Дом моего детства
Сердце гулко стучит в моей груди, волнение тугим комком подкатывает к самому горлу. Его молоточки стучат в висках. Осталось чуть-чуть: поднимусь на пригорок и увижу дом моего детства. В нём жили мои родненькие бабонька с дедонькой, в нём я проводила все летние каникулы, там хотелось остаться навсегда.
Вот уже показались тополя. Они растут через дорогу, огромные, раскидистые, с крупными изумрудными листьями. Взбегаю на пригорок и останавливаюсь как вкопанная. Не верю своим глазам! Где наш высокий пятистенок?! Где ворота и калитка под единым навесом?! Где, приветливо раскрытые, резные ставенки на окнах?! Где ещё два тополя: их было пять!? Кто посмел стереть то, что я тридцать лет бережно хранила в своей памяти! Дом перестроен. Слава Богу, Родными остались стены.
Медленно-медленно тащусь к дому, то ли к своему, то ли совершенно чужому, глотая горькие слёзы. В эту минуту мне надо быть одной, пусть простят меня близкие, но я их в дом с собой не беру, они с хозяевами дома остаются за оградой на лавочке.
Во дворе я глажу тёмные, потрескавшиеся, мощные, брёвна дома. Прижимаюсь лбом к ним, как к иконе, с таким же трепетом и волнением. Иду по натоптанной тропинке, вдоль неё всё так же растут «калачики» и лечебная ромашка. Вдоль огорода, мне кажется, что кустится всё та же черёмуха, сирень, липа. Но нет "маленького" садика, огороженного высоким забором, где дед насадил яблони, иргу, смородину, малину, поставил ульи. Во дворе под окном была широкая лавочка на ней стояла медогонка. Когда гнали мёд, я приводила своих подружек, усаживала за стол во дворе, и дед угощал нас первым медком. Мы макали хлеб в блюдечко с мёдом, рядом стояли свежие огурцы, облитые мёдом и тарелка с малиной. После мёда всегда хотелось пить, бабонька приносила самовар, чтобы нам есть мёд и запивать горячим чаем. Пить холодную воду нам было запрещено строго настрого.
Стою в смятении перед входной дверью: оставить в памяти, то светлое, детское, родное или … пусть, что будет, и зайти в дом? Вот сейчас открою дверь и окажусь в темных сенях с двенадцатью ступеньками. Поднявшись по ним, увижу кровать, едва освещённую лучами солнышка, которое пробивается из малюсенького оконца под потолком. В солнечных потоках суетятся миллионы пылинок. На кровати обычно отдыхал дед в обеденную жару.
Во время коллективизации у его семьи забрали сеялку и веялку, в те времена управляться с ними умел только он один, он так и работал на своей технике в МТС. В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году его наградили орденом «Трудового Красного Знамени».
Рядом с кроватью стояла корчага с квасом, накрытая деревянной крышкой, на крышке – ковш. По ступенькам я бежала, крепко зажмурившись, так как жутко боялась темноты. Стремглав пробегала мимо кровати, резко распахивала дверь в дом, и открывала глаза. Бабонька всегда с улыбкой спрашивала: «Кто же за тобой гонится, трусиха ты моя, торопыга?» И учила меня коротеньким молитвам, чтобы я не боялась. А когда была совсем маленькой, останавливалась перед дверью и, что было мочи, кричала: «Дедонька, встречай меня!!!» Дедонька, не просто встречал меня, а брал на руки и нёс в дом. С ним было совершенно не страшно, я с интересом разглядывала пылинки в солнечной дорожке и думала: куда они так суетливо спешат наперегонки? Наверно, тоже боятся темноты и торопятся к свету.
Не хватило у меня решимости зайти в дом, побоялась разрушить память о светлой горнице, устланной самоткаными половиками; со столом, покрытым белой скатертью; с комодом, на котором лежала вышитая дорожка; с огромным зеркалом в тяжёлой резной раме. Бабонька говорила, что зеркало и иконы - в правом углу на полочке, остались вместе с домом от дедонькиных родителей. У деда была большая семья, все жили в этом доме. Позже семью раскулачили, бабонька вздыхала: «Всех разметало по белу свету. Скрутило, как осенние листья в морозный день.» Деда оставили в деревне, так как он был женат на беспросветной голытьбе, но половину дома разобрали и увезли под зерносушилку. Половины соединяла проходная комната, которую мы называли «серединка». Она осталась, была, как летняя комната, так как не отапливалась. Летом в ней обитала я. Там было очень светло и уютно. Мне нравилось слушать сквозь сон, как в открытые окна доносились звуки деревенского утра: пропел петух, за ним другой, третий… Забрехали собаки, зазвенели подойники, коровы с ленивым мычанием потянулись на выпас. И снова тишина. Погружаюсь в крепкий сон с удивительно яркими картинками...
Не смогла перебороть себя, побоялась, что действительность перечеркнёт моё прошлое, что ничего не будет меня связывать с этим домом. Пусть он внешне не мой, но его сердце по-прежнему бьётся с моим в унисон.