1. Красный архив, где вот уже ровно тридцать пять лет "владеет и царствует" Петр Антонович Бородкин, размещается на Большой Олонской в бывшей когда-то Змеиногорской церкви. Лет тридцать назад, чтобы расширить полезную площадь, с южной стороны полуразрушенного храма возвели двухэтажный придел, узкая деревянная лестница которого круто уходит вверх, в святая святых -- хранилище документов.
Но места все равно не хватает. Рукописи и бумаги свалены как попало, подвергаются нашествию времени, самая главная ударная сила которого вода: "Первый враг для вашего брата покойника, ежели помрете". Бородкин как "Карфаген должен быть разрушен" каждое писательское мероприятие, особенно где присутствуют крайкомовцы, клянчит: "Архив должен быть расширен".
-- А есть хоть что-нибудь интересное в вашем архиве?
-- А как же. И очень много. От старых рукописей, писем и документов не архивной пылью веет, как это иным кажется, а свежестью и новизной прошлой жизни. Надо только увидеть это и понять. И если мы этого сегодня не поймем -- завтра нам будет гораздо труднее жить.
Вот сегодня нашел интересный документ военного времени. Мастер просит не наказывать прогулявшего работу слесаря. Тогда ведь с этим было строго. Сажали не за прогул -- за опоздание. Но, объясняет мастер, стояли сорокаградусные морозы, а у слесаря не было валенок. То есть в двадцатиградусные, десятиградусные можно ходить без зимней обуви -- даже подумать уже мороз по коже продирает.
А есть документы просто уникальные. Я уже много лет храню переписанный от руки дьячком этой самой Змеиногорской церкви аж в XVIII веке вольтеровский "Кандид". Вы только представьте себе: дьячок в неведомой глухомани, ночами и в праздники переписывает от руки "Кандида". Переписывает с прекрасного перевода, совершенно неизвестного науке. Что это был за дьячок, кто перевел, как этот перевод попал в Барнаул? Полный фасар... ничего не понятно.
-- Вы сообщали кому-нибудь о своей находке?
-- Зачем? Чтобы понаехали московские стервятники и отобрали ее у нас? Или в лучшем случае сказали "фи! такого быть не может" и на этом оставили в покое? Такие находки не для провинциального архива. О них лучше помалкивать.
-- Но вы-то мне рассказали.
Петр Антонович только развел руками: слаб де человек.
2. Художники праздновали что-то там свое и надрались как сапожники. Хотя наблюдения над мастерами кисти должно было бы трансформировать пословицу в "набрались как художники". И нас писателей пригласили на свою попойку. Я там сцепился языком с Югаткиным. Этого художника у нас на Алтае мало знают. Он вечно в запое, хотя пьяным его видят редко -- даже на нынешнем празднике жизни он скорее отмечает присоединение к тостам, чем реальными лыками поддерживает их.
Ибо запой его творческий: он вечно что-то там рисует, большей частью пейзажи. В художественных дрязгах участвует мало, поэтому хотя лицо его и мелькает в творческих кулуарах, знакомых у него не очень чтобы очень. Но человеком он оказался интересным, и покинув попойку, я отправился к нему в гости. Живет он на углу Малахова и Павлика (Павловский тракт), в недавно отстроенном небоскребе (12! этажей), большие глазницы которого гапют на всех барнаульцев. Эти глазницы -- это как раз окна мастерских художников, одна из которых и принадлежит Югаткину.
Разговор зашел об импрессионистах и пост- и прочей все еще не вышедшей из моды и вызывающей споры братвы. Югаткин улыбнулся и подробно на полотнах Сезанна и Манэ показал, как они цветом формируют пространство.
-- Прямая перспектива существует только в нашем воображении. Реально же мы видим лишь цветовые пятна. И именно цветовыми пятнами передается расстояние и форма предметов.
Мы как зачарованные смотрели на эти картины.
-- Откуда они у вас?
-- Да из нашего музея. Они там лежали в подвале несколько лет. Пока Снитко, наш замечательный директор, не взмолилась: "Да возьми ты их, Алексей Александрович, ради бога себе. А то ведь пропадут". Но: это не подлинники, а копии. Но сделанные не абы кем, а оседлавшими Барнаул в начале века Курзиным, Шуляпиным, Никулиным -- замечательными художниками. Они были поклонниками тогда новомодных течений и ездили учиться не в Италию, а в Париж, и привезли с собой оттуда массу копий картин, рисунков, гравюр.
Мы разочарованно выдохнули:
-- Копии!
А зря. Мне кажется, вся эта погоня за подлинниками массы искусствоведов, которые пытаются всеми доступными при современной технике средствами отличить настоящие полотна от копий и подделок -- все это существует во имя жадности наворовавших денег миллионеров. Покупая за большие деньги картину, они хотят быть ее уникальными обладателями. А то, что подлинники подчас уступают копиями, а реплики великих мастеров уступают созданным ими же самими -- это медицинский факт. Возьмите, пресловутых "Грачей прилетели". Художник ради заработка столько их нарисовал, что многие из этих подлинников, которым обладает, наверное, любой русский провинциальный музей -- это жалкая мазня, повторение той знаменитой картины, которая хранится в Третьяковке.
-- Тем более, что часто и подлинник-то неподлинный, -- подтвердил мою мысль Югаткин. -- Рубенс, Тинторетто, Веласкес -- каждый из них организовал в свое время целую мастерскую. Они намечали сюжет, разрабатывали технику, а уже ученики по заданным лекалам "создавали картину".
Не будь этой глупой возни с подлинниками, шедевры могли бы быть в каждом крупном городе, в каждом музее.
-- Вы правы, -- согласился Югаткин. -- Именно так многие меценаты, тот же король Карл I, поставили производство шедевров на поток. Поручал художникам ездить по европейским дворам и копировать знаменитые картины. А все картины Ван Дейка придворные художники скопировали по нескольку раз, причем под присмотром самого Ван Дейка. Знаменитый вандейковский портрет Карла I погиб при пожаре, а ныне известный по Дрезденской галерее -- это как раз одна из таких копий. Так что: пусть говорят что хотят -- мои Сезанн, Матисс, Мане кисти особенно Курзина и Никитина -- это самые настоящие подлинники.
3. Прилетел из Москвы Валерий Золотухин и сразу заявился к Кудинову. Мигом организовалось застолье: молодец все же Раиса Васильевна -- его жена. Мы сидели, бодались по нашим писательским делам, и никаких пьянок-гулянок и в мыслях не было. А тут сразу, с бухты-барахты, у нее все готово и стол накрыт как скатерть-самобранка.
Выпили, и пошли печки-лавочки в трехкомнатной квартире, в самом центре Барнаула. Больше всего о делах литературных, театральных и киношных, под заунывный мотив, как нелегко и сложно живется в нынешнем мире художнику -- писателю, актеру, певцу...
-- Но как сложно было бы жить в этом мире -- не будь художников, -- пафосно возвестил Тихонов.
Не могли, естественно, не коснуться и Высоцкого. Золотухин вяло поковырял вилкой в грибах -- зараза, грибы-то первый сорт:
-- Знаете, сейчас все еще свежо, открыто... И толков, перетолков разных, ликований и негодований о Высоцком столько, что мне бы и не хотелось вплескивать свою ложку дегтя или бочку меда... успею еще прокукарекать и я, -- усмехнулся и тут же нахмурился. -- Одно скажу: не надо только считать, как это многим кажется, что гибель Высоцкого впрямую связана с коварными происками скрытых и открытых его врагов, всей нашей системы, создавшей вокруг своего певца и поэта столь тягостную, невыносимую атмосферу, в которой он задохнулся...
-- А разве это не так? -- поднырнул Тихонов.
-- Так и не так. Он жил в той же атмосфере, в какой и мы все живем -- и не больше. Разница лишь в том, что душа у него была шире и нерв тоньше -- потому и мир он воспринимал иначе, глубже, наверное, и пел иначе -- не голосом, а сердцем.. А бедным и несчастным, как это считают иные "плакальщики" и запоздалые жалельщики, Высоцкий никогда не был, уж мне-то поверьте, я это знаю из первых рук. И уверяю вас, он был счастливым и богатым человеком -- у него были театр и кино, отличные роли, он хотел сыграть и сыграл Гамлета, у него было много друзей, большая любовь к Марине Влади, и он мог почти в любое время сорваться и улететь к ней в Париж, потому что и невыездным Владимир Высоцкий не был, и загнанным тоже не был...
-- Пить надо было меньше. Тогда может быть и не загнала бы его жизнь. -- вставил я и выпил кстати.
-- О себе он слишком много писал, -- сказал Сергеев.
-- Так это он не только о себе, но и о нас всех, -- не услышал меня Золотухин.
-- О растерянности многих из нас, -- снова я. -- Хоть и корчил из себя хемингуэевского героя. Кстати, все герои Хемингуэя -- это не крутые мужики, а неврастеники. Но на их англосаксонский лад в стоическом духе. Высоцкий, мне кажется был таким же. Чеховский неврастеник по сути, который напялил на себя робу оторви-мужика вместе с полублатным жаргоном.
Разговор еще шел долго, но со своих точек зрения, которые, в общем-то аккумулировали взгляд на творчество Высоцкого нашего общества, так никто и не уступил.
4. Когда я стал редактором издательства нашего университета я был, как говорили раньше, на седьмом небе от счастья, или, как говорят теперь, радости были полные штаны. Еще бы я был допущен, пусть и несколько сбоку, но в литературу.
От неприятных сторонах профессии я как-то не думал. А они вскрылись и весьма быстро. Буквально через месяц или два после начала моей карьеры вызывает меня к себе проректор по науке -- именно он курировал издательство университета, а директор был фигурой чисто хозяйственной, в все его усилия были направлены на изобретение и прокручивание способов воровства бумаги в типографии.
-- Прочитал я вот твою статью. Интересно пишешь, очень интересно. Но...
Это была статья с обзором алтайской поэзии на модную тогда деревенскую тему и по большей части нападала на Владимира Лукича Казакова, местного поэта. В альманахе показали эту статью Казакову, тот буркнул что-то на счет литературстующих студентиков, и его нежелательный отзыв был достаточен, чтобы краевой альманах статью не принял: это такое в советской литературе было правило: если какого-то автора критиковали, критику обязательно показывали авторами на предмет согласия с ней (исключения допускались только, когда критика инспирировалась партийными органами).
Однако, как оказалось, хоть и не опубликованная, статья моя читалась и даже ходила по рукам, и вот дошла до проректора университета.
-- ты уж выбирай что-нибудь одно. Или пиши или работай редактором. Tertuim non datur. Если редакторы будут писать, то у издательства не окажется писателей, а у писателей читателей.
Я подчинился, но в душе был глубоко обижен. Теперь с багажом прожитого опыта, я полагаю, что проректор был прав, и состояние современной литературы печальным образом подтверждают эту правоту. Сегодня все журналы и издательства по существу являются семейными подрядами редакторов. Они сами издают и сами же публикуются в своих изданиях.
Как -то провел небольшое исследование на эту тему -- я люблю подобные мини-исследования, не претендующие на научный труд, но содержащие гораздо больше информации, чем нынешние монографии и сборники: -- о совмещении в одном лице издателя и автора. Чемпионом здесь оказалась "Иностранная литература" -- все статьи и переводы выполнялись либо главным редактором и членами его семейства, либо преподаватели РГТУ, где он является проректором. Небольшое исключение могут составлять авторы коротких рецензий, да и то только потому, что сведения о них не приводятся. Второе место я отдал "Вопросам литературы". Здесь круг допущенных авторов был ополовинен между главным редактором Шайтановым и одним из членов редколлегии Луковым и их родственниками и коллегами.
И получается, что у нынешних редакций есть редакторы, но нет писателей, а у журналов нет ни писателей ни читателей. А оно им надо: иметь писателей и читателей.
5. -- Папа Христозопуло, привет.
-- А, Чикачков Большой Змей, -- улыбнулся я.
Это мы, бывшие выпускники Политехнического, обменявшись студенческими прозвищами, встретились в хозяйственном магазине, который теперь размещается в бывшем заводоуправлении Котельного завода. Само заводоуправление с некогда мощным конструкторским бюро ютится в этом же здании, не занимая даже целого этажа.
Поговорили о заводских делах. Чикачков Большой Змей теперь главный инженер на заводе, а два наших одногруппника здесь же работают главными конструкторами. Заметьте, я вовсе не хвастаюсь, фикстулю, как говорили в годы нашей юности, своими знакомыми. Если раньше главный инженер был фигурой городского, а главный конструктор -- Николай Васильевич Павлов -- и союзного масштаба, то ныне эти должности девальвировать не хуже звания профессора и доктора наук, которых только в одном нашем университете насчитывается в диапазоне 150 человек.
Не говоря уже о том, что на заводе по главных конструктора и три главных инженера, у каждого в распоряжении не более 15-20 человек, да и то, уточнил Чикачков, только три инженера, а остальные сантехники да разнорабочие.
-- Да и зарплата, конечно, повыше чем у вашего профессора, но тоже не ахти: машину могу себе позволить купить, а вот коттедж строю уже 15 лет и все достроить не могу: только поднакопишь денег, а цены прыг в очередной раз и копи снова. Если бы не коттедж давно бы на пенсию ушел.
И тут же добавил:
-- И чтобы я делал на пенсии? Всю жизнь на заводе. У меня всего одна запись в трудовой книжке: принят на завод такого-то числа такого-то года, а дальше: командирован на учебу, переведен туда-то, получил звание "Заслуженный энергетик СССР".
Таким он был всегда Чикачков Большой Змей, патриотом до мозга костей.
Однажды еще студентами, мы сидели теплым майским утром, когда листья свеже зеленые, все цветет и только что распустилась яблоня, а черемуха начала увядать в любимом скверике перед институтом, рядом с уродом Ползуновым (уродом не инженером Ползуновым, а уродом-памятником) и вели оживленную беседу о том о сем.
-- Плохой из меня коммунист, -- вздохнул Сергей. Он, старше нас на пяток лет тогда уже прошел армию, был старостой в группе и членом партии, один из немногих на курсе. -- Вот встречусь с западным философом-идеалистом, а опровергнуть его не смогу.
"Мы так и прыснули со смехом" на полуавтомате набрал я, потом стер набранное, а потом, подумав снова восстановил. Конечно, мы бы прыснули со смеху, если бы этот разговор шел между нами сейчас, а тогда все это воспринималось на полном серьезе. В вузах обязательно преподавался курс марксистко-ленинской философии с обязательным и довольно внушительным разделом "Критика буржуазных философских систем". И почему-то считалось, что это самая передовая и действенная система человеческого мышления. Благодаря ей мы можем противостоять всем проискам западной вражеской пропаганды, ибо мы и умнее, и лучше "их", то есть тех кто на Западе. И не потому что мы умнее или лучше от природы, а просто потому что мы владеем передовой идеологией.
Так было.