Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.
История первого в мире государства рабочих и крестьян была насыщена судьбоносными, во многом кровопролитными, событиями. По этой причине они отмечались в календаре красной краской и отмечались рабочими и крестьянами как праздники. 7 Ноября, 1 Мая, 9 Мая; их было немного, но если все праздники кровью оплачивать, то это уже не праздники.
Были ещё профессиональные праздники, не оплаченные кровью, но практичное наше правительство намечало их всегда на воскресенья. Утверждалось, что по просьбе самих трудящихся. Редкие эти праздники вносили хоть какое - то разнообразие в однообразие трудовой бесконечности буден и не давали умереть в людях радости.
Улицы нашей деревни тогда ещё не были тронуты асфальтом, что позволяло им весной и осенью проявлять свои природные неудобности в виде тяжёлой и липкой грязи. Площади в центре, где можно было поставить трибуну с микрофоном, поставить празднующий народ с флагами и транспарантами тоже не было.
По этой природной причине демонстраций и митингов на 1 Мая и 7 Ноября не проводилось; ограничивались скромным вручением красивых грамот и патриотической выпивкой местного актива в конторе правления. Потом взрослые набивались в клуб и смотрели и слушали самодеятельность своих детей - школьников. Кто хотел продолжал выпивать прямо на улице у магазина, но сильно не пили: не было пьяниц. Под занавес праздника в том же клубе - кино.
Всё. Больше трудовому народу расслабляться было нельзя, потому как в коровниках ждали коровы, в свинарниках свиньи, в овчарне овцы, на току пшеница, в поле солома и ждал ремонта трактор. В городе рабочему проще: его там ждёт только станок.
Для тех, кому хотелось больше праздников, на видном месте висел плакат с утешительным призывом "Трудовые будни - праздники для нас!" Столь любимых сегодня разговоров о выходных, отпуске и пенсии в деревне тогда не велось, поскольку не существовал сам предмет разговоров. В городе, где господствовал сознательный рабочий класс, эти предметы уже появились. А ещё отстающему в сознательности колхозному крестьянству, эти предметы вводились с отставанием.
Я знал одного мужичка в Украинке, который в своей совхозной жизни ни разу не был в отпуске. И он был не один такой. Отец многодетной семьи, с нажитым непосильным трудом горбом получал вместо отпуска деньги. Не ахти какие деньги; просто мужичок робел просить у начальства отпуск. Да и заявление не писал; грамоты не хватало написать. Про свои трудовые права он никогда не слышал.
Не то гордился, не то жаловался, что уже тридцать лет ни бюлеттень ни разу не брал, ни отпуска. Разбогатеть не разбогател. Болел много под конец, но путёвку в санаторий тоже не просил. В народе таких простодушно утешали: "Молодец, Федя. Скоро орден "Сутулова" получишь". Если бы наш первопредок мог знать чем это закончится, вряд ли бы он спустился с дерева.
Трудовой энтузиазм, царивший тогда в трудовых коллективах, хорошо передают следующие строчки народного творчества
" Нам солнца не надо - нам партия светит,
Нам хлеба не надо - работу давай!"
Жить в социалистическом хозяйстве чем хорошо: план тебе сверху спустят, задачу приедут поставят. Они там в районе, в области, в крае лучше знают как у вас пшеница растёт и коровы доятся. Вам даже думать не надо, только выполнять останется. Думать придётся вашему председателю и агроному.
Понятно, что народ в деревне существовал большую часть времени в полях и коровниках и практически не вылезал из рабочей одежды. Поля и коровники им не принадлежали, поэтому они сильно не переживали как там колосилось и как доилось. Это пусть председатель с агрономом переживают.
Переживать ведь по настоящему можно только за личное. Заинтересовать вот можно было, но пока или нечем было, или не хотели. И применяли более простую и незатратную стратегию: не позволять колхознику думать о личном.
Была "концепция", что нельзя допустить, чтобы колхозники ненароком не погрязли в навозе частного хозяйства. Планировалось по мере вхождения в коммунизм от всякого частного постепенно освободиться. Замечательная, освободительная идея.
Жаль, не получилось. Оказалось, что без доппайка со своего личного хозяйства никак не обойтись. Без него рабочие люди протянут ноги на общественных полях и фермах. Или "сделают ноги" с этих полей и ферм в близлежащие города, где нормированный рабочий день, а в магазинах колбаса. Впрочем так оно в конце - концов и случилось.
Увлечение личным могло неминуемо привести к пробуждению частно-собственнических инстинктов и к буржуазному перерождению трудяги-колхозника в стяжателя-собственника. Глазом не успеешь моргнуть опять богатеть начнут и перерождаться.
Посему, пусть личное будет, но никаких лишних коров, свиней, овец, кроликов - и дальше по списку - иметь не разрешалось. А то что допускалось иметь, имелось целью сдавать государству: шкуру свиную сдай; щетину сдай; масло сдай; яйца сдай; молоко сдай. Себе можешь оставить скелет.
И для полного обхвата сельского жителя заботливой рукой партии, главный секретарь партии в Москве, не знаю кому, товарищ Хрущёв ввёл на деревне ещё и налог на яблони. Конечно, прогрессивный (наверно, чтобы урожай яблок рос). А то взяли моду: развели в каждом дворе сады из неучтённых яблонь. И жрут потом неучтённые яблоки. Непорядок.
Такими прогрессивными мерами успешно добились на селе демократического минимального достатка; он был примерно одинаков в ячейках колхозного сообщества. И тем самым было достигнуто малоимущественное, но равенство в этом сообществе. А с малым имуществом, налегке идти к коммунизму намного легче.
Опять же, когда равенство, то нет причины для зависти, алчности и других несоциалистических проявлений личности. Очень хочется быть скромным и не выделяться. Скажем, если имелись у кого фетровые сапоги или галоши лакированные, их лишний раз не носили - стеснялись. В таком равенстве люди просты в одеждах и добры в отношениях, что и можно было увидеть в жизне радостных фильмах на колхозную тему того времени.
Пища большую часть рабочего года была неотяжелённой мясом; была лёгкой вегетарианской, но зато и здоровой. Картошка, капуста, лук, яйцо, молоко - простая русская еда, от неё не ожиреешь никогда. Трудовой человек радовал глаз обезжиренными пропорциями рабочего тела, которые сегодня для многих уже недостижимы.
Тракторист весело вскакивал в кабину своего трактора и пахал днём и ночью, улыбаясь белыми зубами на чёрном лице; комбайнёр взлетал к штурвалу своего комбайна и сутками играючи молотил зерно; доярка свободно ныряла под пятьдесят колхозных коров вместе с ведром и стульчиком, и с песней выдаивала их вручную. Это также можно было увидеть в жизнерадостных фильмах на колхозную тему того времени.
Мы, колхозная ребятня, не избалованные трёхразовым питанием имели куриные бойцовские кондиции; тощегрудые и тонконогие, как только что оперившиеся петушки. А зимой ещё с синим оттенком кожи. Что говорило об отсутствии под кожей вредного жира.
Но стране нужны были здоровые трудовые кадры, а не синие дистрофики, поэтому нас в школе подкармливали. Пока небогато, но и дёшево: белый хлеб и стакан синего киселя. Страна богатела и потом уже давали стакан чая с булочкой. По мере продвижения к коммунизму обещали усиленное питание. Но мы и этому были рады: "Спасибо партии родной за хлеб с мукой и чай с водой".
Заботились постоянно и о нашем детском здоровье: в школу регулярно приходили врачи в белых халатах и делали прививки этими ужасными шприцами из стекла и металла с убойными иглами на конце. Приносили с собой витаминки и тошнотворный запах эфира.
Набор шприцев находился в специальном ящике из нержавеющей стали; врачи громко гремели всем этим инструментом, ломали ампулы, заполняли шприц, меняли иголки. Всё это на наших глазах. Потом со шприцем в руке подходили и вылавливали глазами очередную жертву.
Мы, обречённые на прививки по пояс голые первоклашки, стояли сбившись в страдальческую кучку и каждый не хотел быть следующим. Бедные худенькие девочки тихо дрожали и плакали; мальчики только дрожали. Я никогда не мог быть первым, но последним быть было ещё хуже: в ожидании собственной казни, сопереживать казнь предшествующих.
Врачам помогала учительница; сначала они ещё всяко уговаривали, потом терпение заканчивалось и они действовали уже сердито - решительно. Нас грубо мотивировали: говорили, что последним достануться самые толстые и тупые иголки. И для убедительности показывали таковую.
И вот эти душевные колебания между "тонкой и толстой иголкой" были просто пыткой, и всегда кто-то не выдерживал и шёл на шприц. Кололи чаще всего под лопатку и у врачей была проблема: они с трудом наскребали достаточный кусочек детского тела, чтобы воткнуть иголку и впрыснуть лекарство.
Уколы были болючими и дня три под лопаткой было очень больно; врачи задабривали нас драже-витаминками, но всё равно было больно. Однако старания врачей и наши детские страдания были не зря; прививки принесли свою профилактическую пользу: ни чумой, ни тифом, ни другой какой холерой, мы так и не заболели.
Кроме "болезненных" примеров заботы родной советской власти, были ещё приятные примеры. Можно даже сказать "сладкие" примеры; отчего и запомнились мне пожизненно. К 7 Ноября и Новому году мы, младшеклассники, получали сладкие подарки: бумажные пакетики-кульки с невиданными доселе в нашей жизни "деликатесами".
Там были: зефир, пастила, вафли, шоколадные конфеты; это то что я помню и не смогу забыть, даже если лишит меня памяти старик Альцгеймер. Когда мы получили их в первый раз, это было групповое умопомрачение, как у тех вечно голодных голубей на площадях больших городов. В старших классах кульков уже больше не давали, возможно не хотели портить детям зубы.
Но много лет спустя об этой хорошей "подарочной" традиции страна опять вспомнила, когда, теперь уже взрослые получали сигареты, водку, масло, колбасу; и не раз в год, а каждый месяц, отчего они тоже радовались как дети. Но этого вы не увидите ни в каких жизнерадостных фильмах того времени.
В нашей тогдашней пресной жизни в "сельпо" из сладостей были твёрдокаменные подушечки и "монпасейки" в жестяных круглых баночках. Была экзотика: брикеты прессованного фруктового чая, свои видом очень напоминавшим кусок асфальта; но был вкусным и вполне съедобным. Для людей с зубами вполне по-зубам и мы его грызли обычно "живьём".
И был ещё кусковой сахар цементной твёрдости; его надо было замачивать в воде и сосать. Осенью на улице делать это было небезопасно: руки и околоротовая часть лица были в сахаре и прилетали осы и пчёлы. Надо было с ними делиться: они ведь тоже конфет не видели.
Так вот купить их без денег в "сельпо" было проблематично, потому как колхозники тогда по-простоте своей душевной денег не получали, а получали трудодни, или "палки", как их любовно называл сам народ.
И вот мы, дети палочного времени, исхитрились найти выход из из этого "дефолта". Мы таскали куриные яйца из дому и в магазине обменивали их на конфеты по текущему курсу. Или получали пятачок на билет в кино. Уже тогда практиковался бартер.
Таскали кто два, кто четыре яйца, спрятав от взора взрослых в карман или за пазуху, но обязательно врозь; иначе в спешке - мы же росли в режиме "всё бегом" - разобьёшь и всё: кина не будет, иди застирывай штаны.
Напряжёнка с яйцами была в многодетных семьях; а таких было немало в среднем по селу. Яиц на всех не хватало и вот дети сидели подле курицы, что была "на сносях", то есть должна была снести яйцо, и ждали родов; хватали ещё тёплое яйцо и прятали от конкурентов.
Куры естественно возмущались и поднимали истошный куриный крик. Бабка или дед могли войти и больно вступиться за курицу. Потом, когда "палки" отменили и в обороте появились деньги, яйца просто съедались жаренными, варенными, а также сырыми.