему на своём опыте, тоже должно быть терпеливо отношение, и здесь неклассические теории правы, когда призывают сдерживать свои реактивные установки и относится с пониманием к другому. Однако ко взрослому человеку, способному подумать и оценить последствия своих действий, возможно ли походить с той же меркой?
Я полагаю, у каждого из нас есть возможность выбирать свой личный мир, находясь при этом даже в жестко детерминированном мире культуры, нас взрастившей от семьи до исторической ситуации. «Ха–ха, её бы в тот дом, к преступникам Харриса, – подумается может быть кому-то, – я бы посмотрел, как бы она выбрала свой личный мир, став умолять о жизни тех, кого считает недостойными понимания». Да, действительно, я стала бы умолять. И надеюсь, мне хватило бы разумения умолять Бога или свой мозг, если хотите, подарить мне мужество, чтобы принять смерть достойно, раз избежать её не получится. А дети? В том доме было две маленькие девочки. Дети – это разговор отдельный. Это не про взрослый мир. Ну, вот мои мысли вновь вернулись к преступникам Харриса… и я, столько сопротивлявшаяся этому, всё-таки прожила мысль до конца, но только за женщину, чьи дети безмятежно спали где-то у себя в комнате. И кем я стала в своём сознании? Какие сказки ярче других вспыхнули во мне, когда меня разбудили ото сна? Бедные «мальчики»…
Дает ли нам культура ключи к тому, чтобы суметь выбрать свой личный мир? Да. Свой последний ключ я нашла в самой растиражированной фразе: не можешь изменить ситуацию, измени своё отношение к ней. Именно под неё я написала свои пионерские лозунги, и создала свой личный миф, и прожила его вместе с детьми, сделав с ними немало открытий. Поэтому лично для себя я считаю вопрос о наличии у человека свободной воли доказанным, а другой? Другой пусть выбирает на своё усмотрение, кому как больше нравится.
Можно жить в мире, где Слово творит мир, а можно и там, где Мир творит слово. И это есть выбор. И это есть свобода воли. Сэм Харрис за мир, где Мир творит слово. Хорошо. И так можно. Однако для себя я выбираю мир, где Слово творит мир. И пусть это будет маленький только мой личный мир, и только для меня. Пусть это будет моя иллюзия сознания. Пусть так. Однако, в нём я смеялась вместе с другим. Я там даже хрюкала. А значит, уже не была в нём одна. Значит, и ещё кто-то знает, что Слово может творить мир. А это уже не совсем личный миф.
Наше сознание – это многоуровневая структура, что пронизывает всё окружающее пространство, и входим мы в неё с помощью Слова – речи и мышления. Первый уровень – это уровень жизни нашего физического тела, и он самый плотный. Второй – это наши эмоции как реакции на внешний мир первого уровня, и он менее плотный, но более мощный. Третий – это наши мысли, что рождаются в нас в результате осмысление событий, случающихся с нами на первом и втором уровнях. И свои мысли мы можем выбирать, отбирать, обдумывать – производить селекцию, одним словом. И эта селекционная работа, подчас очень и очень трудная, влечёт за собой изменения на нижних уровнях сознания, сначала в эмоциях, а после уже и в овеществляющихся событиях нашей жизни. И мир наших мыслей мы можем хранить, беречь и формировать сами, вне зависимости от контекста окружающей ситуации, будь то «кортизольно-полигамная» культура на первом уровне или вторжение Чистильщика на втором.
Думаю, на этом и следует остановиться, мой читатель, хотя мне очень приятно беседовать с тобой. Но знаешь, я много раз повторяла, что мозгу и мифу всё равно, что мы выберем, что они справятся одинаково успешно с любой задачей, какую бы мы им не задали и выкрутятся из любых комиксов Марвел. И вот теперь задумалась: так ли это? Действительно ли мозгу всё равно кем мы станем в этой жизни: созидателем или разрушителем, весёлым добряком или ироничным циником? Так ли это? Однако, это уже совсем другая история, а в этой сказке пора ставить точку. Мы же свободны с тобой это сделать, правда?
ЗАКЛЮЧЕНИЕ, или Зачем этот текст…
Я не знаю зачем этот текст. Наверное, за тем же, зачем и слово об Оле Мещерской – героине «Легкого дыхания» И.А. Бунина – для моих трёх чудесных и удивительных девочек, которого бы не случилось, не рассмейся я в свой день рожденье.
Я посмеялась в свой день рожденье, зависнув над весёлой картинкой бывшего «милого», с которым разговаривала «Я»-настоящая. И последствия у этого смеха оказались долгие… Это было три месяца назад.
Три месяца назад вопрос о свободе воли упал в моё сознание, требуя настоятельного решения. И я пришла на работу, и отпустила детей, и села додумывать мысль. И додумала, как мне показалось, до конца, а затем решила посмотреть, что пишут об этом умные люди – профессионалы своего дела. И открыла для себя целый мир разных мнений, теорий, споров вокруг них, смыслов и слов. Порой у меня дух захватывало от восторга и восхищения, а вот кто-то во мне страдал и плакал от такого насилия над собой, но я была непоколебима в своей решимости понять: а) умные книжки и б) решить, правильно ли лично я додумала для себя этот вопрос. Кто мне подарил через смех такую трудную мысль и зачем? Полагаю, это были мои пионерские лозунги о труде, отдыхе и веселье. Однако посмеялась я над милым и отталкивалась именно от ситуации с ним: «Милый, ты мне изменил? Ну, конечно, я все понимаю: это был не ты, это все твой мозг устроил. Свобода воли – это иллюзия…» Смех про матрёшек и мартышек, как язвительная реакция, ушёл и остался один только вопрос: что теперь делать?
Если свобода воли – иллюзия, и ни наказания, ни поощрения не предполагается, то вопрос о последствиях вставал очень актуально. Ситуация тут же утратила статус «личное», поскольку обрела универсальный смысл: человек, отдающий себе отчёт в наличии реактивных установок, так или иначе вынужден разбираться сначала с собой, а уже после с беспокоящим его событием жизни.
И сколько бы я не думала над тем, каким образом можно действовать в ситуации – классическим вариантом наказания или неклассическим пониманием безволия другого, – думающий в любом случае приходил к ответственности за своё решение, которое ему и предстояло проводить в жизнь, в то время когда другой стороне оставалось лишь принимать или не принимать последствия. Для активной стороны я продумывала варианты возможного отказа от ответственности, но это заводило в тупик, потому что всё одно, рано или поздно, приходило время решений. Рано или поздно и неактивную сторону нужно было выводить из этого блаженного состояния, заставляя выразить своё согласие или несогласие с решением другого. И если активная сторона не получала никакого ответа, то это приводило лишь к одному следствию – принятию самостоятельного решения без учёта интересов другого. Всё так или иначе сводилось к ответственности за свои решения, которые приходилось озвучивать через Слово. И вышло у меня, что свобода воли не может не существовать, просто не всем дано принимать ответственность за свою жизнь. И это была печалька…
И за разрешением печальки я обратилась к умным книжкам. И многие подтвердили: человек не может нести ответственности за свою жизнь, поскольку мы ограничены нашим мозгом, наше «Я» иллюзорно, а культура и окружающая среда полностью формируют нас. И я ввязалась в спор, и совсем забыла про милого. И в тех же умных книжках нашла, что у человека есть право «вето» на решения мозга, что патологию развития следует отличать от нормы и что человечество выработало универсальные критерии истинного, независимые от окружающей среды. И я успокоилась, но печально… Печально, что не каждый может или желает принимать ответственность за свою жизнь, пусть самую маленькую и незаметную, но лично для него такую важную.
Решить пить кофе с утра или чай – это одно, это первый уровень ответственности. Решить быть верным супругом или супругой – это уже немного другое, это второй уровень, это слово самому себе данное в долой истории семейных отношений, где появится много искушений. Решить же быть или не быть, жить или не жить, «радоваться и творить» или «страдать и пахать» – это уже замочки третьего уровня, когда ты принимаешь полностью ответственность за свою жизнь, и по Слову твоему мир вокруг обретает краски и смыслы. И всё это очень интересно и увлекательно. И нужно сильно закрыться от мира в самом себе, чтобы лишить себя свободы и таких вот приключений с ней связанных.
Что же с «милым»? Чтобы ответила ему «Я»-настоящая? Не знаю, честно не знаю. И честно не хочу над этим думать. Придумай за меня свой ответ, мой читатель, если захочешь, конечно, а я, кажется, устала… и хочу отдохнуть. Ведь скоро осень, дожди, дети, лекции, дисциплина – счастье труда, одним словом. А сейчас пришло время моей Джаны: горячего солнца Армении и сказок Нарине, жингялов хац (хлебная лепёшка с начинкой из мелко нарезанной зелени) и «Пончиканоц» на проспекте Маштоца, гор и пеших походов, хачкаров и храмов, холодных рек и горячих источников – счастья, одним словом.
Спасибо тебе, мой читатель, что был со мной до конца. Надеюсь, ты не скучал.
апрель – июль, 2019 года