Сказушка о летающем сабо
Для охломонов сразу даю пояснение: сабо есть такие туфляки с пустотой на пятке, носящие бабу и фамилию какого-то венгра. Носящие летом. При гольных ножках. Венгр, – заключаем, – парень совсем не промах. На голову при том сабе рекомендует размещать при недостатке густоты волос шиньон, мужицкого рода почему-то французскую фантазию, какая может быть цвета очень разного, под глаза, к примеру, или под то же обувное изобретение. И вот вам глобализм, или международный терроризм моды, не глядя на страдания отдельного русского человека, как например Серёжи, как есть мужа Таньки Верёвкиной, улица Маркса дом 8, 5 этаж, а там на стене всё написано, кто такая есть она самая. А здесь сообщить забоимся, вдруг у ней Калашник в комоде, и она его любит вынимать?
Серёжа, тот самый муж, человек был достойный, потому как столяр. Почти краснодеревщик. Очень, очень любил дерево. Наверное, даже целовал. Но утверждать, помня о привычках Таньки, не станем, – можем подвести столяра под монастырь. И станет огорчительно свету на одного смиренного члена общества меньше, а их и так, что кот наплакал.
За кота скажем, что в семье С+Т субъекта о четырёх ногах не замечали, однако из квартиры нередко доносилось «мяу», а в ответ «мур-мур». Почему-то ночью, когда все благоразумные коты не хочут получать тапочкой по морде.
Иногда утром Танька звала кого–то котиком и шарила округ себя кровать рукою сонной на предмет поиска, имея затем слабое расстройство, того самого не находя, кто любит дерево и вдруг уже с ним милуется, зарабатывая супружнице на новый шиньон. Заходил тогда на в гости к дамочкиной мысли само коварство бес и вопрошал пространство спаленки: « Котик, котик! Ну почему ты, сволочь, не кобель!?»
Известный факт говорит, что из пустого ружья обязательно бабахнешь. Вот Танюха и отличилась одного дня, привычную свою фразу выпустив в субботнее утро, когда Серёжа не пошёл лелеять дерево, а лёжа мечтал о рабочем понедельнике, втайне выпить пивка и забыть про выходные, особливо шибко его томящие, потому что у Таньки муж он третий.
– Это тебе уже котика мало? – вскричал столяр. – Это из тебя о кобеле мечта надысь вскочила? Ну не сучка?! Я что, гавкать теперь должон?
Вот какое изумление сообразил наш герой, отвернулся вбок и сделал вид, что задумался о вечной любви, а самому бы доспать. Сами понимаете, утром кричать есть лень и насилие над природой чувства. Нехай теперь Танька мурлычет оправдания, под них сладко жить.
– Ты не об ентом решил, Сержик, – запела та, второй в жизни раз называя мужа именно что ласково. (Первый, когда покупали шубу.) – Ты по утрам совсем меня не понимаешь, миленький. Чмоки-чмоки, дурашка. Ты самый-самый-самый настоящий кобелина, мой котик. А я о кобельке, то есть собачонке, слегка мечтаю. Нечаянно. С детства.
И запустила длинную, будто матушка Волга, слезину. «Твою же мать налево и направо, – подумал Серёга, – плакать научилась». Жить стало легче, жить стало веселее. Даже доспал, и разрешение на пять пива получил без нудного спросу. Хо-ро-шо! Нехай мечтает, вот мы ей. И родил думу.
А день был жаркий. Москва мерила новый температурный рекорд, и она его намерила. В башках на караул встал зной. Секс для народа стал трудным делом, кому и совсем ненужным. Активность населения на сём фронте грохнулась в разы. Разводы поползли в гору. Чай не Африка. Это им похер веники, а Серёжа третий, и если четвёртый у Танюшеньки не заладится, так об ейной жизни жалко думать, потому как совесть. К слову сказать, Таньку, женщину очень внешне красавицу, это обстоятельство тревожило мало, ей и четвёртый, и даже пятый вполне могли присниться. А почему бы нет? К примеру, идет она по улице в своих на длиннющих шпильках сабо, тоись туфляках, невесть как с ноги не спадающих, а очередной кандидат уже летит и на лету вопрошает, не Мерилин ли она Монро сестрицей приходится и нельзя ли чем помочь её драгоценному супругу? Орел же кругом мужеского полу, сущий орёл! На крутое молчание орёл летящий отвечает крутым виражом и с другой стороны заходит с радостным в крылах букетиком. Таня букеты нюхать обожает, только дай. Парочку минут она снисходительно изучает аромат, а потом издаёт типовое сообщение: «Я мужчинам на улице знакомства не оказываю». «А где?», – следует вопрос. «А в пи..де», – небрежно отвечает неотягощённая хорошими манерами красавица так, что в Тихом океане тут как тут начинается шторм. Ветер оттуда орла сдувает любого…
Во дворах же Маркса стоял жар. Выпил Серёга на лавочке все сразу пять Жигулей и пошёл делать радость через дорогу, где нету переходу; тормознул автобус, обматерил невнимательного к пешеходу водилу, соорудил на Марксе лёгкую, мать им нехай, пробочку, и внёс живот в тот магазин, где корма и собаки. В собаках и кормах ему улыбнулась, но решительность не отбила, пускай девка и была хороша, потому что пока любовь до Таньки.
– Мне кобелька жинке, – сказал столяр, – бо у ней на это дело бзик. Где-то по чём-то скучает в утро. Потому позлее, но подешевше, и чтоб не гавкал. Слыхивал я, злые не гавкают, а на кусочки рвут, на мельчайшие. Мне именно такого. А ещё, чтобы культурного корма жрал мало, у самого пока аппетит нормальный. И баб чтобы за людёв не числил! А как бы за кур!
И что вы себе думали? Рыночная экономика имеет проблему продать, а так у неё есть всё, и улыбку со рта девки ничем простым не сбить. Показали Серёге псинку. Пока – сказали – невеличку. Описываю. То был хвост, от громадной головы идущий, будто у животного одну голову и кормили, а меленькие под неё ножонки забыли. А в той голове одни зубы, Матерь Божья, громадные зубы!
– Подходит, – сказал Серёга. Или подумал? – не уточню.
– Тыща баксов, – сказала ему тут улыбка и задумчиво потухла.
– Едрёна вошь, однако, – заметил столяр, а больше ничем и вида не подал. А что покашлял громко, так это от сигарет привычное дело. – Заверните. Счас за баблом сгоняю. Я через дорогу. И покормите на скидку, а то он меня жадно хочет, чувствую.
Пошёл затем домой за загашником. Весь, конечно, в мыслях. Легко ли сунуть целый год употребления пива кобельку под хвост? Видя задумчивость человека, машины на Марксе сами образовали пробку. А уж когда переводил он на поводке через улицу пёсика по кличке Сатрап, замерли от изумления, до чего ж хороший подарок шёл поперёк автодвижения. Машины бибикали торжественно и долго. Такой, понимаете, идёт почти саблезубый тигр, чисто невидаль, цвета Танькиного шиньона № 3. Ох и будет рада супружница, ох и будет, это ей не Серёгу по зубам сковородкой бить, теперь Сатрапа обнимай нежно и обзывай ласково, не то мало ли что. Вдруг и работать захочет на предмет любимого кобелька покормить. А если тот с голодухи на милую зуб навострит, так Серёга сбоку: любовь требует жертв.
Как мы теперь догадаемся, был у Серёги тайный умысел, чтобы этот Сатрап был при сабо всегда и повсеместно, дабы всякие там женихи с букетами не подлетали, и стерёг её шиньоны от покушений разных там, а если жинку малость покушает, вдруг и на пользу. А то месяц тому памятно учудила: воротилась под рассвет с рождения подруги при расстегнутой сзади до самой попы молнии сарафана. Правда, оправдательно сильно пьяная. При запахе одеколона, настоянного на перегаре.
– Это шо ж такое? – вопросил спросонку супруг драгоценный. – Почему сарафан упал с груди на талию?
– М-му-у, котик, – отвечала драгоценная супруга. – Я всегда верная. Ты у мене единственный.
На чуток успокоила, значит. Но видит случайно Серёга, что шиньона №3, рыжего шиньона при позолоченной брошке на любимой, значит, головушке нет, и всё тут. Одни убытки, огорчился супруг, одни от этих дней рождений растраты. И здесь мы скажем, что, когда Сёрёга сильно огорчается, есть он сам царь Иван Грозный, про какого ходит обман, будто бы он сына любимого порешил, тогда как вовсе нет.
– Где, мать твою, шиньон!? – грозный задаёт он вопрос.
В этот исторический момент освободилась женщина от сарафана, мешающего заднице, и пал наряд на пол плавно и грациозно, открывая взору трусы и торчащий из них рыжий хвост Серёгиного вопроса.
– Это зачем ты шиньон заместо головы туда нацепила? Разве я когда галстук на свой этот завязывал? Или тебе, твою ж мать, туда шиньон кто-то засунул, женщина ты неразумная? – грозно задаёт он вопросы №2,3,4.
– М-му-у, мой первый и единственный котик… Да пошёл ты в жопу, – не нашла в мозгу ответ Танька и плюхнулась типа замертво. Утро мудрёнее. Выручит. Как всегда.
От переживания Серёга заснул не сразу. Прежде отшлёпал жинку по заду, проверял, не притворяется ли, не проснётся ли? Та не просыпалась, та это дело над задницей уважала и испытала молчаливую приятность. А уж утром – как обычно, Танька легко нашлась.
– Серёженька, – рожает вопрос, – я вчерась не слабо набралась?
– Отнюдь, – говорится ей ответ.
– Но я всё-всё помню, как тебе верность соблюдала от всякого кругом нахальства. Язык у мене был слаб, ножки дрожащи, но сила любви неукоснительна. Веришь?
– Ой - ой –-ой, с утра ну сама драгоценность. Я твою породу всем организмом чувствую, потому как тошно. Кто тебе шиньон в трусы сунул?
– А никто! Я сама. Пояс верности сообразила, броню от нахалов. Да ты представь: сунется кто туда, а там будто какой зверь ночует. Любого отшатнёт со страху. Правда, я умница.
– Н-да-а-а, – многозначительно как бы согласился слушатель. – Умнее бабы зверя нет…
И вот вошёл он с псинкой в комнату, где Танька сон кончала, и побудил ту, и обрадовал, что не зазря мечтала. Та – делать нечего – роль взяла и ахать и охать радостно, и жалеть год мужниного пива слёзно принялась, да так, что тот забывать стал, сколько раз его посылали куда подальше. В этом признаем явление Сатрапа благоприятным, а в остальном кто играет, тому даём карты в руки. Преждевременные на прогулки вставания то есть, кормления, почёсывания за ушком и прочие не дай вам Бог радости. Это же сколько кобелей один маленький зубастый головастик на себя может взять, – уму непостижимо. Да к такому ни один двуногий не отважится подойти, у такого в глазах ума никакого, одна только преданность, от какой спаси и сохрани. Просила? – получай!
– И знай, что этот головастик в голодном виде легко кушает хозяйскую ножку, – заметил столяр, торжественно вручая своей половине кобеля.
С той поры шиньон на неположенном месте замечаться перестал, а что Танька матом озорничать стала ну просто до непотребства, так мы её извиним. Таки роль взяла, живёт с ролью. Кобель при ней целиком и полностью. Неотступно блюдёт хозяйку на оба глаза, скоро полюбит. А тут Серёга с книжицей про воспитание питомцев. Стала, стала страдалица собаководкой. Так что утром, граждане, прежде чем что молвить, глазки открывайте, не то будет и вам полный «буль», ежели заикнуться и съесть «пит» в начале.
Пугаясь за свою стройную ногу, неосторожная на слово Таня вспомнила, как читают буквы, и тщательно посвятилась дрессировке страшилищ, особенно чем кормить. И оказалась в этом талантливой штучкой, как есть духом близкой кобелю, и скоро тот был готов, как пионер, встать на защиту, если кто подлый рядом у границ. Хвостом дорогу подметал от окурков, дабы шпильке Танькиной стать ровно, округ улыбался сердечно всеми зубами, дабы никто вблизи стать не хотел, обожательно на хозяйку зыркал. Только вот запаху от неё водки огорчался до несообразительности в поведении.
Малая надежа, что Сатрап бабу воспитает кусанием ножки, у Серёжи упала, будто важнейший орган после работы. Как бы его самого не прищучили с голодухи. Потому стал он говорить кобелю только ласковые слова, вдруг понимает. А Танька? И мат-перемат, и швабра по загривку и прочие безобразия от неё псу творятся, а тому в радость, – хвостом мельтешит и ручку лижет, позорный фраер. Дивно природа устроена, страшно дивно. Витиеватей, нежели стружка с дерева, дорогой товарищ столяр, непредсказуемо.
Пошто собака не стала по заслугам откусывать Таньку зубами, для того данными ей природой и Серёгиной надежей, знания мы не имеем. Возможно, любовь неизвестной формы держала меж них искру, но был страшный Сатрап невозможно терпелив до мерзких капризов. Никак не хотел злом на зло ответствовать, будто Святое Писание знал назубок, в одну токмо верховную справедливость веруя.
И вот что из этого вышло. Пришедши откуда-то слегка подшофе, героиня наша взяла поводок и неверным голосом велела псу следовать за ней на моцион, потому что вечер и терпение лопнет. С тем и вышли из подъезда. Возможные женихи-любовники шарахнулись, мысленно писая в штаны, но Танька сказала им «ша» и сделала книксен, дабы пристегнуть поводок за ошейник, или наоборот, здесь я не понимаю, как не собаковод. Но был запах, меж бордовых женских губ находящийся, и она его отпустила на волю. Сатрапа отшвырнуло перегаром прочь, не захотел пёс доверить свой путь пьяному поводырю, огорчился и пошёл самостоятельно под куст сирени. Там он справился и занюхался самозабвенно сиренью, и полюбил сирень пуще Таньки, и не стоило ему так. Ревность потоком заструилась из женской души, а шо такое настоящая ревность, не дай вам Бог знать. Это змея Кобра + змея Эфа + змея Гюрза в одном обличье, и смерть клопам и мухам в радиусе достигновения гневного слюношвыряния при змеином словоизречении. Бедный, наивный Сатрап. Он думал, ему заместо перегара разочек дадут нюхнуть нежной сирени. Он любил, но совсем не знал женщину. И мы заслуженно пожалеем Сатрапа и его страшные зубы от грозящего ущерба, и Таньку заранее, как дожившую до половой перезрелости, а не знавшую, что жнут всегда только то, что посевают.
Сначала Таня говорила тихо. Например:
– Сатрапчик, ты куда пропал?
– Иди ко мне, дурашка, иди же.
– Хватит тебе нюхать цветочки, их же кушать низ-зя, кретинчик.
Сатрап ласку обожал и к женщине выходил, и шею нёс под карабинчик поводка. Но перегар был столь контрастен сирени, – пса отшатывало обратно, что повышало в Таньке голос. Образцы:
– Ты куда опять, сукин сын!?
– Стой на месте, не то зашибу!
– Мерзавец, три дня жрать не будешь!
Процесс становился аналогичным процессу плавки стали, о каком мы представления не имеем, одну только догадку зная, что он геморроидальный.
Дальнейшее слышал весь двор, весь Маркс, все смертельно раненные потенциальные любовники и проч. Мат стекал, как вода с растаявших ледников Эвереста. От плагиата подобному произведению искусства зубы всякого почтенного жителя обязательно сами по себе выпадут, нефиг и рисковать. Но Таньке всё нипочём, она была обязана быть доходчивой. И мы не дадим эталоны возвышенной речи, а то ведь дети с трёх лет теперь читать умеют.
Страх вошёл в кобелиный мозг, страх за любимую женщину, не сойдёт ли та с рассудка, не сбрендит ли. И выполз он на брюхе, уподобляясь змее, по листве скользящей, любовно, но настороженно Танькины алые в помаде и гневе губы наблюдая, слюну летящую и вздыбленный шиньон. Любящее сердце его замирало от жалости.
И никак не ожидал он, что на сей раз не рука с карабинчиком потянется к его покорной шее, но полетит в бочину острый нос венгерского обувного произведения по имени сабо. Не ожидал, но чудом среагировал и увильнул. И это был крутой разворот событийного ряда.
Удар был бы страшным, если бы не попал в воздух. Промахнувшийся туфляк потому соскочил с гневной правой ноги и полетел в космос. Шпилька левого туфляка хрустнула и пала замертво. Рядом, смягчая удар об асфальт шиньоном №3, громыхнулась голова красавицы, и уже ей в лоб прицельно саданула шпилька первым в мире доставившего в наш двор тяжеленной космической пыли правого туфляка. Сотрясение мозга – констатируем, огорчая особо недобросердечных – не случилось, как бы вам, гадам, того не хотелось. Это явно кладёт кирпич спокойствия в фундамент перспективы мира и дружбы.
Не первое падение за буйное своё проживание пережила барышня, всегда вставала, отряхивалась, крепко посылала сочувствующих куда надо, делала разбор полёта словом и по морде, и всё бы ничего, и так далее, а здесь пошло наперекос. Ещё лёжа в горизонт, поняла Таня, что вставать ей будет невыносимо по причине наличия травмы души. Не было кого виноватить за приземление на симпатичный её лоб туфляка, окромя собственной личности. Собака дать предмету старт в космос, тем боле взад, ума не имеет. Пришёл час Таньке казнить себя саму, класть свой гнев себе в уши. Каждому придёт! – скромно замечаю я.
Подбежавший к страдалице Сатрап Неразумный, в полётах ни шиша не смекающий, больно лизнул, собака, шишак на лбу. От Танькиного вскрика отскочил, жалея морду. А зря. Стало сочувствующим наблюдателям происшествия за такое собачье чувство стыдно. Не учуял головастый, что не по башке садануло хозяйку из космоса, а по таинственной внутри субстанции, о какой, извиняйте, сами петрим не шибче, чем пёс в обустройстве вселенной. А ведь чудо свершилось, как бы благодать истины сошла с небес в образе замечательного обувного произведения нашего товарища Сабо. И встала округ дамы тишина благодатная, и возрадовался обыватель, а наблюдатель замечтал помочь мирно лежащему телу. Однако, в глазах отражая преданного Сатрапа, а в памяти его большие зубы, замер поодаль, на собачье благоразумие не надеясь. Тут и на своё страшно.
В чертеже события меж видов и проекций заметим не доходившую прежде к страдающему испугом и прочей страстью псу линию сочувствия. Её и провела левая рука Тани, обнявшая подковылявшего к её сердцу пёсика и бурно заревевшая на похоронах своего прежде недостойного поведения. «Сатрапик, родненький, прости меня, дуру!» – так возопила она, делая хорошо слушателю, особливо вашему летописцу. Тот в числе прочих оторопел, затих и, слыша, как у женщины мокро хлопают ресницы, в числе других минуточку помечтал за её здоровье на пользу перемене характера. А наша Таня лежала в обнимку с лучшим другом человека и сладко себя жалела. Мощно она омывала душу слезами. Оторваться от сладкого не имея сил, прилежно соблюдала горизонт. Вдруг примет вертикаль и – хана, понимаете, чувству.
На помощь в деле подъёма горизонтального тела решено было звать мужа Серёгу, да у того в бухгалтерии столбец «оплата мобильног» кто-то случайно зачеркнул и сверху женским почерком воткнул: «Сатрапу на покушать». Телефон обидчиво не ответил, что разжалован до будильника, служит при ломаной тумбочке, Серёгу терпеть ненавидит, тот для него как друг помер, и вместе пить пиво он категорически…
Срочно наблюдатели собрали сход и приняли план мероприятий по отрыву Танькиного организма от холодной земли для недопущения простуды во дворе и профилактики оной на Марксе. Обсудили, записали, проголосовали, приняли. Из 4 пунктов. Секретам назло оглашаю!
№1 – Таньку ласково попросить встать.
№2 – Таньку назвать самой сексуальной женщиной Маркса, дать ей кучу комплиментов и действовать по №1.
№3 – Таньку предупредить о заболеваниях мочеполовой системы и дальше продолжать по №2.
№4 – Если ни холеры не поможет, нехай валяется, сколько ей надо для очистки совести, а сами по диванам.
Принять участие неожиданно пожелал каждый житель, а не только уважающий женщин. И получаса не минуло, как все они обратились в спасателей Таньки, а на Марксе открылись окна. Туда, в окна, залезал хор – славить женщину и любовь во всех видах. Где эти собутыльники, доминошники и городошники успели поднатореть на предмет вокала, не могу знать, но запели ровно ангелы. Так на нашей улице родился коллектив народного пения, и опосля всякий без него праздник, граждане, был голимой пьянкой. Спасибо, Танька. Не просто возлегла, блин, а вдохновить массы на культурное образование. Те пели за добро и ласку, и нигде матом, а ты, не шевелясь, слушала. Стало тебе хорошо, как никогда. Ты, можно сказать, обомлела и душевно внимала. Разве позволительно встать в момент, когда тебя сильно любят?
На концерт стал течь потоком житель не одного дома №8, но и прочих. Интересно возник муж и столяр Серёга. На руках у него висели Жигули, по пузырьку в каждой. Он был сердит. Как же: его оторвали от забивания в стол невинного козла с Любкой и Нинкой, лучших дамочках соседнего двора. Как же: он смотрел, в каких стрингах Нинка лазила под стол блеять. Как же: он тут как тут гладил Любкину ручку, и вот им хор.
– Серёжка, разберись, котик, – попросили дамы. – Нам от звука малость неспокойно, мы теряем ниточку игры.
Пришлось.
– Привет! Какого чёрта и почём децибелы?! – изрёк он недоумение хору. – Жителю, в числе и мне, разве отдых? Кто здесь хочет в зубы?!
– Здравствуй, здравствуй, муж несчастный, не сердись, – ответили баритоны. – Мы спасать твою супругу от простуды собрались. Мы ей ласковые песни о явлении весны, мы и так ей, мы и этак, а она ну хоть бы хны. По головке ей попала тут хреновина одна, и она вставать не может, твоя милая жена.
Срочно посмотрел Серёга, куда указательные пальцы из хора тянулись, и увидел картину. Картина ему страстно понравилась. Хорошо гляделась его супруга, исключительно рельефно. Горизонт отдыхает. Таки красивая у моей дамочки фигура, подумал Серёга. Пускай завидуют, гады, что его Танька чисто фотомодель. Где они найдут посмотреть такую линию попки? Только за большие гроши. А Серёжа каждый день, и задаром.
Велев певчим замолчать вконец, Серёга поместил Жигули на асфальт, протянул руку в сторону картины и гордым от волнения голосом (кругом же, мать его, слушатель) спросил:
– Ты как там, жена моя любимая? Хорошо ли валяешься? Мягко ли на шиньоне? Кобель не пристаёт? А то я счас!
– Милый муж, – отвечала та. – Лежу замечательно! Кобель утепляет.
– Вижу, что замечательно, – сказал Серёга. – Решила наконец показать самую красивую на Марксе попу всякому прохожему жителю? Ты дура или почему?
– Я не хотела. Туфель по лбу. Сабо. Без пятки. Нечаянно.
– А-а-а… Тогда пожалуйста.
Здесь Серёга тщательно почесал репу и затребовал бумагу с планом творческого коллектива. Изучил тщательно и обратился уважительно:
– Товарищи жители и хор! Братья и сёстры! Принимаю дело в семейный оборот, а вам пункт четыре. Короче, быстро и с песней на три буквы марш! Здесь вам не там! Не обломится!
Ладно, – думали воспеватели, – не заржавеем, у Таньки фокус не последний, ещё грянем. Оно бы, для пользы, следовало, конечно, обозвать Таньку непотребно, чтоб вскочила та на дуэль. Однако это с утра пацифистов, что кот наплакал, а вечор, после результативного и правильного охмеления, весь двор ими кишмя кишит, доброта с них просто капает. Вот и допелись до пункта №4 по самостийной причине. И тронулись без обид расходиться.
Как по слуху не певец, я отнюдь не разошёлся, застрявши в кустах. Вроде приспичило после мёд-пива, что по усам, да не в рот, но сообщаю неточно. А вот явление нового чуда, как под кустом особенно внимательно сидящий, пропустить не мог! Такое фигу забудешь. Извещаю: этот вроде тупоголовый Сатрап идёт прямо на моих честных глазах к поводку, ножкой железный карабинчик – хвать! и за колечко ошейника – щёлк! Тут я гляделки и выронил. Но сообразил быстренько их поднять, пока не растоптали, вернуть взад, и в Жигулях, что Серёга на асфальте от настроения забыл, сполоснуть до ясности взгляда. А кто честному моему слову не верит, тот мне не наливай никогда. Пить – не стану! Стану за правду столбом!
И уже промытым взором наблюдаю, как идёт Серёга до Таньки, а та к нему бежит, босая. Нежность из неё так и прёть. Прямиком на шею.
– Миленький, – греет она ухо столяра, – спаситель ты мой!
– Тебе таблетку не надо? – участвует мужик. – Не баба, а ведро рыданий. Ты чем заболела?
– Любовью, Серёженька, – слышит он в ответ, и я есть свидетель этого третьего за один день чуда. – Мне без тебя уже не жить! Пей, родимый мой, пиво без спросу, и даже с Любкой, а я навек буду верная, и яичницу жарить!
И крупнейшую в мире слезину опускает ему на щеку – держи! А та покатилась без удержу и прямиком в глаз умнейшего кобеля, какому снизу вверх смотреть бесконечно стало приятно. А слезина вышла не одна. Житель Маркса прежде и думать не мог, что этакая страхолюдина, из одной челюсти состоящая пит-булина, любит лить слёзы на асфальт, виляя хвостом…
И вот уже идут они троицей домой; на небо уж Луна пришла, а Солнце уходить никак не хочет, вдвоём дороженьку желают осветлить и разговор послушать.
– Не болит ли твоя головушка? – ласково вопрошает мужеский голос.
– Ах, цела будет, – нежно ответствует женский. – К туфелькам жалость. Каблучок безвозвратно хрустнул.
– Не страшно. Купим хорошего клею.
– Оно бы хорошо, да Ирка-соседка говорила, что легче мужичка какого-никакого склеить, чем каблук.
– Я т-те дам так думать! Мало ль Ирка мужичков сломала? Я т-те покажу мужичка! Я те лучше новые туфли справлю. Но не сабо.
– Ой, Серёженька, я вся мур-мур…
Идут они, словами греются, ветерок их головушки нежит, деревца вослед листочками машут, а самый головастый кобель на Марксе впереди босоногой хозяйки тщательно метёт асфальт хвостом – не дай Бог заноза – и мечтает о маленьком в доме. Снится ему братик. И всё тут.
05.11