Дятел пищалкой детской тешит осень: «Не плачь, не плачь, не плачь.!» А та не может остановиться никак. Канючит, пачкает воду в лужах, покрывает лаком ввечеру: стволы, незрячие фонарные столбы, столы во дворе. Осенью их как-то особенно много.
Летом вокруг снуют муравьями люди, и столы подставляют спины: то истощённой и равнодушной уже ко всему вкусной, просолившейся на семи ветрах рыбке, укутанной в завтрашнюю газету, то щекотному движению игрушечных колёс в мятой ладошке, то забытому букету... Сколь там цветов? Чёт или нечет? Лучше бы так, второе. А ещё - не рвали бы за зря. Пусть бы их, жили. Тревожили ароматами пчёл да шмелей. Радовали бы со стороны.
И осень, рассеявшись только от грустных дум своих, вновь принимается ныть, вторя ветру.
Синица продрогла. переминается с ноги на крыло у окошка. Заглядывает внутрь, прижимаясь щекой к стеклу. Но не стучит. Не от того, что сыта. Сил потерпеть... Есть ещё. Немного.
И ты подходишь к окну ближе, и смотришь ей в глаза. Они такие... милые, босые, усталые уже от холода. В них нет ни надежды, не мольбы. Даже вопроса нет! Одно лишь воспоминание: тут вроде кормят, если совсем невмоготу. И ты спрашиваешь у неё совета:
- Что, уже пора? - хотя видишь и сам, что пора.
И одеваешься наскоро, достаёшь припрятанное зерно и выходишь, радуясь той сытости, что доставляешь скромным своим соседям. Той возможности дожить до весны, до которой, ох как ещё далеко...
Осень шмыгает носом и перестаёт рыдать. Не к чему ей теперь. Не о чем. А мы-то ... судили! Мол, - просто так, плакса. А она всё по делу, всё поделом.