Продолжение.
Глава пятая. Полевые стихи.
Самоизоляция Басё всё же длилась недолго. Один за другим его навещали ученики, помогавшие обустроить новое жилище. Некоторые из них даже дарили мешочки с рисом. Если раньше они пополняли рисовое хранилище Басё – большую высушенную полую тыкву, расплачиваясь мешочками риса в качестве платы за обучение, то теперь каждый старался как мог обеспечить едой оставшегося в доме без помощников одинокого наставника. Рис тогда фактически являлся не только основной едой, но и мерой богатства и средством расчётов, эквивалентного денежным знакам. В этот раз ученики оказались настолько щедрыми, что восхитившийся их добротой Басё написал явно благодарственный хайку:
Хару тацу я синнэн фуруки комэ госё:
«Госё:» - около 8 килограммов риса – довольно солидный запас, но если раньше его грушевидная огромная тыква-горлянка «хисаго» была чаще пустой, чем наполненной, то в этот раз риса было так много, что мешочки даже не вмещались в «рисохранилище» поэта:
Новый год позади,
И уж скоро весна,
Но мешочками риса
Моя келья полна!
Тыква эта стала своего рода знаковым символом дома Басё и встречается в его хайку довольно часто. Однажды в трудные времена он даже посетовал на бедность и сослался на ставшую совсем лёгкой без запасов риса хранилище-тыкву:
Моно хитоцу хисаго ва кароки вага ё кана.
Такие времена,
Что жизнь стала трудна –
Нет риса в моей тыкве,
А ведь была полна!
Тыкве поэта совсем опустела, когда в стране случился голод. А в декабре 1682-го в Эдо произошёл сильнейший пожар, уничтоживший и дом Басё, и его знаменитую тыкву. Но после восстановления сгоревшего жилья один из учеников – Ямамисэ, подарил учителю новую тыкву, которую Басё назвал «четыре горы» - «ёцуяма», в честь четырех гор, видневшихся во все стороны из окон дома поэта.
Постепенно жизнь в новом доме приходила в норму, и поэт снова радовал учеников и соратников своими стихами. Друзья издавали сборники, а Басё размещал в них свежие хайку.
В тот период очень сильное влияние на Басё оказали проповеди буддийского священника Буттё, служившего в соседнем с домом Басё храме Ринсэндзи. В честь этого храма Басё даже назвал свою «хижину из травы» - «Ринсэнан».
Исповедавший дзен-буддизм Буттё был немного старше поэта и тоже увлекался сочинением стихов. Общаясь с ним, Басё стал по-новому смотреть на мир, природу и человека. Теперь «духовность» стала выше обыденного созерцания и привнесла в поэзию Басё совершенно другое – глубоко философское осмысление событий и явлений – всего того, что окружало поэта. Басё даже изменил своё отношение к бродячим нищенствующим монахам, собиравшимся рядом с храмами и просящими милостыню и еду. Было даже распространено мнение, что именно благодаря молитвам голодных монахов, одариваемых продуктами местными жителями, период засухи оказался недолгим и вновь пошли обильные дожди.
Под влиянием бесед с Буттё, бывшим настоятелем храма Касима, Басё стал серьёзно задумываться над тем, как на себе ощутить образ жизни отшельника, и решил посетить места и храмы, о которых ему говорил Буттё, а заодно и поклониться святым и их реликвиям. Впоследствии он так и сделал, через 4 года отправившись в путь со своим помощником Сора по тропам, исхоженным монахом, рассказав о том путешествии в дневнике «Касима кико».
Но до этого, летом 1683-го года, ему пришло известие о смерти матери, и он решил вновь посетить родину, чтобы навестить её могилу. В августе 1684-го года он вместе с помощником Тири отправляется в путь, а точнее, в путешествие, описанное в цикле хайку «Нодзараси кико», обычно переводимое как «По выжженным полям». На мой взгляд, точнее был бы перевод названия цикла «По заброшенным полям» хотя бы потому, что «нодзараси» называли неубранных с полей брани погибших бойцов – оставленных и «заброшенных»…
Цикл хайку «Нодзараси кико» - это уже совершенно другой этап творчества поэта. Хайку не просто для созерцания, а для полного ощущения момента, его всестороннего охвата, позволяющего читателю задумываться даже над образом, не выраженным словами. Звуки хайку и атмосфера восприятия – хочется произносить слова ещё и ещё и пытаться услышать в них то, что не ощутил с первого момента. Это глубина мысли поэта, выстраивающего по словам-кусочкам полную картину прочувствованного им самим момента и образа увиденного. Это как запечатлённый мастером сосновый лес, дающий зрителю ощущение запаха хвои и дуновений лёгкого ветерка.
Итак, 41-летний Басё и его сподвижник Тири в августе 1684-го года отправились из столицы Эдо на родину поэта в уезд Ига, чтобы навестить могилы его родственников и на какое-то время отдалиться от проблем личной жизни и переживаний, связанных с возникшими разладами в творческих кругах столицы. В начале путешествия Басё был настроен очень мрачно – даже задумывался над тем, что эта дорога, возможно, станет последней в его жизни. По крайней мере так он сам писал в дневнике, комментируя сочинённые в пути стихи. Это настроение звучит уже в самом первом хайку, давшем начальным словом название всему циклу – «нодзараси». Именно неприятное ощущение промозглого холода после выхода из уютного дома в столице на просторы продуваемых ветрами заброшенных полей и троп дают самые первые строки путешествия:
Нодзараси-о кокоро-ни симу ми кана.
Когда я шёл открытым полем,
Мне ветер кости застудил,
Пронзил всё тело, даже душу,
Чуть в мертвеца не превратил.
Примерно в таком же духе хайку переведён и в прозе, правда, в одном из вариантов я встретил даже «душу мою студит кладом мёртвых тел». Сильно, но трупы вряд ли кто-то оставил бы на ветру в поле рядом со столицей. Одно можно сказать точно – конец августа и начало осени выдались в тот год очень холодными.
И уже следующий стих в дневнике – мысли о столице, ставшей поэту даже ближе, чем далёкий родной край:
Аки то тосэ каэттэ Эдо-о сасу кокё:.
Я в Эдо десять лет подряд
С приходом осени встречаюсь,
Но, возвращаясь в отчий дом,
С тобой как с родиной прощаюсь!
Басё и его спутник вышли из Фукагава в Эдо на дорогу Токайдо – известный по знаменитым гравюрам Андо Хиросигэ тракт «53 станции Токайдо». Первым делом Басё, конечно же, хотел полюбоваться священной горой Фудзи, но непрерывный холодный дождь в тот день заставил путников пройти мимо любимой достопримечательности всех японцев, поэтому Басё в своих нескольких строчках комментария к хайку только посетовал на погоду и выразил надежду поклониться горе в другой раз:
Кири сигурэ Фудзи-о мину хи дзо омосироки.
Туман и дождь мне скрыли Фудзи,
Но даром день тот не пропал,
Ведь я, шагая совсем рядом,
Её величье ощущал!
С этими строками согласился бы любой, оказавшись даже в хмурый день у подножья божественной горы.
После Фудзи маршрут путников пролегал через такие города, как Огаки, Куванаси, Ацута, Нагоя, затем после родного Ига и Уэно они вдвоём посетили Нара и храм Тодайдзи. Далее остановки в Киото, Оцу, Мидзугути, ещё раз зашли в Ацута, вернулись на тракт Токайдо, затем на Косюкайдо, прошли Танимура и через Итиро направились в Эдо. Многим покажется странным, что в списке нет второго по величине города Японии Осака, но дело в том, что сегодняшнее написание «большой склон» утвердилось только в конце 19 века, а во времена Басё город хотя и существовал, но ещё только застраивался после боёв в конце 15-го века буддийских сектантов с Одой Нобунага и записывался сначала другими иероглифами – «малый (ко – тиисай) спуск», а уже после восстановления города и замка (всё же уничтоженного пожаром) стал «большим (оокий) спуском», второй иероглиф в названии которого «сака» - с левой частью «земля» в дальнейшем заменили на «сака» с ключом «кодзато» в левой части, не меняя смысл и звучание.
Всего путешествие «по полям» длилось до апреля 1685 года и заняло целых десять месяцев. За это время поэт сочинил чуть более сорока хайку и составил подробное описание увиденных мест.
В Исэ, прогуливаясь в темноте по длинной дорожке старинного парка самой главной святыни синтоизма в Японии Исэ Дзингу, идущей от внешнего павильона Гэку: (иероглифы «сото» – внешний и «мия» – дворец) до главного дворца среди многовековых могучих криптомерий – разновидность японского кедра, Басё вспоминает стих о «ветре в соснах» выдающейся личности 12-го века Сато Норикиё, поэтический псевдоним Сайгё – воина, монаха, сочинителя песен, и в тон его «мацукадзэ» придумывает хайку о тысячелетней криптомерии «суги»:
Мисока цуки наси ти то сэ-но суги-о даку араси.;
В ночь без Луны на первое число
Осенний вихрь шумно здесь гулял,
Он криптомерию, ей десять по сто лет,
Кружась как в танце, крепко обнимал.
С переводом у меня были трудности в поиске замен для «ночь последнего дня месяца» и «тысячелетняя криптомерия», поэтому пришлось подумать над адекватными выражениями, но стволы тысячелетних японских кедров-криптомерий меня самого поразили невиданной для хвойных деревьев толщиной, когда я гулял по территории храмового дворцового комплекса Исэ Дзингу. Мне удалось осмотреть все палаты, кроме самого святого места – маленькой хижины императора Дзимму Тэнно – туда по-прежнему открыт вход только для членов императорской семьи. Именно в этом маленьком домике хранится одна из трёх самых почитаемых святынь императоров – бронзовое зеркало Ята. Но самое забавное из увиденного мною было зрелище аккуратно сложенных спиленных и очищенных от коры стволов деревьев. Тогда мне объяснили – все храмы для богов синто перестраиваются заново в зависимости от их статуса соответственно в каждые 20, 30 и 60 лет, чтобы божества всегда обитали в новых жилищах.
Для японцев этот хайку очень красив звучанием сочетаний «ти то сэ» и «мисока цуки наси». Но гулять под покровом ночи в темноте парка страннику Басё и его спутнику Тири пришлось ещё и потому, что в храмовом комплексе святыни Исэ буддийским монахам в то время появляться и молиться было запрещено, как и странствующим отшельникам и монахам-попрошайкам, а Басё и Тири своим внешним видом как раз напоминали буддийских паломников. Об этом Басё рассказал в пояснениях к хайку.
Поэт часто цитировал фразы из песен Сайгё, вошедших в антологию Синкокинсю, которую Басё знал почти наизусть. Проходя долину, названную именем Сайгё, и увидев, как женщина моет в быстром ручье батат, Басё снова вспомнил о Сайгё и о его песне про женщину, не пустившую поэта к себе в дом на ночь во время сильного ливня, и написал ещё один «ку», упоминая Сайгё:
Имо арау онна Сайгё: нараба ута ёмаму.
Мой вариант перевода:
Ручей журчит как водопад,
В нём моет женщина батат,
Жаль, что Сайгё здесь рядом нет -
О ней сложил бы он куплет…
Очень простой «ку» с точки зрения перевода, но тем не менее толкования его я встречаю самые разные. Это и «женщина», и «девушка», и даже «баба», а «имо» – и батат, и сладкий картофель, и просто «имо». А главное – по-разному трактуют смысл хайку – «будь Я Сайгё, Я бы сложил песню для неё», «если бы здесь был Сайгё, ЖЕНЩИНА сложила бы песню для него», «если бы здесь был Сайгё, ОН САМ бы написал для неё песню»… Что и говорить! В этом «недосказанность» Басё. А дальше коллеги-переводчики трактуют как хотят. И не поспоришь! Но, между прочим, ещё забавнее переводы самой песенной перепалки Сайгё с той самой «женщиной для веселья», изложенной в старинной песенной антологии! Но это, как говорится, «другая история».
Пройдя Одавару, Фудзи, странники Басё и Тири продвигались на лошадях в сторону реки Ооигава. Остановившись на короткий отдых у обочины дороги, Басё увидел, как их лошади начали рвать зубами красивые лепестки высокой дальневосточной розы – «мальвы»:
Мити-но бэ-но мукугэ ва ума-ни куварэкэри.
Впечатлённый зрелищем, Басё написал хайку, досадуя о мимолётности и бессилии красоты перед чувством голода безразличного к ней животного:
Высокой мальвы стебельки
С дорогой рядом вырастают,
Но каждый раз её цветки
Лошадки жадно поедают…
Пройдя весь намеченный путь, Басё, наконец, оказался на родине в Ига. Первым делом помянул свою усопшую мать и открыл лакированную шкатулку с прядью её седых волос. Хайку того момента:
Тэ-ни тораба киэн намида дзо ацуки аки-но му.
Дотронусь если я руками
До седины твоих волос,
Они растают как в тумане
От жара горьких моих слёз.
Остановившись в доме ненадолго, Басё и Тири поспешили к переходу через хребет Фуваносэки, побывали в Огаки, посетили храм в Ацута, затем немного погуляли в Нагоя и снова вернулись в Ига. В пути Басё и Тири нередко ночевали под открытым небом, о чём поэт поведал в следующих строчках:
Куса макура ину мо сигуруру ка ёру-но коэ.
Трава сегодня мне подушка,
Прилёг и думаю о том, -
Собаки, те, что лают ночью,
Они ведь мокнут под дождём!
Но не только дождь заставал странников в пути. По дороге из Нагоя в Ига Басё и Тири попали под снег, спасаясь шляпами-зонтами. Сразу же у поэта появилась идея шуточного хайку по этому поводу:
Итибито-ё коно каса урау юки-но каса.
Продам торговцу свою шляпу,
И расскажу ему о том,
Как в день суровый снегопада
Она служила мне зонтом!
Конечно, звучит как похожий на рекламно-хвалебный простенький «ку». Но только шляпа-зонт у Басё, по-видимому, была какой-то особенной и очень крепкой, раз выдержала заставший путников сильный снегопад. Если взглянуть на картинки художника и поэта Бусона, можно заметить, что у Басё в руках была крепкая бамбуковая шдяпа-зонтик, специально изготовленная для длительных путешествий.
После трудных дней в дороге - долгожданное прибытие в Нару, но перед этим – переход через туманные горы:
Хару нарэ я на мо наки яма-но усугасуми.
Весна открыла перед нами
Вершины неизвестных гор,
И, хоть видны они в тумане,
На них мы устремляем взор.
Басё и Тири прибывают в Нару в самом начале празднования замечательного буддийского праздника Мидзутори в храме Тодайдзи, где в палате Нигацудо с 1-го по 14-е февраля по стилю Инрэки проходит фестиваль огня «Сюниэ».
Басё пишет хайку, перевод которого займёт не более минуты, если вставлять эквивалентные слова, и целый день, если пытаться довести его настоящий смысл до читателя:
Мидзутори я ко:ри-но со:-но куцу-но ото.
Если переводить буквально, получим: брать воду, лёд, монах, звук обуви.;Но только всё дело в том, что первое слово в этом хайку - «мидзутори» – это не просто «брать воду», «ко:ри-но со:» – не обледеневший монах, звук обуви – не от стука каблуков обуви прохожих. С этими строчками у всех японцев возникает мысленная и зрительная ассоциация с одним из самых красочных буддийских праздников «(о)мидзутори» и его основного зрелища - фестиваля огня «о:таймацу», проводящегося в павильоне Нигацудо храма Тодайдзи префектуры Нара ещё с середины восьмого века, - более тысячи двухсот лет назад. Храм Тодайдзи известен ещё и тем, что внутри установлена самая большая в мире статуя сидящего Будды. О том, как этот храм строился, какие материалы использовались при возведении статуи, какое чудо уберегло бронзового Будду (местами покрытого листами меди с позолотой на каркасе из толстых канатов) от серьёзных повреждений во время многочисленных пожаров и землетрясений, - всё это отдельная увлекательнейшая история, о которой можно подробно узнать в поисковиках.
Басё пять раз бывал на празднике «огня и воды» в храме Тодайдзи и под впечатлением своего первого посещения храма в 1685-м году написал этот хайку.
Суть древнейшего буддийского праздника «мидзутори» в том, что он символизирует окончательный уход зимы и приход настоящей весны.
Холодным мартовским по новому стилю вечером 13-го дня двухнедельного празднования монахи «комори» с огромными восьмиметровыми бамбуковыми палками-факелами поднимаются по каменной лестнице на внешнюю террасу павильона Нигацудо, сильно цокая специфичными деревянными башмаками, сделанными так, чтобы не скользить по тонкому льду, которым вечерами и ночами покрываются каменные плиты лестниц и дорожек. К концам длинных факелов прикреплены крупные пучки веток сухой сосны. Во время шествия монахов горящие кусочки разлетаются во все стороны, осыпая искрами прихожан. Те, на кого попадает огонь, по преданию – не заболеют и проведут год в счастье. Другие монахи набирают воду из священного колодца, а именно в это время вода на его поверхности тает, и её приносят в дар богине добра и милосердия Каннон (иероглифы кан и он). Из горшочков воду переливают в чан с водой прошлых лет, затем из этого сосуда часть воды переносят в бочку нового года и таким образом сохраняют преемственность старой и новой воды. Для церемонии выбирают двенадцать монахов из числа «затворников», постоянно проживающих в храме. Их называют «комори» - (изолирован,
закрыт), созвучный со словом «ко:ри» - «лёд», употреблённым Басё в этом хайку. Исследователи творчества поэта почти единодушно считают, что Басё просто перепутал лексику, другие же утверждают, что это сознательная подмена и что автор тем самым пытался одновременно передать ощущение холода от корки льда, образовавшейся на ступенях храма, и эффект резкого стука деревянных башмаков в атмосфере вечерней тишины одного из самых зрелищных праздников. И тем не менее на каменной глыбе у одной из палат Тодайдзи высечен текст этого хайку не с авторским «ко:ри» - лёд, а со словом «комори» - затворник.
У многих перевод совсем не связан с тем, что наблюдал в тот момент Басё, например: «По воду шагает, от холода скорчился монашек, цокают башмаки». Но без упоминания о празднике «мидзутори» хайку лишается смысла, да и в современном языке «мидзутори» вообще не употребляется в значении «идти за водой», поскольку обозначает только название данного праздника, поэтому я попытался передать атмосферу хайку следующим переводом:
В Тодайдзи был на Мидзутори
И слышал, как под треск огней
Стучали башмаки комори
По льду дорожек из камней.
Буддийские праздники, пожалуй, одни из самых зрелищных среди религиозных событий в мире. Правда, обилие огня от горящей соломы и сосновых веток, пламя ритуальных костров нередко приводили к крупнейшим пожарам, таким как тот, когда от огня из соседнего храма сгорел дом Басё в Фукагава. И конечно же, после каждого такого праздника крыши и стены храмов приходится обметать длинными метёлками, чтобы снять скапливающуюся слоями копоть.
С конца февраля 1685-го года Басё и Тири довольно долго гостили в Киото в доме зажиточного ученика Кигина - Мицуи Сюфу, и любовались его большим роскошным садом в Нарутаки, где Басё под впечатлением увиденного написал хайку по мотиву китайской легенды о живших в лесах журавлях.
Умэ сироси кино: я цуру-о нусумарэси.
Белая слива, а где же журавль?
Он был с тобой рядом всегда.
Неужто вчера его кто-то похитил?
Ну надо ж, какая беда…
Здесь же, в парке на фоне горных пейзажей, Басё сочиняет ещё один созерцательный хайку:
Каси-но ки но хана-ни камавану сугата кана.
Дубам зелёным всё равно,
Что нет на них цветков,
Они здесь высятся давно
Из глубины веков.
У Басё был особый интерес и к посещению Оцу, где покоился один из самых уважаемых им воинов-самураев. Там он любил бродить по горным склонам и лесным рощам вокруг храма Гитюдзи. Однажды поэт взбирался по тропинке и внезапно его взгляд приковал цветок фиалки:
Ямадзи китэ нани яра юкаси сумирэгуса.
Тропинкой в гору поднимался,
Ничем в пути не отвлекался,
Но вдруг увидел я росток –
Фиалку – синенький цветок!
Японцы любят этот хайку за изящное звучание. Очень тонко подобраны слова, подчёркивающие мелодичность и певучесть старояпонской лексики, характерной для стихов и песен «вака».
Следующей остановкой путников стал городок Минакути (иероглифы мидзу + кути) в префектуре Сига. Здесь Басё встретил своего ученика и старого друга Хаттори Дохо. Ему он посвятил замечательный хайку, несколькими строчками выразивший долгую верную дружбу наставника и ученика.
Иноти футацу-но нака-ни икитару сакура кана.
Две жизни, разные судьбой,
Связала дружба нас годами,
Но любовались мы с тобой
Весенней сакуры цветами.
Глава шестая. Сезонные слова и темы. Птицы
Рассуждая о творчестве Басё, нельзя пройти мимо таких важных в японском стихосложении элементов, как «сезонные слова» – «киго», и «основная тема» - «сюдай». Именно для выделения тем и сезонных слов служат «кирэдзи» – соединительные слова, акцентирующие внимание слушающего на главном в коротком стихе.
Если обратиться к истокам японской поэзии и вспомнить, как зарождались её стили, то становится совершенно ясно, что в основе любого коллективного сочинения «рэнга», «вака» или «нагаута» всегда была главная тема, которая задавалась самой важной персоной поэтического собрания в первом «хокку» песни или стиха. Когда-то в 7-м веке император Тэмму открыл большую поэтическую сессию вака и первым своим хокку положил начало целому песенному циклу - антологии Манъёсю.
Именно в первых строчках всегда звучало слово, обозначавшее тему всего сочинения. Эта традиция соблюдалась и во времена Басё, когда поэты собирались на соревновательные конкурсы «касэн». И хотя благодаря Басё хайку стали самостоятельными короткостишьями индивидуального творчества, фундаментальные основы сочинительства «рэнга», такие как тема, сезонные слова, выделительные и соединительные элементы, сохраняются и до нашего времени, несмотря на то, что стала возможной свобода в выборе тем и даже количества слогов в строках. А тогда темами могли быть жизненные ситуации, эмоциональные состояния, различные поводы и формы наслаждений или, наоборот, грусти и печали, а также божества, исторические личности и так далее.
Сезонная лексика делилась соответственно на четыре времени года и включали самые характерные для каждого из периодов слова. Например, для зимы – снег, ранний или поздний, липкий или с дождём, если весна, то первые растения и цветы, слива и сакура. Для лета – деревья, такие как ива, дуб, сосна, разные дожди, насекомые и птицы, а осень – это перелётные птицы, сумерки, ветры и так далее. И в тон китайской классической поэзии в качестве тематических символов использовались наделяемые дополнительными чертами и свойствами представители флоры и фауны. В литературоведении и на просторах интернета широко представлены трактаты и диссертации о том, что подразумевает в восточной поэзии использование образов кукушки, соловья, вороны, журавля, ивы, сосны, цикады, сверчка и так далее, но тем не менее не всегда становится ясным и совершенно однозначным понимание, с какой целью употреблено в хайку то или иное слово – как символ сезона или чего-то другого. В любом случае хайку – это готовое цельное произведение, и о его основном и скрытом смысле всё же надо судить не по одному слову, а по стиху в целом. Иногда темами становятся даже целые фразы из литературных памятников старых времён. У мастеров поэзии цитирование великих всегда считалось одним из основных достоинств, отличавших их от рядовых поэтов.
Далее приведу некоторые примеры использования сезонных слов в стихах Басё.
Наиболее часто у поэта встречаются из птиц – кукушка, соловей, ворона, перелётный гусь, утка, жаворонок, из деревьев – ива, слива, персик, вишня, бамбук, криптомерия, дуб, из насекомых – цикады, светлячки, стрекозы, бабочки, из растений и цветов – хризантема, камелия, лотос, нарцисс, мальва, мискант, пшеница, рожь, пастушья сумка, фиалка. Довольно часто «киго» - сезонными словами, у него выступают дожди – в Японии у каждого периода года свои специфичные со старинными названиями дожди – самидарэ, сигурэ. Очень много хайку с Луной в её разные периоды стояния на небосводе, тоже обозначаемые старояпонскими словами.
Но только не следует относиться к сезонным словам как к обязательным смысловым элементам стиха и пытаться искать теневой или фоновый подтекст, отвлекаясь от логики, которая всегда присутствует в хайку. В одном стихе тематических и сезонных слов может быть несколько, а «сюдай» - темой, окажется слово, которого в самих строчках и нет. Простейший пример с однозначной трактовкой.
Цуки хана мо накутэ сакэ ному хитори кана.
Мой перевод:
Ни Луны на небе,
Ни сакуры цветка,
Один я пью сакэ,
А на душе - тоска…
Всего несколько слов, а как проникновенно они звучат, особенно на японском! Представьте себя на месте поэта. Вокруг нет ни Луны, ни сакуры, нечем полюбоваться и не о чём писать – только чашечка сакэ и поэт наедине с самим собой - настоящая тоска. Вслед за японским толкователем я бы тоже сделал «сюдай» ¬– темой этого хайку, «тоску», хотя такого слова в хайку нет, но «пью один» - у всех народов однозначно ассоциируется с угнетённым депрессивным состоянием. Я не беру в счёт алкоголиков…
А что на самом деле? На старых рисунках и гравюрах японских мастеров часто можно увидеть на пустующем фрагменте листа скорописные строчки комментария к картинке – «дзигасан» – если художник их придумал сам, и просто «гасан», если придумал кто-то другой. Басё написал этот «ку» - «гасан», размышляя о самом себе, глядя на картинку с изображением старичка, пьющего сакэ. На том рисунке не было ни Луны на небе, ни цветков сакуры… Один только пьющий сакэ человек.
Или другой пример со словом «кукушка», очень часто используемым как сезонное слово. В следующем хайку речи о сезоне вообще нет. Басё выражает сожаление о том, что настоящих мастеров поэзии «хайкайси» не осталось, как нет и стихов, в которых звучал бы поэтический образ кукушки.
Хототогису има ва хайкай си наки ё кана.
;;В переводе В.Н. Марковой: «Далёкий зов кукушки напрасно прозвучал, ведь в наши дни перевелись поэты». Правда, в оригинале «далёкий зов напрасно прозвучал» нет, но смысл отражён точно. Стих написан Басё в 1691-м году, когда ему уже было 46 лет. Именно в то время он и его сторонники взяли верх над отрицавшими классику поэтами школы «данрин».
В моём переводе:
Никто не пишет о кукушке
Уже подряд который год,
У нас теперь вместо поэтов
Стихи слагающий народ.
«Кукушка» – «хототогису» - очень удобное для поэтов слово ещё и потому, что оно уже состоит из пяти слогов и нет необходимости как-то выделять её связующими слогами ни в первой, ни в третьей строчке стиха. Есть целый ряд таких чисто японских слов, используемых как тема или сезонное слово благодаря тому, что они изначально состоят из пяти слогов, например – «обороцуки» - «луна в тумане», очень популярны и четырёхслоговые слова, тоже исконно японские, к которым достаточно добавить соединительное «я», чтобы получить готовую пятислоговую строку – «самидарэ я» - майский дождь. Для трёхслоговых тем и сезонных слов тоже есть двухслоговые «удлинители» - выделительное «кана» и соединительное «кэри», но кана чаще встречается в последней строке хайку – «янаги кана», а кэри – во второй – «томари кэри».
В одном из поздних стихов со словом «кукушка» Басё использует её образ в полном соответствии с канонами традиционной поэзии – резкий крик кукушки означал, что дух умершего родственника хочет напомнить о себе живущим. За месяц до написания хайку от туберкулёза в возрасте 33-х лет скончался фактически усыновлённый Басё сын старшей сестры, племянник Тоин, долгое время живший в доме Басё, но по неизвестным нам причинам его покинувший и вернувшийся в хижину поэта незадолго до своей смерти. Басё не смог с ним увидеться, так как находился в очередном странствии. Поэт сильно переживал, что после долгой разлуки не смог встретиться с племянником перед его кончиной. Многие тайны в их личных отношениях так и остались неразгаданными. Тоин умер, а воспоминания о нём, как крики удаляющейся кукушки, ещё долго тревожили поэта:
Хототогису коэ я ёкотау мидзу-но уэ.
Кукушки зов пронзительный
Над речкой прозвучал,
Она за лесом скрылась,
А крик не умолкал…
О том, с какими мыслями он сочинял этот стих, Басё поведал в письме своему другу Миядзаки Кэйко в апреле 1695-го года незадолго до собственной смерти.
Басё считает кукушку птицей, наделённой духом и общающейся с человеком, поэтому как бы предостерегает тех, кто готов навредить священной птице:
Сума-но ама-но ясаки-ни наку ка хототогису.
Рыбак из Ама птиц гоняет,
Крадущих рыб сушёных тушки,
Но, крик услышав, понимает,
Что метит он стрелой в кукушку!
Здесь Ама – не ныряльщица или рыбак, это небольшой населенный пункт – рыбачье село.
Говоря о кукушке, надо иметь в виду и то, что звучащих одним и тем же словом кукушек «хототогису» в японском языке насчитывается пять разных иероглифических вариантов написаний, одно из которых – два иероглифа – птица и время – предупреждает о предстоящих событиях, а то, в котором два иероглифа и элемент «дух», - о скором общении с духами усопших.
Теперь немного о жаворонках «хибари», символизирующих в стихах весну, молодость, стремление к воле, неиссякаемую энергию. Жаворонок - одна из любимых птиц японцев, неоднократно упоминается и в хайку Басё в основном как сезонное слово весны.
Хара я моно-ни мо цукадзу наку хибари.
Очень красивый звучанием в японском варианте и полный оптимизма хайку написан Басё в 44 года, когда он уже преодолел трудности и переживания, связанные с расколом в поэтических кругах столицы. Мой перевод:
Летает там, где хочет,
Жаворонок в поле,
О своём щебечет,
Радуется воле.
Следующий – тоже жизнерадостный и тоже написан в 1688-м году:
Нагаки хи мо саэдзуритарану хибари кана.
Уж во дворе светлее стало,
Но жаворонкам и дня мало,
Щебечут громко, что есть мочи,
С рассвета и до самой ночи.
«Хибари» здесь – сезонное слово для весны. В честь этого жаворонка-хибари в префектуре Гифу установлен памятный камень со строчками хайку.
В следующем хайку жаворонок хоть и выступает сезонным словом, скорее всё же используется в прямом смысле – поэт забрался так высоко, что пение жаворонка слышится где-то внизу:
Хибари-ёри сора-ни ясурау то:гэ кана.
;Хайку написан Басё во время путешествия по местам, где когда-то обитал его друг, буддийский монах Буттё. Поэт направлялся к храму Касима и в мае 1688-го года устроил небольшую остановку при переходе через горный перевал Тафугэ между городами Сакураи и Ёсино префектуры Нара:
На перевале рядом с небом
Нашёл я временный приют,
Здесь жаворонки не летают,
Они внизу где-то поют.
И ещё один довольно простой эмоциональный хайку о жаворонке с участием фазана. Никакого подтекста, чисто созерцательный «ку» с игрой слов. 1691 год.
Хибари наку нака-но хё:ся кидзи-но коэ.
В весеннем небе высоко
Я жаворонка слышу щебетания,
А здесь ему звучат как в такт
Фазана крики подпевания.
Далее – воробей. Персонаж шутливых стихов. Есть такие хайку и у Басё. Вот несколько примеров:
Судзумэго то коэ накикавасу нэдзуми-но су.
Воробушки кричат
В гнёздышке под крышей,
А им в ответ пищат
Где-то рядом мыши.
В другом хайку Басё явно вторит своему буддийскому учителю и в шутку наделяет воробьёв способностью наслаждаться любованием цветов – «лица у воробьёв как у людей, любующихся «ханами»:
Набатакэ-ни ханами гао нару судзумэ кана.
У овощного поля с краю
Я воробьёв увидел стаю,
Неужто повод здесь собраться –
Плодов цветами любоваться.
В одном из переводов прочитал: «Грядка с овощами, воробьями залюбовался». И задумался – смысл получается ровно наоборот…
Оба хайку написаны, когда поэту было уже за сорок, поэтому создаётся ощущение, что он сочинял их для каких-нибудь детских сборников с картинками.
Соловей – символ весны, причём «угуису» – его японская разновидность, называемая у нас «камышовка». Птица весны, радости встречается в стихах о любовании цветами и ароматами, а также в любовной лирике. У Басё я вообще не нашёл любовную лирику. Отмечу два хайку, где соловей встречается в паре с ивой, как и в китайском древнем эпосе:
Угуису я янаги-но усиро ябу-но маэ.
И здесь, перед рощей,
И сзади, где ивы,
Поют соловьи,
Как их трели красивы!
Следующий хайку очень сложен для толкования. Во сне ива то ли превращается в соловья, то ли видит сон о соловье.
Угуису-о тама-ни нэмуру ка тао янаги.
Наверно, снится иве сон,
Как соловей к ней прилетел,
На ветку, что повыше, сел
И до утра ей песни пел.
Ещё очень удобный для сочинителей хайку птичий персонаж «ворона» - «карасу». С ней всегда связано что-то мрачное, неприятное, её часто упоминают, когда хотят подчеркнуть приближающийся конец сезона или даже жизни. Именно о таком контексте я размышлял, когда переводил шедевр Басё о вороне на сухой ветке. (См. глава вторая.) Мой первый вариант:
Караэда-ни карасу-но томаритару я аки-но курэ.
На ветке ворон отдыхает,
Давно мертва её кора,
Он осень взглядом провожает
И думает: «И мне пора».
Но хотя ситуация во время написания хайку была адекватна той, в которой тогда оказался поэт, я всё же решил не уходить далеко от слов оригинала и остановился на более коротком варианте перевода:
Сидит на ветке ворон,
Мертва её кора,
Он осень провожает –
Прошла её пора.
У японцев ворон абсолютно чёрный, не такой, как у нас – чёрный с серым, поэтому и его восприятие несколько отличается от нашего. В одном из хайку Басё прямо указывает – «мы ворона не любим» (ненавидим):
Хигоро никуки карасу мо юки-но асита кана.
Мы ворона не любим,
И нам он неприятен,
Но утром в снежный день
Он, как и все, опрятен!
Здесь ещё интересно и то, что "утро" у Басё звучит "асита". Не видя иероглиф, можно не задумываясь перевести как "завтра"...
И тем не менее Басё написал очень красивый хайку, в котором чувствуются нотки сочувствия птице-изгою:
Табигарасу фурусу ва умэ-ни нарикэри.
Ворон-скиталец, время прошло,
Гнездо твое старое совсем заросло,
Пышные сливы теперь здесь цветут,
Бывших жильцов в этом доме не ждут…
Басё сочинил этот хайку, когда вернулся в родной уезд Ига и был удивлён – всё очень сильно изменилось. В тот момент он почувствовал себя в родительском доме чужим - вороном-скитальцем.
«Та-би-га-ра-су» – ворон-скиталец – фактически готовый поэтический образ из пяти слогов, поэтому в таком сочетании встречается даже чаще, чем просто «карасу» - ворон(а).
Следующий персонаж стихов - дятел – «кицуцуки». У Басё он просто «птица-разрушитель» и в его хайку встречается довольно редко. Но толкования и переводы так и не дают представления, что же всё-таки хотел сказать Басё, используя образ этой вполне симпатичной, упорной и упрямой птицы в одном из очень известных хайку:
Кицуцуки мо ио ва ябурадзу нацукодати.
Стих написан 5 апреля 1691-го года во время похода Басё по местам обитания своего друга и наставника дзен-буддизма Буттё, ранее служившего настоятелем храма Касима.
Рядом с храмом в небольшой роще стояла заброшенная хижина монаха Буттё. Увидев её, Басё был удивлён, что деревянные столбы домика не были выдолблены дятлами, которые обычно разрушали храмовые строения в поисках жучков в старой хвойной древесине. Их за это служители даже называли «комария» - вредитель. Басё, погрузившийся тогда в буддизм, проникся к дятлам уважением за то, что они не разрушили домик почитаемого им монаха.
Мой перевод:
Домик монаха
В лесочке стоит,
Дятел и летом
Его не долбИт…
Очень рассмешил один из переводов: «Летняя роща, а домишко-то серого дятла цел-целёхенький». Думал, что это перевод совсем другого хайку.
В хайку об аисте Басё выражает восхищение умной птицей - у него она всегда ассоциируется с мудростью, осмотрительностью и домашним очагом:
Ко;но су-ни араси-но хока-но сакура кана.
Не стану утверждать, что хайку удобен для перевода. Есть сразу три слова, которые можно считать тематическими, из них одно можно рассматривать как сезонное – «вишня», символизирующая весну, время, когда аист начинает вить гнездо:
Над вишней кустистой аист летает,
На самом верху жильё выбирает -
Ветер там сильный хоть и гуляет,
Ветки с гнездом совсем не качает.
Теперь о перелётных птицах. У Басё перелётные – чаще всего гуси «кари», символизирующие либо расставание, либо печаль:
Бё:ган-но ёдзаму-ни отитэ табинэ кана.
Как перелётный гусь больной
Со стаей всей лететь невмочь,
В холодной хижине чужой
Провёл один я эту ночь.
В следующем хайку Басё фактически рассказывает о себе – как осенью 1691-го года во время странствия он слёг и не смог продолжить своё путешествие. Тогда ему было 47 лет, но поэт часто болел, и смерть застала его уже через три года во время очередного похода.
Перелётные птицы часто становились темами или сезонными словами в хайку Басё с того времени, как он перешёл на образ жизни странника. Поэт иногда сравнивает себя с ними, как и в этом стихе.
Далее - простой на первый взгляд хайку с однозначно понимаемыми словами, однако вызвавший самые разные варианты перевода:
Хи-ни какару кумо я сибаси-но ватаритори.
В одних - "на небе облако и стая перелётных птиц", в других - "облако ушло, и видна стая перелётных птиц", в третьих - "думал, что небо скрыло солнце, а оказалось, что это стая перелётных птиц". А всё дело в том, что поэт не указал действие, опустив глагол. Я вслед за японскими толкователями склоняюсь к третьему варианту:
«Наверно, туча скрыла солнце», –
Подумал я, увидев тень,
То птиц кочующая стая
Затмила небо в ясный день.
К часто становящимися жертвами охоты или каких-либо стихийных обстоятельств уткам и их разновидностям поэт всегда относился с сочувствием. С жалостью к несчастной птице он пишет хайку о торговце на рынке, размахивающем убитой птицей, в других, как в следующем, он рассказывает об их незавидной судьбе во время разлива реки после майских дождей "самидарэ" – по иероглифам - "гогацуамэ":
Самидарэ-ни нио-но укису-о миниюкан.
На первый взгляд "ми-ни юкан" должно означать - "не пойду смотреть", но у Басё глагол "ику" - "идти", в таком виде означает приглашение к действию:
На озере резвятся утки,
Но в майский дождь им не до шутки.
Пойду смотреть, как наяву
Дрейфуют гнёзда на плаву
Продолжение следует.