Дождь, мой ласковый любовник, сколько раз под твоим яростным натиском я сдавалась – и пыталась подхватить следом за тобой вечную песнь любви, сколько раз под мелодию струй грезила и мечтала, глядя за окно в непогодь из домашнего уюта – и писала, писала, писала…
Спасибо тебе, мой неутомимый возлюбленный, за непреходящее наслаждение, за вдохновение и упоение собственными фантазиями. За новое рождение.
За уход в Иные Миры…
Им невдомёк – жить, иль не жить,
Что делать, они знать не знают.
Они приходят, чтоб любить.
А их так гнусно искажают.
Мы, словно дети, в кубики играем.
Чужими жизнями жонглировать желаем.
Мы певчих птиц сажаем в клетки -
И сохнут Мирозданья ветки.
Они не знают, быть – не быть,
Страшась в безвестности растаять.
Крылатость невозможно скрыть.
И их в полёте убивают.
Меж граней трафик не исхожен.
Они – не оттиски прохожих.
Ты так же пролистнёшь года.
Они - приходят навсегда.
… Это были последние страницы, но он чувствовал, что так и не высказал до конца то, что просилось наружу в его душе. Ему всё время казалось, что сейчас будет дописана последняя страница – но нет, повести всё не было конца.
И свинцовая усталость и слабость вдруг легли на плечи. И он положил голову на руки…
… Ему показалось, что он заснул. Странные и чудные видения роились вокруг, совершенно не похожие на сон, а, скорее, на пейзаж, увиденный из окна ласковым ранним утром, в жемчужной светящейся пелене тумана. Радужные, размытые краски, словно смотришь против солнца, нестерпимо яркий блеск росы на звонком цветущем лугу, и перламутрово-голубой шёлк реки, и кони, вольно пасущиеся на берегу. Их гривы искрятся, копыта – словно кончики пальцев, ударяющие по клавишам мироздания.
И всё пронизано удивительной нежности музыкой – он не слышал её слухом, он внимал ей каждым нервным окончанием. Потому что весь этот сотканный из блеска и тепла мир был музыкой – каждая травинка, каждая блёстка росы, каждый лист на кружеве одинокого деревца, каждый фрагмент светотеневой мозаики, каждая капля в реке, и дуновение ветерка, и взмахи гривы, и волнение вод… Всё это было музыкой, и она не звучала, но существовала, пронизывая всё его существо – да и он сам был музыкой…
Сколько это видение длилось – мгновение или вечность – он не знал. Но оно исчезло, ушло печальным отзвуком, словно оборвали струну на виолончели – зелёное, голубое, розовое, жёлтое, перламутровое…
Он поднял голову, огляделся; всё вокруг казалось чужим, тяжёлым, все предметы изменили форму, стали неуклюжими и приземистыми, словно стремясь уйти под землю. Тело его особенно отяжелело, и плечи давили вниз, к земле.
Мгновением позже он понял, что это он сам стремится взлететь и бросить ненужное, отяжелевшее тело, ставшее обузой. Он без особого труда оттолкнулся от своего тела и взлетел – его невесомость не показалась ему странной, всё было естественным и само собой разумеющимся. Он стал податлив к малейшему колебанию воздуха, и ему приходилось делать небольшие усилия, чтобы маневрировать и лететь в нужную сторону. Он был ничем – и всем, бесплотным, несуществующей сущностью, без чувств, без памяти, без мыслей.
Пронизав стену, уже на улице, поднимаясь всё выше и выше, над крышами и антеннами, он внутренним взглядом увидел, как забегали и засуетились люди у бездыханного тела там, внизу, в оставленной им комнате. Все те люди, что были когда-то близки и дороги, которые мучили его и любили. Это время теперь стало невероятно далёким, чужим, и как бы вообще не существовавшим, а рассказанным кем-то, или нарисованным на картине.
И такой вот, чужой и равнодушный, он вдруг запоздало понял и принял, что повесть так никогда и не будет дописана, и что тот, другой, бывший когда-то им, больше всего боялся вот такого равнодушного, холодного покоя. Но почувствовать это - ему уже не было дано.