Пробиралась туманом, пышными одеялами влаги, комьями повсюду клубящимися. Уже даже не было ясно, ослеплены ли глаза: туман не слоился — пыхтел, превратившись в бельма. Софочка тяжело ступала по чему-то твёрдому — качество плоскости выдавало размеренное постукивание сандалий. У Софочки перехватывало дыхание от невыносимой духоты, и она часто вздрагивала, когда пополняла запасы воздуха. Роба стискивала движения, и со стороны Софочка, конечно, казалась бы неуклюжей, но распознать силуэт, не говоря о лице, не представлялось возможным — так обросло всё туманом, жарким и липким.
Софочка прокрадывалась, изредка осознавая присутствие чужих душ, раскрывавшимся едва доносившимися голосами, больше похожими на шёпот — ауру речи, но сразу же забывала о них, впадая в истерически-стоическое одиночество. Порой в затылок ударял резкий поток холодного ветра, сопровождавшийся гулким хлопком, и тогда Софочке непременно чудилось блаженство, посылаемое ей кем-то далёким, но недавно знакомым. Софочка чувствовала явную, неподдельную связь с домом, мифически-абстрактным местом, в котором ей, по завету, предстояло зажечь огонь познания. По крайней мере, к этому Софочку всю жизнь готовила бабка.
В тумане, хаотически сужавшемся на теле, опутывающим пространство, Софочка, теряя капли пота, стучала сандалиями и махала руками, пытаясь прогнать или, может, разорвать столь плотную субстанцию. Бессилие уже овладело ей, как вдруг померещился голос, чёткий голос, идущий из глубины тумана. Софочка потянулась к нему остатками мышц, переживавших болезненное сокращение. Секунды текли, как ворсинки пара, но не вода, и Софочке тут же захотелось, чтобы весь этот проклятый туман мгновенно заледенел, но тут голос начинал принимать вполне объяснимые очертания. Сначала, развеивая влагу, две тучных ноги ступали к иступлённой Софочке. Затем из них вырастало что-то антропоморфное, слегка напомнившее ей бабку. И действительно: голос точь-в-точь бабкин — как несколько лет назад, когда Софочка уже следовала ему.
Они шли по громоздкому, сырому лесу, давя сучья и шелестя листвой. Бабка впереди, Софочка — за ней. Бабка говорила:
— Ну, Софа, ну то, что тебе этот пацан полюбился, дело не ново. Даже, скорее, обыденно. Не будь дурой, Софа, ведь мальчишкам не нужонно сердечко твоё, а только сама знаешь что, — Софочка тогда ещё не знала, о чём таком говорит бабка, но слушала покорно, — вот, положимо, мамашка твоя — натуральная дура, так за папашку твоего и вышла. А я ей говорила: «Доча, радость моя ненаглядная, яхонтовое моё ты созданьице, не наше энто дело — влюбляться в мужиков, тем более таких отбитых, как он. Ты вона лучше займись-то собой, авось к концу света не придётся мужику в плечи да коленки выплакиваться. Женщина, — доча, — существо ничем не хуже мужика, самодостаточное и порядочное, цивильное, как вы нонче-то говорить любите. Женщина может и боле, чем представить-то себе ты можешь, ох, доча. Знаю я и без того, как много было слёз пролито из-за дураков, но ты, умная, тоненькая особь, не ластись-то ко сволочи всякой, котора из тебя токмо соков и хочет испить. И дед твой такой же мудак был, и этот мало чем от него отличается, уж я-то вижу — столько лет живу…».
Вышли к озеру, над которым ввечеру уже слоилась томная полоса тумана. Софочка сглотнула и украдкой хваталась за бабку.
— Это, Софа, туман, — сказала с пафосом бабка, — навроде того, Софа, что мужики стелют нам, женщинам. Посмотри-ка, озерцо какое славное! И рыбки там, и камыши стоят себе, качаются на ветерке, а вода, Софа, ах, какая же водичка чистая, чуть не родниковая, девственная. А как туман ложится, так глядеть некуда особливо — эдак оно одиозное становится, озеро-то, совсем обшарпанное да неясное. Вот ты и скажешь мне сейчас, так они одного, значит, посева, вода озёрная и вода тумановая, а я скажу, да, Софа, одного — что столь верно, того не вырежешь, — да вот только свойства-то у них разнятся, ты уж сама посуди: одно — кристальное, вечное, гладенькое, лишь тихонько рябит, когда природа гуляет, всё там видно и всё понятно, а второе ж, Софа, — гнетущее, тяжеловесное и грубое, мешает токмо и глаз не радует. Ну и зачем оно надо, спросишь? Вот и незачем.
Они возвращались домой по широкому полю. Ладони щекотала шершавая рожь, и Софочка смеялась, даже не думая о бабкиных словах. Бабка же, сжимая в своём ручище маленькую ручку, назидательно смотрела поверх ржи, выглядывая путь. Ветер легонько вдарял по коже, приятной прохладой вызывая сладкие мурашки. Смеркалось, но Софочке не было страшно, как на озере, где туман фантасмагорично переплетался с бабкиным монологом. Софочка многое пока не могла понять, даже не силилась, хотя бабку очень уважала и тихо-тихо восхищалась её мудростью, несмотря на всю её отталкивающую страшность.
— А на пацана того ты не засматривайся даже, Софа, — строго молвила бабка, когда они уже подходили к срубу, в котором она обитала, — я тебе лишь добра желаю, покамест ты молодая. Занимайся полезными вещами — взращивай в себе интеллект и тягу к чистоте. С туманностями всяческими даже не вздумай связываться. Вспомни озерцо это лесное, прекрасное и подумай, как хорошо ему, когда не нависает пакость этакая. А ежели попрёшь супротив бабки, то уж на себя единственно пеняй, ибо сколько туманами ни ходи, да ничего путного не обнаружишь — токмо лишь боли и страдания сердечно-душевные, и мир-то тогда расколется твой, и ты будешь плакать-плакать, пока озеро не наплачешь, а его туман — хвать! — и настиг. Вспомнишь тогда меня, и ещё пуще заплачешь, яко бабка твоя мудрость тебе даровала, а ты и побрезговала, плюнула в могилу мою.
И всю ночь Софочка плакала, выстрадываясь, но не оттого, что бабка ей намедни наболтала, а от дубовых простыней, одеяла и подушки. Мучилась Софочка почти до рассвета, но в один момент, уставшая от прогулки, выпала в морфеево царство. Какие замечательные сны она видела! Они с бабкой идут меж деревьев, а бабка громовещает, как некоторая богиня или дух лесной. Вещает, конечно, всё о том же, и так нравится это Софочке, ведь понимает она совсем ничего.
Проснувшись, Софочка обнаружила, что бабка уже корпит над приготовлениями к новому дню. Шуршала склизкая швабра, теребя штору, отчего в глазах у Софочки зарябило. То тень, то блик касались зрачка, и Софочка увидела в бабке ещё большее могущество, чем во сне. Как ни странно, бабка молчала. За завтраком тоже было гнетуще тихо, отчего Софочка забеспокоилась. После бабка отправилась в сад, и копала, сеяла, усыпала что-то до самого вечера. Софочка же впервые за долгое время была предоставлена самой себе. Ей было очень непривычно справлять досуг в одиночестве, поэтому она, конечно, волочилась весь день за бабкой, сидя или прыгая от безделья рядом. Бабка даже не взглянула на Софочку: то ли потому, что была чересчур увлечена садом, то ли ещё почему-то. Софочка пыталась думать об этом, но невинный ум как бы нарочно отказывался связывать мысли. Минул такой же молчаливый обед, а к вечеру Софочка по-настоящему устала, но следила за бабкой до самого конца, пока та не окликнула её, пригласив на ужин. За ужином опять молчали. Может быть, бабка хотела, чтобы Софочка заговорила сама? Но о чём говорить Софочке? Не так мудра и опытна она была в сравнении с бабкой, и ни одного здравого суждения вынести не могла. Тем не менее, после ужина отправились на прогулку. Софочка поняла это по однозначному жесту.
Они прошли поле и углубились в лес, чьи ветви уже чернели на фоне неба, покрывавшегося сумерками. Софочка решилась на подвиг: начала ритмично сжимать бабкину руку, но тяжёлая ладонь, видимо, не чувствовала Софочкиных потуг. Она поражалась бабкиной силе снова и снова. Хрустел лес под их стопами, будто изнывая от присутствия человека. Они снова остановились у озера. На этот раз туман не опустился, и перед Софочкой предстала во всей красе чистая водная гладь. Теперь, когда взгляд казался таким ясным, она услышала уханье сов и сопение сверчков, пение лягушек и даже писк комаров.
— Вот так, Софа, — внезапно начала бабка, — выглядит разум, не обременённый сомнениями и сором, так находится во спокойствии чело твоё, когда не тронуто оно вспышками гнева от неисполненных обещаний, когда глава твоя чиста для всех идей и открыта области свершений, великих побед. Так бывает лишь в тот миг, когда ты отыскиваешь действительное умиротворение. Это хрупко, Софа, и тебе следует знать об этом. То, что я передала твоей матери, осталось не услышанным, и она — вне всякого сомнения — пожалела или же ещё успеет пожалеть. Когда я говорю о мужиках, я имею в виду тех диких, неотёсанных варваров, гремящих мнимою силой и греховной злобой своею, но, конечно, мир дуалистичен, и у тебя, как у умной девочки, должны были возникнуть сомнения насчёт всего, что я тебе рассказывала, так?
Голос, творящий эти слова будто не принадлежал бабке, но Софочка уже погрузилась в транс: ей мерещилось, словно она растворяется в толще воды, а томный глубокий голос мечется где-то в её ушных раковинах, разливая знание по жилам и всему нутру; глаза Софочки были затворены, и темнота, повсеместная и тягучая, не сдавливала её, но уносила в какую-то невесомую даль, где оставались лишь Софочка и голос, сладко ласкающий слух, вызывающий чувство невиданного счастья. Софочке вдруг захотелось заплакать от неги, но воды и так было предостаточно, подумала она. Неужели? Ей наконец удалось поймать себя на мысли! Прежде пустая, голова наполнялась мудростью. Бабка вливала в Софочку то, что было сокрыто от чужого, человеческого мира, мира отца и матери, мира, в котором туман заполонял озеро, умерщвляя его сущность. И тогда Софочка перестала слышать. Она начала вслушиваться:
«Такой мир, который ты созерцаешь, невозможен без двух полярностей: две кромки, сжимающие поток, связанны им, согласно законам бытия. В любой живой системе присутствуют антиподы, дающие в результате один из них. Они могут и должны сосуществовать, ибо так заведено — неважно кем и неважно зачем. Главное, что такой порядок существует уже не одно тысячелетие и более. Тебе же, Софа, выпадает предназначение, некогда выпавшее и мне, с которым я, к великому сожалению, так и не была сопряжена. Однажды — спустя годы и пройдя нелёгкий туманный путь — ты обретёшь истинное счастье с одним-единственным мужем. Ты обнаружишь его именно тогда, когда будет казаться, что зрение и иные чувства обречены. В тот самый момент, когда ты встретишь его, узришь же ты мой образ, что привёл тебя туда, где покоится умиротворение. Настрадавшаяся, но могущественная, ты подчинишь себе мужское начало и отдашь мужу свою женственность, взамен обретя на двоих небывалое — до тех пор — осознание целостности мира и его разветвлений. Да будет же так и не иначе!».
На следующий день бабка померла, лёжа на жёсткой кровати, в которой давеча ночевала Софочка. Перед последней секундочкой жизни бабка подозвала внучку и крепко схватилась за её ручку. Сперва был очень больно, но Софочка, уже обременённая знанием, вдруг стала чувствовать мерное и мелодичное движение. Пульс бабки тараторил одно: _•_ _ _•••_ _ _••_• •• •_•;. А после были похороны… Прямо в саду, где бабка, по-видимому, и возводила идеал своего бытия. Софочка тогда плакала в последний раз (так она думала) — вместе с мамашкой и папкой. Там же она впоследствии частенько трудилась, ни разу не забыв бабкиных (но не бабкиных) слов; гуляла, напевая то, что старая шельма надиктовала ей биением крови. Бывала Софочка и у озера, погружаясь в туман, наслаждаясь и привыкая к нему.
А в остальное время Софочка взрослела, испытывая все тяготы сего процесса. Путь был нелёгкий, но постоянно, как тень, её преследовали бабкины нравоучения, и в моменты, когда казалось, что падение неизбежно, Софочка вспоминала бабкин голос, поднималась и продолжала ступать ровно, насытившись новыми силами. Времена года сменялись, как книги, одежда, мода и прочие атрибуты светской жизни, а Софочка лишь наполнялась новыми знаниями: взращивала интеллект и тягу к чистоте, что очень понравилось бы бабке, хотя, стоит признаться, Софочку такое развитие тоже радовало. Пока все подружки бесцельно гуляли, проливая слёзы над очередною любовью, Софочка осваивала труды великих умов прошедших столетий и корпела над сочинениями современников. Ей не давала покоя эта причудливая фраза, перешедшая от бабки на последних секундах бытия. Софочка разгадала вторую часть загадки, но не могла справиться с первой: очевидно, что бабка настояла на том, чтобы Софочка-таки нашла своего мужчину, с которым они составили бы нечто совершенное, чего ещё не бывало в человеческой истории. Единственным ключом было имя: Тео.
Сперва Софочка искала их среди иностранцев, ибо имя такое трудно было встретить у соотечественников. В отпусках непутёвых родителей она не могла наслаждаться природой, морем, пляжем, лесом, райскими птицами и прелестями отдыха вообще, поскольку пытливо просматривала списки гостей, оставшихся в той или иной гостинице — благодаря своему обаянию и милейшей наружности она без труда добывала эти сведения у наивных администраторов и лакеев. Иногда Тео не попадались, иногда это были младенцы и старики, а все те, кто мог бы попасть под совокупность факторов, необходимых Софочке, конечно, под неё не попадали, так как выдавали в себе туманность, неотёсанность и грубость, от коих бабка Софочку оградила. Порой имя не встречалось вовсе, что весьма огорчало Софочку. Родители сильно радовались, когда видели, что их дочь подходит к каждому мальчику, юноше, мужчине и узнаёт имена, как будто пытаясь познакомиться: для них, конечно, оставалась тайной истинная цель дочери, но зато им казалось, что Софочка выросла превелико социальной.
Переживать начали тогда, когда всё-таки заметили, что Софочка совсем не общается с девочками. С мальчиками она не общалась тоже, кроме Фёдоров (что было вполне логично), но и с теми она быстро разрывала какие-либо сношения, когда узнавала в них настоящих монстров. Софочку водили к психотерапевтам, врачам и даже знахаркам, чему та крайне удивлялась, но всё исполняла хитро, хихикая за спинами мамашки и папашки. Безуспешные попытки родителей обратить внимание Софочки на сверстниц всё же возымели успех, потому как дочка не нашла ничего лучше, кроме как сделать вид, что у неё есть подружки.
Софочка даже составила тайное расписание, в котором чётко обозначалось время, которое она проводила с девочками из класса. Ей было невероятно скучно в их компании: особенно, когда обсуждали мальчиков, имена которых не удовлетворяли Софочкиным взысканиям. Приходилось краснеть при туалетных и постельных шутках. Софочка знала много — даже больше, чем подружки, но чувствовала себя очень одинокой и неопытной. Так или иначе, она твёрдо помнила о своём предназначении, а посему молча погружалась в обыденные разговоры и силилась познать приёмы обольщения молодых людей.
Шли годы, и туман сгущался: сначала внутри Софочки, когда настал возраст половой заинтересованности, и ей пришлось волей-неволей познать физическую близость. Счастливчиком оказался, конечно, некто Фёдор, который потом ещё долго волочился за Софочкой, названивал по ночам, признаваясь в любви. Её все эти нелепые сентенции только веселили. Пройдя через половое созревание, Софочка окутывалась туманом уже снаружи. Посиделки с подружками наскучили ещё сильнее, Феди опротивели, а общий язык с родителями был утерян.
Таким образом Софочка худо-бедно доскакала до непроглядных клубов и призрака бабки. Перемещаясь на карачках и превращаясь в ликвидную сущность, Софочка путалась в мокрых волосах и, казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Туман отягчал, дурманил — в точности, как говорила бабка. И тут уже заговорил призрак:
— Совсем рехнулась ты, родимая моя. Говорила ж я тебе, ищи Тео, а ты чаво? По Федям да по туманам. Ишь удумала. А ещё учёная стала? Глянь ты на себя-то таперича-то…
— Так не видно же ничего, бабуль! — вдруг выдохнула Софочка.
— А в энтом виноватая лишь ты одна, Софа. Слушать бабку надо было, покуда живая я с тобою носилась. Помнишь, внуча? Ухабчики, озерцо…
— Помню, бабушка, — из последних сил роняла Софочка, — только вот нет нигде Тео. Одни Фёдоры, Феодоры, Тодоросы, Теодоры, Тодоры Тодары, Тиадары, Теды, Федиры, Теодуары, Дуни, Дуси, Федульки, Тюдоры и проч. Мне-то божий дар нужен, верно, бабуль? Чистый в семантике намерений, кроткий, трёхзначный… Нет таких нигде, полсвета осмотрела. В каждом уголке рылась, и нет ничего! — в отчаянии воскликнула Софочка.
— Следуй за мной, — произнёс голос, уже говоривший с ней однажды под водой.
Софочка ползла, еле передвигая конечностями, чувствуя каждую ознобинку на истрёпанном теле. Бабкин призрак величественно рассекал туман, ибо явно был гуще. Время резинно тянулось, заставляя Софочку вспоминать о совершённых ошибках, о всех тех Фёдорах, через которых пришлось переступить, о всей боли, нарочно доставленной себе и родителям, подружкам. Сил не оставалось совсем. Руки дрожали, как прутья на ветру, при каждом новом шаге. Веки прилипали друг к другу в помеси слёз и проклятого тумана. Вдруг Софочка упала наземь и впервые после бабкиной смерти зарыдала, утопая в солоноватой жиже.
— Я больше не могу! — прохрипела она, — пропади ты со своим Тео, шельма!
И забила руками в истерике, как внезапно осознала, что вокруг — ничего, кроме тьмы. Туман поглотил меня, — подумала она…
— Протяни руку, — из ниоткуда донёсся призрак.
«Не буду», — ответила про себя Софочка.
— Протяни ручку, Софа, — спокойно сказала бабка.
Софочка почувствовала в руке что-то фаллическое. Продолговатость не помещалась в ладонь целиком, но уносила Софочку из мрака, снимая дрожь и питая силой. Тогда Софочка схватилась крепче и зажала объект обеими руками. Через мгновение Софочка стояла на коленях перед мифическим фаллосом, пульсирующим то, чего она так долго ждала: _•_ _ _•••_ _ _••_• •• •_•. Она плакала, но слёзы теперь разливались в блаженстве. Она плакала пуще, чем на похоронах, однако сейчас, в момент истины, Софочка испытывала нечто эйфорическое, поглощающее приятным постукиванием точек и тире. «Спасибо, бабушка!» — задыхаясь от счастья, подсказал внутренний голос. Туман развеивался, и Софочка вместе с Тео чувствовали обновление и неистовую тягу к новому, идеальному миру, где они обретут божественность. Хлопнула дверь и их обдало нежным сквозняком.
— Хаммам закрывается! Покиньте помещение, молодые люди!