Не было. Из противоположного тамбура вошел мужичонка, из тех, по которым никогда не определишь: трезвый он или пьяный. Это потому, что они с самого рождения полутрезвые – полупьяные, и так до конца жизни. Он тоже сел на лавку сразу у двери, достал из-под скамейки гармошку, лихо провел пальцами по клавишам и заорал, не запел, а заорал - так просила его душа - матерные частушки.
- Как у нашего, у Вани вырос член до самой бани, вокруг бани обвился и в окошко уперся!
Понятно, что его словарь был более ярким и адаптированным к тому обществу, в котором он был своим человеком. Я, видимо, нет, как-то отдалился я от деревенской чистоты языка и беспечной откровенности. А он пел самозабвенно и искренне, запас знаний в этой области народного творчества у него был фантастически богат. Не знаю, смог бы он соревноваться с Панургом из известного романа "Гаргантюа и Пантагрюэль" в объеме знаний, пожалуй, да, а вот в стиле, пожалуй, нет. Наш вагонный певец все-таки несколько интеллигентней мерзкого средневекового забавника. Да и пел наш так, словно рассказывал о жизни горькой и тяжелой, но с элементами проблеска солнца. Хорошо пел, мне даже захотелось сесть поближе и начать подпевать, но мои познания в фольклоре скудны, да и вокальные данные далеки от идеала.
Так одиноко он и пел все два часа пути, иногда уменьшая громкость по просьбе мужиков. Их было восемь, они вошли из того же тамбура, крепкие суровые лесорубы в спецовках с надписью на ватниках "СОТРИНОЛЕС". У них два старинных чемодана с металлическими набойками на углах. В чемоданах водка, колбаса, лук, хлеб. Они расселись двумя четверками, достали из чемоданов все необходимое, положили их на колени, получились столы. Никакой суеты, все давно распределено и закреплено привычкой: кто разливает водку, кто режет колбасу и хлеб, а кто уже раздает карты. Первый тост:
- Ну, с Богом!
Стук сдвинутых стаканов, мощный запах папирос, перебранка из-за того, что кто-то не доставил на кон двадцать копеек, оказывается, я скучал по этой тысячу раз виденной с детства картинке. А говорят, что мир стремительно меняется. Наверное, это где-то, а здесь, в нашем лесу, он стабилен и неизменен.
Антон Павлович вошел в пальто, пенсне, шляпе и с раскрытым зонтом, может, дождь на улице. За ним шесть женщин в хиджабах, красивые женщины. Лесорубы явно учились еще в советской школе, потому классика узнали, дружно встали, смущенно замахали руками, разгоняя папиросный дым, склонили головы в почтительном приветствии. Чехову как всегда хотелось, чтоб все было проще, потому он движением руки усадил мужиков на место, сказал о том, что всегда мечтал когда разбогатеет открыть себе гарем, в котором у него будут толстые женщины с ягодицами, раскрашенными зеленой краской. И вот разбогател, не очень сильно, но все же. Зашел сюда, потому что удобно в вагоне электрички раскрашивать ягодицы.
Мужики согласились с тем, что вряд ли можно найти место более удобное, громко стукнули стаканами:
- За великого писателя! - и продолжили игру.
Курить стали меньше, материться тоже почти перестали, так только, если случайно вырвется. Только писатель ни на кого не обращал внимания, продолжая растворяться в своем поэтическом мире. Женщины разделились по двое, встали коленями на скамейки, перегнулись через спинки, поняли подолы платьев на спины. Надо бы отвернуться, но кто отвернется, когда хочется увидеть, что будет дальше?
Антон Павлович раскрыл саквояж, достал банку масляной краски, взял в руки широкую кисть и приступил к работе. Красил не спеша, сначала обозначал круг, а потом закрашивал середину, что-то случилось с ним, не чувствовалось полета фантазии, всплеска эмоций, обыденно как-то. А издалека смотрелось неплохо, громадные такие половинки арбузов. Хотелось спросить, почему он выбрал зеленый, но моя природная стеснительность не дала. Не знаю, как разговаривать с гениями.
Все-равно где-то гложет: почему все-таки ягодицы ему понадобилось раскрашивать, а не какие-то другие части, тела и почему именно в зеленый? Может, африканские мотивы? Странные ассоциации рождаются в головах бессмертных, и нам, смертным, не суждено проникнуть в их тайну, а жаль, хотелось бы. Антон Павлович тем временем закончил свою работу и пригласил лесорубов оценить результат. Они отложили свои дела, встали, осмотрели и выразили восторг единодушным мнением:
- Ну, ты, Палыч, молоток!
По всей видимости, недалеко от меня они ушли в творческом воображении, и в их головах тоже прошла мысль о самой крупной ягоде. Самый решительный подошел поближе, постучал и приложил ухо. Понял, что рефлекс на проверку спелости сработал не совсем в нужном месте, сильно застеснялся и быстро вернулся на место.
А напротив меня сидели две женщины изумительной, космической красоты. Я их знал всегда, и все их знают. Это были Венера, рожденная Сандро Боттичелли, и Коломбина Франческо Мельци, того самого Мельци, что был последним другом и хранителем судьбы Леонардо. Венера была в той же одежде, что и на картине, Коломбина тоже. Странным и неестественным было их появление в этом жестком, грубом, обшарпанном вагоне, и вагон притих. Нет, на них никто не смотрел, но этого и не надо было, потому что вдруг сменился сам воздух вокруг, в нем почувствовалось божественное дыхание девственной чистоты. Мужики оставили карты, откинулись на спинки и задумались каждый о чем-то своем, о хорошем, о добром. Частушечник перестал своим криком раздвигать стены, петь не перестал, но голос свой направил внутрь себя. Женщины из гарема сели, прижались друг к другу и еще больше похорошели. Антон Павлович тоже сел, но его здесь не было, в его глазах пылал огонь "Чайки".