Утро запозднившейся осени.
Раннее утро 13 ноября, а осенний день смахивает на запозднившееся бабье лето.
В это сумеречное утро мы ступаем с Жоркой, моим псом, по лесной тропинке к дендрарию. А по всему лесному настилу уже сверкает под полной луной серебро заморозка, которое больше напоминает легкие октябрьские утренники, чем порошу первозимья. Чистая полнолицая луна висит так низко, что, кажется, ничего не стоит потрогать её руками, если добраться до вершины самой высокой ели, что еще сумерничает под темно-синим бархатом неба, усеянного звездами.
Осень этого дня возникает как бы из ничего, из пустоты, будто из первоначального божьего творенья. Она открывается нам с Жоркой в своей нежданной красоте, в рассветном озарении, в тишине, когда еще всё сладко подрёмывает, не желая открывать вежды миру. Она простирается бликами серебряного инея, сверкающего под луной и фонарями городского дендрария, пробивающими лесной мрак.
Роща уже давно не златокрылая. Она черна и пуста, а ветви белоствольных берез недвижимы и так таинственно тихи под серебром луны, что невольно сдерживаешь дыхание. Пес Жорка только прядает ушами и ступает осмотрительно, сторожко, чтобы не вспугнуть рассветную тишь.
В подножье берез безмолвно влит студеный утренний воздух. А слева от березовой рощи, за металлическим забором дендрария, в строгой нерушимой тишине, угрюмятся высокие ели, сосны, подросшие кедровые деревья.
А далеко внизу, за дендрарием, за пологим склоном, блестит хрустальным светом, как невозвратимо-первозданным началом, ручей. И здесь, перед студеною водой, хочется сложить персты для моления, потому что тут душою чудится: открывается здесь вся правда русского слова.
Звенит не разгаданными пока словами родник и будит душу. Горит надо нами с Жоркой луна, пока не догорая. А вдалеке, за городскими холмами встает, пламенея, заря. Осень, русская осень задержится здесь еще на несколько дней.
Но вскоре оцепенеют от холода реки, леса, поля, луга, селения, и нынешняя осень, встретившись с зимой, растворится в ней навеки.