Помню, как папа готовил мне завтрак перед тем, как отправить в школу. Почему-то в памяти остались только бутерброды с икрой - хлеб, сливочное масло и щедрая полоска пышной красной икры, сочно лопающейся во рту. Для них папа покупал свежий батон. В остальных случаях мы всегда ели чёрный хлеб.
Наваристые щи и борщ из квашеной капусты, которые томятся на плите не меньше трёх часов. Мясо так и распадается на нежные ароматные кусочки, брызгающие соком, как только возьмёшь их из огромной общей тарелки. Самое желанное – сумугун, который можно достать без особых сложностей – стоит лишь перевернуть широкую кость и постучать ею по алюминиевой ложке. Деликатес, как называет его дедушка, охотно вытекает, бултыхается на поверхность и рвётся оказаться на языке. Какая же это вкуснотища! Мужчины причмокивают и над столом то и дело мелькают руки, покрытые жиром – за кольцами лука, посыпанного солью, за чесноком, салом и, конечно же, - чёрным хлебом. Огромная кастрюля супа опустошается. За раз можно съесть три добавки – чувствуешь, что объелся, но как же тяжело остановиться, когда знаешь, что у тебя самая лучшая еда на земле.
Я – ребёнок и изо всех сил стараюсь не растянуть желудок. Бабушка отдала меня на эстрадные танцы, поэтому приходится держать себя в чёрном теле – есть не больше одной-двух добавок. На репетиции нужно ходить три раза в неделю и, как минимум, один час тренироваться дома. Я кривляюсь, как могу, падаю, встаю на ноги и снова кручу ими; сестрёнка вертится рядом, а папа всё снимает на камеру.
Мне шесть лет и я повзрослела. Почти не боюсь ходить ночью в туалет через всю огромную четырёхкомнатную квартиру, засыпать под световые блики от проезжающих машин и видеть кошмары, пугающие не действиями, а образами. Мне часто снилась необъяснимая масса мерцающих точек, собирающихся в одно целое, дрыгающихся на месте, увеличивающихся до невероятных размеров и не могущих взорваться.
Мне снилось напряжение. Которое не спадало. От этого было так страшно, что я бежала в комнату бабушки с дедушкой и забиралась к ним под одеяло. Но и здесь оно не проходило. Я открывала глаза так широко, как могла, а эти точки расползались по окружающей меня темноте ночной комнаты и не исчезали. Это было постоянное ощущение взрыва и мрака. Безысходности. Страха. И казалось, что мне снится ад.
Параллельно этим жутким снам шла моя детская жизнь. Полная любви, счастья и надежды не попасть в настоящий ад после смерти. Каждый вечер я прокручивала в голове все события дня и подытоживала – что плохого я сделала и как избежать его повторения в другой раз. Самым ужасным было моё безудержное желание висеть на ветке одного старого дерева. Оно было небольшим, коренастым и единственным в радиусе двадцати метров. А ещё его было видно из окна родительской комнаты, выходящей на светлую сторону.
- Вокруг нас много жизни, - говорила моя прабабушка Катя, - и не дай Бог причинить ей вред.
Так она говорила обо всём – о людях, животных, насекомых, цветах, растениях, деревьях. А я всё равно висела на этой умирающей ветке дерева, наблюдая за её провисанием, как будто только таким образом она могла донести до меня понимание смысла жизни.
Моя прабабушка была тихой, стройной, девяностолетней женщиной с платком на голове. Мама рассказывала, что она начала курить табак с двенадцати лет и да – ей это никак не повредило. Она родилась в самом конце девятнадцатого века и жила в небогатой семье, но была трудолюбивой и находчивой, шила красивые платья из мешковины и щеголяла в них по селу, оставляя в недоумении всех местных модниц.
Где эта шустрая и бойкая девушка, которая утирала носы целому столетию, выживая? Та, что осталась верной своим убеждениям, спокойной, любящей и доброй? Спрашиваю я себя и бегаю вокруг неё, моей прабабушки, выхватывая из её рук трость с резиновым набалдашником.
- Не надо, верни на место, - мягко говорит она и покачивает головой. А я смотрю в голубые от старости глаза и снимаю набалдашник с деревянной палки. Не просто снимаю – выбрасываю под стол.
Прабабушка долго смотрит вниз и ничего мне не говорит. Собирается с силами и опускается на колени.
А потом поднимается и наливает мне чай. Не помню, какой. Наверное, с молоком. Что было наверняка, так это чёрный хлеб. Она нарезала его на ровные ломтики и обмазывала их сливочным маслом, а потом опускала в приготовленное блюдце с насыпанным в него сахаром. Мне кажется, это была её любимая еда и единственная сладость, которую она могла себе позволить в жизни.
Сейчас, как тогда, в улан-удэнском детстве, частично проведённом в сорок четвёртом квартале, у меня есть беспроигрышный рецепт счастья – нужно лишь нарезать хлеб и нанести на него жёлтое масло, убрать крышку с сахарницы, зачерпнуть несколько чайных ложек сахара и соединить так, чтобы песок звенел на зубах, а застывшие сливки таяли во рту, перемешиваясь с хрустящей коркой чёрного хлеба.
Сахар лопается, смеётся, падает на стол, оставляя вокруг себя - спокойствие.