Ошибка — непреднамеренное, забывчивое отклонение от правильных действий, поступков, мыслей, разница между ожидаемой или измеренной и реальной величиной. (Из Википедии)
Ложь — сознательное высказывание, заведомо не соответствующее истине. (Из Википедии)
ДЛЯ ЧЕГО? Глава 9. О зависти и Шаламове
"Ах, Лёва, Лёва. Я-то — равновесно выдержал свой внешний жизненный успех, а вот ты — не выдержал моего. И своего. На том мы со Львом и раззнались. Горько". Эта вырванная из контекста цитата, видимо, должна была добавить еще черной краски в образ известного писателя. Но у Солженицын была веская причина для разрыва с Копелевым. Панин и Копелев, друзья по шарашке, были старше его на 6-7 лет и привыкли относиться к нему как к младшему и как бы ведомому. Такое отношение осталось у друзей на много лет и тогда, когда они освободились. Лев помог ему с напечатанием "Ивана Денисовича".
Копелева как друга писателя считали в московской общественности самым осведомлённым о планах и поступках писателя человеком. Но Солженицын, понимая, что они идейно расходятся и убедившись в большой открытости Копелева, стал скрывать от него свою работу над "Архипелагом" и подготовку публицистических работ («Из-под глыб», «Мир и насилие»). Это вызвало гнев Копелева. В «Письме вождям», прочитанным им уже после высылки Солженицына, он увидел измену либерализму, стал обвинять писателя в крайнем русском национализме, который ужаснее большевизма, называл его черносотенцем, монархистом, теократом. Солженицын оправдывал Копелева тем, что тот обескуражен и ревнует, не знает об Александре ничего и не может подсказать с кем ему на Западе дружить, а кого чураться.
На Западе Лев воспринимался как авторитетнейший истолкователь советской жизни и «самый же близкий» к Солженицыну человек, все мнения Копелева передавались на Запад и утверждались там в интеллигенции, литературоведении и печати. Копелев в своем раздражении дошел до грубых оскорблений, охарактеризовал «Красное Колесо» как "черносотенную сказку о жидомасонском завоевании" и стал рассказывать, что Солженицын, говорит и пишет не о своих подлинных мыслях, но только то, что считает необходимым «внушить народу и вождям». Генриху Бёллю пересказал еще непереведенных "Наших плюралистов" так, что тот унес и в могилу представление о Солженицыне как о враге всякого разнообразия мнений и свободы их. Этого простить Копелеву писатель не мог и прекратил переписку с ним, сожалея о том, что "ладная тюремная дружба — и вот так вздорно, ревниво, ничтожно рухнула" (43).
Это вполне объяснимо. Солженицын познакомился с Беллем в 1962 году. Их гуманитарные позиции были схожи. Бёлль вывез рукописи Солженицына на Запад, где они были опубликованы. Он решительно выступал против травли Солженицына в СССР и встречал высланного из страны писателя во Франкфуртском аэропорту. Первые два дня на немецкой земле Солженицын провёл в доме Бёлля. (27). Мнением Белля Солженицын дорожил, а Копелев его попросту оклеветал перед другом.
По разным причинам изменили свое мнение о Солженицыне некоторые бывшие поклонники и друзья, и зависть среди них стоит не на последнем месте. Владимир Войнович подписал в 1967г. телеграмму в поддержку письма А. И. Солженицына четвертому съезду писателей, вместе с Галичем, Максимовым, Сахаровыми Шафаревичем выступил с Заявлением от 5 января 1974г. в поддержку Солженицына против его преследования. Слава Солженицына росла, а мнение Войновича о нем ухудшилось.
В 2002г. он выпустил книгу, посвященную Александру Солженицыну "Портрет на фоне мифа", в которой упрекал автора «Архипелага» в антисемитизме и то, что он, защищая русских, «постоянно оскорбляет всех остальных и сам этого не сознаёт». Он так же утверждал, что после «Августа Четырнадцатого» Солженицын начал писать неинтересно, и чтение «Красного колеса» — это «работа только для очень трудолюбивых». Были критики, которые поддержали такую точку зрения писателя, однако большинство критиков "Портрета" увидели стремление автора превознести себя и собственные произведения, исказил позицию оппонента, что он обижен и эмоций у него больше, чем фактов, что он помогает созданию нового мифа о Солженицыне и просит коллегу "потесниться" (50).
И Шаламову ничто человеческое не чуждо - свидетельствуют воспоминания Солженицына от 1986 года, дополненные в 1995 и 1998 годах, Ирины Павловны Сиротинской, близкого друга Варлама Тихоновича, архивиста и литературоведа, правопреемника, хранителя и публикатора его наследия, а также его лагерного друга Бориса Лесняка.
Солженицын не дожил до этого видеофильма, но ему известно было отношение Шаламова к нему из воспоминаний И.П. Сиротинской (И.П.), опубликованных в 1995г., "Из дневников В. Шаламова".
Неожиданно для себя, он узнает, что Шаламов его ненавидел, называл "дельцом", объясняя свой отказ от соавторства по "Архипелагу": "Почему я не считаю возможным личное моё сотрудничество с Солженицыным? Прежде всего потому, что я надеюсь сказать своё личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого в общем-то дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына".
"Да неужели же к моей борьбе с советским режимом, никогда ни малейшей сделки с ним, ни отречения от своего написанного, — подходит слово "делец"? " - с болью возражает Солженицын своему, как считал когда-то, собрату по перу. О деньгах, которыми его упрекает Шаламов, разговора он не помнит, но и виноватым себя не чувствует: "Как мог я (нищий провинциальный учитель) принять гонорар за публикацию “Ивана Денисовича”? Что за нелепость? (Отдав миллионные гонорары за “Архипелаг” в фонд помощи зэкам, я себя упрекнуть никак не могу.) А сам Шаламов, за публикации своих лагерных стихов — разве не брал гонораров? И кто его упрекнёт?" Но Ирина Павловна настаивает: Шаламов имеет в виду, конечно, не гонорар. Это — деньги за «пророческую деятельность», которые идут «не из-за границы», как заверял Солженицын. Шаламов считал, что уж ежели имеешь претензию быть пророком, денег брать нельзя, они связывают твою свободу и посягают на твои слова" (46).
Я искала, но не нашла более подробных сведений о "пророческой деятельности" Солженицына. У Сиротинской - это ничем не подкрепленные слова. Может эти фантазии возникли у Шаламова? Она сама пишет, что он был суеверен. (46) Лесняк к суеверию добавляет, что Шаламов еще и хиромантию знал, гадал по руке (47).
В 1998-99 годах Сиротинская от имени Шаламова продолжает упрекать Солженицына. Она в рубрике "Разрозненные записи <1962 — 1964>" приводит записанный Шаламовым разговор с “новым знакомым”, который, "быстро перебирая небольшими пальчиками" машинопись рассказов Шаламова, наставляет его: "в Америку посылать этого не надо", "не верить в Бога" — нельзя "добиться успеха на Западе"; и ещё: "Александр Трифонович не любит слова "кулак". Поэтому я всё, всё, что напоминает о кулаках, вычеркнул из Ваших рукописей, Варлам Тихонович". Шаламов не называет имени "нового знакомого", но Сиротинская уверенно заявляет, что это - Солженицын.
Солженицын возмущен: архивист, предоставив публике из архива лишь «разрозненные записи», напечатанные в неизвестном порядке, перетолковывает их произвольно, ссылаясь на устные, к тому же годами позже, разговоры с Шаламовым. Он заверяет: "Не только не было никогда, но и быть не могло, чтобы я «черкал» рукописи Шаламова, да еще говорил с ним «наставительно». Разговор о том с непоименованным собеседником Сиротинская бездоказательно, но упорно пытается приписать мне". Ему больно узнавать из записей Варлам Шаламов, прожившего страшную жизнь, как он был терзаем горечью, завистью, озлоблением. "К чести его, — он не давал им при жизни брать верх, выплёскиваться вовне. Какая же злая судьба, что теперь каждое новое выступление владелицы его архива Сиротинской — старается лишить его победы в той мучительной борьбе".
Из воспоминаний Сиротинской, Солженицын увидел, что озлобление Шаламова настойчиво росло: "Уже — и рак я “придумал” (и Твардовский было “придумал”, но доказал смертью…). И за границу почему не поехал — “боялся встречи с Западом”. И то, что я свою лагерную стихотворную повесть сам не печатаю по её несовершенству, — тоже мне в вину… И помощь ему предлагал — тоже в вину". По пренебрежительным отзывам и к другим писателям Солженицын понял, что тяжко было Варламу, в одинокие предсмертные годы он не выдержал неудач и несчастий.
Солженицын рассказывает о своем недолгом знакомстве с Шаламовым. Познакомились они во время его громкого успеха в связи с изданием повести "Один день Ивана Денисовича". Шаламова в то время преследовали неудачи. Его рассказы лежали в “Новом мире” задолго до публикации “Ивана Денисовича”. Чуть ли не с 1958 года лежали в редакции “Советского писателя” “Колымские рассказы”. Все рассказа вернули автору с двумя только отрицательными рецензиями. Солженицын понимал, что Шаламову от первого появления "Ивана Денисовича" было тяжело: он, заслуженный лагерник, прошедший все муки ада, не первый вышел с громкой лагерной темой. "Но — тогда он не дал в себе развиться зависти, обиде, держал себя благородно".
Он вызвался помочь Шаламову, передать подборку стихов Твардовскому. Но Твардовскому они не понравились, и он выразил неудовольствие посредничеством Солженицына.
В ноябре 1962 г. Варлам Шаламов написал в Рязань длинное письмо Солженицыну с подробным разбором повести "один день Ивана Денисовича" и восторженными отзывами. А главное - Шаламов делился с Солженицыным общими лагерно-литературными чувствами. Эти чувства объединяли их, они стали общаться. Солженицын с мая 1963 года вел записи их встреч. Это были, в основном, литературные суждения Шаламова.
Солженицын бывал у Шаламова, видел его бытовую неустроенность: окно в комнатушке В.Т. всегда было наглухо закрыто, форточки не откроешь, т.к. выходило на шумное шоссе с постоянным перегаром грузовиков. Ему было жалко, что В.Т. лишен тишины и воздуха, он пригласил его осенью 1963 года приехать поработать к себе в Солотчу недельку. И он охотно приехал. Избушка, которую снимал А.И., не имела отдельных комнат, Шаламову был предложен, светлый, с отдельным окном угол, с кроватью и маленьким столиком. Солженицын ценил тишину и чистый воздух, да чтобы не мешали работать с утра до вечера. Шаламов же предполагал, что вторую половину дня они будут проводить в длинных литературных разговорах. При своем 16-тичасовом дне Солженицын уклонялся от таких разговоров. Размолвки не было, но Шаламову стала понятна их несовместимость, и он через два дня уехал.
30-того августа 1964 года Солженицын предложил Шаламову стать соавтором в написании романа "Архипелаг Гулаг", тот отказался: "Я хочу иметь гарантию, для кого пишу". "Зачем я буду это писать? Какая разница, что я напишу — и это будет лежать в каком-нибудь другом месте?"
Он знал, что эту книгу в СССР не издадут. Солженицын понял, что мысль об известности, видимо, сильно занимала его. В.Т. верил, что его час придет и право на такую надежду у него было, считал Солженицын. Впоследствии Солженицын был рад его отказу: работая вместе они бы загубили книгу, так как у каждого из них был свой индивидуальный стиль письма, а, главное, - слишком разные взгляды на русскую, советскую историю.
После провала архива Солженицына в сентябре 1965 начались годы его травли и борьбы с партаппаратом, и они уже не виделись, но переписывались еще некоторое время.
В феврале 1972 года в Литературной газете он увидел в черной рамке, как будто Шаламов умер, его отречение от "Колымских рассказов". Шаламов, как "...честный советский гражданин, хорошо отдающий себе отчёт в значении XX съезда коммунистической партии" заявлял "зловонным журнальчикам (эмигрантским), что "проблематика "Колымских рассказов" давно снята жизнью. Солженицын был поражен: проблематика не снята, а Шаламов отрекся от дела всей своей жизни. Об этом он написал в самиздате и в "Архипелаге": "Жестокий конец, как вся лагерная и послелагерная жизнь Шаламова. Да и — как устоявшееся выражение его худого желвачного лица при чуть уже безумноватых глазах. Пополнил он ряд самых трагических фигур нашей литературы" (44) (45). Сиротинская оскорблена за любимого человека: не "безумноватые глаза" у него были в 1965 году, своим ясным проницательным взглядом он видел дельца Солженицына насквозь. Ослеп только в 1981г. (46).
Может и права И.П. относительно ясного взгляда писателя. Он объяснил, почему в свои 65 лет читает и ходит без очков необычным устройством глаз: правый близорукий, а левый дальнозоркий. Зрение его не корригируется очками (48).
Про "безумноватые глаза" Солженицын, видимо, не зря упомянул. Лесняк вспоминает: "Когда странности Варлама стали бросаться в глаза, мы с Пантюховым обменялись тревожными письмами. Наблюдения наши и оценки совпали" (47).
Впечатление от отречения Шаламова от своих рассказов у Лесняка было таким же, как и у Солженицына. Он, как и Солженицын, увидел в "Литературной газете" письмо Шаламова, напечатанное в черной рамочке, но только не поверил, что Варлам Тихонович добровольно написал это письмо, о посчитал, что "над Варламом учинено еще одно насилие, грубое и жестокое". Однако при встрече, Шаламов разубедил его: "Ты не думай, что кто-то заставил меня подписать это письмо. Жизнь меня заставила сделать это. А как ты считаешь, я могу прожить на семьдесят рублей пенсии? После напечатания рассказов в “Посеве” двери всех московских редакций для меня оказались закрытыми. Стоило мне зайти в любую редакцию, как я слышал: “Ну что вам, Варлам Тихонович, наши рубли! Вы теперь человек богатый, валютой получаете…” Мне не верили, что, кроме бессонницы, я не получил ничего. Пустили, сволочи, рассказы в розлив и на вынос. Если бы напечатали книгой! Был бы другой разговор… А то по одному-два рассказа. И книги нет, и здесь все дороги закрыты".
Не скрывал Лесняк истинное состояние здоровья писателя. В шестидесятые годы В. Т. начал резко терять слух, нарушилась координация движений: болезнь Меньера и склеротические изменения вестибулярного аппарата прогрессировали. Были случаи, когда В. Т. терял равновесие и падал. Несколько раз в метро его поднимали и отправляли в вытрезвитель. Позже он заручился врачебной справкой, заверенной печатями, и она облегчила ему жизнь. Кроме того, у него был нарушен сон. Он привык к снотворному "Нембутал", которое отпускалось строго по рецепту врача. Из-за привыкания он увеличивал себе дозы и у него возникли проблемы с приобретением препарата. Жена Лесняка, Н.В. Савоева, та, которая спасала Шаламова в колымском лагере, пока работала хирургом в Магадане, присылала ему лекарство или рецепты на него.
Болезни заметно изменили В. Т. (в шестидесятые, семидесятые годы). По словам его второй жены "Характер его стал несносен. Он подозрителен, всегда раздражен, нетерпим ко всем и всему, что противоречит его представлениям и желаниям. Он терроризирует продавщиц магазинов ближайшей округи: перевешивает продукты, тщательно пересчитывает сдачу, пишет жалобы во все инстанции. Замкнут, озлоблен, груб".
В. Т. получил отдельную комнату в коммунальной квартире, но беспокойство его не оставило: он был уверен, что все его новые соседи - стукачи, специально к нему приставленные, за каждым его шагом следят, телефон прослушивается и, возможно, комната тоже. Когда он хотел поговорить с Лесняком "без свидетелей" они выходили на улицу, и бродили по боткинским проездам и переулкам (47).
Ирина Павловна согласна с тем, что письмо Шаламова преследовало корыстные цели, но здесь же оправдывает его, припоминая Солженицыну и Лесняку какие-то их собственные грехи. Лесняк для нее - мелкий, себялюбивый человек, возомнивший себя писателем уровня Шаламова.
Сиротинская, может и невольно, но во многом подтверждает правоту Солженицына, сомневающегося в некоторых моментах ее воспоминаний о Шаламове. Она только в 1981 году стала вести записи того, что сказал Шаламов, его стихов и что вспомнила сама. Состояние его было таково, что много он ей сказать не мог. "Он глух, слеп, тело его с трудом держит равновесие. Язык с трудом повинуется. Даже лежа он чувствует, что мир вокруг гудит и качается". "Он диктовал мне стихи, прорвавшиеся к нему сквозь неустойчивую, глухую темноту мира, сквозь косноязычие и скудеющую память" Умер Шаламов 17 января 1982 г. И.П. признается: "Воспоминания писать очень трудно. Во-первых, помнишь все как бы вспышками-кусками. Что-то яркое, порой пустяки — запомнилось до мелочи, до интонации, до жеста, а от иного важного, главного остается общее впечатление, эмоциональное ощущение какое-то, трудно переводимое в слова".
За короткое время у нее получилось заполнить записями 2 толстые тетради, вряд ли много он сам мог наговорить. На мой взгляд, в мемуарах много ничего не значащих мелочей, но, возможно, важных для автора. Присутствуют в них и эмоции мемуаристки, пытающей защитить своего кумира от критических замечаний. Часто доводы, приводимые ею в защиту писателя, ею самою же опровергаются в других высказываниях о нем.
И.П. убеждена: то, что она представила читателю в своих мемуарах дает представление о незаурядной личности талантливого писателя, его противоречивой натуре. В течение 16-ти лет она была близким другом Шаламова, любила его. Характеристика, которую ему дала И.П. намного полнее солженицынской.
В ее глазах Шаламов неизмеримо выше Солженицына: "В разных войнах они участвовали: Солженицын — с советской бюрократией, Шаламов — с мировым злом". Она " высоко ставила В. Т. и как писателя, и как человека" "Солженицын... писатель традиционный и «новой прозы» Шаламова, движимой совсем иными художественными средствами, понять не мог".
"Варлам Тихонович с резким неприятием относился к толстовской традиции в русской литературе. Он считал, что Толстой увел русскую прозу с пути Пушкина, Гоголя".
"В русской прозе современной сильнее других, пожалуй, классическая толстовская традиция. Солженицын — весь в этой традиции. Безусловно, очень почтенная и почитаемая традиция. И критики к ней приспособились...".
Сиротинская недовольна тем, что В. Войнович и Л. Чуковская называют его прозу просто очерками. Она считает, что они не сумели прочесть его: его надо не просто прочесть глазами, но пережить, перечувствовать сердцем. Однако сама говорит, что к 1973 году проза его иссякла, "а стихи все реже ... сохраняли крепость настоящей поэзии". Она видит "Косноязычие шамана присуще порой его стихам — что-то с трудом пробивается в мысль, в слово, что-то, едва переводимое в слова".
Она верит слухам о сотрудничестве Солженицына - Ветрова с КГБ, уверена, что Шаламов неподкупен: "Нет, бригадиром я не стану, «лучше, думаю, умру». (В. Т.) Из Варлама — не сделали ни бригадира, ни доносчика. Он презирал компромиссы и помощь «прогрессивного человечества» в России и на Западе, ибо ведь и за такую помощь надо платить — облегчить жестокую лагерную правду, не говорить правду вообще о людской природе, а только ту ее частицу, что пригодна для политических манипуляций".
Бригадиром он не стал, но был рад случаю получить медицинское образование, благодаря чему выжил на Колыме - признает Ирина Павловна. Рассказав о его бескомпромиссности, мемуаристка добавляет: "В. Т. ясно чувствовал этот ветер времени, всегда дувший ему навстречу. Но порой порыв слабел, словно забывая его, и В. Т. не упускал возможности что-то сделать для своего спасения, для своей работы...Он говорил: "Когда попадаешь в полосу неудач, сиди и не предпринимай ничего, когда же подует попутный ветер — действуй, соглашайся на все предложения"".
Несмотря на свое восхищение кумиром, Сиротинская не скрывает и его отрицательных черт.
" Честолюбец — цепкий, стремящийся укрепиться в жизни, вырваться к славе, бессмертию. Эгоцентрик".
"Жалкий, злой калека, непоправимо раздавленная душа". " Маленький беззащитный мальчик, жаждущий тепла, забот, сердечного участия".
" ... он очень резок, чуть что не по нему, с лестницы спустит".
Он считал, что надо жить так, " как сказано в десяти заповедях. ... он добавил одиннадцатую заповедь — не учи. Не учи жить другого". " А свою одиннадцатую заповедь ему самому случалось часто нарушать. Его убеждения всегда были окрашены страстью в яркие, контрастные тона. Полутона — не его стихия. И он не просто говорил, думал вслух — он учил, проповедовал, пророчествовал. Был в нем Аввакумов дух непримиримости, нетерпимости".
Он убежден, что стариков и детей должно всецело опекать государство. "Ни у одного поколения нет долга перед другим! — яростно размахивая руками, утверждал он. — Родился ребенок — в детский дом его!"
Для него характерны: "Серьезность до последней мелочи. Полное отсутствие чувства юмора. Суеверный".
"Пастернак — величайшая поэтическая вершина XX века". Но к 1966 году "Будда-человек был уже повержен с пьедестала": "Я хотел сделать из него пророка, но это мне не удалось". "Плащ героя, пророка и Бога был Пастернаку не по плечу".
"В.Т. никогда не действовал половинчато. Рвать — так сразу и навсегда". Он порвал отношения с Г.И. Гудзь, первой женой, с О.С. Неклюдовой, второй женой, С Н., Мандельштам, с Б.Н. Лесняком, своим колымским другом, с другими людьми.
По словам Сиротинской у Н.Я. Мандельштам он бывал, пока это было нужно для его работы, когда «нужность для работы» была в 1968 году исчерпана, он прекратил визиты, объяснив, что в том обществе не хватает благородства.
Шаламов ей рассказывал о своей любви к первой жене Г. И. Гудзь, хотя были у него в это время и другие очень сильные увлечения. Она с дочерью ждала его 17 лет. В июле 1956 года В.Т. был реабилитирован, ему было разрешено жить в Москве. 28 августа он написал жене письмо, где предложил ей расстаться, т. к. "пути наши слишком разошлись, и на их сближение нет никаких надежд". И по-деловому добавил: "Что есть у тебя из моих вещей (шуба, книжки, письма), сложи в мешок — я приеду как-либо (позвонив предварительно) и возьму. Лене я не пишу отдельно — за три года я не имел возможности поговорить с ней по душам. Поэтому и сейчас мне нечего ей сказать". Виновной в их расставании он считал жену: она не одобряла «Колымских рассказов», за работу над которыми он принялся сразу после возвращения с Колымы, но для него это было главным делом его жизни.
В 1979 году, тяжело больной, перед отправкой в дом инвалидов, он просил И.П.: "Привези, привези ко мне Галину. Скажи ей — мы вместе будем делать книжку. Это будет возращением". И.П. позвонила бывшей жене и дочери. Галина Игнатьевна поправлялась после инсульта и сказала, что приехать не может. Дочь ответила: "Я не знаю этого человека".
"С нотой пренебрежения говорил В.Т. о «покаянных письмах» Пастернака. Б.Л. не проявил душевной твердости, по словам В.Т. Если он пошел на публикацию романа на Западе, — надо было идти до конца. Либо ехать на Запад, либо дать оплеуху западному журналисту вместо интервью".
А в 1972 году сам, когда книжку "Московские облака" никак не сдавали в печать, написал покаянное письмо в "Литературную газету" с отречением от "Колымских рассказов". Заливался слезами от стыда, но быстро себя в своих глазах реабилитировал: "Для такого поступка мужества надо поболее, чем для интервью западному журналисту".
Краткий вариант этого письма в "ЛГ" был опубликован 23 февраля, а книжка "Московские облака" - сдана в набор 17 апреля 1972 года. "В 1973 году он вступил в Союз писателей СССР и смог получать литфондовские путевки в Коктебель и Ялту, которыми вплоть до осени 1978 года неукоснительно пользовался. Комфортабельная писательская жизнь произвела на него сильное и приятное впечатление".
Деньги он ценил "...за независимость, которую они дают. "Если слава придет ко мне без денег, я выгоню ее за дверь". Но правда и другое:
“И дружество и вражество,
Пока стихи со мной,
И нищенство, и княжество
Ценю ценой одной".
И.П. видела, что до конца дней своих он не потерял интереса ни к славе, ни к деньгам. Но " Из «золотого дождя» от изданий за рубежом на него не упало и капли, которая облегчила бы его старость".
Последней радостью для него была опубликованная в "Юности" подборка его старых стихов, и он гордо дарил этот журнал посетителям.
Мнения его о себе были противоположны. Иногда впадал в уничижение и говорил, что он неблагодарный, капризный, растоптанный человек, собравший себя из кусков. Он считал себя непоправимо искалеченным лагерем. Но больше он считал себя талантливым: "Я тот сапожник, рожденный, чтобы стать Наполеоном, как у Марка Твена. Я собирался стать Шекспиром. Лагерь все сломал". И.П. вспоминает, что как-то при нем она хорошо отозвалась о Домбровском, на что Шаламов обиделся и запальчиво ответил: "Я лучше всех людей!" Позже Ф. Ф. Сучков, друг Шаламова, обрадовал И.П., передав ей слова Домбровского "В лагерной прозе Шаламов первый, я — второй, Солженицын — третий".
Она довольна, что писатель не забыт: через пять лет после его смерти, в 1987 году, журналы начинают печатать его прозу, с 1989 года выходят книги. Раньше такие произведения напечатать нельзя было. Шаламов здесь опередил даже Солженицына с его громкой славой и финансовыми возможностями. И.П. пишет о посмертном "соперничестве" с Солженицыным - кто в конце концов "главнее", о том, что соперничали критики, суждения которых были поверхностны, концепции строились на двух-трех цитатах из произведений Шаламова (46).
Как-то неловко за этих "инженеров человеческих душ", толкающихся у пьедестала. На сайте Шаламов. Ру. очень активны сторонники Шаламова, хвалят его, критикуют Солженицына. Почитала В. В. Есипова. Он диссертацию защитил в негосударственном Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов на соискание учёной степени кандидата культурологии. В диссертации ссылается на воспоминания Решетовской и Сиротинской. Так что трудами своими и Солженицын, и Шаламов обеспечили возможность заработать немалому числу критиков.
Ирина Павловна возмущена воспоминаниями Б.Н. Лесняка о Шаламове. Эмоций много, но непонятно, с чем она не согласна. Читаю мемуары Лесняка "Мой Шаламов" и вижу, что его характеристика писателя не расходится с характеристикой Сиротинской, но дополняет ее. Он также, как и Сиротинская, характеризует Шаламова как человека страстного, погруженного в себя, не отягощенного ни излишней деликатностью, ни сентиментальностью. Писатель шел к своей цели, "жертвуя стоящими на пути, отбрасывая все, что не служило или мешало достижению этой цели". Человеком он был сложным, противоречивым меняющимся во времени. "Менялись его суждения, его принципы, менялись оценки, менялись и привязанности, если таковые были".
Борис ЛЕСНЯК познакомился с Шаламовым ранней весной 1944 г., когда работал фельдшером в центральной больнице Севлага. В этой больнице уже несколько месяцев с диагнозом “алиментарная дистрофия” и полиавитаминоз” находился Шаламов. Лесняк, тоже заключенный, понимал желание уже почти выздоровевшего Шаламова хоть как-то зацепиться в больнице и подольше не возвращаться в забой к тачке, кайлу и лопате. Он пообещал ему при возможности помочь.
Лесняк надеялся на главного врача больницы Н.В. Савоеву. Когда он находил среди доходяг людей умелых, работящих, она при возможности их трудоустраивала. Лесняк пишет, что трудоустроить Шаламова оказалось непросто: "Он люто ненавидел всякий физический труд. Не только подневольный, принудительный, лагерный — всякий. Это было его органическим свойством. Конторской работы в больнице не было. На какую бы хозяйственную работу его ни ставили, напарники на него жаловались. Он побывал в бригаде, которая занималась заготовкой дров, грибов, ягод для больницы, ловила рыбу, предназначенную тяжелобольным. Когда поспевал урожай, Шаламов был сторожем на при больничном большом огороде, где в августе уже созревали картофель, морковь, репа, капуста. Жил он в шалаше, мог ничего не делать круглые сутки, был сытым и всегда имел табачок (рядом с огородом проходила центральная колымская трасса). Был он в больнице и культоргом: ходил по палатам и читал больным лагерную многотиражную газету. Вместе с ним мы выпускали стенную газету больницы. Он больше писал, я оформлял, рисовал карикатуры, собирал материал. Кое-что из тех материалов у меня сохранилось по сей день".
Лесняка поражала поэтическая эрудиция, удивительная память на стихи. Ему было жаль этого талантливого человека, и он делал все, чтобы его возвращение на прииски, где люди быстро погибали. Шаламов пробыл в больнице до конца 1945 г. Получил два с лишним года передышки, отдыха, накопления сил, что было для того времени и тех мест немало, но ни в автобиографических записях, ни в “Колымских рассказах”, во многом биографичных, не фигурируют эти "два с лишком колымских лагерных года, где счет шел на дни, а иногда и часы".
Эту забывчивость Лесняк объясняет так: "В течение всей послелагерной жизни Варлам строил свою биографию, тщательно отбирая для нее подходящие факты, даты и краски. Иногда он позволял смещение во времени и событиях, отбрасывал то, что не украшало автопортрет, или привносил в него что-то. Два с лишним года, проведенные на Беличьей в тепле и покое (культорг больницы, читающий лагерную газету в палатах и выпускающий временами стенную газету), разрывали цепь непрерывных страданий и унижений. Вот почему в “Колымских рассказах” больница Севлага нигде ни разу не упоминается, разве что мельком в рассказе “Облава”. Этот рассказ написан достаточно близко к жизненной правде, но краски сильно сгущены. В нем повествуется, как в промывочный сезон администрация лагеря забирала для приисков здоровых людей из числа хозобслуги, санитаров и выздоравливающих больных. В рассказе его герой — Крист (читай — Шаламов) самовольно уходит от облавы в лес и там пережидает отъезд начальства. Автор умалчивает о том, что в действительности еще до приезда начальства в лес Криста отправила главврач, обычно узнававшая об “облавах” заблаговременно. Так она сберегала людей, на которых держалась больница, основной ее костяк. Крист не относился к этой категории, тем не менее главврач и его спасала от облав более двух лет, пока сама оставалась в этой больнице. Она причисляла его к тонкому и хрупкому социальному слою интеллигенции, который формирует культуру и нравственность народа. Рослый, но слабый физически Шаламов вряд ли выдержал бы вторично забой" (47).
Сиротинская, согласившись с тем, что Лесняк помог Шаламову задержаться в больнице, считает, что он пишет неправду. По ее мнению, он преуменьшил срок пребывания писателя в тяжелых условиях на прииске и угольных шахтах, а описывать презрительными словами отвращение к труду доходяги, которого этот труд убивает безнравственно.
Свои размышления о физическом труде Шаламов изложил в письме к Солженицыну (49). Он говорит о "высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего своему товарищу, особенно работать. Может, он болен, голоден, во много раз слабее тебя. Вот это умение поверить товарищу и есть самая высшая доблесть арестанта". Поэтому он не стал бригадиром и ни в какой конторе не работал ни дня. И еще он понял, что "в лагере убивает большая пайка, а не маленькая. Работаешь ты в забое — получаешь килограмм хлеба, лучшее питание, ларек и т. д. И умираешь. Работаешь дневальным, сапожником и получаешь пятьсот граммов, и живешь двадцать лет..."
Рассуждения может быть и верные, но, когда ты бережешь себя, увеличивается нагрузка на напарника, такого же подневольного доходягу.
Признав, что В. К. часто нарушал свою одиннадцатую заповедь, менял свои мнения и легко расставался с близкими людьми, Ирина Павловна почему-то никак не может согласиться с Лесняком в том, что слова Шаламова часто расходились с делом. Лесняк приводит высказывание В. Т.: “Ведь своего поведения я изменить не могу, я не буду доносить на такого же заключенного, как я сам, чем бы он ни занимался… Я не буду искать “полезных” знакомств, давать взятки” (рассказ “Сухим пайком”). Однако, сам "он искал и находил “полезные” знакомства. В лагере — хотя бы Сергей Лунин, потомок декабриста, Андрей Пантюхов, Нина Владимировна, я. Делал подношения: в Москве после лагеря носил редакционным дамам букетики цветов в портфеле и улыбался смущенно, объясняя мне, что такова жизнь".
Написал он и донос. Хирург Лунин ранее, в ущерб своим интересам, спас Шаламова от гнева и ненависти начальника участка, сделал для него много доброго "разве что не снабжал его табаком и хлебом ежедневно. Он сам был на лагерной пайке". "А Варлам ответил ему черной неблагодарностью: написал донос и облил грязью его имя в своих рассказах, выведя Лунина еще и махровым антисемитом".
Ирина Павловна негодует: подношения редакционным дамам цветов она не считает взяткой, а донос у нее называется докладной запиской на имя начальника больницы о нарушении дисциплины и медицинской этики Луниным.
У меня мелькнула мысль: почему бы ей не посчитать мифические доносы Солженицына-Ветрова рапортами руководству лагеря о нарушении лагерного режима некоторыми заключенными.
Лесняк познакомился с Шаламовым, когда тому было 36-37 лет и, общаясь с ним около 40 лет, неплохо изучил его характер: "Характер у Варлама Тихоновича, как я понял из прозы Шаламова и других публикаций, конечно, отцовский — он был честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Я затрудняюсь сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность".
О зависти к славе, ревности, мстительности Шаламов признается в своих рассказах. "В рассказе “Курсы” В. Т. о себе говорит: “Острейшее самолюбие росло во мне. Чужой отличный ответ на любом занятии я воспринимал как личное оскорбление, как обиду”". “Своим первоочередным долгом я считаю возвращение пощечин, а не подаяний. Такова моя натура, память, моя человеческая суть. Я все помню. Но хорошее я помню сто лет, а плохое — двести” (из “Воспоминаний разных лет”).
Об отце Шаламов писал в рассказе "Четвертая Вологда": “Чрезмерной душевной тонкости был чужд отец”; “Скромность отец не считал достоинством”; “Скрывать свое умение, свое превосходство отец не имел привычки”.
В этом же рассказе - о себе: “Мне все равно всюду было тесно, тесно было на сундуке, где я спал в детстве много лет, тесно в школе, в родном городе. Тесно было в Москве, тесно в университете. Тесно было в одиночке Бутырской тюрьмы. Мне все время казалось, что чего-то не сделал, не успел… Не сделал ничего для бессмертия, как двадцатилетний король Карлос у Шиллера”.
Он верил словам классной руководительницы: "Вы будете гордостью России, Шаламов”.
Из рассказа "В лагере нет виноватых" Лесняк приводит еще одну цитату, подтверждающую честолюбие, тщеславие Шаламова: "Ночью 1931 г. я стоял на берегу Вишеры и размышлял на важную, больную для меня тему: мне уже двадцать четыре года, а я еще ничего не сделал для бессмертия".
С годами резко менялось его отношение к людям, недавним его кумирам. "О Солженицыне, знакомство с которым так ему льстило еще недавно, он стал отзываться неприязненно. Он объяснял это тем, что позицию и поведение Солженицына считает авантюрными, что Александр Исаевич предлагал ему держаться активного единства и на этой почве произошел их полный разрыв".
Прежде он гордился перепиской с Пастернаком, "называл Пастернака поэтом милостью Божьей, самым значительным из современников и человеком высочайших достоинств", а "после смерти Бориса Леонидовича, он как-то между прочим бросил: "Вообще-то говоря, Пастернак не был столь выдающимся поэтом, каким некоторые пытаются его представить…" Ревновал к славе Анну Ахматову, с пренебрежением рассказывая о встрече с ней в 1964 году.
Лесняк с семьей до 1972 года жил в Магадане, с Шаламовым они переписывались. Он был в курсе его семейных дел, проблем с изданием Колымских рассказов, знал, как писались некоторые из этих рассказов. Лесняк посылал писателю справочную литературу, архивные документы, сведения об интересующих его людях. И еще - снотворные таблетки и рецепты на их приобретение. Но правила отпуска этих средств ужесточались, жена Лесняка поменяла место работы, а потом ушла на пенсию и больше не могла выполнять настойчивые и даже грубые требования Варлама Тихоновича. Поняв, что от них не получит желаемого, он перестал отвечать на письма.
Когда Лесняк по делам прилетал в Москву, они встречались, подолгу разговаривали. Но со временем Лесняк заметил, что Шаламов, приглашая его к себе, уделял ему несколько минут отговариваясь тем, что ему срочно надо спешить и они расходились в разные стороны. Был случай, когда он его не пустил дальше порога, объяснив, что у него посетитель, "с которым предстоит ему долгий и трудный деловой разговор. Просил извинить его и настаивал: "Ты приезжай, я всегда тебе рад. Но ты звони, пожалуйста, звони, Борис"".
К середине семидесятых годов Шаламов слышал так плохо, что перестал подходить к телефону, а без звонка просил не приезжать. Он жаловался на ухудшение здоровья, понижение трудоспособности, говорил, что нуждается в полной изоляции, чтобы никто не отвлекал его внимания: он дорожит оставшимся временем, чтобы успеть сделать хоть какую-то часть из задуманного.
Лесняк знал, что бесполезных знакомств Варлам не поддерживал. У него был принцип “не поддерживать старых знакомств, ибо они не несут свежей информации”. Переехав из Магадана в Москву, и не имея возможности связаться по телефону с давним другом, он несколько раз в году писал ему письма, в которых уверял его, что если он нуждается в помощи, то может рассчитывать на них. Ответов на письма они не получили, но по публикациям его произведений в печати понимали, что пока в их помощи не нуждается. Однако беспокоились, узнали от его соседей, что он находится в каком-то доме для престарелых. Нашли его местонахождение через Литфонд, но посетить не успели. 19 января 1982 года западное радио сообщило о его смерти. (47)
Ирина Павловна описывает каким был Шаламов в последние дни своей жизни: " Он лежал, сжавшись в маленький комок, чуть подрагивая, с открытыми незрячими глазами, с ежиком седых волос — без одеяла, на мокром матрасе. Простыни, пододеяльники он срывал, комкал и прятал под матрас — чтоб не украли. Полотенце завязывал на шее. Лагерные привычки вернулись к нему. На еду кидался жадно — чтоб никто не опередил. Здесь ему нравилось. «Здесь очень хорошо. — И очень серьезно, весомо: — Здесь хорошо кормят".
"Жизнь его подошла к концу. Страшная жизнь, раздробившая прекрасного, талантливого, страстного человека на кусочки… Он видел то, чего не видели мы, чего не должны видеть люди, чего не должно быть. И это отравило его навсегда. Тень лагерей настигла его. И кусочки личности, сцементированные волей и мужеством, распались" (46).
Невозможно без слез читать эти строки.
Лагерь, разрушивший его здоровье, он описал в первом письме Солженицыну: "В тридцать восьмом году убивали людей в забоях, в бараках. Нормированный рабочий день был четырнадцать часов, сутками держали на работе, и какой работе. Ведь лесоповал, бревнотаска Ижмы — такая работа — это мечта всех горнорабочих Колымы. Для помощи в уничтожении пятьдесят восьмой статьи были привлечены уголовники-рецидивисты, блатари, которых называли «друзьями народа», в отличие от врагов, которых засылали на Колыму безногих, слепых, стариков — без всяких медицинских барьеров, лишь бы были «спецуказания» Москвы. На градусник в 1938 году глядели, когда он достигал 56 градусов, в 1939-1947 — 52°, а после 1947 года — 46°. Все эти мои замечания, ясное дело, не умаляют ни художественной правды Вашей повести, ни той действительности, которая стоит за ними. Просто у меня другие оценки. Главное для меня в том, что лагерь 1938 года есть вершина всего страшного, отвратительного, растлевающего. Все остальные и военные годы, и послевоенные — страшно, но не могут идти ни в какое сравнение с 1938 годом... В настоящем лагере на Ижме утреннего супа хватало на час работы на морозе, а остальное время каждый работал лишь столько, чтобы согреться. И после обеда также хватало баланды только на час".
Он дает высокую оценку повести Солженицына, отмечает смелость автора, сумевшего донести до читателя правду: "Повесть эта для внимательного читателя — откровение в каждой ее фразе. Это первое, конечно, в нашей литературе произведение, обладающее и смелостью, и художественной правдой, и правдой пережитого, перечувствованного, — первое слово о том, о чем все говорят, но еще никто ничего не написал" (49).
Вот это - главное. Это объединяет Солженицына и Шаламова: они хотят донести миру о страшных советских лагерях, разрушающих человека.
В том же письме он пишет о тех, кто скрывает, искажает этот страшный период в истории СССР: "Вся Ваша повесть — это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперед. Все, кто умолчат об этом, исказят правду эту — подлецы".
Подлецы, старающиеся скрыть правду, до сих пор извлекают на свет мысли и чувства больного человека, которых он стыдился и прятал пока мог оценить свои поступки. Мерзко, кощунственно.
В. Шаламов и А. Солженицын. Фото из Интернета.
Продолжение http://proza.ru/2019/11/12/1911
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Видео "Кто Такой Солженицын Скандальная Правда О Писателе!"
2) Википедия "Потери в Великой отечественной войне"
3) Кремлевский самосуд: Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне Год выпуска: 1994. ISBN: 5-733-00044-9. Место издания: Москва. Издатель: Родина.
4) Википедия "Сталинские репрессии"
5) Википедия "Проблемы авторства текстов М.А. Шолохова"
6) Википедия "М.А. Шолохов"
7) Газета "Литературная Россия" № 2018 / 30, 10.08.2018, Рубрика: “Как это было”, автор: Вячеслав Огрызко "ПОСЛЕ СОВЕТА С ПОМОЩНИКОМ ХРУЩЁВА"
8) Письмо к IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей от 6 мая 1967г.
9) А. И. Солженицын "Бодался теленок с дубом"
10) Письмо «ВОЖДЯМ СОВЕТСКОГО СОЮЗА» от 5 сентября 1973 г.
11) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть первая (1974—1978), Глава 1 "Без прикрепы" // «Новый мир», 1998, № 9.
12) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть вторая (1979—1982), Глава 6 "Русская боль"// «Новый мир», 2000, № 9.
13) А. Солженицын "Один день Ивана Денисовича"
14) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть вторая (1979—1982), Глава ,8 "Еще заботаньки" // «Новый мир», 2000, № 9.
15) Сараскина Людмила " Александр Солженицын" ЛитМир - Электронная Библиотека
16) Сборник статей и документов "Слово пробивает себе дорогу" стр.59-62, 63-88
17) Википедия "Письмо группы советских писателей о Солженицыне и Сахарове от 31 августа 1973 года"
18) Википедия "Письмо сорока двух" от 5 октября 1993 года
19) Википедия "ВАСИЛЬ БЫКОВ"
20) Википедия "Олесь Гончар"
21) Русская историческая библиотека. "Солженицын, Александр Исаевич - биография и творчество. Глава - Кандидат на Ленинскую премию"
22) Русская историческая библиотека. "Солженицын, Александр Исаевич - биография и творчество. Глава "Возврат на родину произведений Солженицына"
23) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть первая (1974—1978), Главы 5 "Сквозь чад"// «Новый мир», 1999, № 2.
24) Вячеслава Огрызко "Что таят архивы о Солженицыне", "Литературная Россия" № 2018 / 14, 13.04.2018 "Особая позиция Константина Симонова"
25) Википедия "Письмо группы советских писателей о Солженицыне и Сахарове от 31 августа 1973 года"
26) Вячеслав Огрызко "Литературная Россия" № 2018 / 14, 13.04.2018 "Недовольство помощника Брежнева"
27) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть первая (1974—1978), Глава 4 "В Пяти ручьях" // «Новый мир», 1999, № 2.
28) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть вторая (1979—1982), Глава 7 "Тараканья рать" // «Новый мир», 2000, № 9.
29) Речь А. И. Солженицына в Вашингтоне, 30 июня 1975г. по приглашению АФТ - КПП (Американская Федерация Труда - Конгресса Производственных Профсоюзов).
30) Речь А.И. Солженицына в Нью-Йорке 9 июля 1975г. по приглашению АФТ-КПП
31) В. И. Ленин 1908 г. Уроки Коммуны. - ПСС, т. 16, с. 451-454.
32) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть первая (1974—1978), Глава 3 // «Новый мир», 1998, № 11
33) Википедия "Генри Киссинджер"
34) А. Солженицын "Наши плюралисты"
35) Н. Решетовская "В споре со временем". — М.: Изд-во АПН, 1975.
36) Н. М. Амосов "Голоса времени"
37) "Я-АПН-Солженицын (моя прижизненная реабилитация)")Решетовская 2004г. Изд. "Поверенный"
38). Ирина Антонова Ульяновская правда от 13 ноября 2015 г. Николай Ледовских: Вершина счастья - сыграть Солженицына)
39) Галина Вишневская. "Галина. История жизни"
40) Служили два товарища Автор: Юрий ПАНКОВ Газета "Совершенно секретно" 06.04.2016)
41) Решетовская Наталья Алексеевна "В круге последнем "RuLit стр.42
42) Виктор Тополянский статья "Дело Юдина" Журнал "Индекс/Досье на цензуру
43) А. Солженицын. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов: Очерки изгнания. Часть третья (1982—1987), Глава 11 // «Новый мир», 2001г., № 4
44) А Солженицын "С Варламом Шаламовым" Дневник писателя/"Новый мир" 1999 г., № 4
45) А. Солженицын «Новый Мир» 1999, №9. Рубрика “Из редакционной почты”
46) Ирина Сиротинская “Мой друг Варлам Шаламов. Долгие, долгие годы бесед”
47) Лесняк Борис Николаевич «Мой Шаламов», журнал «Октябрь», 1999, № 4
48) Варлам Шаламов "Четвертая Вологда"
49) Варлам Шаламов, Собрание сочинений том 4 "Письмо Солженицыну", ноябрь 1962 год
50) Википедия В. Войнович "Портрет на фоне мифа"