Расплеталась красным маком весенняя Москва

 
ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА



  Поначалу весна ослепила наготою. Смутила бледной, несмелой, прозрачной юностью.

Застыдила тонкими, ломкими руками. Умилила робкими, узкими бёдрами. А потом уж

влюбила. Опутала клейкими, пахучими кудрями. Обдала пылко тёплым, свежим

дыханием. Зашептала страстно, тайно яркими, пронзительными ночами. Заласкала

нежными рассветами. Заманила раскрытыми почками. Зазвала грозами. Объятьями

обуяла травяными. Засыпала медовою пыльцой. Засмеяла белыми цветами. Затрепетала

прозрачными крылами.

 
  И в Москве улочками Марьиной Рощи бежала уже разгульная, разошедшаяся Весна.

Пенно. Пьяно. В лёгкие. Водкою. Васильковою. Подснежною. Ландышевою.

Палисадниками и окнами. Наличниками и заборами. Мезонинами и верандами. Бараками

и воровскими малинами. Жарко. Рьяно.

 

  Вместе с разудалой весной, в самом романтическом настрое, фланировал князь

Гиблов, дерзко наставляя лорнет на неучтивых прохожих и задорно поглядывая на

барышень.
 
 

  Матушка-княгиня когда-то научила сына этому шептанию на случай, когда ему

понадобится подруга:

  Разлетались рассветами,

          струнами-нотами,

              расходились кругами,

          радугой    –
               
                соболями,

          синью      –

                вздохами,

          очами      –

                косами,

          блесками –

                охами,

          бёдрами  –

                всплесками,

          ладонями –

                чреслами,

          зеленью –

                молоками,

          берёзами –

                соками,

          зимами –

                озёрами,

          лугами –

                вёснами,

          гроздьями –

                бутонами,

          грозами  –

                громами,

          зрачками –

                роговицами,

          от нутра –

                к Востоку,

          от печали –

                к Западу,

          от Пожара к Радунице,

          от молодца –

                к девице – в Зарево-Зарево-Зарево-Зарево!



  Красные от натуги красноармейцы тащили пушку по мостовой. Наводили на солнце.

Палили громко. Будто в копейку. Золотую. Заветную. Заговорённую. Чтобы ярче

разжечь, радостней.


  Меж орудийных громов дождём доносилась барабанная дробь, трубный вой слоновий,

скрипичный танец цапель. Это рядом фабрика музыкальных инструментов имени тов.

Сталина. У заводской проходной, на перекрёстке кучка деклассированных отщепенцев

в синих, зелёных и жёлтых блузах декламировала стихи:


Вся в ласковой гари лета,


В пыльцу измазав ягодицы,


Ты вышла …


  Князь не расслышал, откуда вышла лирическая героиня, поскольку заголосил

оглушительно фабричный гудок, и его окружила гурьба работниц посыпавших из

проходной. Поток схлынул, и он оказался лицом к лицу с одной, оставшейся на

месте:

  Глаза глядят голубикой. Бирюзовые серьги. Красная косынка. Прядь ржаная

выбилась. Синий сарафан.

 

  Пред Эльзой же застыл прелестный оливковокожий и черноволосый мальчик лет 6-ти,

облачённый в безукоризненную фрачную пару и высоченный цилиндр. Она чуть не сбила

его с ног, выбежав на улицу, но он умудрился ловко предотвратить удар и галантно

поклониться, а теперь смотрел на неё снизу вверх восхищённо и жгуче.

 
  И девушка … медленно опустилась перед Князем на колени. Расстегнула коралловую

пуговку на груди. Запустила руку в индиговый проём. Поводила там в распахнувшемся

белом, нутряном, нащупала и вытянула отливавшее бронзой. Улыбаясь ласково, на

раскрытой ладони протянула мальчику. Такое приглашение могла сделать только

посвящённая. И князь принял его – распустил распрямившуюся змеёй рояльную струну.

Оплёл вокруг высокой, благородной шеи избранницы, намотал концы на свои кисти,

зажал в пальцах. И нежно потянул… Эльза не шелохнулась. Кожа под металлом

багровела, лицо бледнело. Кротко и преданно она глядела в тёмные, горячие омуты

глаз Князя. И он всматривался в её очи, пытливо, пылко, ревностно … Что Князь

видел в них?...


  Тонкие, ласковые морщинки вокруг смеющихся серых глаз ещё молодой матери и
 
чуткие

тонкие пальцы её, бегущие по струнам арфы и ныряющие, зарывающиеся в юные локоны

дочери, перебирая любовно по волоску…


  Покачивается нефритовым кулоном кузнечик на стебле осоки в Царкосельском…

 
  Летят белые крылья развёрнутого томика Чеховских пьес на дачной веранде томным

июльским вечером, и на них сладкой раной алеет – капля смородинового варенья,

соскользнувшая с серебряной ложечки в её руке…


  Крупная дробь тёплого ливня прибивает жаркую пыль на грунтовой дороге, по

которой идут беззаботные дачники к станции … и такие же капли и ещё сгустки крови

спустя несколько лет в туже пыль за повозками обозного лазарета на такой же

дороге, но в

херсонской степи, по которой отступают каппелевские отряды.

Беззащитная и виноватая, рвущая душу улыбка влюблённого юного прапорщика,

закрывшего её от пули под Царициным…

 
  Нет! Сначала это…


  Мелодичный, звонкий перебор утренних лучей на зелёном грифе васильевского

острова… Следуя ему, скользит по невскому заливу снежная и хрустальная, словно

льдина, императорская яхта. С парусами полными солнца, надежды и солёного ветра.

Отстранённо, необозримо, мимо гранитных берегов, дворцов и египетских Сфинксов

Северной Столицы.   


  На палубе «Штандарта» семья помазанников божьих, светлые, непорочные и

смешливые

принцессы Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и … И прекрасный, почти бестелесный,

прозрачный ангел с очами агнца – Царевич Алексей. Он глядит на Эльзу и свою

Великую и бескрайнюю  Отчизну и улыбается кротко и добро.


  Оплывают прозрачным золотом восковые слёзы с неугасимой свечи на столе

беспечально скрипящего пером вдохновенного Пушкина, и падают в ладонь дворцовой

площади и расходятся кругами улиц и каналов, возносятся куполом Исаакия,

взлетают, пронзают небо шпилем адмиралтейства и срывают вскачь Медного всадника –

вечно живо и славно творенье Петра. И выводит гувернёр-француз барчука Онегина на

променад в Летний сад. И вот уже торопится молодой повеса Онегин в театр,

припасть к прелестным ножкам балерин и бежит от них в деревню. И влюблённая

Татьяна пишет ему своё безрассудное признание. И Онегин бесстрашно встаёт к

барьеру за девичью честь.


  И зияет с вершин Кавказа навсегда направленное прямо в лицо смерти и толпе

жерло

дуэльного пистолета Лермонтова. А над Петербургом и всей Россией сияет

ослепительным светочем Великая Достоевская Любовь к оскорблённому Человеку,

искупившая все грехи его и поднявшая с колен. И нежные рыдания рояля Рахманинова,

голоса Блока и Бальмонта гулко и чудно отражаются от величавых стен, медных и

каменных лиц, горделивых монументов и бескрайних окон, заставляя их дивно

вздрагивать и звучать. Весь крылатый, драгоценный, призрачный и воздушный город

устремляется в одном восторженном порыве и парит где-то в сапфировом небе над

прахом земным, болотными хлябями, морями и временами.


  Русский Ковчег, блистательный как симфонический оркестр, увитый бальными

кружевами, усыпанный самоцветами, полный золотыми хлебами и мудрости дарами,

стихами, нотами и живописными полотнами уводит, неумолимо увлекает их, уплывает

прямо… в гудящую топку новой чудовищной эпохи.


  Вот уже безликим, мрачным потоком везувийной лавы в огненных языках кумача

текут драные бушлаты, замызганные бекеши и засаленные тужурки и затапливают собой

весь

волшебный, витой и благородный мир. И он загорается, занимается криком и болью,

корчей и ломкой. Окопный и казарменный, одичавший люд со зрачками белыми от

бессонницы и спирта – одурелые и звероподобные – поднимают на штыки чистую

публику, восхитительное бело-бирюзовое облако старого мира, невесомое и пышное

как балетная пачка, но кровоточащее, страдающее. И грязный, смрадный, завшивелый,

копошащийся, насекомый поток солдатских шинелей – как помои в канаву сбегает к

Зимнему и Таврическим дворцам.


  Из распахнутых тюрем – уголовники, уголовники…


  Истощённые, замученные фабричные женщины и дети к пустым продуктовым магазинам и

складам. Хлеба! Хлеба! Голодно! Холодно! Жутко! Кроваво!


  И над всем – страшные существа – БОЛЬШЕВИКИ. Козлобородые, тонконогие и щуплые.

Затянутые в чёрную, скрипящую, буйволиную кожу и заграничные костюмы-тройки.

Нерусские, Инородные, Жестокие и Жадные к власти. Подлые и Ненасытные.

Кровожадные и Ненавистные. Выхаркивающие каторжную чахотку и злобу. Из Швейцарии,

Америки и Сибири. И они ведут русских убивать русских. И русские убивают русских.

С радости, с горя, со скуки, по глупости, с голода. Яростно и неостановимо.

Война! Война! Война! Всех против всех! Центра с окраинами. Окраин с Окраинами. 

Отца с сыном. Брата с братом. Голодных с сытыми, которых вскоре не стало.

Голодных с голодными. Тифозных с чумными. Красных, белых, синих, зелёных. Живых с

мёртвыми. Мёртвых с живыми.


  Сколько надежд, судеб, талантов и нерастраченной любви сгорело безвозвратно и

бессмысленно, никого не согрев, в том пожаре!


  И ЭЛЬЗА УМИРАЛА СО СВОЕЙ СТРАНОЙ. Зрачки её закатывались. Свет меркнул. Она

хрипела, задыхаясь. Но тело её не сопротивлялось.

 
  Князь сжимал горло Эльзы и лицо его искажалось страданием, из глаз катились слёзы

сопереживания и умиления от прекрасной души её –  он  брал все муки и горести

Эльзы на себя и освобождал от них девушку.


  Эльза потеряла сознание… Очнулась она уже крохотной девочкой, обожающе,

бесконечно преданно глядящей на своего юного избавителя-Князя. И не было уже в её

памяти и жизни ни горя, ни потерь, ни убийства, ни страшной войны. Князь забрал

всё и сжёг. Только он занимал теперь мысли Эльзы, только блаженство его любящего

взора и нега уверенных, исцеляющих и повелевающих касаний.


  А может и не так происходило… Князь поцеловал Эльзу нежно-нежно в

полураскрытые,

словно утренний бутон тюльпана, уста. Приобнял трепетный стан, дыша горячо. И

сердце её сладко замерло впервые от того, что рядом с ней такой зрелый мужчина и

такой чуткий мальчик, такой ребёнок и такой искушённый и сильный.


  Или Князь и Эльза скрестились восторженными взглядами, а ладони их взорвались

одним громом рукоплесканий во МХАТ на премьере Булгаковской “Белой Гвардии» или

на авиа-параде в Тушино, или он отбил её у кавалера, подхватил за талию и

закружил на танцплощадке в Сокольниках, или они столкнулись лодками на Патриарших

и встретились смеющимися глазами, а может на Арбатском катке он поймал её,

поскользнувшуюся, в объятья и они упали вдвоём в сахарный сугроб, хохочущие и

беззаботные. Не важно, как это случилось, важно, что это произошло.


  Наверняка он встретил её везде и во всём, повсюду, всеми теми путями, куда бы

ни пошёл, потому что пути эти не могли не сойтись, ибо он искал этой встречи… и

она искала, так искала своё долгожданное, оплаканное, истосковавшееся счастье!















г. Киев, 16.04.17