Я умерла пару месяцев назад.
Моя смерть не стала неожиданностью. Умирала я постепенно. Сначала за спиной в зеркале мелькнула тень. «Показалось»,– подумалось мне. Позже, окатывая тленным холодом, тень мелькала еще несколько раз. В какой-то серый тоскливый день из зеркала глянуло незнакомое существо с моими глазами. Потом и глаза стали чужими. Неподвижные, они неотрывно следили за каждым моим движением. Взгляд был темный и плотный, физически ощущаемый - бесцеремонно и равнодушно щупающий мое тело.. Казалось, повернись и спиной упрешься в холодную сталь двустволки. В безжизненной вязкости было что-то мерзкое и жуткое, а вместе с тем знакомое, если не сказать– родное.
День, когда незнакомая сущность увидела себя в зеркале, стал финальным для меня. Незнакомка неподвижными глазами безразлично глядела на мир из бывшего моим тела.
На мою смерть никто не обратил внимания, ее попросту не заметили. И не только оттого, что я достаточно ловко научилась ее скрывать, но и замечать было некому. Большинство из нас полуживые от рождения. И видят они только себе подобных. Умершим, подобно мне, не с руки разоблачение себя, а живые, умеющие отличать смерть от жизни, среди людей крайне редки, окатят холодной брезгливостью из глубин своих горячих душ, и пройдут мимо, гордые бескомпромиссным презрением к всяческой нежити.
Обычно, в мире людей тело умирает первым. Наивные, люди верят, что душа вовсе не умирает и живет вечно, но это не так, для многих из них не так... Случаи, когда сущность умирает раньше тела, хоть и противоречат естественному порядку вещей, но в последнее время не так уж редки. И тогда встает вопрос: «как без энергии, которую индуцировала так не вовремя представившаяся душа, жить дальше?». Ржавая ли ты модель отечественного автопрома или красавец Bugatti, но без топлива с места не тронешься. Тело – сосуд для нашей сущности, послушный и удобный в эксплуатации, оболочка, непрерывно потребляющая энергию души.
Полноценным источником энергии могут быть лишь полуживые существа: у мертвых энергии нет, а живые в руки нежити попадаются редко. И тут уж точно каждый за себя. Ежели найдешь чужую энергию, выживешь. В противном случае, впереди у тела, как окончательный приговор бездарной организации бытия, только смерть.
Я его первый раз встретила на рынке возле своего дома. Шла тяжело и медленно, берегла остаточную энергию. Все движения скупо выверены, расчетливы.
–Женя, привет. Ты меня узнала?– и замолчал, не зная о чем говорить дальше.
–Привет...–помолчала, подбирая имя, от неожиданности забытое. Пауза затягивалась, обратилась к нему безымянно.– Ты же где-то рядом живешь...
Мой одноклассник Борис отлично мумифицировался. Мальчишеская фигура, разве чуть ссутулившаяся, темная грива, изящно посеребренная тонкими нитями, хищный с горбинкой нос и темные глаза без зрачков на гладком лице. В юности – неуклюжий и словно кем-то запуганный подросток, ничем не выделяющийся среди сверстников, совершенно рядового ума и внешности, вечно болтался между слабыми хорошистами и крепкими троечниками. Скучный и очень обыденный. Каким-то чудом поступил, а это было в давние времена бесплатного образования, в высшее мореходное училище с сумасшедшим конкурсом, чем обескуражил и одноклассников, и учителей. Все поверили в несказанную удачу Бориса. Для простой, под стать Борису, семьи вариант большого семейного достатка и фантастического по тем временам акта взяточничества был менее вероятен, чем чудо.
Прицельно рассматривала одноклассника, из безликого подростка сформировавшегося в очень интересного мужчину, если бы не суетящийся взгляд, сводящий на нет всю его мужественную фактурность, даже красивого.
– А я тебя в налоговой видел. Ты меня не заметила, была занята,– он говорил, кося глазом на что-то находящееся за моей спиной так неотрывно, что захотелось полюбопытствовать и оглянуться.
–Уже не работаю там,– я оживила легкой улыбкой лицо, благо на это украшательство много энергии не требовалось. Не говорить же ему, что и увидела и узнала его, но не захотела показывать вид, как и здороваться на глазах обабившегося вида женщины, выглядевшей лет на десять старше Бориса и разговаривающей с ним тоном классной руководительницы.
Замолчали, не зная о чем говорить. Я, спасая ситуация, сослалась с грустинкой на занятость и отправилась по своим делам.
Второй раз встретила его в супермаркете. По блеску в глазах поняла, надо брать инициативу в свои руки, добычу он представлял примитивно легкую.
– Выходи за меня!
Борис навалился тяжестью обмякшего тела, вдавив в ортопедический матрас повышенной жесткости.
– Не спеши...–я попыталась истечь из-под костно-мышечного пресса к стене. Заранее зная ответ, спросила.– Мы спать будем?
– И ты не спеши...Я не знаю, что со мной, что ты со мной делаешь, ведьма,– он распял мои руки и, неотрывно глядя в глаза, елозил колючим подбородком по груди, с силой вдавливаясь в нежную кожу. – Почему так поздно, Женька?! Ну почему!
Я вдохнула и максимально расслабилась, привычно приготовившись принять инъекцию энергии – с закрытыми глазами, молча и улыбаясь.
Причина отсутствия ответов кроется не в непознаваемости мироздания, а тем более не в фантастических загадках на самом деле примитивнейшим образом устроенной человеческой души, а в неверно заданных вопросах. Невдомек было Борису, а у меня на этот счет никакого просветительского резона не было, но вопрос правильнее было бы поставить «не почему так поздно», а «для чего вообще» мы встретились...Зачем ему знать о своей почетной миссии энергетического донора?
Люди в паре подобны сообщающимся сосудам и далеко не всегда стоят на ровной горизонтальной поверхности на одном уровне. Я очень четко и безошибочно выверяла угол наклон, у меня это получалось интуитивно хорошо. Не хватало еще захлебнуться от избытка страстей и эмоций. Питание при энергетической анорексии должно быть дробным и небольшими порциями.
Но главное в теории сообщающихся сосудах – вовремя заметить критическое опустошение недавнего донора, не пропустить момент, иначе вся долгая работа по восстановлению собственной энергетики в единый миг может оказаться бессмысленной, и процесс пойдет в обратную сторону.
Природа порой играет с нами дурные шутки. Тело жило своей жизнью, его никак не взволновала моя смерть и смена собственника. Когда появился Борис, также предъявивший свои права на него, оно повело себя непривычно бурно и крайне безответственно.
Бориса я не любила, собственно, во мне никого не осталось в живых, кто смог бы любить. Тело же, всю жизнь прожившее в высокомерии фригидности, отреагировало мощными каскадными цунами пульсирующего безумства.
Подозреваю, в глазах Бориса я до сих пор виделась высокомерной отличницей, равнодушной ко всем и вся, кроме любимой физики, за все десять лет совместной учебы, так и не заметившей послушного тихого мальчика и слабенького хорошиста. Черт возьми, а приятно в чьих-то глазах так навсегда и остаться тоненькой девчушкой с задорными, пшеничного цвета, худыми хвостиками над полупрозрачно ушками, покусанной нижней губой и внимательными, не по возрасту серьезными глазами, делающими обычное пухлощекое лицо одухотворенным и подсвеченным недетской тайной.
И эту безучастную ко всему девушку он сегодня завоевал, вернее, тело когда-то недосягаемой девушки перешло ему во временное пользование. И с этим телом можно было совершать все, что пожелается, но при одном условии– тело надо было любить. А он не просто любил, он обожал – страстно, безумно, неистово. Мне порой становилось страшно. Борис сжимал тело так, будто оно могло испариться в любой момент и только силой объятий удерживалось на земле. Мял, жал, тискал, словно мечтая повторить подвиг творца, лепил женщину по образу и подобию своему.
Зарывался лицом в мои груди, бороздил колючей бородой мой живот. Исследовал каждую клеточку, перебрал тысячи вариаций звучаний аккордов податливого тела. Вслушивался, всматривался, ощупывал, пробовал на вкус и вдыхал его аромат. Изучал… Если бы за подобные исследования присваивали научные степени, Борис с легкостью бы получил кандидата телесных наук любимой женщины.
Он брал мое тело лаской и штурмом, нежно и яростно, раззадоривая и бросая на полпути, он плакал надо мной и смеялся, кричал, стонал и рычал, разбирал меня на части и воссоздавал заново.
Моя пробудившаяся плоть отвечала ему тем же, подставляя себя под его руки, губы и восставшее достоинство. Тело горело огнем и вздрагивало, сладострастно стонало, истерично всхлипывало, неистовствовало и замирало, обессиленное в ватной неге. Страсть безумствовала: замирала, падая в бездну, отталкивала и притягивала. Поступательный напор Бориса раззадоривался моими сумасшедшими приливами. Мне же мужские движения мешали, дразнили и отвлекали, тело выталкивало его плоть, не стесняясь быть эгоистичным в предвкушении последней единолично принадлежащей только ему, всё сокрушающей волны, утягивающей в бездну и мое желание избавиться от него в себе, став независимой, и его желание навсегда раствориться во мне, приручив.
Я выдохнула и открыла глаза. На моей исполосованной щетиной груди плакал мужчина, на какое-то время данный мне мужчина.
– Я останусь в тебе, не хочу расставаться ни на миг…–пробормотал, засыпая, успев перекатиться на бок и подгрести под себя. Уткнулся носом в спину, согревая дыханием саднящую кожу и, обхватив руками, сцепленными в клешню, лишил меня последней свободы.
«Спи, дорогой, я уже вряд ли смогу...За дармовую энергию приходиться платить личным удобством».
***
В квартире обитали мыши. Их не смущал ни третий этаж, ни отрава, разложенная по всей квартире, ни клеевые ловушки, ни ультразвуковой отпугиватель с грозным названием «электрокот». На смену массово убиенных приходило новое поколение молодых и не менее энергичных хвостатых сородичей. Порой казалось, что мы азартно играем в игру «кто кого» с заранее предсказуемым результатом не в мою пользу.
В недолгие периоды затишья градус военного напряжения снижался и я, в отчаянной надежде обессиленного борьбой, из последних сил ползущего к цели существа, постепенно расслаблялась, несмело надеясь на окончательную победу. Отчего созерцание очередной колготящейся на смазанном клеем целлофане мыши с мордой великомученицы повернутой к пресловутому бесплатному куску сыра, маленькой тушки с тусклым блеском обсидиановых глаз и слипшейся серой шерстью, мыши, испускающей волны зловонного страха и непременно молчащей, словно партизан перед вынесением приговора, не только выбивало из-под моих ног постамент победителя, но и основательно уничтожало волю к победе. Моя ныне умершая сущность дробилась и фрагментарно распадалась на пазлы, кои потом, соединившись, никак не могли воссоздать первичную карту личности.
Я сходила с ума: отовсюду доносились шорохи, мерещились, фиксируемые боковым зрением, мелькающие тени, и даже в любимом парфюме слышались запахи мышиных испражнений. Забываясь в тяжелой дреме и вертясь на накрахмаленных до хруста простынях, под шорох трепыхающейся на целлофане жертвы мне чудился смердящий запах загубленных мышиных душ, обступивших мое ложе, горестно кряхтящее под моим беспокойным телом.
– Клей от мышей дорого, надо переходить на мышеловки,– сказала я за завтраком, слегка увеличив угол наклона сообщающегося сосуда в свою пользу.
Борис, прилипнув ко мне взглядом, поперхнулся. «Какой же ты все-таки скучно предсказуемый»,– я мысленно зевнула.
–А ты умеешь ею пользоваться?– осторожно, словно от одного его неверного слова дом мог взлететь на воздух, спросил мой мужчина.
–Я – нет. А ты научишься, не волнуйся, это несложно,– улыбнулась я, пододвигая к нему керамическую миску с золотисто-коричневыми красавцами-сырниками.– Ты что-то плохо ешь сегодня. Не нравится?
–Нравится, очень нравится...Женя, это не эстетично, кровь и раздробленные кости… Давай, кошку заведем,– запаниковал Борис, предчувствуя исход еще толком и не начавшейся борьбы.
–Не люблю кошек, они гадят под ванной, метят туфли и точат когти о мебель,– я водрузила горкой три творожника, полила сгущенкой, и брякнула блюдцем перед Борисом.– Ешь.
–Мышеловка не гуманно. Женечка, давай кота заведем, а?– сдался голосом Боря, вяло ковыряя толстый бок раздобревшего в духовке сырника.
–Только мышеловку. Не мучай сырник, дорогой, оставь. Я тебе с собой заверну, съешь на работе. И поторопись, опоздаешь.
Через пару дней, Боря получил свой первый опыт вытаскивание мышиных трупов из капканов. Вот тогда я и перемудрила, недооценив сентиментальность партнера, и промахнулась с градусом наклона. Бикфордов шнур наших отношений оказался хоть и длинным, но, как и все в человеческом мире, не бесконечным.
Мышь попалась крупная. Я не патологоанатом, но разбрызганая по полу кладовки кровь с мозговым веществом, позволили предположить быструю, если не мгновенную смерть, врага.
Боря надолго замер над мышеловкой, лица его я не видела.
– Скоро там? Мне сейчас отварить макароны или позже ужинать будешь? Может, гречку? Ты что молчишь?– я топталась за его спиной и злилась на Бориса за уходящее в никуда драгоценное вечернее время, и без глупых потерь имеющее тенденцию к ускорению и фантастически быстрому испарению.
Для его привычно вялой заторможенности Боря развернулся неожиданно резко. Я отшатнулась, почувствовав как на меня, спущенная пружиной гнева, падает стальная гильотина возмездия за попранную, хоть и латентную, но как ни крути – мужественность.
Гнев лучший катализатор энергии. Ух, какая подпитка для моего тела! Но мне так много не надо, я на диете, всего должно быть в меру.
–В чем дело, Боря? Ты не видел дохлых мышей?! Надел перчатки? Тогда вытаскивай ее из мышеловки, заворачивай в пакет, а мышеловку неси в ванную. Будешь держать над унитазом, я солью теплой водой с антисептиком, а ты помоешь. И определись с гарниром, пожалуйста, время идет, на ночь есть крайне вредно,– я говорила на опережение. Четко, спокойно и улыбчиво. Впрочем, как всегда разумно.
Мужественность Бориса была не просто латентна, а крепко анабиозна, по крайне мере в этот день она так и не рискнула проснуться.
На гарнир он непременно предпочитал гречку не зависимо от времени суток, дней недели, погоды и наличия трупов в мышеловке.
С помощью мышеловки мы поймали штук восемь грызунов. Были мыши с перебитыми хребтами и хвостами, перерубленным горлом и расплющенным позвоночником по всей длине, но уродливей первой смерти не было.
Наша совместная жизнь протекала спокойно. Боря неизменно был внимателен, нежен, страстен и...скучен. Постепенно я набиралась сил. На окраинах мертвой души все чаще случались оттепели. «На камнях не вырастет травы»,– пела когда-то фантастически популярная «Машина времени». Но и пожухлый, с седой проседью, оттаявший бурьян при тусклом освещении напоминает зеленое пастбище. Этого вполне достаточно, чтобы выглядеть живым в нашем мире.
Первое, впрочем, оно же и последнее недоразумение случилось через год с начала наших отношений. Боря позвонил перед окончанием рабочего дня, это было непривычно: обычно в день случалось до пяти звонков и несчетное множество смс-сообщений, позвонил и сообщил о сверхурочной работе. Домой пришел под полночь, и несло от него как от дворового кота на днях за ловкость кражи связки вяленой рыбы, приготовленной соседкой на продажу, и за опрокинутую во время погони канистру с пивом, заботливо припасенную любителями «забить в козла» в нашем дворе, ставшего героем инстаграмма. Возможно, Бориса разукрасили смачным фингалом под правым глазом, для симметрии располосовав левую скулу чем-то подозрительно похожим на женские ногти за схожее святотатство над дуальной парой «пиво- рыба».
–Боря, я волновалась. Почему телефон не отвечал? Не знала, что подумать…Знаешь, становлюсь сентиментальной и …мыши кровавые в глазах перед сном. Давай, кота заведем–обычного, дворового крысолова. Он нас полюбит тебя бескорыстно, из мужской солидарности, а меня – за еду и чистый туалет. Будет ловить мышей и есть их на ужин, заиграв до смерти. И, воняющей мышами мордой полезет к нам целоваться, и будет обижен за наше нежелание принять его нежность. А потом признает нас членами семьи и, как глава семейства, возьмет на себя ответственность за наше благополучие и пропитание. И в один прекрасное утро мы найдем на своей подушке одну придушенную мышь на двоих, первый подарок нашего хозяина. Ты где был так долго, Боря? Боря, ты почему молчишь?– я чуть не плакала, пытаясь растормошить воняющее пивом тело.
–Не хочу кота, мышеловка намного эффективнее. Ты была права,– Борис ответил на удивление трезвым и спокойным голосом.
На меня, не отрываясь, смотрело обсидиановое бездонье чужих глаз. Неподвижные, они неотрывно следили за каждым моим движением. Взгляд был темный и вязкий, почти физически ощущаемый. Казалось, повернись и спиной упрешься в холодную сталь двустволки. В его безжизненности было что-то мерзкое и жуткое, а вместе с тем знакомое, если не сказать– родное.
Из нас двоих такой взгляд мог быть только у одного.
Главное, я не пропустила момент...