1. Среди многочисленных народных мудростей есть и такая; "покажи мне свою библиотеку, и я скажу, чем ты занимаешься". В советские времена, по правде говоря, уже эта мудрость соблюдалась плохо. Люди покупали те, книги которые можно было достать, хватали по полной, все что ни попадало под руку, "выбрасывалось". Словом, безалаберничали по полной. Оттого и подавляющее большинство советских личных библиотек, этак самый чуток не дотягивало бы до 100%, не содержали никаких отличительных признаков, по которым можно было бы предполагать о физиономии их хозяев.
Но были из этой карусели приятные исключения. Которые почти что можно считать правилом, потому что касались они людей определенного круга. И писателей в том числе.
Самая лучшая библиотека, которую мне довелось видеть, была у Толи Гаврилина. Книг где-то, по его словам то ли 5, то ли 6 тысяч. У меня к примеру их только чуть больше 2 тысяч. Ну да, Толя жил в квартире сталинской постройки, с высокими потолками, просторным коридором. Не каждого угораздило так жить. Но и исключительными его жизненные условия я бы не назвал. Так жили десятки тысяч барнаульцев, то есть на весах истории весьма значительный их процент. А вот таких библиотек я больше ни у кого не видел. У меня, скажем, квартира был лишь чуток похуже, но 2 тысячи это был тот предел, выше которого писателю уже надо было все жизненное пространство отдать книгам, а самому ютиться где-нибудь в ванной комнате.
Сила толиной библиотеки во многом определялась разумностью ее устройства. Никаких гробов-книжных шкафов, никаких полок, на которых, если книги ставить в один ряд, оставалось бы еще масса свободного пространства, а если в два ряда, то внешний ряд свисал бы в них, грозя обрушиться при всяком неловком движении проходящего мимо.
У Толи полки были строго по размерам книг (большеформатные занимали специально организованный для них нижний ряд) и занимали всю стену снизу доверху. Одна такая стена была в комнате, другая в коридоре. Естественно, все полки были сделаны специально под библиотеку и персональными толиными руками, чем он очень гордился.
-- Это ж какую уйму времени нужно убить на такие полки? Тут и читать будет некогда.
-- Отнюдь. Я на все про все убухал 2 недели, может с небольшим хвостиком. Правда, наверное, готовился годика два: обмароковывал, чтобы все было ладом, закупал материалы, инструменты, шурупы, клей... Да вот хотя бы лестница.
Он хлопнул по высокой, но легкой, потому что алюминиевая, лестнице. Которая складывалась, раскладывалась на раз.
-- Я как увидел ее, сразу влюбился. Еще полки роились где-то глубоко в мозгах. И тут же купил. Да вот только было это не в Барнауле, а в Красноярске. И пришлось переть оттуда. Ни в багажное отделение не принимали, с почтой лучше не связываться.
-- И как же ты решил проблему?
-- Да чисто по-русски. Отдал десятку проводнику, он и провез ее в багажном вагоне. Зато в Барнауле пришлось переть ее на руках от самого вокзала: ни такси не брало, ни в транспорт с ней не залезешь. Зато вот она, красава.
Ну и порядок книг был идеальный. Расставлены по алфавиту, все одного размера, обложки подобраны по цвету. Никакой швали и в помине не было: либо собрания сочинений, либо серии. Правда, для некондиционных изданий, в основном, книг малого формата, отводилась пара таких же самодельных книжных стеллажиков, устроенных в углах комнат, которые иначе пустовали бы из-за дверей.
И все же в этой библиотеке было скучно и неуютно.
-- А где же у тебя подписные журналы?
Толя в "Сибогнях" вел рубрику о новинках советской литературы.
-- Где "Советский экран", книги об артистах и режиссерах?
Толя много лет работал в отделе пропаганды в Краевом управлении кинофикации и писал статьи, и даже выпустил книгу о советском кино.
-- Где материалы по истории края?
В начале 1990-х он хорошо зарабатывал на истории заводов и разных контор: тогда в стране царила юбилейная мания.
-- А зачем мне все это? Работа одно, а удовольствие другое. Моя библиотека не для работы, а для удовольствия.
2. Но не все рассуждали подобным образом. Совсем иной была домашняя библиотека Бори Капустина. По безалаберности она ничуть не уступала любой другой личной библиотеке советского гражданина, а по раскиданности книг, так превосходила большинство из них. Собственно и библиотекой ее назвать было трудно. Так одна небольшая книжная полка. И масса книг наваленных кучей прямо на полу.
Книг всех размеров, форматов, из совершенно разных областей. Был там и "Справочник врача скорой помощи", хотя к медицине Боря ни с какого бодуна ("знакомый фельдшер подарил, не выбрасывать же"), и "Ежегодник БСЭ" за 1956 год ("Еще отец купил, это как память о нем") и 2-й том "Истории географических открытий" Магидовича ("понятия не имею, как он здесь очутился, скорей всего, кто-то по пьяни оставил").
Но среди этой хламиловки почетное место занимала поэзия всех форматов и авторов, а среди всех поэтов Блок. На единственной книжной этажерке стояли восемь его пузатых синих томов: чистенькие и ухоженные. Похоже, если он их и открывал, то по большим праздникам, и, возможно, тщательно мыл перед этим руки и надевал хороший костюм.
А вокруг этого восьмитомника, как лодчонки вокруг фрегата, теснились маленькие блочата: и из серии Школьная библиотека, и Библиотека поэта и разрозненные тома серого 6-томника, причем некоторые из этих томов не по одному экземпляру. И в отличие от парадного Блока все они читались, да не просто читались, а ежились многочисленными закладками и были исчерканы и авторучкой и карандашами, простым и цветными, вдоль и поперек.
-- Да тут запутаться можно. Захочешь найти нужную цитату и не отыщешь.
-- Да нет: нужная цитата у меня всегда под рукой.
Он достал навскидку один из исчерканных томиков.
-- На погляди.
На титульной странице было выведено крупными буквами "Метафоры".
-- Это что? Блок писал одними метафорами?
-- Это то, что здесь я подчеркиваю только метафоры.
В самом деле. Я полистал. Заметки на полях были "сравнение", "олицетворение", "бытовая метафора", "военная метафора"... Соответственно, другая книга была посвящена стилям, в третьей подчеркнуты рифмы, и в конце вклеен их алфавитный список по последнему слогу, а другой по букве.
-- Так что мой Блок у меня всегда под рукой: начеку и на месте.
3. Своеобразной была библиотека и у Сергеева. Как и кирилинская она мало отражала его работу. Были собрания сочинений, очень много литературы энциклопедического и справочного характера: словом аккуратная, как у Кирилина, только под надежной защитой от пыли за стеклами книжных полок.
-- Я против того, чтобы подменять домашней библиотекой рабочую. Все что мне нужно, я беру в шишке (Краевая библиотека им В. Я. Шишкова), иначе у меня были бы дома Содом и Геморрой.
Ему, конечно, можно было так работать. Там в шишке были две то ли комнаты, то ли маленьких зала с несколькими столами и удобными креслами и даже небольшой маленькой комнаткой с диванчиком, на котором можно было прилечь на часик-полтора. Предназначались эти комнаты для особо избранных персон, к которыми имел честь принадлежать и Сергеев. Было этих персон человек сорок, так что когда они собирались вместе, эти комнаты были совершенно переполнены.
Но такое случалось крайне редко. Обычно, по словам Сергеева, там обреталось не более 2-х человек: Сергеев и еще какой-нибудь случайных из этих 40. Другой завсегдатай наш замечательный историк и философ Филиппов обычно ходил по ночам, и с Сергеевым они почти не виделись.
Ну и Сергеев был допущен свободно шариться по библиотечным фондам, включая запасники. Не говоря же о безграничном кредите МБА.
-- Не понимаю людей, которые пишут обложившись книгами. Я из книг обязательно делаю выписки, только так ты не просто увидел, что тебе нужно, но и запомнил. Но и выписки я читаю по вечерам. А когда пишу, у меня только бумага авторучка и пустой стол: все должно быть переварено здесь (он стукнул по голове) и здесь (по сердцу).
Поэтому неудивительно, что поэзия отнюдь не составляла значительную часть его коллекций. Не было там и книг на тюркских языках ("все, с этими переводами я завязал"), ни на венгерском или болгарском ("а для чего существует МБА?"). Однако было около 1000 томов на немецком.
-- Вот никогда не знал, что вы переводите с немецкого.
-- Боже упаси. Тут и без меня хватает поэтических рвачей, которые выжгли все это поле. Но поэт должен быть всесторонне образован и быстро шугать в самые отдаленные культурные эпохи и страны. Наше советское книгоиздание пока еще очень бедно. А вот немцы только что черта лысого не издают. Парадоксально, но у меня есть и Библия, и отцы церкви, и Шопенгауэр, и всякие кафки с прустами (я перечислил то, что в СССР находилось под запретом). И все это куплено не из-под полы, ни по блату, а за советские деньги, в магазине "Дружба" на улице им Горького (Тверском бульваре ныне).
-- А это ведь на болгарском? -- указал я на пять аккуратных томиков
-- Да. С болгарского я перевожу постоянно. И нужно держать себя в тонусе их языка. Но здесь ни грамматики, ни словари, ни поэты -- не в помощь.
-- А Вазов в помощь?
-- Вазов в помощь. Такого неистощимого словоизобретателя даже в русском не сыщешь. Разве что Ломоносов с Карамзиным. Но Ломоносов с Карамзиным читаются тяжело, а Вазов так легко, как будто болгарский это твой родной язык. Хотя его словарный запас агроменен -- но он так подбирает и изобретает слова, что ты буквально начинаешь думать по-болгарски. И что особенно в нем восхищает, аж попискиваешь читая от восторга, так это как он вводит новые понятия в болгарский язык. "Автомобиль", "энергетика", "пленительный", "лингвистика" -- да всего он не перечислишь -- всему он подбирает слова или изобретает кальки из болгарского же исконного языка. Да так, словно эти слова там и были с незапамятных времён. Нам бы такого писателя.
4. Моя библиотека -- это мой крест. Хотя жена и не согласится, полагая, что наша библиотека -- это ее крест. По крайней мере, те 2000 книг, которые у меня есть, для нашей квартиры, не большой и не маленькой, а средней нормальной трехкомнатной квартиры среднего нормального советского человека -- непоправимая обуза.
Я покупаю новые книги, выбрасываю старые, о многих из которых потом жалею, втискиваю их так и эдак. А когда вроде рассовал, они вновь вылазят на поверхность, да еще и со психом, когда посмотреть какую-нибудь цитату в срочном порядке, когда на письменном столе стынет рукопись, перерываешь полбиблиотеки.
Что же сказать об Иване Павловиче Кудинове, у которого по моим наглазным наблюдениям этих книг где-то тысяч пять. Квартира, правда, заметно больше моей. И, главное, книги стоят в образцовом порядке, все под стеклом.
Меня, когда я у него бываю, давно мучает двуручный обоюдоострый вопрос: где он набирает столько книг (правда, мусору, который я даже не пускаю на свой порог, у него навалом: хотя бы вся совписовская серия "Библиотека советского романа"). И второе острие: читает ли он все это. Или:
Наш мэтр показывает всем
Печатные владенья...
Так евнух знает свой гарем,
Не зная наслажденья
Хотя как раз наслаждение Кудинов знает: он с удовольствием показывает свою библиотеку (но книг не дает, я тоже), а вот знает ли он свой гарем -- вот в чем вопрос.
И неожиданно Иван Павлович сам же на него и ответил:
-- Я, -- говорит он, -- как Чапаев. Наполеона знаю, Кутузова знаю, Александра Македонского не знаю. Кто такой, почему не знаю? Вдруг обнаружил, что имя великого португальца Камоэнса, крупнейшего представителя литературы Возрождения, мне ничего не говорит. Незнакомо. Между тем поэма "Луизиада" о беспримерном плавании Васко да Гамы в Индию принесла в 1573 году Луишу Камоэнсу мировую славу и Нобелевскую премию в придачу (шутка).
-- Как же вы так, -- Иван Павлович, -- почему же вы не знаете Камоэнша?
Суровый Дант не презирал сонета,
Им скорбну мысль Камоэнс поверял.
Интересно, сколько раз у Пушкина встречается имя Камоэнса? Ого -- 18 раз -- я считаю тут же, открыв "Указатель имен" к 10-томному СС поэта. -- А у Льва Толстого? Только 10. А у Есенина? -- я продолжаю перебирать книги из кудиновской библиотеки. -- Понятно, ни разу. Зато у Горького -- у-у, даже считать лень. А Жуковский? Ба -- да у него целые статьи о крупнейшем представителе литературы Возрождения. Краткий -- заметьте Иван Павлович -- "Краткий энциклопедический литературный словарь". Упоминается ли там имя Камоэнша?
-- Ладно, ладно, -- благодушничает Кудинов. -- Подцепил меня, подцепил.
-- О! И все же. Вот так находка.
Я вынимаю из книжного шкафа и торжественно преподношу Кудинову на блюдечке с голубой каемочкой маленькую книжечку стихов, из той серии которую покупаешь только ввиду ее какой-то книговой уютности: "Камоэнс. Сонеты", М., 1964. Да еще и с дарственной надписью: "Дорогому Ванечке на память".
Глаза Ивана Павловича вдруг задергиваются поволокой. Я явно влез не туда.
-- Странная штука человеческая память, -- тихо словно про себя говорит он. -- Вот, похоже, откуда во мне всплыло это имя: Камоэнс.
А я думаю о другом: о страшной необразованности нашего писательского сословия. Как-то я составил список великих имен мировой литературы, куда при самом фамильярном отборе едва ли накапало на 461 фамилию и 55 анонимов (типа "Махабхарата"). И эти имена постоянно крутятся в поле читательского зрения: не хочешь, а будешь знать. Как, допустим, знаем мы и про Адама с Евой, и про Христа с 12 апостолами и "все есть суета и суета сует", хотя Библию из нас никто ни при какой погоде, конечно, не читал. И если человек пожимает плечами при упоминании Камоэнса... значит он пожимает плечами.