Вендетта Джако Визано
На этот раз старик с мальчишкой схватились не на шутку. Их голоса, одинаково резкие и хриплые, проникали сквозь опущенные жалюзи и наполняли весь дом. Марио приоткрыл балконную дверь, выглянул и покачал головой. Мы тоже выглянули из полумрака кабинета в раскаленный сицилийский день.
Старик топтался на тротуаре прямо под нашим балконом. В его вылинявших глазах отражалось такое же обесцвеченное зноем небо. Зрачки, сузившиеся в точки, напряглись, как пули в барабане револьвера. На одной из вздетых рук был намотан конец цепочки, тянувшейся к ошейнику полузадушенного бульдога. Бульдог стоял на задних лапах. Он пытался ослабить цепь и привлечь к своему бедственному положению внимание хозяина. Но из сдавленного ошейником горла не вылетало достаточно сильного звука, чтобы отвлечь старика от перепалки.
Мальчишка стоял на крыше бетонной будки, которая, вероятно, служила местом привратника, когда открывались запасные ворота порта. Руки мальчишки были до отказа засунуты в карманы штанов, что придавало ему вид независимый и вызывающий. Из-под черных косматых волос его глаза сверкали колючим антрацитовым блеском.
— Кане... Кане... Кане фачиста! — все, что мне удалось разобрать из его захлебывающейся речи. Да и знатоку итальянского немудрено бы стать в тупик перед этим извержением сицилийского темперамента. Отдельные слова удалось уловить, и они давали некоторое представление о характере беседы. Если “фашистская собака” — было общей характеристикой, то выделившиеся затем из мальчишеской трескотни слова “традиторе маледетто” — “проклятый предатель” — содержали уже кое-что конкретное.
Старик стал малиновым, а морщины на его лице совсем белыми. Он судорожно глотал, топал ногами, плевался и нечленораздельно хрипел. Его хрип переходил в угрожающий фальцет, в котором можно было уловить: “3-збарбателло!.. Порко пиколло!..”
В визгливые вопли спорящих вторгся новый голос. Это был женский голос. Не просто женский, — а голос итальянки — мелодичный, как вечерний колокол. На фоне портовой кипени он звучал одновременно тревожно и успокаивающе.
— Джако! Жаки-и! — звала женщина уменьшительными именами.
Сквозь массу грузовиков, застывших в ожидании своей очереди, пробиралась молодая женщина в черном платочке. Платочек не покрывал ее голову, а лежал на ней, не приминая, казалось, ни одного волоска. Должно быть, нигде, кроме, как в Италии, не умеют так носить платки.
— Джако! — все ближе раздавался голос, и уже можно было разглядеть черты женщины. Она была стройна и бледна, и аристократична, как истинная сицилианка.
Мальчишка оглянулся и тряхнул кудлатой головой.
Голос мальчишки поднялся до визга. Он извлек руки из карманов и, так же как старик, потряс ими над головой. Выкрикнув какую-то особенно злую фразу, он соскочил в кузов выбиравшегося из порта грузовика и оттуда уже скорчил сатанинскую гримасу. Старик захлебнулся, лязгнул искусственными зубами и обессиленно опустился на скамью. Бульдог облегченно откашливался.
Марио Гамба покачал головой:
— Он сказал: “Все равно я тебя убью”.
— Неужели вы принимаете это всерьез, Марио?
Марио качал головой:
— Человек старый. Может умереть неожиданно. Столько свидетелей... — он кивнул на площадь.
— Ну, что вы! Мальчишка ведь...
— Ничего не значит, — продолжал Марио качать головой, — вон...
На той стороне маленькой пьяццы — площади перед воротами порта — стоял полицейский. Это был “полИциотто”, старый страж порядка, по-видимому, привыкший с давних пор к своему месту на площади, как порт привык к нему. Полицейский был рослый старик, обрюзгший, с отвислой нижней губой и отвислым животом. Он был груб, как все полицейские, неряшлив, как все портовики, и фамильярен со всеми, как старый знакомый. Мальчишки — я подозреваю, с легкой руки Джако — называли его “синьор Скопола” — синьор Подзатыльник.
Мы тоже успели к нему привыкнуть за две недели пребывания в Джеле.
Мы — это полурефрижераторный сухогрузный теплоход “Чатыр- даг”, который я принял в качестве капитана чуть больше года назад. Оговоримся, моряки всех стран предпочитают говорить не “капитан”, а “мастер”. И еще: заметьте, моряки всегда говорят о судне “мы” — “мы пришли”, “мы попали в шторм”, “мы сели на мель”. Отступление от правила может позволить себе только мастер — капитан, и то лишь в тех случаях, когда речь идет о его чисто индивидуальных действиях: “я взял подальше от берега” или “я принял лишних сотню тонн на свой риск”.
Что такое “полурефрижераторный”? Это значит, что два из его четырех трюмов оборудованы холодильными установками, а два нет.
Мы заканчивали выгрузку леса в Пирее, когда телекс “Совфрахта” решил вопрос нашего ближайшего будущего и пресек досужие предположения на этот счет. Надо сказать, нигде ничего не обсуждается с таким азартом и, вместе с тем, совершенно впустую, как вопрос “куда нас пошлют” на судах транспортного флота. Итак, нам предстояло идти в Джелу за грузом апельсинов и лимонов.
По привычке прикидывали, хорошо это или плохо? Получалось — по всем статьям — хорошо.
Первое: Джела, небольшой городок на юге Сицилии. От Пирея недалеко. Чуть больше суток пути. Значит, балластный, или, если хотите, порожний пробег невелик. Хорошо для плана.
Второе: цитрусы — груз импортный. Значит — на Союз. И не просто на Союз, а на ближайшие порты. Определенно, к нам, на Черное море. Это хорошо для нас. Есть шанс побывать, если не дома, то рядом.
Дальше: груз скоропортящийся. Гарантия, что не станут мариновать на рейде. Примут под выгрузку без задержки...
Человек предполагает...
Осталась за кормой каменная щель Коринфского канала. Проплыли по правому борту унизанные жемчугом огоньков, среди которых желтым топазом переливается огонь маяка Спартивенто, скалистые берега Мессинского пролива — там, где носок аппенинского сапога поддает пинком опрокинутый рог изобилия — Сицилию. Промаячил в дымке угол рога — мыс Корренти, и вскоре среди мешанины плантаций, вилл и заводских труб юга Сицилии открылся портовый городок Джела.
Бог располагает...
Это чистая правда. Если, конечно, не считать такой детали, что бога нет. В данном случае оправдание пословица получила из-за сильнейших ливней, обрушившихся на остров в течение трех дней, предшествовавших нашему приходу. Дожди сорвали заготовку цитрусовых и подвоз их к порту.
Наш судовой агент уведомил о том, что обусловленный в контракте темп погрузки не будет выдержан. Он выразил свое сожаление. Что ж, это было, что называется, “форс-мажор” — непреодолимая сила, стихия, бороться с которой, а тем более возмущаться, — бесполезно.
Итак, машины с грузом подходили с паузами. Грузчики больше, говоря по-нашему, перекуривали, чем работали. Они не казались огорченными — после проливных дождей установилась, как положено, жара, и все инстинктивно искали тень.
Наши матросы, загорелые, как канаки, спустили плотик и подкрашивали борта. Кок от своих плит выскакивал на воздух, но, окунувшись в установившийся с утра зной, махал рукой и скрывался в недрах камбуза. Любители рыбной ловли маячили на конце мола. Кое-кто пробовал заняться подводной охотой.
Мы со стармехом отсиживались в офисе агента. Там было прохладно не консервированной прохладой кондиционера, а живой свежестью итальянской сосны, тень которой покрывала весь фасад, и струящимися сквозь жалюзи родничками морского бриза.
Наш агент — представитель фирмы “ Мори” Марио Гамба был любезным хозяином и интересным собеседником. Он делал все, чтобы скрасить затянувшуюся стоянку. Организовывал экскурсии, рекомендовал отличные места для купания и рыбалки, охотно посвящал нас в жизнь Джелы и дела ее населения. На играющем всеми цветами радуги базаре “фрутти ди маре” — дары моря — Гамба учил нас выбирать устриц и готовить “каламаретти” — салат из кальмаров — с помощью ножа и лимона.
В конторе Гамба среди туристических проспектов и буклетов пассажирских компаний, моделей судов и карт морских путей на почетном месте висит портрет Тольятти. В пучке флажков государств-клиентов центральное место занимает красный флаг СССР.
Оказалось, Марио Гамба — коммунист. Об этом мы узнали на третий день нашей стоянки в порту. Кстати, заметим: Гамба сам не собирался привлекать наше внимание к этой графе своей анкеты. Такт и скромность составляли основу его натуры. Мы знали Марио раньше — это было не первое наше посещение Джелы, знали его, как очень добросовестного агента и симпатичного человека. Нам не приходило в голову интересоваться его политическими убеждениями. Отлично помню его: всегда серьезен, но уголки рта постоянно готовы дрогнуть в сочувственной улыбке. Глубокие глаза — весь внимание — за стеклами очков. Худое, мускулистое лицо своей худобой делает его классический нос — нос пророков Микельанджело — крупнее, чем он есть на самом деле. Небольшая подтянутая фигурка, всегда строжайше упакованная в костюм “бизнесмен” (в любую жару пиджак, воротник на все пуговки!). Руки скрипача и — неожиданно — голос повелителя, трибуна или полководца.
Марио очень внимателен и, оставаясь сугубо деловым, умеет быть приятным, как старый товарищ. Его английский университетски правилен. Это помогает нам, тоже книжным “англичанам", вести разговор. К тому же Гамба ненавязчиво время от времени переводит нам отрывки из кипящей вокруг итальянской речи.
Наш агент отлично разбирается в технике — на “телексе”, установленном в его конторе, он отрабатывает фрахтовые сделки и ведет переговоры с “фирмачами" со скоростью итальянской речи. Так же ловко считает на миниатюрном компьютере. Автомобилем управляет, как хороший спортсмен своим телом. Но без лихачества.
На третий день тоскливо замедленной, как при рапидной съемке, погрузки, сидя за которой уже по счету чашкой кофе в конторе агента, мы пришли к намерению попытаться воздействовать для ускорения работ на отправителя груза. Его контора помещалась рядом с упаковочной фабрикой в десятке километров от города. Идея “нажать” на неповоротливого контрагента понравилась Гамба. Он сказал, что ожидает успеха от этого мероприятия. Мне уже приходилось выступать неофициальным “толкачем” в подобных случаях.
— Только надо заехать на судно, — заметил я, — предупредить старпома, где я буду находиться.
— Пишите записку, капитан, — ответил Гамба, — в порту мы потеряем много времени — у ворот грузовики заняли проезд. Пишите записку, я пошлю кого-нибудь.
И тут же распахнул жалюзи, высунулся в окно и, поискав взглядом вправо-влево, закричал:
— Джакомо! Иди сюда, парень, быстро!
(Это было в пределах нашего словаря.)
В конторе появился крепкий на вид мальчишка лет одиннадцати. На нем были джинсовые шорты, носки “гольф”, потертая футболка цветов команды “Наполи” и красная косынка на шее, напоминавшая пионерский галстук. А может ковбойский “фуляр”? Из-под массы черных спутанных кудрей глаза смотрели, пожалуй, слишком твердо для его возраста, но в то же время с лукавым вызовом. Помню, я тщетно подыскивал ему литературный прототип. Для Гавроша он был слишком чист. А для благородных детей де-Амичиса слишком независим. Пожалуй, ближе всех по образу к “Маленькому разносчику” Доде, решил я.
Жакомо выслушал нашего агента, взял записку, потом вытянул руки по швам с видом заправского “берсальеро” и гаркнул что-то, вроде “слушаюсь”. А вся фраза звучала так:
— Слушаюсь, синьор коммунисто-капиталисто!
И еле заметная насмешка в уголках глаз.
Мы переглянулись, и Гамба заметил это. Когда выехали из городской суматохи на прибрежное шоссе, он начал объяснять:
— Видите ли... Я член ИКП. Представляю местную организацию в магистрате Джелы. А работаю в агентстве, по убеждению Джако,учреждении сугубо буржуазном. Он считает, что коммунисту не пристало сидеть за письменным столом и ездить в автомобиле. И ведь как остер! До вас тут был советский пароход с севера, из... Арчангелски,
— выговорил Марио по-своему трудное слово, — там капитан Луковкин, знаете? Большой, толстый человек. К тому же привык к северу. Ему все время жарко. Мы сидели на набережной, Луковкин говорит: “Не понимаю, как синьор Марио терпит — пиджак, галстук? Я в одной короткой блузе, и то с трудом переношу! ’’Тут выглянул из-за парапета Джако и говорит: “Синьор аженто хочет, чтобы ни секретарь ячейки, ни падре Доминико не знали, есть у него на шее кроче... крест, или нет?” Можете представить?! И как он сумел понять, что сказал капитан Лу-ков-кин? Поразительно!
— Кто его родители?
— Он живет с матерью. Это грустный случай, синьоры. Я вам расскажу в другой раз...
Другим разом оказалось наше возвращение из поездки в Катанью. Марио раздобыл автобус и все свободные от вахт — две трети экипажа
— провели целый день на экскурсии, посмотрев матч популярных команд и побывав на вершине Этны. На обратном пути Гамба повернулся в мою сторону — он сидел на откидном “гидовском” месте и по пути в Катанью рассказал нам немало интересного о местах, мимо которых проезжали. На обратном пути Марио вполголоса рассказал мне историю семьи Визано. Как только он повернулся в мою сторону, вниманием остальной аудитории завладел шофер Сальваторе — неистово подвижный парень с громовым смехом и широкими (даже за рулем) жестами. Мы уже знали, что Сальваторе является официальным женихом Ренаты, которая стояла за стойкой в маленькой траттории, помещавшейся в первом этаже под агентством Гамбы. Автобусом он управлял по воскресеньям, когда штатный шофер автобуса был выходной. Остальные дни Сальваторе работал на портовом грузовике. Мы уже приметили его машину — синюю с желтым силуэтом носорога, нюхающего ромашку. После каждого рейса Сальваторе подъезжал к траттории, выпивал бутылочку ледяного “портокалли” и вскакивал на своего носорога. Отъезжал он так же бурно, как подъезжал, — с места в карьер, рывком, как со старта на автогонках. За время своего пребывания в траттории Сальваторе успевал обменяться с Ренатой несколькими очередями трескучих фраз, очевидно, о ходе своих дел в дополнительных приработках на автобусе, потому что однажды, выбегая из траттории после одного из таких мимолетных посещений, Сальваторе перехватил наши взгляды и, улыбаясь, объяснил на ломанном английском:
— Свадьба дорого. Надо прежде много денег делать, потом жениться!
Итак, Сальваторе принял на себя обязанности чичероне, а Марио поведал мне историю семьи Визано.
— Сейчас мы ставим в магистрате вопрос о присвоении нашей набережной имени Лоренцо Визано. Это был дед Джако. Он был лучшим рыбаком, в тридцать лет тамадой артели. Во время войны Лоренцо помогал беглецам из концлагерей скрываться от полиции. Он имел связь с английской разведкой и, когда готовилась высадка, организовывал подготовку к приему десанта. Перед самым вторжением его схватила германская жандармерия. Выдал его сосед... Вы его знаете — это Джеронимо Брачелли, да, тот самый оссерваторе... наблюдатель... Который всегда возле офиса... Старый шпион!
Тут необходимо еще отступление.
В один из самых жгучих послеполуденных часов я обратил внимание на старика, сидевшего на скамейке перед агентством. В эти часы скамья вся была облита солнцем, а у старика единственной защитой от жары был потертый зонтик. Одет он был в черный, обтрепанный у обшлагов, костюм. Морщинистая шея пряталась в твердый старомодный галстук. На голове была соломенная шляпа, на глазах — защитные очки. На левой руке намотан конец цепочки, на другом конце которой томился крупный мопс или небольшой бульдог—я эти породы различаю только по размерам.
Странное место выбрал старик для отдыха! Вряд ли он мог получить здесь какое-нибудь удовольствие от сиесты, даже если зонтик и прикрывал своей тенью часть его тела.
И в самом деле, на лице старика было откровенно страдальческое выражение, а его несчастная собака то пыталась укрыться под скамьей, то натягивала ремешок, стараясь вырваться.
Я поделился своими наблюдениями с Марио.
Тот пожал плечами:
— Это его работа!
Он сказал именно “джаб” — должность, занятие. То, за что ему платят. Ошибки быть не могло.
— Что за работа?..
— Да, да, синьоры. Это есть его заработок. Он здесь находится чтобы следить за вами. А со скамейки лучше всего видно, что у нас делается, когда окна открыты. И слышно, что говорят, когда на улице тихо. А главное — видно, когда кто-нибудь выходит или входит. Это неприятно. Мне стыдно об этом упоминать. Но это так.
Мы переглянулись со стармехом. Нельзя сказать, чтобы сообщение агента нас удивило.
В портах некоторых стран практика слежки за советскими моряками, особенно за капитанами, существует постоянно и более или менее открыто. Бывает, замечаешь: на расстоянии идет за тобой тип — даже не сменил полицейские брюки и башмаки, только пиджак напялил да переложил пистолет из кобуры в карман. Мы стали у витрины, он стал. Мы двинулись, он пошел. Если подходит слишком близко и волочится по пятам, я оборачиваюсь и предлагаю ему закурить. Иногда действует. Чаще — просто берет сигарету.
Однажды в Зонгулдаке мой спутник предложил:
— Разделимся?
И разошлись в разные стороны.
Соглядатай заметался, а потом подбежал ко мне и взволнованно залопотал, указывая то на меня, то на удалявшегося товарища: срываете, мол, задание. Нельзя так!
Сапожники! Хотя бы знающего язык назначили!
Чего стоит хоть “ваш покорнейший шпион”!
Дело было в Измире. Шел непрерывный ноябрьский холодный дождь. Поздним вечером в каюту постучали. Вошел Неджет — наш судовой агент — седой, хромой, веселый пьяница, хотя, надо сказать, представитель интересов судовладельца он был неплохой — добросовестный и оборотистый. Вместе с Неджетом ввалились — все пьяные в дым — два чина портовой полиции и два штатских в промокших табачного цвета костюмах.
— Это очень хорошие люди, мои друзья, — заявил Неджет, — капитан!
Они замерзли и промокли. Им нужна водка! Я не стал утверждать, что, по моему мнению, водки они приняли уже достаточно и стал готовить угощение. А Неджет приступил к представлению гостей:
— Это таможенный офицер, бывший летчик, очень хороший человек... И в таком духе обо всех гостях. Когда он дошел до последнего, его или утомило делать подробную аттестацию каждому, или он решил, что для того достаточно краткой рекомендации, но как бы то ни было, Неджет брякнул кратко:
— А это ваш шпион!
Я даже растерялся:
— Наш шпион?
Тип в табачном пальто с любезной улыбкой закивал головой и заговорил на подобии аглийского:
— Да, да, капитан! Я должен следить за вашим судном в течение всей вашей стоянки здесь... Погода плохая, очень плохая, очень трудно работать! До вас я следил за пароходом “Генерал Файзи Асланов”. Он стоял там, дальше. На том причале есть кабина. Хорошо... Тепло... У вас на причале нет кабины, ничего нет! Дождь, холод... Плохо...
Я почувствовал что-то вроде вины за отсутствие условий работы у “нашего шпиона”.
— Что же вы у нас наблюдаете?
“Наш шпион” хватил рюмку, окосел еще сильнее и забормотал наполовину по-турецки, наполовину на мальтийском диалекте английского:
— Все... Все... Я все должен знать... Когда капитан вышел... С кем. Когда пришел... Кто на пароход ходит... Все надо знать!.. Я хороший шпион... Никаких хлопот со мной... Можете быть совершенно спокойны, капитан! За ваше здоровье!
Мы после этого долго вспоминали горе-филера. “Ваш покорнейший шпион” окрестил его кто-то из моряков.
— Вон идет “ваш покорнейший шпион”...
Я сразу понял, что здесь в Джеле существовала такая же система подсматривания и подслушивания. Стало неприятно, что из-за нас старику приходится поджариваться на этом адском противне. Косвенно,
конечно, из-за нас. Я присмотрелся к старику. Да, теперь припоминаю: действительно, он торчал на этой скамейке постоянно, по крайней мере, все то время, которое мы проводили в агентстве. Припомнилось и такое: как- то мы поехали с Марио на его “фиате” к контрагенту — фирмачу и, не застав того, сразу же возвратились в контору. Через несколько минут старик примчался откуда-то, запыхавшись, и плюхнулся на свою скамью. У него был виноватый вид привратника, который заставил ждать самого домовладельца. По-видимому, он честно отрабатывал свою зарплату.
— Для кого он шпионит? Для полиции?
Гамба пожал плечами:
— Не знаю, кто ему поручил... Может быть, “коста гарда”... Может, мафия... Может, полиция... А может быть, он работает для нескольких хозяев...
Теперь мы рассмотрели его внимательно.
Широкое лицо с заостренным подбородком. Тонкий крючковатый нос, тонкие, искривленные гримасой заботы, губы. Седые волосы. Но брови — черные. Щеки казались румяными от густой сети красных сосудиков. Старый, добрый, вечно озабоченный, бедняк... Такое добродушно-озабоченное выражение носят на своих лицах итальянские священники. Я заметил, что сзади, из-за плеча, его толстый, сужающийся кверху, затылок и сухие заостренные уши производят впечатление затаившегося хищника. Вроде сатириконского чудовища. И в движениях его, несмотря на старческую развинченность и подагрическую скованность, было что-то крадущееся.
... Вот так Джеронимо Брачелли втерся в доверие к антифашистам. Визано положился на него. И был расстрелян за неделю до высадки англичан. Его расстреляли на той скале, где сейчас отель “Розарио”.
— Дальше... — Марио собрался с мыслями, — после войны Брачелли отбыл пять лет наказания и возвратился сюда. И снова взялся за старое. Он, — Марио грустно улыбнулся, — иногда мне так кажется, — идейный предатель. Если так можно выразиться. Предатель по призванию. Иначе зачем бы ему возвращаться сюда, где его хорошо помнят. Многие плюют ему вслед... И я должен признаться, не совсем понимаю, каким образом он до сих пор уцелел? Не все настолько сознательны, чтобы отвергать личную месть. Право, нельзя утверждать, что времена вендетты прошли бесследно.
Я думаю, у него что-то личное к семье Визано. Может быть, зависть... Может быть, ненависть... Ненависть подлеца к честному человеку. Может быть, чисто политическая вражда. Я не знаю. Это началось до меня.
Три года назад он навлек жандармов на сына Лоренцо — Гвидо Визано.
Гвидо был нашим партийным активистом, профсоюзным организатором докеров. По ложному обвинению в связях с контрабандистами его осудили на пять лет. Свидетелем обвинения выступил Джеронимо Брачелли. И, знаете, трагедия Гвидо Визано была в том, что он не мог выставить своих свидетелей: в это же время, когда была накрыта партия наркотиков, они на берегу организовывали отправку двух товарищей, которым грозила расправа мафии. Гвидо не мог выдать товарищей... Этим воспользовался суд.
Близкие воспоминания проходили перед глазами Гамба. Они запечатлели выражение скорби в отчетливом рисунке его классического рта, благородном, как очертания старинной скрипки...
Сыну Гвидо — Джакомо было тогда восемь лет. Вы знаете, что он сказал? “Отец допустил ошибку: он оставил в живых Брачелли. Но я не повторю этой ошибки”.
Вы знаете, я беспокоюсь о нем, о Джако Визано. И мать его — она не знает, что с ним делать... Он любящий сын, веселый, жизнерадостный ребенок. Но он не по-детски серьезно относится к своей идее отмщения предателю. Ему пока еще невозможно внушить понятие об истинных задачах борьбы рабочих и о партийной дисциплине.
Каюсь, мы видели некоторое преувеличение в словах Гамбы. Он, казалось нам, слишком всерьез принимал выходки проказливого мальчишки. Двух недель нашей стоянки в порту, увы, оказалось достаточно, чтобы убедить нас в правоте Гамбы...
Так или иначе, после этого разговора я невольно начал пристально присматриваться к Джако и его поведению. Да, Джако был самым настоящим портовым сорванцом, пронырой и атаманом ватаги. Время школьных каникул у него распределялось между пиратскими набегами на несимпатичных ему обывателей и различными полуофициальными заработками. Он постоянно носился с поручениями, помогал портовым сторожам убирать остатки упаковки, прокладочного материала и прочего мусора, который остается после погрузки судов; чинил мешки, укрывал брезентом штабеля ящиков; вскочив на подножку грузовика, помогал шоферу выпутываться из пробки на набережной, причем, его пронзительный голос пробивал пласты портового гама и грохота. Казалось, он возникал одновременно в десятке мест.
Посетив летний кинотеатр, мы и там встретили Джако. В перерыве между сеансами он сноровисто подмел мусор, бутылки и принялся освежать воздух ароматичным аэрозолевым туманом из громадной спринцовки. Все это он сопровождал насмешливыми призывами к публике выйти из зала и прогуляться вокруг буфета пока Джако подготовит зал к новому сеансу. Кинотеатр работал по американской системе: зрители заходили и выходили, когда хотели, и перерыв между сеансами был чисто условным.
Одного мы ни разу не видели, это чтобы Джако нес чей-нибудь чемодан, открывал дверцы автомашины и, вообще, оказывал подобные “персональные” услуги. Должно быть, он был по-своему горд и подчинялся какому-то своеобразному корпоративному кодексу.
Джако никогда не упускал случая отпустить острое словцо и не задумывался ввернуть реплику в чужой разговор. Однажды мы с Марио подъехали к нашему теплоходу и поднимались по трапу, уговаривая Гамбу пообедать вместе с нами. Джако, занимавшийся на причале оклейкой поврежденных картонных ящиков для апельсинов, подмигнул в нашу сторону и произнес фразу, в которой выделились слова: “манджари минестра делла Моску” и сам же перевел: “кушей борчи”.
— Хочешь борщ — заходи к нам, — предложил я, — прего, визи- таре!
Но парень вздернул голову и присвистнул с таким видом, будто я предлагал ему ничтожную плату за ценный товар. Это легкое вскидывание подбородка с едва слышным посвистом хорошо знакомо во всех средиземноморских странах — так выражается недоверие, пренебрежение,отказ.
В другой раз Джако подошел к борту судна и, показав несколько значков, приколотых к его футболке, знаками попросил дать ему значок.
— Стелла советико.,.
Я вынес ему два значка. Он с удовольствием рассмотрел их и спросил, ткнув меня в грудь:
— Коммунисте?
Я кивнул.
Джако указал на себя и тоже кивнул:
— Коммунисте!
Перехватил мою улыбку и секунду колебался — не обидеться ли? Потом сверкнул улыбкой и добавил:
— Пиколли коммунисте!
Я указал на грузчиков:
— Коммунисты?
Джако повел рукой в сторону загорелых, обнаженных до пояса парней:
— Но кроче — тутти коммуниста!
И провел рукой вокруг шеи, остановив руку на груди.
Без крестика — коммунисты, понял я.
Да, в Италии так — снимет парень крестик — коммунист. И пусть он не принят официально в ИКП, пусть не имеет билета... Снять крест — это здесь шаг слишком серьезный. Правда, за это теперь не сжигают. Но все же... У ультра хорошая память и длинная руха. Джако вполне серьезно относит себя к коммунистам. Он всей душой за компартию! Этого ему достаточно.
Вечером в офисе Марио продолжает разговор о маленьком Визано:
— Перед муниципальными выборами Джако очень хорошо распространял наши воззвания. Особенно он старался разукрасить призывом “ВОТА КОММУНИСТО! ” стены правых, бары, клубы, церкви. А это небезопасно! Да еще на такой высоте старался наклеить, где без пожарных не снять.
Гамба подходит к открытому (к вечеру жара улеглась) окну:
— Вон там на большом перекрестке висел наш главный плакат. Красное полотно через всю улицу. Джако организовал таких же сорванцов, как он сам, и они дежурили поочередно, по трое-четверо, заняв наблюдательные пункты от порта до центра. Как только кто-нибудь из правых приближался к плакату, они извещали по линии друг друга свистом и вызывали докеров на защиту.
Марио взглянул на набережную, где на своей скамейке сидел старик Брачелли.
— Все остальное можно принять за игру. Но ненависть к врагу семьи у Джако отнюдь не шуточная. Это в нем чисто сицилианское. Боюсь, что оно может его далеко завести! В душе я считал, что Гамба преувеличивает. Несколько раз мы уже наблюдали выпады Джако против старого доносчика, но ничего в этом не видели, кроме мальчишеской антипатии и озорства.
Обычно начиналось с собаки. Пес изнывал на солнцепеке. Его не укреплял азарт соглядатая, как поддерживал его хозяина на этом каинском посту. Да и почтенный синьор шпион все чаще утрачивал бдительность. Убаюканный или, скорее, обессиленный жарой и склеротическими провалами, он засыпал на своей скамье то на несколько минут, а иногда на целых полчаса. Нужно отдать ему должное, при скрипе двери агентства, он открывал глаза и встряхивался, как пеликан после купания. Засыпая, он ни минуту не выпускал поводок собаки. Но тут появлялся Джако. Он подкрадывался неслышно, как индеец. Он показывал язык спящему старику и тихонько освобождал бульдога от ошейника. Имученная собака благодарно жалась к своему избавителю и виляла обрубком хвоста. Мне нравилось, что Джако оказался не по-детски великодушным: он не переносил свою ненависть с хозяина на пса.
Поласкав собаку и помассировав ей рубцы от ошейника, Джако убегал по своим делам, а глупый пес даже не пытался убежать. Он только отползал в тень и там дожидался, пока его мучитель очнется от дремоты. А потом он безропотно позволял вытащить себя на солнцепек и снова напялить ошейник. Если при очередной попытке Джако освободить собаку старик просыпался, тогда между ними вспыхивала перебранка. Старик шипел и плевался, а мальчуган цедил сквозь зубы презрительное “веккио тра- диторе” и с независимым видом удалялся.
Старик в бессильной злобе наносил побои несчастному псу. И долго еще бормотал проклятия потомку преданых им борцов. Почти каждый раз в этих случаях мы замечали мать Джако — красивую бледную женщину в черной косынке, старающуюся не выказать торопливости, в своем стремлении поскорее прекратить эту опасную игру. Не могу представить, как она узнавала о начавшейся стычке, но сколько я замечал, она почти всегда успевала увести Джако прочь, прежде чем столкновение достигает высшего накала. При этом она ему что-то тихо и печально толковала. Джако не перечил матери и не зубоскалил больше.
На этот раз дело зашло дальше, чем обычно. Джако во всеуслышание угрожал лишить жизни старого врага своей семьи. Такая угроза на Сицилии, даже будь она произнесена наедине, когда-то была равносильна объявлению вендетты — кровной вражды и мести между родами. А может быть, и не когда-то... Тем более, недостатка в свидетелях здесь не было. Правда, это было сказано ребенком. Большинство, в том числе и мы — стармех и я — так и восприняли: подросток в ребячей ярости бросил ходячую фразу, не вникая в ее существо.
У меня до сих пор стоит в ушах его хриплый от ярости альт:
— Я убью тебя! Все равно, я убью тебя!
По-видимому, только Гамба и Мариза Визано — мать Джако — приняли всерьез его слова. Она замерла там, где стояла и скорбно смотрела вслед сыну. Сейчас она выглядела особенно бледной.
Вполне вероятно, что и Джеронимо признавал серьезность брошенной ему угрозы. Ясно было одно — в нем бушевали неподдельные страх и ярость. А истинная причина этих чувств лежала в глубине его черной, как сицилианская ночь, души.
Вряд ли это было вызвано только посягательством на его замученного пса. Скорее в нем бушевала злоба предателя к дважды преданой им семье. А может быть, и ожидание неизбежной расплаты... Поистине, душа предателя черна, как подземелье!
Впрочем, был еще один человек, который, как считал Марио, все принимал всерьез. Это был старик полицейский. Медленно двинувшись через поток выворачивающихся с площади машин, он мановением своего жезла остановил грузовик, в кузове которого Джако выбирался с поля боя. “Синьор Скопола” внушительным жестом отправил мальчишку к матери. Он прибавил еще какое-то серьезное наставление.
Джако задорно огрызнулся, однако подчинился.
Стоявшая с прижатыми к груди руками синьора Визано дождалась его, взяла за руку, и они покинули площадь. А полицейский своим тяжелым шагом подошел ближе к нашему дому и сделал замечание старому шпиону — очевидно, о том, что собаку полагается держать на привязи. Брачелли возмущенно зажестикулировал, но страж порта не задержался, чтобы выслушать его объяснения.
Почему-то это сцена навсегда запечатлелась в моей памяти. Пронзительно-голубое море, на нем едва заметная рябь от утреннего “Африканца”, пришедшего с юга от Большого Сирта. Над морем, немного тусклее его, как отражение в слегка запотевшем зеркале, горячее полуденное небо.
Это широкий общий план.
На этом фоне вольно раскрывающийся залив, переливчатая черта берега с его кучками зданий, рощами, мачтами и башнями, со снующими вдоль и поперек лодками и катерами. Над берегом — шоссе — сплошная река больших и маленьких машин. А дальше — уже полутонами — горы, утесы, обрывы и снова — бледное, горячее небо.
Ближний план — порт.
Горячее марево из пыли и копоти, сквозь которое неясно шевелятся вздетые грузовые стрелы. Смешанный гул машин и людей. Ароматы рыбы, лимонов, горячего кофе, кипящего оливкового масла и бензина покрываются могучим незаслонимым дыханием теплого моря.
И на фоне этой панорамы на скамейке под пыльными пиниями, бросившими свою тень в другую сторону, шипящий от злобы одряхлевший фашист, и удаляющийся грузовик с загорелым мальчишкой, и не по-детски мрачно горящие его глаза, и задыхающееся от ненависти “Ам-мадзар-ро!” И желтый задыхающийся бульдог, которому отведена ведущая роль в этой драме. И расширенные глаза Ренаты, прильнувшей к своему окну. И бледная прекрасная синьора Визано, трепещущая за своего непокорного сорванца. И старый неряшливый полицейский, бесстрастно останавливающий всю суету одним своим жестом...
Так эта сцена и застыла во мне, должно быть, на всю жизнь.
Работы нам оставалось дня на три, и если бы все шло своим установившимся порядком, мне не привилось бы стать свидетелем развязки этого узелка не вполне понятных нам отношений, маленькой драмы, которую мы склонны были считать комедией.
Из соседнего порта Рипосто к нам в Джелу пришло судно. Оно несло “дешевый флаг”, под которым судовладельцы укрылись от ответственности за зверскую эксплуатацию команды, за гибель и увечья моряков из-за отсутствия какой-либо техники безопасности, за нечестность при расчетах со своей командой и докерами.
Портовики Рипосто отказались обрабатывать судно. На них нажали. Они объявили забастовку. Тогда судно перебросили в Джелу. О его приходе уже было известно — товарищи из Рипосто держали своих соседей в курсе событий. Докеры Джелы забастовали. Агентства отказались представлять интересы хищника.
Когда мы пришли к Гамбе, он взволнованно объяснил по телефону обстановку генеральному директору агентства в Генуе. По-видимому, Гамба сумел отстоять свою точку зрения. Судя по тону и жестам, отстаивал он ее ультимативно.
Через два дня к бастующим присоединилась команда судна. Владелец объявил локаут — под “дешевым флагом” все можно. Большинство моряков сошло с судна. На третий день судно увели на буксире прочь из порта. Не знаю, нашли ли они место, где их согласились бы обработать и уступчивую команду взамен расчитанной.
Работа в порту возобновилась, но эти два дня, естественно, отодвинули срок нашего выхода в рейс.
Разумеется, Джако принимал самое деятельное участие в этих событиях.
В первый день пребывания в порту судна, виновника волнений, мы со стармехом, как было сказано, пришли в агентство в тот момент, когда Гамба узаконил свою солидарность с местным профсоюзом докеров. В это время к порту прибыла колонна грузовиков. Это были машины, предназначенные для приема груза с бойкотируемого судна. Докеры окружили грузовики, разъясняя шоферам обстановку. Вдруг грузовик с желтым носорогом, оглушительно трубя, обогнул головную машину колонны и стал поперек ворот. Он заткнул их так основательно, что и велосипеду было не проехать, не то что внушительным тяжеловозам-"камионам". Сальваторе заглушил мотор и вышел из кабины. Портовая охрана бросилась открывать запасной выход — тот, что у самого агентства. И тут с будки привратника пронзительный альт Джако прорезал шум людей и моторов:
— Эй вы, обозники, повозочники, погонщики мулов! Разве вы не знаете, что эта посудина под краденым флагом привезла сюда африканскую чесотку? Вы хотите чесаться всю жизнь, как шелудивые обезьяны? Вы хотите, чтобы ваши красотки ошпарили вас, как гнилые корнишоны? Да?
Он вертелся на крыше будки и комично чесался, действительно напоминая обезьяну. Потом выпрямился и закричал уже без кривлянья:
— Водители-родители! Ведь вы не хотите, чтобы в школе ваших детишек называли крумировским отродьем? И чтобы ваши милые стыдились показаться с вами на улице? Эй, Рената, — обратился он к буфетчице, стоявшей рядом с Сальваторе и помогавшей тому отругиваться от привратника, требовавшего освободить ворота, — скажи им, как жены встречают изменников борьбы?!
В кипящем вокруг грузовиков содоме наметилось новое движение. Часть водителей, узнав, для чего их прислали, с руганью садились на свои места и пытались развернуть машины на обратный курс. В это время старый полицейский, волоча ноги, медленно проследовал к воротам. Мы не слышали, что он говорил, но резкие движения ребром ладони вперед и наискосок давали понять, что он требовал от шоферов. После недолгого препирательства, Сальваторе влез в кабину “носорога” и отвел его от ворот. Да и некому, собственно, уже было преграждать путь: водители грузовиков разворачивали свои машины и покидали площадь.
Джако собирался произнести одобрительную речь, но тут полицейский повернулся в его сторону и таким же методичным движением руки, каким он только что разгонял пробку автотранспорта, пригласил его покинуть свою трибуну.
Джако вытянулся и отдал честь ладонью вперед:
— О-кэй, синьор Скопола-Скопачьоне!
И спрыгнул с будки. Зашнырял между машинами и через минуту был на другой стороне площади. Там уже развевалась черная косынка печальной синьоры Визано.
Двумя днями позже в послеполуденное время мы снова встретились с Гамбой в его офисе. Работа по погрузке теплохода шла полным ходом, и мы рассчитывали завтра вечером покинуть Джелу. Гамба набрасывал черновики счетов и писем, которые предстояло подписать. Мы собирались прогуляться по набережной, как только спадет жара.
Приоткрыв жалюзи, чтобы убедиться, что солнце клонится к закату, я заметил, что “старый чернорубашечник”, как окрестил осведомителя мой товарищ, впал в очередной транс. Голова его запрокинулась, и черная дыра приоткрытого рта не очень приятно выглядела под тенью соломенной шляпы. Глаз его за темными стеклами очков не было видно, но то, что он крепко заснул, доказывала бессильно свесившаяся рука с намотанным поводком. Даже выскочивший чертом из-за угла желтый носорог Сальваторе, лихо затормозивший у самой скамейки, на этот раз не вывел “чернорубашечника” из дремоты.
Сальваторе устремился в тратторию на очередное минутное свидание с Ренатой, а у скамейки тут же возник Джако. На этот раз он недолго вертелся здесь — освободил и приласкал обрадованного пса и помчался по своим делам. Должно быть, дела на этот раз были не терпящие отлагательств.
Был такой же голубой сицилийский день, как вчера и позавчера. Перекликались своими шумами город и порт. Дышало всей выпуклой грудью море. В начинавших темнеть небесах невидимый самолет прочертил белоснежный след.
Мы втроем — Гамба, мой товарищ и я — еще стояли у окна, когда Сальваторе, утирая губы и напевая, выбежал из траттории, вскочил на сиденье и, как всегда, взял с места “полный вперед”. Он не мог заметить приглушенный крик и тупой удар позади машины. “Носорог” влетел в ворота порта и скрылся за зданием склада.
Что - то метнулось за грузовиком, протащилось десяток метров, зацепилось за тумбу ограды и осталось лежать на асфальте...
Понадобилась минута, чтобы все мы, бывшие при этом на набережной, осознали, что плоская груда — это все, что осталось от осведомителя
Джеронимо Брачелли. Плоская, как старый тюфяк, распростертая фигура, уткнувшаяся в бетонную тумбу. Глупый бульдог недоверчиво обнюхивал подошвы стоптанных штиблет.
Первым, как и полагалось, очнулся портовый полицейский. Правда, даже сейчас он не прибавил прыти. Той же волочащейся походкой он подошел к уличному телефону и будничным голосом проговорил несколько слов. Потом таким же неспешным тяжелым шагом направился к телу. По пути полицейский остановил парня с мотоциклом и направил его в порт. Через минуту оттуда вылетел грузовик с желтым носорогом, и растерянный Сальваторе затормозил на том же месте, которое только что покинул.
Синьор Скопола обошел автомашину, наклонился и снял с заднего бампера... ошейник с обрывком цепочки. Потом потрогал другую часть цепочки, ту, что была намотана на кисть руки трупа. Перевернул тело и оттянул веко.
После этого полицейский выпрямился и оглядел столпившихся вокруг людей. Круг этот уплотнялся и суживался, нам это было хорошо видно с балкона. Полицейский поднял руку, требуя тишины. Гамба закусил губу. Сальваторе сжал руку Ренаты. Стало тихо. Только тупой носорог беззаботно нюхал ромашку.
— Я, бригадир Николо Префьетта, произвел предварительный осмотр места происшествия. Пострадавший, — он сделал паузу, будто припоминал имя погибшего, — Джеронимо Брачелли был неосмотрителен. Неосторожен. Недалее, как позавчера я его предупреждал, чтобы он не отпускал собаку на улице. Но он не принял во внимание мое замечание. Он засыпал где попало. Так он заснул и сегодня. И по беспечности заткнул ошейник за бампер грузовика. Грузовик двинулся, потащил за собой Брачелли. Удар о тумбу головой был смертельным. Смерть наступила около пяти часов пополудни. Таким образом, очевидно, он погиб в результате собственной неосторожности.
— Есть ли среди свидетелей, кто придерживается другого мнения?
— Есть ли здесь родственники погибшего?
Он еще раз оглядел притихшую толпу.
— Никого?
На площадь с воем сирен влетели полицейские машины. Бригадир Префьетта повелительным жестом заставил толпу расступиться и пропустить врача и полицейского инспектора к телу. Теперь он, пожилой, усталый, обрюзгший портовый полицейский, отошел в сторону. Его обязанности закончились. И ни один детский голос не пропел за его спиной: “Синьор Скопола-Скопачьоне!”.
На следующий вечер в предотходной суете, подписании грузовых документов, оформлении “закрытия итальянской границы” и сотне других дел мы совсем забыли о происшествии, свидетелями которого стали накануне. Я так и не спросил Гамбу, провожавшего нас, чем закончилось расследование дела полицией.
Только через день или два, уже на пути на Родину, вспомнилась трагедия, конец которой нам пришлось увидеть в маленьком городе на самом юге Сицилии.
Да и конец ли?
1978г.
ИТАЛЬЯНСКИЕ СЛОВА И МОРСКИЕ ТЕРМИНЫ
Кане — собака.
Фачисте — фашист.
Традиторе — предатель.
Маледетто — проклятый.
Збарбателло — щенок.
Порко пиколло — поросенок.
Скопола, скопачьоне — подзатыльник.
Телекс — депеша по телетайпу.
Форс-мажор — непреодолимая сила.
Офис — контора.
Фрахт — аренда судна, также плата за провоз груза. Берсальеро — кавалерист.
Аженто — агент.
Кроче — крест.
Траттория — закусочная.
Портокалли — апельсиновая.
Оссерваторе — наблюдатель.
Сиеста — послеобеденный отдых.
Коста гарда — береговая охрана (морская полиция). Мафия — подпольная преступная организация. Вендетта — кровная месть.
Манджари — есть, закусывать.
Минестра — суп.
Прего — пожалуйста.
Стелла — звезда.
Пиколли — маленький.
Тутти — все.
Вота — избирайте.
Веккио — старый.
Аммадзаро — убью.
Камион — грузовик.
Крумиро — штрейкбрехер.