Икона

ИКОНА.
Памяти отца, жителя блокадного Ленинграда и юнги Балтийского флота.

Третьего дня в сумерках Фёдор нашёл целое ведро замёрзших картофельных очисток. Случился этот подарок в середине декабря: искал дрова, только спустился в подвал, тут же и наткнулся на ведро с очистками.
Кто оставил тогда в подвале такой деликатес - неизвестно. Может это был ангел-хранитель, оберегающий от напастей их семью?
Ведь все беды начались ещё в 1932, когда посадили отца, а маму с ними, четырьмя малыми детьми выселили в ноябре месяце в заброшенный и не отапливаемый дом на Волковой деревне. Шестилетний Фёдор хорошо запомнил тот день: ледяной ветер, гуляющий по голому полю, тёмный конь с тяжёлой гривой, домашний скарб, уложенный на телегу. От лютого холода невозможно было нормально идти, поэтому Фёдор бежал рядом с телегой.
В извозчиках Илья Сафонов – младший брат отца. Если б не Илья, вообще неизвестно, как бы они выжили. Илья им здорово помог: наладил печку, привёз дров, починил электричество. Илья никогда не унывал, и его правильное отношение к жизни мало-помалу передавалось всей семье. Своего коня Илья называл Ковшик.
- Почему Ковшик? – недоумевал Фёдор, - Разве это лошадиное имя?
- Самое настоящее лошадиное и есть, – улыбался Илья.
- Потому что пьёт только из ковша? А из ведра не будет? – не отставал Фёдор.
- Почему не будет? Ещё и как будет…
- Тогда почему всё-таки Ковшик?
- А Ковшик и есть!
 
А их квартиру заняли другие жильцы, Мясопусты, новые в то время соседи по этажу. Потом, правда, и самого главу семейства, Мясопуста посадили за какие-то махинации, и ещё вроде бы добавили срок за то, что принял главное участие в самовольном переселении их семьи в этот «ледяной дом». По крайней мере, об этом говорила мама.
А через полгода Сафоновы вернулись обратно, на Гончарную 7, в бывший дом купца Панамарёва. Только уже не в отдельную квартиру, а в коммуналку. Кем был этот Мясопуст – толком никто не знал. Единственное, о чём говорили, что являлся каким-то дельцом с железной дороги, и ещё у него имелся граммофон с широкой серебристой трубой, из которой раздавались отчаянные песенки:
   «Пали снеги, белы пали,
    Пали да растаяли.
    Всех хорошеньких забрали,
    Контру всю оставили!»
Илья потом поведал, что автором этих куплетов являлся популярный эстрадник Василий Гущинский. До войны у Гущинского была такая миниатюра: на сцену выходит мужик, весь обвешанный колбасой, и молчит. Затем за обе щеки начинает уплетать эту колбасу. И снова молчит. Среди зрителей ропот: «Почему он молчит? Почему молчит?! Почему, почему?..»
А Гущинский в ответ: «А чего мне говорить? У меня-то всё есть… - сыто ухмыляется и показывает на колбасу. - А вот у вас-то ни шиша нет! И почему вы молчите?!»
Илья ещё говорил, что Гущинского иногда забирали в кутузку прямо со сцены – обычно он выступал в рабочих клубах на окраинах. Потом, правда, на радость зрителям выпускали. Ни в одном универмаге его пластинки было не купить. Где Мясопуст их брал, уму непостижимо.

Известное дело, самая хорошая рыба это колбаса – так говорили до войны.
Но ведь и рыбы-то никакой нет, не говоря уж о колбасе. А есть лишь суп из дрожжей, что выдают в депо, да пайка хлеба. Причём тем, кто не работает, дрожжевой суп наливают в редкие дни, да и то, словно на драку собакам – не успеешь встать в очередь, суп тотчас заканчивается. Да и хлебная пайка вдвое меньшая, правда и хлеб этот как глина.
Ребята из депо говорили, что на Фонтанке возле Калинкиного моста проходят испытания катера и подводные лодки, вышедшие с Балтийского завода после ремонта. Случается, винтами воду взбаламутят так, что со дна поднимается подбитая рыба: щуки, окуни, плотва, которую прибивает к берегу. И местные пацаны таскают рыбу прямо руками, а случается, прыгают за ней чуть не под винты, несмотря на ледяную воду. Часто из-за улова тут же и дерутся. Но ведь порою есть хочется так, что живот сводит в дугу. Хотя, наверное, врут парни из депо. Какая сейчас может быть рыба, откуда ей взяться? Фёдор рассказал про подбитую рыбу Илье.

- А ч-что м-может б-быть… - задумался Илья. После второго ранения он сильно заикался. А через неделю привёз рыбы: пяток щучек, с десяток некрупных окуней, и ещё с кило разной мелюзги.
- Господи, откуда?! – перекрестилась мама.
- М-места н-надо з-з-знать, - усмехнулся Илья.
Потом выяснилось, что рыба из Невы. Из района Рыбацкого. Фёдор удивился:
- Рыба из Рыбацкого?!
Илья сказал, что если сразу после бомбёжки встать ниже по течению Невы, то вот тебе и улов.
- А меня следующий раз на рыбалку возьмёшь? – спросил Фёдор.
- Т-так в-ведь к-как узнаешь, где н-немец в с-следующий раз б-будет б-б-бомбить? – отшучивался Илья.

Когда только началась война, и в их школу попала бомба, а потом бомба угодила и в дом №6, напротив, где была прачечная, мама сказала, что у жильцов с первого этажа больше шансов уцелеть в случае попадания бомбы.
Так говорили знающие люди, а они врать не станут. Фёдор задумался: а ведь правильно: в случае чего, можно прыгать прямо в окно. А если квартира наверху – шансов почти нет. Правда, потом Илья сказал, что всё зависит от мощности взрыва и толщины перекрытий: бомба ведь может взорваться и внизу, и тогда дело табак.

А немец бомбил нещадно. И по Невскому, и по Лиговке, и по Гончарной.
И другим улицам доставалось от бомб. Особенно в центре города, изменяя и калеча его некоторые кварталы до неузнаваемости.
Илья говорил, что главными целями немецких самолётов являются наши военные объекты, к примеру, корабли, а страдают, главным образом, жилые дома. Но скорее всего вражеские лётчики просто боятся зениток и швыряют бомбы куда придётся. И Московский вокзал уцелел из-за того, что перед самой войной изменились ориентиры: сперва, это было в 1937, с площади убрали памятник Александру Третьему, а затем, уже в 1941, снесли Знаменскую церковь. Облик площади изменился, вокзал замаскировали, и немецким лётчикам было не понять, что к чему.

Про церковь не понравилось маме, и она потом выговаривала Илье:
- Думай, чего говоришь! Церковь то причём?!
- Н-но т-ты же в-видишь, к-как в-всё п-п-получ-чилось… - оправдывался Илья.
- А знаешь, что в Знаменскую церковь ходил молиться Иван Петрович Павлов, академик?! И пока он был жив, церковь не трогали, потому что у них был уговор!
- Уг-говор? У к-кого с к-кем уг-г-говор?!
- У Иван Петровича и партейной власти!
- Н-ну, т-ты уж с-скажешь: с-советский ак-кад-демик, и х-ходил м-молиться?!
- А и скажу! А и скажу, что Ефросинья Калачёва, моя подруга у них раньше убиралась-то в доме, на Аптекарском острове, и рассказывала, что Иван Петрович всегда ездил в Знаменскую к Заутренней службе…

Кто такой академик Павлов, Фёдор узнал от Тони Павловской – подруги старшей сестры Жени. После школы Тоня собиралась в Медицинский, она раскрыла какой-то учебник и показала фотографию академика: ясноглазый седенький дедушка с бородкой.
- А чем он знаменит? – спросил Фёдор.
- Создал учение о высшей нервной деятельности, - пояснила Тоня.
Что такое эта высшая нервная деятельность – было непонятно. А в учебнике имелась картинка собаки с резиновой трубкой в боку.
Пока они беседовали с Тоней, на кухне стали ругаться соседки, и Фёдор сказал, что это началась их нервная деятельность, и когда дело дойдёт до драки, деятельность станет высшей. Но Тоня лишь улыбнулась и объяснила, что за высшую нервную деятельность отвечает кора головного мозга, которая лучше всего развита у культурного человека, потому что эту функцию формирует сложная цепь условных рефлексов. А у людей, которые часто ругаются, рефлексы низкие, кора головного мозга развита плохо, и к высшей нервной деятельности это почти не имеет отношения.

А тогда первой блокадной зимой Фёдор наткнулся в подвале на ведро картофельных очисток и принёс их домой. Когда они эти очистки сварили, его младшая сестра Тамара, попробовав блокадного блюда, удивилась:
- Ну, и дураки же мы раньше были, когда выкидывали такую вкуснотищу!
В жизни никогда не буду выбрасывать картофельные очистки!
А Фёдор бубнил под нос:
«Ах, картошка-тошка-тошка-тошка-тошка,
  Пионеров идеал!
  Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья,
  Кто картошки не едал!»
Эту песню они пели в пионерлагере у костра за год до войны. Ещё в лагере была речёвка:
«Будь как Дзержинский честным и смелым,
  Верность Отчизне доказывай делом!»

Отец говорил, что если б все коммунисты были так преданы делу Советской власти, как Дзержинский, то социализм давно бы победил не только в СССР, но и во всём мире.
Отец тогда только что вышел из тюрьмы: на железной дороге, где он служил начальником обоза, произошла кража, и он оказался за решёткой уже в третий раз за 5 лет. К счастью, снова недолго: вина не была доказана, и после последнего освобождения он устроился работать в театр Музыкальной комедии рабочим сцены. Зарабатывал, конечно, значительно меньше, чем на железной дороге, зато в театре было спокойнее, к тому же потом его выбрали в профком театра, а это обещало перспективу роста по службе.
- Снова лезешь в начальники?! – сердилась мама.
-  На сей раз меня выбрали как пролетария! – хвастался отец.
 - Ну, так и там что-нибудь украдут, а виноват опять будешь ты…
- Разве что занавес стырят, чтобы продать потом на Кузнечном рынке.
- И стырят, помяни моё слово!
А отец, будто её подзадоривал:
- Люди и по умнее меня прошли через тюрьмы, и ничего, только крепли!

Мама считала, что отец вообще зря вступал в партию, потому что от этого больше страдал, чем имел какой-либо пользы. Вот, в тюрьме сидел, к примеру, трижды, и, судя по всему, это ещё не предел, с его-то характером и безалаберностью. Но отец никогда не терял присутствия духа.
- Знаешь, кто строил Беломорканал? – посмеиваясь, спрашивал он маму.
- Типун тебе на язык!
- Правый берег те, кто задавал вопросы, а левый, кто на эти вопросы отвечал! 
 - Ну, да, всё так и есть, - соглашалась мама, - Было у отца три сына, и все трое строили Беломорканал...
В феврале 1917 отец впервые изрядно претерпел за политику, когда расколошматил портрет царя Николая Второго, и за это был избит собачьей цепью своим отцом, то есть уже дедом Фёдора. От безобразия, которое учинил отец, у деда наверняка случилась нервная деятельность. Высшая она была эта деятельность, или ещё какая, неизвестно, только отец, получив от деда пару раз цепью по спине, громко хлопнув дверью, ушёл тогда из дома. Причём, не просто ушёл, а вскочил в первый же подходящий поезд и укатил в Петроград.

А потом началась Гражданская война, где отец воевал за Советскую власть, то есть за красных. Дважды был ранен, но легко. В марте двадцать первого штурмовал восставший Кронштадт, где получил пулю в правую ногу от своих же, но кость и артерия оказались не задетыми, и рана снова вышла лёгкой.
Затем вкалывал на железной дороге, потом боролся с кулаками. И в результате своей пламенной борьбы сам чуть не загремел в ссылку, за то, что проявлял к этим кулакам мягкотелость. И спасло отца, что за перегибы посадили командира продотряда, который определял в кулаки всех подряд, включая деревенскую бедноту. Так рассказывала мама.

Историю про портрет царя Фёдор слышал неоднократно, и всё не мог взять в толк, за что же пострадал тогда отец? Ведь царь Николай Второй ненавидел рабочих, самолично стрелял в них картечью прямо из окон Зимнего дворца, то  есть натурально этой картечью заряжал пушку, целился и палил, а большевиков гноил в тюрьмах – так было написано в учебнике истории.
Но Фёдор любил и отца и деда; дед его не обижал, понемногу приучал к слесарному и кузнечному ремеслу. Дед ведь был кузнец и пользовался уважением всей округи. К тому же был добрый, на праздник, или по воскресеньям, всем своим внукам дарил сладкие гостинцы.
Но ведь отец, наверно, тоже был неправ, и не должен был трогать этот портрет, зная, как дед любит царя? Ведь это, пожалуй, то же самое, если б Фёдор, к примеру, порвал сейчас портрет любимого отцом Дзержинского. Избил бы его за это отец? Вот то-то и оно…

- Все эти нервные деятельности из-за того, что люди сошли с ума! – говорила мама.
- Да уж, - соглашался отец, - Вместо того чтобы спокойно строить во всём мире социализм, пишут доносы друг на друга.
Было это ещё за год до войны, а потом у отца завелась пассия – соседки по квартире так называли кудрявую официантку из театрального буфета. Отец стал с ней пропадать, часто закладывать за воротник и ругаться с мамой.
- Совсем стыд потерял, – жаловалась мама, - Бабник!
- Вся жизнь нам гибелью грозит, – пожимал плечами отец, -  Поэтому от нас разит!
- И не стыдно? Я вот возьму, и тоже про тебя в партейное бюро напишу!
- Пиши лучше сразу Сталину, у него, говорят, весь стол доносами завален!
- Завтра же и напишу!
Но мама, конечно, никуда не писала. А вскоре началась война, и отец ушёл на фронт. Добровольцев из театра собрали в первый же день войны. В одной шеренге стояли и рабочие сцены, и пожарные, и мистер Икс, и граф Люксембург, и Попандопуло из Одессы. Их построили, пересчитали и отправили прямо на передовую.

На работу в депо на Сортировочную, где Фёдор трудился слесарем, приходилось добираться пешком – трамваи перестали ходить ещё в ноябре.
В депо он ремонтировал предохранители паровозных котлов, и на эту работу всё время был спрос, поскольку предохранители из-за сильных морозов быстро выходили из строя.
Вставал в пять утра и по шпалам до самого депо, а это километров 10. Шлёпал и шлёпал. То тут, то там лежали мертвецы. Кто от голода околел, кого застало врасплох при артобстреле. Когда шагал обратно, замечал, что у какого-то трупа нет уже руки или ноги.
- А для чего мертвецам отрезают руки? – спрашивал, бледнея, младший братец, 10 летний Вовка Рыжий, теребя Фёдора за рукав.
- Детям знать не положено, - сердилась мама, - Поймёшь, когда вырастишь...
- Федь, ну для чего, для чего?.. – не отставал Рыжий.
- Да я и сам не знаю… - отмахивался Фёдор. Хотя, конечно, догадывался.

Фёдор часто ночевал на рабочем месте, возле котлов, там было тепло. Всё же путь не близкий – от Гончарной до Сортировки. К тому же в депо давали горячий суп из дрожжей, а в дрожжах содержались витамины – так говорили взрослые. Какое-то количество супа разрешалось относить домой. И Рыжий с Тамарой тщетно пытались выловить в этом супе мясо. Этот суп давал какие-то силы, а вот настойку из еловых иголок, что от цинги, пить не могли, как не заставляли, от неё тут же тошнило.
Воду для дома брали из специально вырытых каналов. Такие каналы проходили вдоль улиц и проспектов. Ближайший канал находился на Бассейной рядом с Мальцевским рынком. А вот с дровишками совсем было туго и с наступлением холодов начали сжигать мебель. Сначала кухонный стол – всё равно его перед войной собирались отправить в печку. Затем в ход пошли табуретки, стулья и шифоньер.

Однажды Фёдор долго искал материал для лучины, которая нужна была для растопки печки. Все углы, казалось, обшарил, однако лучинки подходящей найти не мог. Наконец наткнулся на икону, которую подарила маме её подруга Ефросинья Калачёва, та, что была когда-то домработницей в доме, где жил академик Павлов. И мама, и Ефросинья были верующими, вместе посещали службы в Знаменской церкви и ездили на Васильевский остров поклоняться мощам Святой Ксении Блаженной. Вот там, в храме Ксении Блаженной, ещё перед войной Ефросинья и приобрела эту икону, а потом вручила маме, сопроводив такими словами: «Эта икона, Олюшка, и защитит от всех бед, свалившихся на тебя и твою семью…»   
Ну, что, отщепил Фёдор от иконы тоненькую лучинку один раз, затем другой. Потом думает, что и ещё можно от неё отщепить…
Как-то приходит домой мама, чем-то расстроенная, а он как раз печку растопил, чтобы хоть кипятку согреть – чаю-то нет. А мама и спрашивает:
- Феденька, а где та икона, что мне Ефросинья подарила?
- Не знаю, - отвечает Фёдор, - Где-то здесь стояла…

А у самого сердце уже прилипает к позвоночнику от удивления. Как, наверное, и у Рыжего. Конечно, Вовка знал, что Фёдор от иконы лучинки отщипывает, однако не выдал. А мама вдруг и говорит:
- Да вот, Ефросинья у меня сегодня спрашивает, а где, мол, Олюшка, та икона, что я тебе подарила? А то привиделось мне во сне, будто нехристь один разрубил её топором…
Ну, Фёдор уж тут совсем, чуть не в обморок, ведь понимал же, что богохульствует, отщипывая от иконы лучинки. А мама ищет икону впотьмах и всё повторяет:
- Куда подевалась? Ох, не простит нам Господь святотатства…
Ну и влетело же ему потом от мамы, когда она нашла искорёженную икону.
- Паршивец! Да как же ты мог покуситься на святую вещь?!
- Но ведь я только чуть-чуть, для лучинок…
 - Чуть-чуть?! Да ты только посмотри, почти уж половину иконы отрубил?! Ох, изверг…
А потом мама его простила. И к этой теме они больше не возвращались.
Однако впоследствии, когда бывало совсем уж тяжко, ему не давало покоя одно: какова же должна быть сила веры, чтобы явиться во сне человеку, как некое видение о покушении на святую вещь?..

Время разделило жизнь чёрной полосой на две половины: война и до войны. И как-то не верилось, что совсем недавно не было бомбёжек и голода.
Казалось, вся предыдущая жизнь, будто происходила в сказочном кино, где люди беззаботны и заняты незначащими делами: после работы зашёл в продмаг и купил еды, захотел, тотчас отправился в кино или в цирк.
А сейчас многие продмаги закрыты, над заколоченными дверьми, словно в издевательство, облезлые вывески: «мясо-рыба, овощи-фрукты, молоко…»
Перед новым годом мама принесла кулёк пшена и сварила кашу. Всем досталось понемногу, и мама сокрушалась:
- Жаль, молочка нет…
А Рыжий вдруг сказал:
- А какое оно бывает, это молоко? Я уж и забыл…
На Невском, перед входом в кинотеатр «Колизей», потрёпанная афиша заморского фильма о приключениях трёх мушкетёров. Фёдор смотрел этот фильм перед самой войной. А вспоминаются сейчас не весёлые приключения мушкетёров, а то, как они постоянно едят мясо и хлеб. Вроде бы совсем ничего не пьют, а лишь едят, едят, едят…