Когда Андрей совсем проснулся и пришёл в себя, его поразило ясное осознание того, что Иешуа вовсе не был кротким и смиренным человеком. «Наоборот!» То, что говорил Иешуа-Иисус в Ясной Поляне, не имело ничего общего с кротостью и смирением. Это его «не противься злому и подставь другую щёку» вовсе не было проявлением покорности, а наоборот, это была крайняя форма проявления непослушания и своеволия. «Парадокс». Андрей стал перебирать в голове образы всех бунтовщиков, ниспровергателей, реформаторов, революционеров, — имя им в истории легион, — и все они оказывались на поверку лишь инструментом в руках объективных сил и сложившихся обстоятельств. Все они, всячески противящиеся, не справились с общим потоком. «Не смогли».
Смог Иешуа. По всему выходило и то, что заповеди Иешуа — это была не только крайняя форма проявления своеволия, а единственно возможная форма проявления собственной воли, когда человек не плывёт по течению, а выстраивает духовный строй своей жизни самостоятельно: из себя и от себя. «Когда он начинает говорить, как власть имущий». Так и Иешуа говорил на веранде, как власть имущий. «И пребывал он не в царстве Кесаря с его материальными обстоятельствами, общественным укладом жизни и разными политическими течениями, а в царстве Божьем, в царстве Смыслов, в сущностной Вселенной смыслов, родственной не предметному миру, а человеческой душе».
Всё это нужно было критически обдумать, естественно, однако сразу становилось понятно, почему Иешуа говорил, что он пришёл «принести людям не мир, но меч». Потому что переходящие в иное измерение люди должны были невольно рвать связи с людьми, остающимися в старом измерении. Отец бы рвал с сыном, брат с братом, сосед с соседом, и конца бы этому не было. «Люди, которые по-разному смотрят на смысл жизни, не могут жить общей жизнью, люди должны были бы разделяться сами в себе, а потому и между собой».
Но ведь тот же Иешуа говорил, что Богу — богово, а Кесарю — кесарево. Мол, одно другому не мешает. Живи, мол, и Богу, и Кесарю. Выходило так, что твоя личность проживала свою жизнь, а душа твоя — свою. И чем больше человек человек, тем больше оказывался разрыв между личностью и душой. И ты работаешь и работаешь на этот разрыв, работаешь настойчиво и упорно. И что теперь оставалось от его намерения принять большее участие в общей жизни?! В какой?! Во внутренней или во внешней? Надо было признаться себе, что это его желание заявить о себе было не чем иным, как жаждой славы людской, признания от людей твоих заслуг в их общем деле. «В каком только?»
Но стоило ему посмотреть на свою жизнь чуть с другой стороны, и выходило прямо обратное. Ему представлялось, что им движет совсем не тщеславие и вовсе не честолюбие, а искреннее желание «послужить Богу», потратить свою жизнь на самое главное и на самое нужное, на что её только можно в этом мире было потратить. И ему думалось, что он именно это и делает. И чтобы преуспеть в этом деле наверняка, у него есть пять заповедей от Иешуа, которые ему приснились, но которые он когда-то читал, не считав, правда, до конца их смысла. Ему почему-то мнилось, что он исполняет эти пять заповедей и так, без этого сна. По крайней мере, они представлялись ему легко исполнимыми. Только вот оценивать это, видимо, должен был не он и даже не люди, а кто-то свыше. «Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом».
А меж тем календарные его дни шли один за другим, сменяя друг друга с угнетающим, нарастающим ритмом. Иногда пролетая так, что от них не оставалось в памяти и следа. Ему уже было далеко за пятьдесят, и попросить на выход его могли в любую минуту. И на него всё чаще находили моменты, когда ему казалось, что он что-то не сделал, что-то главное в этой жизни упустил. А жизнь устроила ему самое тяжёлое испытание: у него было где жить, было что поесть, было что надеть, его никто не преследовал и не притеснял, никто не пытался убить; от него ничего не требовали родные и близкие. Жизнь ничем его не беспокоила и тем самым никак не занимала. (На самом деле такое испытание устроил моему Андрею я, а не жизнь, но ведь и жизнь может такое запросто устроить.)
Он всё меньше и меньше общался с людьми, и он чувствовал, как его личность как будто таяла и начинала исчезать. Личность это то, что возникает при твоём живом общении с людьми. Твоё «Я» изнутри и другие «Я» снаружи совместными усилиями выстраивают вокруг тебя некую сферу, которая и есть то, что люди называют личностью. Она может быть очень небольшой, она может быть огромной — всё зависит от способности твоего внутреннего «Я» противостоять внешнему давлению, и не только противостоять, но и проникать в другие «Я». И тебе порой кажется, что эта твоя личность — это навсегда, но это не так. Как только исчезает внешнее давление, так тут же исчезает потребность поддерживать эту внешнюю сферу своей личности изнутри. И сфера твоей личности как бы разрыхляется, истончается и покрывается прорехами. А иначе и быть не может: если человек, к примеру, попадёт на необитаемый остров, где у него, за отсутствием людей, не может быть личности в принципе, — те остатки личности, что человек привёз с собой, весьма недолговечные остатки, ведь очень скоро исчезнут.
Это самое переживал в это время Андрей: от его личности тоже оставались одни прорехи. Семейные разъехались и как-то разбрелись все по жизни. В коллективном производстве материальных и прочих благ он больше участие не принимал. Он не был приверженцем никаких вероисповеданий, не состоял ни в каких обществах и сообществах. Даже счета он научился оплачивать по электронной почте, в режиме безличного контакта с системой. А в супермаркете он всё чаще оплачивал свои покупки на кассе без кассира, либо заказывал по интернету на дом. Конечно, он не жил на необитаемом острове, но всё же по сравнению с тем, что когда-то было, от его личности большей частью оставались одни воспоминания.
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/11/14/1322