Посвящается светлой памяти иконописца и
художника Алексея Семеновича Россаль-Воронова.
Предисловие
Иногда, в жизни появляются люди, казалось бы, ничего не меняющие в этом суетном мире, но, в нашей душе, оставляющие неизгладимый след: кто отрицательный, кто положительный, но тот, и другой всегда являются для нас поучительными.
Все звали его уважительно, по отчеству. Даже наместник монастыря, пригласивший расписать один из храмов, весело и задорно называл его «Семеныч». Там мы с ним и познакомились. Он сразу стал неотъемлемой частью обители. Многие называли его уважительно по имени и отчеству – Алексей Семенович, так как было за что уважать. Он был хорошим художником,иконописцем и реставратором. Трудно было определить возраст человека, находящегося в постоянной бодрости духа. Вся его сущность подчеркивала благородство, доброту и благодушие. Джинсы, джинсовая куртка, берет и зонтик в виде трости, на который он опирался при ходьбе, чуть прихрамывая, выдавали в нем принадлежность к особому разряду людей, выражающих свои чувства с помощью кисти и красок. Независимо от разницы в возрасте, мы с ним сразу подружились, найдя друг в друге много общего, особенно с тех пор, когда я попросил его научить меня реставрировать иконы.
- Да нет проблем, - ответил он задорно, - это совсем не сложно!
Как-то он встретил меня на территории монастыря и, встряхнув связкой ключей, сказал:
- Пошли!
- Куда? – спросил я в недоумении.
- Сейчас увидишь, - ответил он, не останавливаясь.
Я засеменил за его высокой, худой фигурой. Мы подошли к складу, в котором я раньше никогда не был. Открыв большой амбарный замок, мы вошли внутрь…
От увиденного у меня перехватило дыхание. Такого количества икон я никогда раньше не видел. Они занимали все настенные этажерки и стояли в ряд как книги. Многие просто были сложены большими стопками на полу.
- Ух ты… что это? – спросил я, прекрасно понимая, что передо мной целый склад старинных икон, но удивляясь тому, в каком состоянии они здесь находились.
- Это склад икон на сжигание.
- Как это? – приходя в еще большее недоумение, спросил я.
- Есть иконы, перед которыми, по каноническим законам, молиться нельзя.
- Как это? – опять воскликнул я, невольно понимая, что у меня пропал весь словарный запас, кроме этих двух междометий.
- Ну, это те иконы, которые уже не подлежат реставрации. Например: сломанные пополам или на которых лик святых, из-за ветхости, уже настолько стерт, что неизвестно, какой это был святой. Они подлежат только сжиганию.
Я взял две из них в руки. Да, действительно трудно было разобрать, какие святые были на них раньше изображены, но чувство того, что перед ними когда-то молились несколько поколений, ощущалось необычной благодатью в моих ладонях и в сердце чувствовалось какое-то тепло.
- Я подумал, - сказал Семеныч, скурпулезно исследуя иконы, - что мы можем здесь найти такие, которые еще можно как-то восстановить. Заодно, научишься реставрации, - он оторвался от икон и, повернувшись ко мне, улыбнулся.
- С удовольствием! – моей радости не было предела, - Но только когда мы будем этим заниматься?
- По вечерам, у меня в мастерской.
В конце концов, мы выбрали столько икон, что еле дотащили. Решили, что будем реставрировать и раздавать братии монастыря на молитвенную память. Почти каждый вечер мы собирались у него в иконописной. Мне было очень интересно. Семеныч оказался хорошим рассказчиком. За свои семьдесят с небольшим он многое повидал: и воевал, и сидел в советском лагере, и много ездил по стране, участвуя в реставрации храмов. С тех пор завязалась наша многолетняя дружба.
«А может бросишь курить?»
Как-то раз сидим с ним, занимаемся реставрацией. В мастерской, как в стоматологическом кабинете, бьют в нос пары камфорного спирта, которым мы снимаем верхний слой потемневшей иконы. Дышать становится все труднее. Мы открываем окна и в комнату врывается ночной воздух – свежий, прохладный. Сидя на подоконнике, я рассказываю Семенычу, как покупал намедни в аптеке десять пузырьков камфорного спирта для его реставрационных работ, и как бабушки, стоящие за мной в очереди, обозвали меня пьяницей за мой покрасневший от насморка нос. Семеныч, смеясь,вдруг, неожиданно меня, спросил:
- А ты никогда не курил?
- Нет. В десятом классе как-то баловался, но, слава Богу, не прижилось. Даже в армии из-за этого был как изгой: все в курилку, а я в стороне.
- А я курил. Хочешь расскажу, как бросил?
Семеныч присел на край стола и на несколько секунд задумался. Его взор устремился в глубину прожитых лет.
- Когда я вернулся после войны из лагеря, стал захаживать действующий храм по соседству. Там я познакомился с одним стареньким схимником, который, узнав, что я художник, спросил:
- Леша, а ты можешь с репродукции икону написать?
- Нуууу… я ни разу не писал иконы. Но могу попробовать.
- Попробуй, а?
- Да нет проблем, - ответил я развязно.
И вот, в комнатушке при храме я пытаюсь изобразить на доске икону с репродукции, а схимничек сидит рядом, наблюдает и молится. Через некоторое время я встаю и говорю:
- Все, перекур.
- Как, сынок, ты разве куришь?
- Дааа…
И вот сидим мы с ним на скамеечке возле храма, я курю, а он рядом молится. Вдруг резко поворачивается ко мне и спрашивает своим старческим скрипучим голоском:
- А может бросишь курить?
- Неее…
Сидим дальше. Вдруг он опять резко поворачивается:
- А может бросишь курить?
- Да нет, отец, я в лагере сидел, воевал. Как я брошу?
Сидим. А он опять.
- А может бросишь курить?
- Все, отец, отстань от меня.
- Ну ладно, ладно…
Прихожу вечером домой, захожу на кухню, сажусь за стол, закуриваю, затягиваюсь. Вдруг сзади:
- А может бросишь курить?
Я, с перепуга, резко оборачиваюсь, слетая со стула - никого. Со страху чуть папироску не проглотил.
И так каждый раз, как только закуривал. Жена посоветовала обратиться к психиатру.
Ладно. Решил на полгода завязать с куревом. И все сразу исчезло. Я стойко выдержал. А когда срок истек, зашел в продмаг, взял чекушку водки, накупил папирос разных сортов, захожу на кухню, раскладываю на столе пачки, наливаю стакан водки, выпиваю и, морщась, выбираю, чего бы закурить. Остановился на «Беломоре». Осторожно прикуриваю. Оглядываюсь - вроде никого. Ну, слава Богу! И вдруг сзади:
- А может бросишь курить?
От неожиданности я аж на табуретке подпрыгнул. Да когда ж всё это кончится?! Ладно. Решил еще раз завязать с куревом - на год. А через год все повторилось. В конце концов, я окончательно сдался. Схимник победил.
- И что? Он больше не доставал тебя?
- Жена сказала, что если я не брошу – попаду в психушку, - ответил он улыбаясь.
Казанская
Среди икон, выбранных на складе, приглянулась одна старая, с обратной стороны уже изъеденная жучками, а спереди, покрытая толстым слоем копоти, доска. На вид, ей было лет триста. Мы все время ее откладывали на потом, так как сами не понимали, зачем ее взяли. В конце концов, все иконы почти закончились и реставрировать уже было нечего, не считая нескольких, требовавших особого ремонта. Братья монастыря были довольны новыми и, одновременно, старинными иконами. Многие из них были написаны «богомазами», как их называл Семеныч:
- Это люди, которые ходили по деревням и писали сразу на месте для крестьян. Все было тогда под рукой. Дернул у кошки клок волос, привязал к стручку – вот тебе и беличья кисточка! С досками тоже не было проблем – вокруг много старых, покосившихся избушек. Ну, а уж краска вся в природе, куда не глянь… были бы яйца, масло, да студень для левкаса. А уж цвет любой: черная – уголь, коричневая – глина, красная - рябина и т.д.
Он подошел к полке и, не хотя, выбрал ту черную. Стал рассматривать. Видно, в прошлом это была дорогая икона и находилась у богатых дворян, которая, видимо, передавалась по наследству. По гвоздикам в торце и висящим на них клочкам бархата, можно было предположить, что, первоначально, икона была спереди в ризе, а сзади обита бархатом. Сразу напрашивался вывод, что риза была дорогая и, скорее всего, в послереволюционные годы была сорвана «товарищами», а икона выброшена, как ненужная вещь, но, впоследствии, подобрана богомольными бедными крестьянами, которые жили в землянке, топившейся по-черному, от чего так сильно закоптилась. Хотя не факт, что так и было. Я просто дал волю своей фантазии. Какую настоящую историю таила в себе эта икона, думаю, навсегда останется для нас тайной.
Семеныч взял скальпель. Я содрогнулся. По спине побежали мурашки. Как-то стало не по себе от того, что он собирался делать. Скальпель - хирургический инструмент и было чувство, будто он собирается резать икону «по живому»… Одновременно я понимал, что он профессионал, и только ему дано право так дерзко поступать.
Пара ловких движений, слетает твердый слой черной копоти и перед нами возникает чудный, тонко прописанный, лик Казанской иконы Божией Матери. Нашему изумлению не было предела… Мы долго стояли в оцепенении. Я еще ничего не успел сообразить, как Семеныч ринулся скоблить глубже.
- Семеныч, стой! – крикнул я, хватая его за руку. – Ты что делаешь?
- Ничего, - ответил он спокойно, - пытаюсь понять, нет ли под этим изображением еще одного.
- И что?
- Как видишь, ничего нет. Просто меня смутило, что на таком старом дереве сохранилось такое четкое изображение. Иногда делают подделки. Берут старую доску и на ней пишут лик, выдавая его за старинный, а потом дорого продают, но здесь нет второго слоя. Это оригинал.
Я громко сглотнул слюну.
Реставрировали мы ее три ночи, с особой осторожностью и благоговением. В последний вечер, когда работа была закончена, мы не могли оторвать от нее глаз.
- Ну все, - сказал Семеныч, – расходимся, завтра утром рано вставать.
Я не хотел уходить, но делать было нечего.
Следующий день выдался теплым и солнечным. Утром, перед завтраком, я, нежась в лучах солнца, стоял у входа в трапезную и наблюдал за площадью монастыря. На горизонте появилась высокая, благородная, худая фигура Семеныча. Я пригляделся. В нем явно было что-то не так. Но что?… Этого я понять не мог. Понятно, что Семеныч, но… какой-то не такой.
Получилось так, что в обед, я так же стоял и нежился в лучах полуденного солнца на том же месте. И опять в поле моего зрения попал, топающий в направлении трапезной, голодный Семеныч. И вдруг до меня дошло, что в нем было не так. Он был без трости.
- Семеныч, - спросил я приближающегося художника, - ты не хромаешь?
- Да вот, - ответил он, - ты представляешь, утром проснулся, встал иии… не хромаю.
Моему удивлению не было предела.
- А тыыы не возражаешь, еслиии… эту икону… я возьму себе, - произнес я, растягивая слова, будто так звучало более скромно.
- Да конечно, - ответил Семеныч бессребренническим тоном и, по-дружески, обнял меня.
Лагерь
Один раз, сидя в мастерской, я задал вопрос, который давно крутился на языке.
- Семеныч, а за что ты сидел в лагере? За веру?
- Да нееет… по глупости, – ответил он, улыбаясь, - в армии ребята знали, что я художник, ну и попросили подделать печать с продуктового склада.
- Ну и как там, в лагере? Расскажи, что-нибудь.
Он задумался, а я, хоть и поздно, но спохватился, что спросил, не подумав.
- Ой, прости, если я задал тяжелый вопрос, можешь не рассказывать.
Он как-то сразу оживился.
- Ну почему не рассказать? Место, конечно, не из лучших, но вспоминается многое. Там сидело много необычных людей. Наряду с уголовниками, там находился весь цвет нашей интеллигенции и умов, которые многое могли бы сделать для нашей страны. Я вспоминаю одного ученого инженера, который вернулся из Италии. Ему сразу пришили ярлык шпиона. Умнейший был человек. Чего он только не умел!
Семеныч сел поудобнее в старенькое, с ободранной обшивкой кресло, оставшееся еще от старого музея как антиквариат и, вздохнув, начал рассказ.
- Он, по контракту, строил большой мост в Италии. Когда уже наполовину работа была выполнена, подошли какие-то люди и сказали, что они знают, какой у него гонорар и готовы заплатить вдвое больше, только чтобы он все бросил и уехал. Он, конечно, отказался. Потом, когда уже построил, его вызвал заказчик и произнес:
- Я знаю, что к тебе подходили и просили, за сумму, вдвое больше оговоренной, не строить. И знаю, что ты отказался, поэтому плачу в три раза больше, чем мы договаривались.
Как только он вернулся в Россию, его сразу объявили шпионом, врагом народа и сослали в лагерь. Тогда почти всех, кто возвращался в Россию и не сотрудничал с органами, причисляли к шпионам.
И вот, сидим мы в лагере и вдруг, вызывают его к начальнику.
- Здесь нам пришло распоряжение, сделать на новые документы фотографии. - обратился к нему майор, - Я знаю, что вы умный человек и надеюсь, что сможете в этом вопросе нам помочь. Где мы сейчас, найдем фотографа с фотоаппаратом?
- Надо подумать.
- Что вам для этого нужно?
- Бумагу и карандаш.
- Пожалуйста, садитесь, - сказал майор, усаживая его за стол с письменными принадлежностями.
Ученый сел, взял карандаш, задумался и начал на бумаге выводить какие-то формулы и что-то чертить. Через некоторое время:
- Хорошо. Все сделаю.
И действительно, по чертежам он сколотил какой-то небольшой скворечник, сделал маленькое отверстие иголкой и… скоро все охранники были при фотографиях.
Один раз говорит начальнику:
- Хотите, я вам сделаю зеркало?
А тогда зеркала были в большом дефиците.
- Найдите мне серебрянную ложку и стекло.
На следующий день у начальника в кабинете висело зеркало.
Вот такие умы сидели в лагере.
"Давай заедем, помолимся"!
Однажды, кто-то из братии монастыря, попросил нас отреставрировать старинную икону. Сидя за столом, я спросил:
- Семеныч, а ты много храмов расписал?
- О да… в свое время, поездил по стране… много куда приглашали.
- Прилично платили за работу?
- Да ты что? Какие деньги? Слава Богу, кормили и было где поспать, а большего мне и не надо! Я рад, что участвовал в таком великом деле, как расписывание храмов.
Вспомнился один интересный случай. Как-то довелось мне ехать с одним мужичком на стареньком москвиче. В храме, на Украине, который я расписывал, видя, что меня подвезут, предложили яблоки. Там был целый сад и они не знали, куда их девать. Видя мое бессребренничество, они не знали, как меня отблагодарить. Я хотел, было, отказаться, но мужичок быстро оттащил меня в сторону и тихо, на ухо, шипящим голосом произнес:
- Ты что? Тебе не надо – мне надо.
- А, ну как хочешь.
- Конечно хочу! – ответил он с жадным блеском в глазах.
В сарае нашлось много пустых ящиков и мешков. Яблок, действительно, оказалось настолько много, а аппетит у мужичка тоже не маленький, что он загрузил ими весь задний салон, багажник, так что он не закрывался и пришлось перевязывать веревкой, а так же целая пирамида ящиков на крыше. Мне было стыдно за своего попутчика, но деваться уже было некуда. Автомобиль настолько просел под тяжестью, что как только мы в него сели, было ощущение, что сидим на земле, а на ходу было слышно, как на кочках, он чиркает днищем по асфальту.
Разговор никак не клеился, так как все темы сводились к одному – деньгам. Километров через пятьдесят мы проезжали одно ответвление и указатель в сторону какого-то монастыря. Сквозь растительность я увидел купола величественного храма.
- Ой, слушай, давай заедем, помолимся!
- Да ты что, нам еще пилить и пилить, - недовольно, с каким чувством вины и оправдывающимся голосом, пробурчал водитель.
- Да ладно, что тебе лишние десять минут дадут? Возьмем благословение и закажем молебен о путешествующих. Зато будем ехать спокойно.
- Слушай, отстань. И так машина еле едет, а ты еще со своим монастырем… - произнес он тоном, не терпящим возражений, не сбавляя газа.
- И, представляешь, как только он это произнес, через двести метров, под тяжестью ящиков, проваливается крыша и нас засыпает яблоками.
Бомж
Несколько раз Алексей Семенович приглашал меня к себе в подвальную мастерскую в Сокольниках, но все время находились какие-то дела, из-за которых я откладывал этот визит. И вот, наконец, этот день настал. Ко мне присоединились несколько наших общих знакомых. Мы сели в машину и поехали. Тогда еще не было никаких навигаторов, кроме бумажной карты Москвы и Московской области. И столицу тогда знали намного лучше… пока найдешь нужную улицу и дом, объедешь пол-района. Зато потом ездили без карты, но в этих местах я бывал редко. Поэтому, как только пересекли Русаковскую улицу возле Орленка, мы сразу запутались в паутине Сокольнических улочек. И не было тогда еще сотовых телефонов, по которым можно было бы связаться и спросить, как проехать. Главным «навигатором» тогда для нас был святитель Николай и связаться с ним было намного проще и удобней, без всяких зарядных устройств и денег на счету. Через пару кругов, после которых мы узнали хорошо район, он нас привел к самому подъезду.
Как сейчас помню… был теплый солнечный день и поэтому подвал выглядел очень даже уютно. Приятно пахло красками и старой мебелью. Такое впечатление, будто мы попали в какой-то, сказочный мир. Прозрачные лучи, проникали сквозь полуподвальные узкие окна, падали на красочные холсты картин, разделялись сквозь спинки стульев на множество полос и упирались в деревянный пол, придавая всему необычайную таинственность. Я замер в оцепенении и странной задумчивости в первой же комнате и представил, что попал на несколько веков назад. Почему-то подумал, что здесь живет Ганс Христиан Андерсен. Из этого состояния меня вывел голос Алексея Семеновича. Он стал рассказывать и показывать свои работы, и мы послушно следовали за ним, переходя из комнаты в комнату, сложив руки за спину, как на выставке или в музее. В одной из комнат нас ожидал стол с чайным сервизом, на который мы сложили привезенные сладости. В последней комнате почти ничего не было. Семеныч подошел к окну и как-то странно задумался. Мы молчали, понимая, что он хочет что-то рассказать. Возникла небольшая пауза. Мы были удивлены, но никто не нарушал тишину.
- В жизни… - неторопливо начал он и опять задумался.
- Ладно… короче… как-то я вхожу в эту комнату и вижу: под окном, на улице, лежит какой-то человек. Я подхожу и спрашиваю: «Эй, мужик, ты чего здесь лежишь?» Он поворачивается и отвечает: «А что, нельзя? Мне некуда идти». И тут я понял, что он бомж, хотя вроде не такой уж и грязный, и одет прилично. Первое, что пришло мне в голову, я спросил: «А ты есть хочешь?» Он ответил: «Хочу!» У меня было немного овсяной каши. Я принес в миске и выставил ему в окно. То, что произошло дальше, меня потрясло до глубины души… Он раскрыл пальто, приподнял рубашку и вытащил катетер, на конце которого было что-то в виде лейки. Он снял с нее крышку, вынул из кармана большой шприц без иглы и стал наполнять его кашей, а потом вводить в катетер. Я стоял, раскрыв рот от увиденного... «И давно ты так?» - спрашиваю с удивлением. «С тех пор, как после операции, мои жена и дочь, узнав, что я стал инвалидом, выгнали меня из дома». Моему удивлению не было предела. И пока я пребывал в оцепенении, он, закончив процесс «поглощения» пищи, встал, сказал: «Спасибо» и ушел. Я долго стоял, осмысливая только что произошедшее. Он не пытался со мной заговорить, изливая свою душу и обвиняя, как обычно, в своем положении весь окружающий его мир, не просил: ни денег на выпивку, ни впустить его хотя бы на одну ночь. Этот человек ничего у меня не попросил.
Теперь уже все мы стояли, осмысливая услышанное, в глубокой задумчивости и таком же удивлении, как в тот день Алексей Семенович, и никто не мог произнести ни одного слова, понимая, что какие-то комментарии здесь излишни. Каждый из нас представил себя на месте этого человека. Как бы он себя повел, окажись он в таком положении? А ведь никто от этого не застрахован. Все ходим под Богом.
Не известно, сколько бы мы еще так стояли, каждый в своих мыслях, не произнеси один из нас в задумчивости:
- Даааааа…
Все встрепенулись.
- Ну что, идем чай пить? – со свойственной ему задорностью произнес Семеныч, направляясь в коридор, и мы послушно последовали за ним.
"Слава Тебе, Господи"!
Было время, когда мы долго не виделись. После монастыря Алексея Семеновича пригласили расписывать храм великомученика Пантелеимона на Афонском подворье в Стамбуле, бывшем Константинополе.
Как-то раз он позвонил и радостным голосом произнес:
- Представляешь, я в больнице!
- Семеныч, ты что, с ума сошел? – вылетело у меня непроизвольно. Можно было представить мою ответную реакцию на неожиданный звонок человека, с которым мы не общались уже несколько лет.
- Да нет, я не в психушке. - так же радостно произнес он. – Приезжай, расскажу.
Через два часа я входил к нему палату. Семеныч сидел на кровати с перевязанной головой и сияющим от счастья лицом, как будто ему только что сообщили, что в Америке умер Дэвид Рокфеллер и он является его главным и прямым наследником, хотя нет… Я знаю, как он относился к богатству. Оно его не интересовало и вряд ли бы так обрадовало.
- Господи, Семеныч, что случилось?
- Да это я в Троице-Сергиеву Лавру с сыном съездил.
- А что, оттуда все такие возвращаются? – с сарказмом спросил я, недоумевая, чему он так радуется.
- Да нет. Мы поехали с сыном и его семейством в Лавру и, когда возвращались, не справились с управлением, вылетели на обочину и несколько раз перевернулись. По молитвам преподобного Сергия никто даже и царапинки не получил, а я вот…
- А ты оказался самым грешным, - перебил я, все еще, с сарказмом, не понимая его радости и переживая за своего друга.
- Представляешь, - продолжал он, не обращая внимания, на мой тон, - прихожу в себя и понимаю, что вишу вверх ногами, пристегнутый ремнем и по мне течет кровь.
- У тебя серьезные повреждения?
- Нет, только голову немного повредил.
Я не знал уже, что и думать. Смотрел на его худое, довольное лицо с впавшими щеками, покрытыми небольшой щетиной, переходящей в небольшую, седую бородку, перевязанную голову, на его обнаженные, чуть ли не по локоть, худые старческие руки, так как на его рост трудно было найти больничную пижаму, и пытался понять, что происходит. Может он действительно так ударился головой, что у него повредился рассудок?
- Да нет, не переживай. С головой у меня все в порядке, - ответил он, прочитав все на моем лице.
- Как только увидел, текущую по моей голове кровь, сразу обрадовался и возблагодарил Бога! Слава тебе, Господи, что сподобил меня умыться своей кровушкой! Ведь страданиями человек очищается!
Я смотрел на него и думал - а ведь он прав. Мы очищаемся от своих грехов страданиями. Но то, что я сейчас видел и слышал, было только в идеальности и в книжках, в которых описывались первые века христианства, а в наше время, к великому сожалению, никто не хочет страдать ради Христа. Все боятся болезней и бед. Никто не хочет принимать трудности, как волю Божию и смиряться, становясь от этого мужественнее, тверже и мудрее. На любую мелочь, которая с нами приключается, мы уже ропщем и обвиняем во всем Бога, якобы Он виновник всего, что с нами происходит, хотя именно Он, только и делает, что постоянно вытаскивает нас из грязи, в которую мы все время сами влезаем, не слушая никого и никаких предупреждений. Невольно вспоминаешь Его Евангельские слова: «…научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим…»
Послесловие
Алексей Семенович, после этого случая, упокоился с Богом через несколько лет, но я, к большому сожалению, его уже больше не видел. Он отошел к Богу, к которому стремилась его душа и никакие богатства мира не могли преградить ему путь, по которому он следовал. Для меня он навсегда остался ярким путеводителем христианской жизни. Общаясь с таким человеком, начинаешь понимать всю суетность этого мира и, глядя на его жизнь, осознаешь, что здесь мы все странники.
«Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их» (Евр. 13:7)
12.2016 г.